Текст книги "Лавровы"
Автор книги: Михаил Слонимский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
XXXIV
Уже ранним утром этого ветреного осеннего дня начал выполняться стратегический план Ленина, план вооруженного восстания и захвата власти. Искусные мастера революции брали жизнь города в свои руки. Матросы, солдаты, рабочие прогоняли юнкеров с электростанции, телеграфа, телефонной станции, вокзалов и везде ставили свою охрану. В революционных полках ждали приказа готовые к выступлению роты. Отряды Красной гвардии владели заводами. И вот все двинулось в поход. Роты Павловского, Кексгольмского и других полков оцепляли Зимний дворец, где засело Временное правительство. С винтовками на новых ремнях, при новых подсумках явился большой отряд рабочих Петроградского района. Матросы Гвардейского экипажа подошли к дворцу с набережной.
Красный четырехугольник Зимнего дворца замкнул все свои подъезды и ворота. В огромных залах и пустынных коридорах дворца лепка стен была задрапирована серым холстом. В нижних этажах, в путанице коридоров и комнат, сумасшедше метались организаторы защиты, собирая и расставляя отряды. Офицеры и юнкера заполняли дворец. В верхнем этаже теснились министры.
Огромное вечернее небо развернулось над плоскими крышами обнимавших площадь зданий. Вверх, к небу, устремился полированный гранит Александровской колонны. Зимний дворец сверкал окнами всех своих четырех этажей. Блистали гирлянды фонарей посреди площади, у колонны.
Напряжение достигало крайнего предела, но приказа идти на штурм все не было.
Радио гнало по стране призыв осажденных:
«Пусть страна и народ ответят на безумную попытку большевиков поднять восстание в тылу борющейся армии».
Небо очистилось, и в открывшейся черной глубине показались звезды. Погасли фонари у Александровской колонны, замолк звон трамваев. Площадь была пуста. Воздух уже полнился стрекотом и звоном пуль – юнкера били с баррикад из пулеметов; в ответ стремительные пули неслись к стенам дворца. Осыпались стекло и штукатурка.
Прокатился гул пушечного выстрела. То стреляла, как в наводнение, Петропавловская крепость, объявляя о том, что Зимний дворец отказывается сдаваться без боя.
Петропавловской крепости ответили морские орудия, и долго гуляло и раскатывалось по площади грозное эхо.
– Это кто? Крейсера?
– Их там три на Неве.
– Который стрелил?
– Бес знает! «Амур»?
– Не, «Аврора».
Николай сам навел орудие, и звук пушечного выстрела снова прокатился по площади.
В темноте трудно было разглядеть, куда ударил снаряд. Но пулеметы замолкли. Когда стрельба возобновилась, стало ясно, что пулеметы снялись с баррикадных вышек.
– На штурм!
Николай, пригнувшись, ринулся из-под арки в смертоносный простор Дворцовой площади.
– Вперед!
Напряжение разряжалось в действии. Огромный, часами сдерживаемый напор, вырвавшись, слил рабочих, солдат, матросов в одно существо, и чувства одного были уже неотделимы от чувств другого. В едином дыхании и топоте штурмующие со всех краев площади бежали ко дворцу с винтовками наперевес.
Это была та атака, при которой противник теряет всякую силу сопротивления. Охваченный общим порывом, Борис бежал впереди с обнаженной шашкой в одной руке и наганом в другой, вполоборота к солдатам.
У штабелей мокрых бревен замерли на миг и тотчас устремились дальше.
Один солдат, выбиваясь из общего движения, не встал по команде.
Николай приподнял его за шиворот.
– Труса праздновать? – прохрипел он и не узнал собственного голоса.
Тело бессильно никло в его руке.
– Убит!
В общем неудержимом напоре Николай яростно бросился к стенам Зимнего дворца. В этой войне трусости нет!
В правом подъезде прикладами и ломом разбивали дверь. Дверь вдруг открылась: то матросы, ворвавшись с набережной, отомкнули запоры изнутри. Николай вместе с другими вбежал во дворец, взлетел по лестнице и со всей силой хватил прикладом по верхней, тоже наглухо запертой двери.
– Лом! Где лом?
У ворот напор уже решил дело. Юнкера сдавались. Они думали теперь только об одном – спастись отсюда, из этого грозного окружения. Незачем длить этот безнадежный бой. Керенский, удирая в ставку, предложил им умереть на посту, но они вовсе не желали умирать.
Внезапные пронзительные голоса женщин врезались в суровую перебранку:
– Не дадим вам уйти!
– Сволочи юнкеришки!
Это ругался «женский батальон».
Но юнкера один за другим перелезали через поленницы дров и, волоча винтовки, пригибаясь под цепью ворот, выходили на площадь.
Они выстраивались перед дворцом молчаливо и угрюмо.
– Сдавай оружие!
Выбитые со двора женщины также высыпали на площадь.
Во дворце нарастающий напор штурма уже достиг последнего караула у зала, где затаилось правительство.
Неподвижный четкий ряд юнкеров с винтовками наперевес застыл у двери. Буря неслась на них, и вот один, бросив винтовку, схватился за голову и кинулся прочь, у другого перекосилось и задрожало лицо, цепь распалась, и самые стойкие, не имея времени скрыться, подняли руки вверх.
Тогда энергичная, подвижная фигура в сюртуке вырвалась вперед:
– Что вы делаете? Разве вы не знаете? Наши только что договорились с вашими!..
Эта последняя попытка обмана не удалась.
Николай вместе с другими ринулся в небольшой угловой зал, и министры, бледнея, подымая руки, увидели перед собой красногвардейцев, матросов, солдат, опоясанных пулеметными лентами, грозных, как окончательный приговор...
...Было уже около трех часов ночи, когда на заседании съезда Советов в Смольном наступила ясная и торжественная тишина. Читалось экстренное сообщение. Это было сообщение о взятии Зимнего дворца и аресте Временного правительства. То, к чему стремились миллионы людей труда, совершилось. В России была установлена Советская власть. Владимир Ильич Ленин встал во главе Советского правительства.
XXXV
В этот день в квартире Михаила Борисовича Орлова, как это часто бывало, собрались друзья и знакомые.
В просторной гостиной, убранной коврами и диванами, глубоко засел в кресло, с вечерней газетой в руках, родной брат Михаила Борисовича. Он несколько лет подряд работал в союзе думских журналистов. В крахмальном воротничке и при манжетах, Лев Борисович имел вид несколько даже чопорный. Он был очень похож на брата – такого же роста, такой же массивный, с мясистым носом.
В столовой на бархатном безвкусном диване, не идущем к дубовому буфету и остальной мебели, уместился, подвернув под себя ногу и показывая полоску нечистого носка над запыленным ботинком, пожилой человек с сединой на висках и с редкой, как бы оборванной бородкой. Когда он говорил, казалось, что он не то жует, не то хочет выплюнуть челюсть. Это был сосед по квартире, учитель истории.
Прапорщик, сверкавший рядом с ним глазами и погонами, до революции был в подчинении Михаила Борисовича по всероссийскому Союзу городов и в трудные минуты привык советоваться с Орловым. Друзья и знакомые считали Михаила Борисовича человеком, который умел вести себя в самых критических обстоятельствах и у которого поэтому можно было поучиться.
Франтоватый помощник присяжного поверенного, протеже Орлова, стоял у широкой кафельной печи, скрестив ноги и заложив руки за спину. Беседуя с женой Михаила Борисовича, гревшейся тут же в кресле, он поглядывал изредка то на огромную копию Мурильо с ангелочками и богородицей, занявшую чуть ли не всю стену над диваном, то в зеркало, висевшее в простенке между окнами. Глядя на свое отражение в зеркале, он неизменно подносил руку к галстуку, словно собираясь сорвать его с шеи. Еще несколько человек сидели и бродили по комнатам.
Жена, давно привыкшая к гостям, говорила иногда, вздыхая:
– Куда это сегодня пропал наш Михаил Борисович?
– Государственные дела, – отозвался помощник присяжного поверенного и вдруг расправил ноги и руки, завидев в дверях известного адвоката и общественного деятеля.
Тот, не здороваясь ни с кем, поспешно спросил:
– Михаил Борисович дома?
Лицо его с высоким лбом, горбатым носом, большим ртом и глазами навыкате поворачивалось от одного гостя к другому. Было оно нехорошего, землистого цвета. Толстые щеки свисали пренебрежительно, образуя неприятные складки у губ.
– Нету дома, – отвечал помощник присяжного поверенного, делая шаг навстречу гостю и почтительно кланяясь. – Мы с минуты на минуту...
– В таком случае я приду попозже, – перебил деятель, и громадная фигура его скрылась в дверях.
Помощник присяжного поверенного тихо назвал фамилию ушедшего, и учитель истории укоризненно воскликнул:
– Что ж вы раньше не сказали? Я бы посмотрел внимательней!
Когда пришел сын, капитан Орлов, жена Михаила Борисовича начала уже привычно волноваться отсутствием мужа. Впрочем, в глубине души она была за него спокойна. Она и вообразить себе не могла, что с ним может случиться несчастье: это казалось ей столь же невероятным, как если б вдруг померкло солнце.
– Как ваш полк, капитан? – спросил прапорщик. – Тоже драки в комитете и ни туда, ни сюда?
– К сожалению, именно туда. Сегодня утром по приказу большевиков полк выступил куда-то, черт его знает куда, – может, убивать всех нас. Я не подчинился и ушел. А где отец? Мне он срочно необходим.
– Это все очень быстро кончится, – отвечал учитель истории не Орлову, а своим мыслям. – Они не способны к созидательной работе. В русском народе исторический разум всегда побеждал. Спасение – в Учредительном собрании, да, в Учредительном собрании, господа!
И казалось, он не одну, а обе челюсти выплюнул – с таким азартом он произнес последние слова.
В это время вошел Михаил Борисович. Он вступил в комнату с видом значительным и серьезным.
– Здравствуйте, господа, – сказал он неторопливо. – Зиночка, милочка, я ужасно проголодался. Кушать, кушать, кушать!
Его обступили.
– Ну что? Как? Какие новости?
– Плохие, – отвечал он кратко и вышел из комнаты.
– Какие плохие? – в отчаянии выплюнул педагог и, пожав плечами, опустился на диван. – Вот всегда он так! Скажет и уйдет.
И он опять зажевал, бормоча что-то про себя.
Капитан Орлов нетерпеливо и раздраженно стучал пальцами по столу.
Михаил Борисович долго мыл руки, возился и шаркал по соседним комнатам. Некоторое время из гостиной доносились тихие голоса его и брата. Он вышел в столовую только тогда, когда стол был уже накрыт к позднему обеду и миска с супом дымилась под сверкающей люстрой.
Михаил Борисович уселся, сунул конец салфетки меж пуговиц жилета, взял ложку и сказал:
– Я чудом спасся от смерти.
После этого он с удовольствием принялся за суп.
«Терпение, терпение», – внушал себе капитан.
– Зина, милочка, а где пирожки?
Зина встрепенулась:
– Вот же они, перед тобой, Миша!
Михаил Борисович покачал головой.
– После всех этих потрясений...
И он в два приема проглотил пирожок.
– Потом мне нужно будет тебя на два слова, конфиденциально, – обратился к нему сын. – Крайне срочное дело. Я пришел непосредственно из полка.
Михаил Борисович снисходительно глянул на него:
– Он пришел из полка! Вы спросите, из какого ада я вырвался!
И он стал с аппетитом уплетать жаркое. Он явно отказывал в уважении боевым отличиям сына.
Поев, Михаил Борисович отер салфеткой губы и прошел в гостиную.
– Не мучайте же, Михаил Борисович, – говорил прапорщик. – Выкладывайте новости!
– Но ведь вы сами знаете, господа, – отвечал Михаил Борисович, удобно располагаясь на коротенькой кушеточке, – какой энтузиазм царит в обществе по отношению к идеям революции. Все гуманное, все здравомыслящее, все здоровое и культурное видит спасение нашей родины в тех началах, которые провозглашены революцией и ведут народ к Учредительному собранию.
Учитель истории в восторге выплюнул:
– Именно так! Да!
– Революция уже имеет своих мучеников и героев, – продолжал Михаил Борисович. – Ну, так сегодня к их именам прибавилось еще несколько – вот что случилось сегодня. – И он, как бы извиняясь, пожал плечами. – У меня была сегодня тысяча дел, и я немножко опоздал в Городскую думу. Вхожу в зал заседаний и попадаю в атмосферу необычайного энтузиазма. Вы не можете себе представить, что это было! Графиня Панина... об этой героической женщине нельзя говорить спокойно! Поневоле вспомнишь княгиню Волконскую, Долгорукую... – Он запнулся, не уверенный в том, что среди жен декабристов действительно была Долгорукая, но фамилия, во всяком случае, казалась подходящей. – Русские женщины! – Он вздохнул. – Татьяна Ларина... Все кричали: «Да, да, во дворец, к министрам! Мы умрем вместе с ними!» Это был такой порыв! Все здравомыслящее, все самое здоровое... У меня сердце переполнилось, как... – Он не придумал сравнения и прижал руку к левой стороне груди. – Мы вышли на бурлящий Невский проспект... Нас сопровождали тысячи. Мы пошли безоружные прямо в стан врага.
«С пушками надо было идти», – хотел сказать капитан, но воздержался. Он нетерпеливо постукивал каблуком.
– Зина, милочка, – оборвал свой рассказ Михаил Борисович, – дай мне, пожалуйста, стакан воды. Нет, не содовой, обыкновенной кипяченой воды! У меня что-то случилось с сердцем. Когда сердце слишком переполнено...
Сын невежливо следил за тем, как отец маленькими глотками, укоряя себя покачиванием головы, пил воду.
– Ну, кажется, прошло... – Михаил Борисович выдержал паузу и продолжал: – Прямо в стан врага. У Казанского собора мы наткнулись на заслон из солдатни и еще каких-то личностей... Обмотаны этими... с пулями... Нас не пускали. Нас толкали ружьями и ругали. Я думаю, что мало кто решился бы не отступить при таких условиях, – нежно улыбнулся он. – Мы не отступили. Общественный долг прежде всего. Нашелся офицер, который помог нам поодиночке пробраться через мост. Это был герой, солдаты могли разорвать его. Он сказал солдатам, что мы посланы их Военно-революционным комитетом. Я слышал его слова, – кажется, я один заметил эту героическую ложь. Он провел нас к Дворцовой площади – и тут... Зина, милочка, дай мне, пожалуйста, еще водички испить, можно из того же стакана! Спасибо! Вот так. Надо все-таки посоветоваться с доктором насчет сердца. Мы, старики, слишком уж не заботимся о себе... Так на чем я остановился? Да, мы вышли к Дворцовой площади. Мы встретились лицом к лицу с мятежниками. Представьте себе лица, в которых нет и тени доброжелательства, гражданственности, интеллигентности. Ружья, пистолеты, и все обмотаны этими... ну, этими, где пули...
– Пулеметными лентами, – раздраженно подсказал капитан, но отец не повторил его слов.
– Какой-то из их начальников (там много их, не разберешь) хотел убить героя офицера. Он уже приставил пистолет к его виску, когда, – я должен сказать, что русские женщины действительно прирожденные героини! – графиня Панина – при ее имени и общественном положении! – встала на колени на грязную мостовую перед этим большевиком. Это был потрясающий момент. Даже этот мазурик был, видимо, смущен. Он сунул револьвер за пояс или куда это там... Я стоял впереди других, и вдруг он схватил меня за руку и приказал задержать. Я не знаю, почему именно на меня он обратил особое внимание. Может быть, потому, что вид у меня был такой, как бы... да, я не из пугливых и твердо высказал свой протест против кровопролития! Меня схватили, наставили на меня ружья, и должен сказать, я уже мысленно прощался с вами, мои друзья, с Зиночкой... – Зина перестала сдерживаться и зарыдала. – Но слова графини Паниной подействовали, видимо, даже на них, – заключил Михаил Борисович, – и вот я вновь среди вас, мои дорогие друзья.
В наступившей тишине слышалось только всхлипывание Зины. Потом молчание сменилось общим шумом, восклицаниями, криком.
– Это ваш полк там бесчинствует! – кричал прапорщик капитану Орлову.
– Разбойники в центре столицы! – плевался учитель. – Но это же неслыханно!
– Вы герой! – восхищался помощник присяжного поверенного.
Капитан Орлов спросил отца:
– Ты говоришь, что прошли к Дворцовой площади, – значит, большевики подступили к Зимнему дворцу? Они могут ворваться и арестовать правительство.
– Но правительство обеспечило себя достаточной охраной, я надеюсь. Если же нет... – И Михаил Борисович развел руками. – Керенский уехал в ставку, чтобы привести войска с фронта.
– Папа, – нервно перебил капитан, – у меня к тебе крайне срочное дело. Разреши пять минут конфиденциального...
Но в этот момент опять появилась в дверях массивная фигура известного адвоката.
– Михаил Борисович...
Орлов тотчас же поднялся и поспешно прошел с важным гостем в кабинет.
Только через час капитан оказался наедине с отцом в кабинете, где солидные, обитые черной кожей кресла и диван вполне гармонировали с дубовым письменным столом и шкафом.
– Папа, – заговорил капитан, – мне нужны деньги. Я твердо решил бежать. Я хочу бежать обратно на фронт и оттуда двинуть полки на Петроград. Но у меня нет ни копейки денег. Папа, не думай, что это опять на картеж. Все, что у меня было, я к черту проиграл вчера. Но я дал зарок: не беру карт в руки, пока не прогоню большевиков. Можешь мне поверить. Дай, папа, денег. Сегодня они могут арестовать правительство – надо немедленно бежать!
– Погоди, молодой человек, не горячись! – улыбнулся Михаил Борисович. – Во-первых, кто тебе сказал, что у меня есть лишние деньги? Я не банкир. Во-вторых, куда ты побежишь? Куда? На какой фронт?
– Ах, я уж придумаю, куда бежать!
– Сначала деньги, а потом «придумаю»? Так-то ты рассуждаешь? А не лучше ли сначала «придумаю», а потом деньги?
Он засмеялся, довольный своей шуткой.
Сын сказал отрывистой скороговоркой:
– У меня нет денег, потому что я не грел рук на войне, я боевой офицер, георгиевский темляк и Владимир с бантом зря не даются. Я был тяжело ранен, для меня борьба против большевиков – не коммерческое дело, а ты издеваешься надо мной.
– Издеваюсь! – воскликнул Орлов, вздымая руки в изумлении. – Я над ним издеваюсь! – Он улыбнулся и пожал плечами. – Послушай-ка лучше, что я скажу. Прежде всего, тебе нужно вернуться в полк, да, вернуться в полк, – настойчиво повторил он. – Если все офицеры побегут из Петрограда, что же это будет такое? Рубить головы большевикам, если уж они так напрашиваются на это, надо тут, в Петрограде, а не где-то там. Возвращайся в полк! Укрепи свое положение в полку, внуши к себе доверие! А потом... Боевое офицерство необходимо сейчас именно здесь, в Петрограде.
– Папа, прости за настойчивость, я веду себя неприлично, но подо мной земля горит, я немцев готов вести на них, я на месте не могу усидеть!..
Отец поднялся.
– Сережа, – сказал он, – теперь я буду руководить твоей судьбой. Я тебя никуда не отпущу, мы поедем вместе, я все тебе расскажу, только не сейчас...
Сын тоже встал.
– Лучше добром дай денег, – проговорил он тихо.
И Михаил Борисович вдруг побледнел.
– Сережа, – промолвил он, и голос его сорвался. – Сережа! – воскликнул он. – Ты погибнешь. Я не жалею денег, но отныне я... я буду руководить тобой! Я все эти дни думаю о тебе. Ведь это я тебя с фронта вызвал сюда, к себе! Сережа! Мы погибаем! Погибаем!
Он почти упал, схватив сына за плечи. Капитан поддержал его. «Однако», – подумал он, впервые почувствовав страх. Отец, всегда такой самоуверенный, всхлипывал, как слабая женщина. И это непривычное зрелище поразило капитана.
– Боже мой! – повторял Михаил Борисович. – Боже мой! – Усилием воли он вернул себе обычный уверенный вид. – Мы уедем вместе, – промолвил он. – Все втроем. Вместе. И они расплатятся за все свои бесчинства! – закричал он так, что жена вбежала в кабинет и остановилась на пороге.
XXXVI
Вернувшись с Дворцовой площади, Николай не вошел в казармы, а остался у ворот. Он присел на тумбочку, поставив винтовку меж колен. Пустыня Марсова поля, проглоченная ночной темнотой, была угрожающе тиха. Распростертая перед казармами, она казалась безграничной, полной, может быть, невидимых и молчаливых толп. Николай глядел в этот мокрый и таинственный мрак, и звуки штурма звенели в его ушах.
– Какая ночь! – сказал, подходя, Борис. Ему тоже не спалось.
Впечатления этой ночи еще не улеглись в сознании Бориса. Гимназия, Жилкины, родные – все это отодвинулось так далеко, словно существовало в какой-то другой жизни.
Ему мучительно хотелось говорить, но чувства так переполняли его, что он не знал, как начать. Наконец он заговорил:
– Это хорошо, что арестовали министров. Они пошли против народа. Интеллигенция должна всегда идти вместе с народом. Верно я говорю?
Николай молчал. Но Борису нужен был именно молчаливый собеседник. Он оживился и дал волю своим чувствам:
– Интеллигенция должна идти вместе с народом. Народ не хочет войны. Народ хочет быть хозяином собственной жизни, – так я это понимаю. Ведь я правду говорю? Откуда иначе была бы у большевиков такая сила? А иногда нашего интеллигента, того же студента, совершенно меняют офицерские погоны. В университете он одно говорил, а офицером – прямо бурбон какой-то! Меня это всегда удивляло. Если интеллигент – не демократ и пренебрегает солдатами, то, значит, он не интеллигент. И напрасно они воображают, что созданы для возвышенных идей, а народ должен им прислуживать! – воскликнул он, вспомнив вдруг Юрия и рассказ «Странный закон». – Это они обязаны служить народу! И надо еще, чтобы народ почувствовал к ним доверие и согласился принять их к себе на службу. Правду я говорю? Случайно один родился в семье, которая имела средства дать образование, другой – у бедняков. Свое привилегированное положение мы обязаны использовать для народа. А большевики – это ведь народ?
Николай пошевелился и сочувственно посмотрел на Бориса.
– Между интеллигенцией и народом должно быть крепкое духовное сродство, общность интересов и целей. Если развить в себе это духовное сродство, то народ почувствует и поверит. Для интеллигента это что значит? – торопился Борис, потому что чувствовал, что его собеседник взволнован и сам хочет заговорить. – Для интеллигента – это иногда полный разрыв с самыми близкими. Я много об этом думал. Вы уж так выросли, а мне надо рвать со всем старым, с друзьями, с родными.
Николай с неожиданной остротой почувствовал, что происходит в душе у Бориса. Это был для него человек из другой жизни. Он бродил как в потемках, спотыкаясь, и ему одиноко сейчас. Прежних товарищей он уже растерял, а новых еще не нажил. И сердце Николая повернулось к Борису.
– Народ зоркий, – промолвил он, и лицо его осветилось улыбкой. – Хорошего человека, честного сразу видит. Ты, если что, приходи ко мне, давай вместе будем...
Борис кивнул головой.
– Спасибо. А то я все думаю, думаю. У меня голова лопается. Я все читаю, хочется побольше знать.
Он сдвинул брови, и морщинки прошли меж них.
– Я теперь от народа не отойду ни за что, пусть хоть что угодно. Вот как Чернышевский замечательно говорил, я читал – как это? Словом, пусть хоть топор и кровь, я не помню точно... Теперь я до этого уже дошел.
– Рабочий класс пришел к власти, – отвечал Николай – Теперь тебе надо учиться работать с нами. Мы любим работать и не боимся борьбы. Поможем, – добавил он с неожиданной сердечностью.
Уже светало, когда капитан Орлов отправился в свой полк. Он медленно подходил к Царицынской улице. Полк был для него теперь одновременно и привычным и совершенно чужим и враждебным.
Еще издали он увидел того скуластого, который приезжал тогда с этим Клешневым. Распоряжается уже тут, как хозяин! Бешенство овладевало Орловым. На всякий случай он переложил револьвер из кобуры в карман шинели и остановился, не зная, что делать дальше. Но неужели же он, фронтовой офицер, испугается? Эта мысль возмутила его. Даже отец советовал ему вернуться в полк. В конце концов ничего с ним не сделают, за него вступится офицерство. Он бодро зашагал к казармам, высоко подняв голову и уверенным жестом придерживая свою шашку с георгиевским темляком.
Он даже не взглянул в сторону Николая, не обернулся на окрик:
– Стой! Кто таков? – Дежурный по полку преградил ему путь. – Кто таков? – повторил он. – Куда идете?
Орлов оборвал солдата:
– А ты кто таков, чтобы спрашивать? – И он попытался отстранить солдата с пути. – Не видишь, что ли, кто я такой? Капитан Орлов, командир шестой роты.
Николай, услышав, сразу подошел к нему:
– Капитан Орлов? Где были вчера? Почему не явились на сбор?
– Я вам не обязан отчетом, – отвечал Орлов. Он еще продолжал бодриться, но уже не торопился в казармы.
– Отведите-ка его к Мытнину, – приказал Николай.
«Болван, – подумал Орлов об отце. – Какое тут, к черту, заслужишь доверие! Только бы вырваться».
Он двинулся было прочь, но дежурный задержал его, ухватив за локоть.
Капитан Орлов не страдал избытком воображения. О других он мог судить только по себе. Он знал, что если бы эти солдаты попались ему в руки, как он попался к ним сейчас, то живыми они не ушли бы. Следовательно, и они убьют его. Всем своим здоровым телом ощущая ненависть и тоску, он остановился, повернулся к дежурному и тихо проговорил:
– Я пойду с вами.
Его слегка даже подташнивало от ужаса. «Болван», – еще раз мысленно обругал он отца. Подбадривать себя он уже больше не мог и соображал только, как вырваться из этой ловушки, в которую попал, как ему представлялось, по собственной глупости.
Николай усмехнулся:
– Так-то лучше. Надо уметь держать ответ.
И при этих словах Николая капитану Орлову мгновенно представилась шеренга солдат, вскинутые дула винтовок, резкий и дружный залп... Он увидел себя, Сережу Орлова, падающим возле глухой казарменной стены с простреленной навылет грудью.
Бешеная ненависть овладела им с еще не испытанной силой. «Теперь все равно конец...» Он выхватил из кармана шинели револьвер, не помня себя от ужаса и злобы, несколько раз подряд выстрелил в этих ненавистных ему людей и изо всех сил пустился бежать прочь.
