Текст книги "Лавровы"

Автор книги: Михаил Слонимский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

XLII

Врач был очень удивлен тем, что Борис остался жив.

– С ума сойти! – сказал он, когда дело явно пошло на поправку.

Солдат-парикмахер постриг и побрил Бориса. Впервые за все это время Борис посмотрел на себя в зеркало. Он, потер висок и промолвил:

– Вы тут, кажется, мыло оставили.

– Я тут ни при чем, – обиженно возразил парикмахер. – Какое же это мыло?

Виски побелели не от мыла. Это была седина.

Из армии Бориса отчислили, и он пошел работать в аппарат Совета.

Его отказались принять в армию и через год, когда Юденич подступил к Петрограду. Клешнев ушел на фронт, а Бориса не взяли. Его военная служба, видно, кончилась. Последнее ранение окончательно вывело его из строя.

В конце девятнадцатого года Клешнев вернулся из армии, и Борис перешел к нему в культурно-просветительный отдел районного Совета на должность секретаря.

Странное ощущение иногда возникало у Бориса, – ему порой казалось, что Мариша существовала только во сне. Но она не во сне сказала: «Не озлобляйся».

И он послушался ее.

Борис навсегда запомнил распахнутый тулуп, серую ушанку, удивленное лицо... Но надо было жить дальше, жить и работать.

Он поселился у Клешневых, это устроила Лиза. Она любила вспоминать, как он пришел к ним впервые:

– Ты был совсем глупый, самых простых вещей не понимал, тебя смешно было слушать...

Но Лиза так и не рассказала, как повернулось к нему ее сердце, когда она увидела его в госпитале после гибели Мариши. Тогда она сказала себе, что не оставит его ни за что.

Борис вставал в восемь часов утра и к девяти отправлялся на службу. Ежедневно с двенадцати до четырех он в качестве секретаря Клешнева принимал в Совете посетителей. К нему выстраивалась очередь, как за хлебом. На прием часто являлись люди с такими делами, которые совершенно его не касались, и ему не верили, когда он говорил:

– Это от меня не зависит.

Добравшись до него, каждый посетитель стремился рассказать ему всю свою жизнь, чтобы получше обосновать ту или иную просьбу. Женщины, рассказывая ему свое дело, часто взглядывали на него, как Тереза в цукерне и дамочка в финском санатории. Борис старался быть вежливым: внимательно выслушивал каждого и обстоятельно отвечал. К нему стали приходить уже не по делу, а просто так – посоветоваться. Ему приходилось выслушивать немало чепухи. Вот сегодня, например, какой-то тайный советник явился с просьбой о восстановлении в чине. Он так и сказал:

– Вам это ничего не стоит сделать, а мне это очень важно.

Некий администратор требовал, чтобы имущество всех находящихся в районе музеев было роздано рабочим.

– Там картинки висят без дела и мебели много. Государству – одни убытки. А рабочие – хозяева жизни.

Балетная актриса принесла билет в театр и просила вернуть ей реквизированный сейф. Она сидела долго, и глаза ее откровенно соглашались на все, чего только пожелает Борис.

Клешнев проходил в свой кабинет как раз тогда, когда Борис говорил с актрисой. Он ненадолго задержался в приемной, прислушиваясь к разговору, а в конце дня позвал к себе Бориса.

– Ты что мне тут устраиваешь? – спросил он.

– Нельзя же гнать в шею, – возразил Борис. Он сразу понял, что имеет в виду Клешнев. – Эта актриса пришла за сейфом. Все равно она его не получит. Но надо, чтоб человек понял, почему, и не озлобился бы. Ведь люди часто многого не понимают.

– Когда дело доходит до сейфов, то тут непонимание становится особенно упорным, – мрачно сказал Клешнев.

Борис видел, что Клешнев чем-то расстроен.

Они помолчали.

– Раскрыт сволочной заговор, – негромко произнес Клешнев. – Завтра будет в газетах. Между прочим, одним из участников оказался наш старый знакомый, Григорий Жилкин. Объявился откуда-то с юга под чужой фамилией. – Он опять помолчал, похаживая по кабинету, потом остановился и так же негромко спросил Бориса: – Ведь ты еще до Октября порвал с ним?..

В обеденный перерыв Борис отправился на Конюшенную улицу, где когда-то жил с матерью, отцом и братом. В помещении ресторана «Медведь», одного из лучших ресторанов Петербурга, теперь была столовая, к которой прикрепили Бориса.

Он вошел в подъезд. В огромных залах – тишина, хотя людей много.

В молчании люди занимались самым важным делом в жизни: они ели.

Стояли в очереди за посудой. Потом в очереди за супом. Норовили съесть по две, а то и по три тарелки горохового супа. Кроме супа, на обед не полагалось ничего.

Борис, получив суп, сел за один из столиков. Он был в военной шинели и папахе. Светлые волосы вились по его щекам и подбородку. Отодвинув папаху на темя, он, склонившись над тарелкой, ел медленно, оглядываясь вокруг и останавливая взгляд то на одном, то на другом едоке.

К нему осторожно придвинулся мужчина в меховой шапке и без пальто, с деревянной ложкой в руке. Лицо у мужчины беспорядочно заросло жесткими густыми волосами. И казалось: все тело его, скрытое лохмотьями блузы и широченных штанов, должно быть тоже волосатое и грязное.

– Разрешите докушать, – очень вежливо попросил он Бориса.

Тот не понял. Волосатый мужчина произнес отчетливей:

– Разрешите докушать? У вас осталось...

– А! – отвечал Борис. – Пожалуйста, пожалуйста!

Мужчина торопливо схватил тарелку и стал есть, облизываясь и причмокивая. Он наслаждался. Потом он вздохнул удовлетворенно, поставил тарелку обратно на стол и промолвил:

– Большое вам благодарю.

Прибавил неожиданно:

– Молодцы большевики! Как людей держат!

А Борису вспомнилась вдруг цукерня, где некогда встретился он с Терезой. Где теперь Тереза? Наверно, так же как и раньше, подает кофе и шоколад в цукерне в Острове, Ломжинской губернии. Только Ломжинской губернии уже нет теперь, а Тереза, наверное, давно забыла о Борисе, случайном русском солдате.

Борис вышел из столовой и зашагал по знакомым улицам. Он шел по ним, как по коридорам своего родного дома. Он всей душой любил Петроград и с болью глядел на облупившиеся здания, на давно не зажигавшиеся фонари, на рельсы, отвыкшие от трамвайных колес, на развороченные мостовые... Борис старался не думать о Григории Жилкине. Но мысль то и дело возвращалась к раскрытому заговору. А старик Жилкин? Ведь не может быть, чтобы... И тут Надя вспомнилась ему. Где она? И знает ли?..

Сидя за столом в приемной и разговаривая с посетителями, он не мог отогнать от себя мысль о Жилкиных, и какое-то стеснение в груди мучило его.

Часам к девяти Борис пошел к Клешневу с докладом. Клешнев сидел, откинувшись на спинку стула и устремив неподвижный взгляд вперед. Увидев Бориса, он сказал без всякой подготовки:

– Старик невиновен. Мне только что дали точную справку. Надя, конечно, тоже ни при чем.

Борис промолчал. Но дышать стало легче.

– Мне не по себе было, пока не узнал в точности, – продолжал Клешнев. Голос его звучал глуховато. – Трудные бывают минуты. Ну что у тебя там? – уже другим тоном сказал он, придвигаясь к столу.

XLIII

Клешнев явился к Жилкину на следующий день вечером. Дверь ему отворила Клара Андреевна. Как всегда в свободные от лекций часы, Жилкин лежал в кабинете на кожаном диване. В руках у него был томик Чехова. Жилкин, чтобы спасти себя от ненужных мыслей, перечитывал подряд все книги своей библиотеки.

Увидев в дверях кабинета своего старого друга, этнограф поднял голову с подушки и сел. На лице его появилось настороженное выражение, словно он понял, почему Клешнев пришел к нему именно сегодня.

– Здравствуйте, – заговорил Клешнев. – Редко удается заглянуть к вам. Вы человек занятой, да и меня дела держат...

Жилкин тяжело поднялся с дивана, предложил: «Садитесь, пожалуйста», – постоял молча, помигал глазами и вдруг, не говоря ни слова, пошел из кабинета. Клешнев глядел ему в спину, и ему жалко стало старика.

Жилкин сам не знал, куда и зачем идет.

В столовой он столкнулся с Кларой Андреевной, опять растерянно помигал глазами и сообщил:

– Там у меня Клешнев. Чаю, может быть...

– Этот Клешнев! – возмущенно воскликнула Клара Андреевна и направилась в кухню. – Этот Клешнев! – повторила она.

Жилкин вернулся в кабинет.

– Сейчас будет чай, – сказал он.

– Спасибо, мне чаю не хочется.

Жилкин не обратил на эти слова никакого внимания.

– Давно мы с вами не играли в шахматы, – опять заговорил Клешнев.

Жилкин развел руками, слегка приподняв широкие плечи, – знакомый Клешневу жест, относившийся, однако, явно не к словам Клешнева, а к тому, о чем думал сам Жилкин.

Клара Андреевна кипятила воду на примусе и вдруг сообразила, что Клешнев должен знать все о Борисе. Она заторопилась в кабинет, вошла и, не поздоровавшись, обратилась к Клешневу:

– Скажите, где Борис? Я его мать. Вы работаете с Борисом? Вы его знаете?

– Как же, знаю.

Клара Андреевна, вытягивая пенсне из-за спины, чтобы хорошенько разглядеть Клешнева, спрашивала:

– Он жив? Он здоров? Ради бога, где он?

– Он тут, в Петрограде, – отвечал Клешнев.

Клара Андреевна всплеснула руками и заплакала.

– Боренька! Он тут! И не знает, что мать ночей не спит, думает о нем! Вернулся!

Клешнев дал ей свой домашний адрес – Борис жил у него.

«Так вот она теперь какая», – думал он, с любопытством разглядывая Клару Андреевну, которую узнал не сразу. Старое нехорошее воспоминание вновь воскресло в нем.

– Я ему скажу, и он зайдет к вам, – отворачиваясь, сказал Клешнев.

– Господи! Боренька! – воскликнула Клара Андреевна и быстрыми шагами вышла из комнаты, чтобы сообщить Юрию о радостной новости. – Юрик! Боренька тут! Тебе солгали, что он уехал!

Клешнев снова остался наедине с Жилкиным.

– К вам, Дмитрий Федорович, есть одна просьба, – начал он. – Матросы очень довольны вашими лекциями. Теперь милиционеры просят, чтобы вы нашли время и для них. – Он очень осторожно добавил: – Кстати, это будет отдельный паек, сверх того, что в Балтфлоте...

Жилкин перебил:

– Почему вы не скажете сразу?.. Вы же из-за этого и пришли... – Он взглянул в лицо Клешнева так, словно только сейчас увидел его. – Вы, конечно, знаете... И мне всё сообщили... Но как же? Как же это?.. Конечно, тут ничего нельзя... Конечно, конечно, я понимаю...

Жилкин крутил пальцами единственную пуговицу на пиджаке.

– Дмитрий Федорович, – твердо проговорил Клешнев, – вам нужно найти в себе силы...

– Прощайте, прощайте, – не слушая его, говорил Жилкин, – что вам говорить со стариком! Я буду читать лекции, не надо меня утешать, я все понимаю... Не утешайте, не надо, он сам себя... сам себя... Прощайте...

Клешнев уходил с тяжелым чувством. Ему казалось, что он видится со стариком в последний раз.

В дверях он столкнулся с Кларой Андреевной, которая несла на подносе два стакана чаю. Два куска сахару и два ломтика черного хлеба лежали на тарелочке.

– Этого! – возмущенно воскликнула Клара Андреевна, чуть не выронив из рук подноса.

Клешнев дал ей дорогу.

Клара Андреевна поставила поднос на письменный стол и закричала:

– Куда вы? А чай? Я сейчас ситный принесу. – Но Клешнев уже ушел. – Что это он? – не поняла Клара Андреевна. – Этот Клешнев!

Жилкин заплакал. Теперь это часто с ним случалось. Клара Андреевна, опустившись в кресло, тоже охотно заплакала. Потом она придвинула этнографу стакан, другой стакан поставила перед собой, и они стали пить чай.

– Со стариком плохо, – сказал Клешнев Лизе, добравшись поздно вечером к себе на Суворовский. – Жена умерла, Нади нет, старик совсем один... – Он взглянул на Бориса и продолжал: – Должен сообщить тебе, что приехали твоя мать и брат. Они живут у Жилкина. – Он пошагал по комнате и проговорил, хмурясь: – Да, со стариком плохо. Очень сильно ударило его... Все-таки сын... – И, остановившись, он вымолвил: – Какая трагедия – такой отец и такой сын!.. Убил! Прямо убил старика!

XLIV

К вечеру, поднявшись по лестнице, Борис увидел на площадке мать. Он не сразу узнал эту маленькую старушку.

Клара Андреевна жалко улыбалась, открывая редкие зубы:

– Боренька, я уже три часа жду тебя...

– Я был на службе.

Борис открыл дверь.

– Ты мне совсем не рад, – говорила мать. – Как ты можешь так не любить родных! Юрочка отказался идти к тебе. Он оскорблен твоим отношением и совершенно прав.

– Я очень рад тебе, – отвечал Борис и, нагнувшись, поцеловал мать (он был теперь на голову выше ее).

Клара Андреевна сняла пальто, кинула его на спинку стула и пошла в комнаты. Борис привел ее к себе. Клара Андреевна опустилась на кровать.

– Как мы живем, – говорила она. – Мы ужасно живем. Голодаем. А Юрий – тот прямо совсем истощен. Он служит и кончает университет. Профессора в восторге, но если бы ему больше здоровья! И как я уговаривала его не возвращаться, оставаться в Харькове, – нет, поехал, и я, старуха, за ним потащилась. – Она, по обыкновению путала все на свете. – Ты должен любить своих родных, – продолжала она. – Мне Клешнев все о тебе рассказал: как ты хорошо устроился и сыт. Ты теперь важная персона.

Борис молчал. Она улыбнулась, гордясь своим сыном; порылась в карманах кофты и вынула смятую бумажку.

– Я записала все, что ты должен сделать, и как можно скорее, – продолжала Клара Андреевна. – Может быть, мы сейчас с тобой и отправимся. Где же?.. Господи, я забыла дома пенсне!

На этот раз она действительно забыла пенсне.

– Я сам прочту, – сказал Борис и взял бумажку.

Записка была такая:

«Устроить что-нибудь Юрочке, а то он с ног валится, вернуть с Конюшенной наши вещи (следовал длинный и подробный список всех вещей).

Грише разрешить вернуться к отцу, он достаточно поработал на пролетариат и имеет право,

устроить мне службу, специальность – педагогика или медицина,».

Знаки препинания были расставлены как попало. Записка оканчивалась запятой. Очевидно, Клара Андреевна предполагала еще о чем-то просить, но потом забыла. Все это было очень похоже на ту чепуху, которую так часто приходилось выслушивать Борису на приеме.

Выпрямившись, готовая к немедленным возражениям, Клара Андреевна глядела на сына. Борис заговорил возможно мягче:

– О вещах. Вещи были проданы...

– Это говоришь ты! – возмутилась, перебивая его, Клара Андреевна. – И после этого ты большевик! Мы продали вещи спекулянту, зубному врачу. Я там была, и уж я знаю. Смешно говорить о продаже, когда революция! Все эти сделки отменены, а вещи принадлежат нам. Ты просто не хочешь – так и скажи. Ты всегда не любил свою мать. Ничего! Родной сын не поможет – чужие помогут!

Борис стал подробно и терпеливо объяснять существо дела. Клара Андреевна слушала с нарочитым спокойствием, изредка кивая головой. Когда Борис кончил, она повторила:

– Ты просто не хочешь. Теперь я вижу, как ты любишь свою мать. Хорошо, – продолжала она, – мне ничего от тебя не нужно. Но Жилкиным ты достаточно обязан. Для них ты должен все сделать. Гришу надо спасти.

– Ты не понимаешь, – угрюмо сказал Борис.

Клара Андреевна принялась искать пенсне. Но, вспомнив, что пенсне осталось дома, прекратила напрасные поиски. Она не находила слов: она была потрясена жестокосердием сына.

– Боренька, – заговорила она наконец. – Господи, во что ты без меня превратился!

Она заплакала.

Борис молчал. Он понимал, что говорить бесполезно.

– Родной сын не хочет – чужие люди помогут, – трагически сказала Клара Андреевна, оборвав слезы. – Я сама поговорю с Клешневым. Безобразие! Люди использовали Жилкиных, жили на их счет и теперь мучают!

Воспоминание о деньгах, которые он остался должен Наде, резнуло Бориса.

– Я сама поговорю с Клешневым, – повторила Клара Андреевна, удобнее усаживаясь на кровати.

Глядя на нее, Борис думал о том, что мать, которая не видела его столько лет, не задала ему ни одного вопроса о нем самом. Зачем ей знать, что у него погиб самый близкий человек – Мариша? Зачем ей знать, что он и сам чуть не умер? Ей гораздо спокойнее считать, что он «хорошо устроился и сыт».

Заслышав шаги Клешнева, Клара Андреевна засуетилась, поднялась с кровати, оправила юбку и кофту и пошла из комнаты. Борис двинулся вслед за ней.

– Здравствуйте! – сказала Клара Андреевна.

Клешнев вежливо взглянул на нее и поздоровался.

– Боренька посоветовал мне обратиться к вам, – начала она. Этого Борис никак не ожидал. Он хотел возразить, но Клара Андреевна уничтожающе взглянула на него и продолжала: – Я хочу вас поблагодарить за Борю, за все, что вы для него сделали. Я думаю, что вам-то по крайней мере он отплачивает любовью за вашу доброту и заботы. – Борис отвернулся и глядел в окно, терпеливо поджидая, когда кончится эта нестерпимая сцена. – А вот для родных, которые всем для него жертвуют, он палец о палец не ударит, – продолжала Клара Андреевна. – Он отказался помочь, и я сама к вам обращаюсь.

– В чем дело? – спокойно, но резко спросил Клешнев.

– У меня все записано на бумажке.

Клара Андреевна снова стала искать забытое дома пенсне.

– Дайте, я прочту.

– Нет, сначала я вам все скажу, я сначала скажу. – И Клара Андреевна заговорила внушительно: – Вы, молодежь, больше думаете о себе, чем мы, старые люди. Мой муж за таких, как вы, был на каторге, потерял здоровье, силы, умер...

– Ваш муж был политкаторжанин? – спросил Клешнев.

Это несколько обескуражило Клару Андреевну. Она предпочитала избегать таких чересчур официальных и точных слов.

– Он страдал за вас, за народ, – продолжала она, – он еще в институте...

Но Клешнев перебил спокойно:

– Вы начали о каком-то деле...

Клара Андреевна строго взглянула на него:

– Заслуги моего мужа всем известны. А теперь все его имущество, приобретенное страданиями целой жизни, взято каким-то спекулянтом, зубным врачом. Я требую, чтобы мне вернули эти вещи. Кажется, я имею на это право.

– Вы получили деньги за эти вещи? – осведомился Клешнев. – Вы, наверное, продали их перед отъездом?

– Деньги в революцию! – возмутилась Клара Андреевна. – Нет, мы, старые люди, так не рассуждаем. Я уже объяснила Боре.

– Понятно, – усмехнувшись, проговорил Клешнев. – Вы хотите и деньги и вещи. Но это, пожалуй, слишком, если учесть даже заслуги вашего мужа! Подумайте.

Он так произнес слово «заслуги», что Клара Андреевна невольно насторожилась, почуяв недоброе. Она растерянно комкала свою записку, не решаясь передать ее Клешневу. Что-то в тоне Клешнева испугало ее. Вдруг она повернулась и пошла прочь, даже не попрощавшись.

Клешнев жестом предложил Борису проводить ее, но Борис и сам уже взял мать под руку. Добравшись до комнаты Бориса, Клара Андреевна опустилась на кровать и заплакала. Плач понемногу переходил в истерику.

– Мама, не надо, – строго сказал Борис, прошел в прихожую и принес пальто. – В другой раз ты должна мне верить.

Он действовал так решительно, что Клара Андреевна затихла. Борис повел ее домой.

Это было длинное и трудное путешествие. Клара Андреевна останавливалась на каждом шагу и плакала. Было уже совсем темно, когда Борис довел вконец измученную мать до дому. Он сдал ее на руки Юрию, который поздоровался с Борисом как чужой и не пригласил его войти. Жилкин уже спал.

Борис постоял в темной прихожей. Стоны Клары Андреевны удалялись. Громко хлопнув дверью, чтобы услышали и заперли на крюк, Борис вышел на улицу. Он шел быстро. Квартира Жилкиных напомнила ему многое. Вот трамвайная остановка, на которой его сняла военно-полицейская команда, когда он ехал в «Сатурн» с Надей. А вот тут ждала Надя и заплакала, остановив его. Где теперь Надя?

Борис ускорил шаги. Троицкий мост показался ему необыкновенно длинным. Вот и Марсово поле. Тут он бежал от унтера. Как его фамилия?

Борис торопился, словно хотел убежать от воспоминаний. Он не любил напрасно вспоминать.

Но не прошло и недели, как Борис вновь пришел сюда, потому что тяжело заболел Жилкин. Старик умирал от брюшного тифа. Он так осунулся и побледнел, что Борис с трудом узнал его.

Жилкин лежал тихо и не стонал. С того момента, как болезнь свалила его, он не издал ни единого звука. Он стоически выносил страдания, и это успокаивало Клару Андреевну. Но доктор, приглашенный Юрием, видел, что положение Жилкина безнадежно. Когда в комнату вошел Борис, этнограф взглянул на него, и углы рта у него дернулись. Он с усилием произнес:

– Надя...

Борис ответил, кивая головой:

– Да, хорошо, я понял...

Когда он пришел на следующий день, Клара Андреевна встретила его со скорбным лицом. Этнограф умер.

На похороны явились матросы и милиционеры, которым старик Жилкин читал лекции, представители разных учреждений, ученые, литераторы. Перед выносом Клешнев произнес краткую речь.

– Все честные люди уже с большевиками или придут к большевикам, – сказал он.

Панихиды не было: Жилкин, убежденный атеист, успел запретить ее в начале болезни.

Борис вспомнил «Вечную память» над могилой отца: инженера Лаврова уже забыли прочно и навсегда, а старика Жилкина не забудут. Борис взглянул на заплаканное, растерянное лицо матери, и ему показалось, что и она по-своему думает о том же самом... Но Клара Андреевна, как всегда, не разбиралась в своих чувствах: она полагала, что горюет о Жилкине.

Хоронили Жилкина на Волковом кладбище.

Над могилой опять было много речей. Говорил и матрос, представитель курсов Балтфлота. Он очень волновался, большое лицо его побагровело, он приложил два пальца ко лбу, словно вспоминая, что надо сказать, потом выкинул руку вперед:

– Товарищ Жилкин дорог сердцу матроса. Он пришел к нам сеять разумное...

Матрос говорил недолго и закончил так:

– Твое пролетарское сердце билось в одно с нашим. Наши лозунги были твоими лозунгами. Ты умер, но мы понесем твое знамя высоко.

Борис слушал матроса и думал о том, как удивился бы этой речи сам покойный этнограф. Думал Борис и о том, что в доме Жилкина он все же многому научился, что у Жилкина он встретился с Клешневым. Николай Жуков вспомнился ему, и вдруг он явственно увидел на снегу распахнутый тулуп, серую ушанку, удивленное лицо... Когда он шел с кладбища, ему было так горько, что он боялся заплакать.

К нему подошел Юрий и сказал:

– Мама хочет, чтобы ты зашел к нам, но ты, конечно, не снизойдешь. Ты слишком важная персона. И я, признаться, не настаиваю...

Борис даже не ответил – в таком чудовищном противоречии были слова Юрия с тем, что Борис испытывал сейчас.