Текст книги "Лавровы"
Автор книги: Михаил Слонимский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)
XXXVII
Однажды случилось так, что Мытнин в поздний вечерний час послал Бориса к Клешневу на дом с поручением, и Борис, не застав Клешнева, в ожидании его разговорился с Лизой. Отвечая на ее вопросы, он рассказал ей все о себе так, как никому еще в жизни не рассказывал. Он сознался даже в том, как непреодолимо хотелось ему после первой встречи еще раз увидеться с ней.
– Не могу объяснить вам, почему, сам не знаю, – говорил он без всякого смущения, как близкому человеку, который непременно должен понять.
Лиза засмеялась, потом серьезно сказала:
– Потому что вы тогда от одних оторвались, а к другим еще не пристали,
Среди новых друзей Борису легче было с Лизой, чем с кем бы то ни было другим. Она же очень быстро стала звать его просто по имени – Борис, – и это было ему приятно.
Он все собирался к Наде, но не хотелось встречаться с Григорием, который приобрел печальную известность яростного противника большевиков. Наконец Борис позвонил по телефону и с удивлением узнал от старика Жилкина, что Надя уехала с какой-то подругой в Вологду на педагогическую работу. Видимо, она порвала с Григорием (Борис понял это по тону старика). Ей, как в свое время Борису, очевидно стала нестерпимой домашняя жизнь, и она уехала, как только представился случай. Борис не мог отделаться от ощущения, что он виноват перед этой девушкой. Но что же тут делать?..
Иногда в казармах он с огорчением думал о своих отношениях с Надей, но, по совести говоря, все реже и реже. Все, что принадлежало прошлому, в сущности перестало его волновать. В дни, предшествовавшие штурму, он как бы утратил способность вспоминать и думал только о будущем. Каждый прожитый день казался ему теперь необычайным. Какой замечательной становится жизнь, когда человек выбрал свою судьбу и знает, для чего существует на свете! Тогда для него нет ничего страшного, и ему только хочется все лучше и глубже понимать те события, в которых он участвует сознательно и по собственной воле.
Он после ночного разговора с Николаем рассказывал во дворе казармы о взятии Зимнего солдатам, которые не участвовали в штурме. Вдруг выстрелы донеслись от ворот. Это капитан Орлов стрелял в Жукова.
Потом Борис никак не мог вспомнить, каким образом оказалось, что именно он поймал Орлова и скрутил ему руки за спину. Подбежавшие на помощь солдаты схватили капитана. Когда его уводили в казарму, Борис встретился с ним взглядом. Да, это был тот самый Сережа Орлов, с которым Борис когда-то кончил гимназию. Некогда они проводили вместе каждую перемену, вечерами бегали друг к другу в гости, вместе готовили уроки, вместе ходили на балы в женскую гимназию. И теперь они – смертельные враги.
В крайнем потрясении склонился Борис над Николаем, человеком, с которым судьба соединила его, чтобы сразу же разлучить. Николай был мертв. Смерть, видимо, наступила мгновенно.
Мариша разбирала информацию с фронта, когда в комнатку к ней вошел Мытнин. «Известия Абобьернборгской укрепленной позиции» стали большевистскими, так же как и «Финляндские известия», выходившие в Выборге, где стоял 42-й армейский корпус. Сведения из Второй и Пятой армий тоже были благоприятны.
– Вот что, Мариша, – начал Мытнин, но замолчал, не зная, как приступить к делу.
Глаза у него были красные, невыспавшиеся, лицо бурое, скулы выдавались над впалыми щеками.
– Говори! Только скорей! У меня груда дел!
– Ладно. Скорей. Николай убит, вот что!
Маришу словно ударило.
Мытнин пробормотал:
– Брось, Мариша...
И замолк.
Он не умел утешать. Его самого никто никогда не утешал.
Мытнин думал, что Мариша – жена Николая. Взглянув на него, она сразу поняла это. Пусть. Пусть все так думают. Привычная, слишком привычная боль владела ею, и она покорялась ей. Она даже не могла больше плакать.
Мытнин рассказывал, стараясь не глядеть на нее:
– Тут один наш разом схватил офицерика-то, – ну, того гада, который Николая-то... Он к тебе придет, то есть у Клешневой будет вечером, у Лизы...
Направляясь вечером к Лизе Клешневой, Борис размышлял над тем, как он расскажет жене Николая о гибели мужа. Мытнин посоветовал:
– Ты только полегче, она слабенькая.
Борис представил себе истощенную женщину, должно быть постарше Николая, больную, замученную. Что он скажет ей? Зачем нужно и ей и ему еще это мучение? Как тут можно утешить?
Неохотно поднялся он по лестнице, позвонил, вошел. И вдруг увидел большеглазую тоненькую девушку, очень настороженную, с крепко сжатыми бледными губами, в сереньком, очень опрятном платьице, стянутом в талии красным пояском. Держась очень прямо, она смотрела на вошедшего Бориса так, словно собрала все силы, чтобы выдержать еще какой-то новый удар, и не была уверена в том, что сумеет его выдержать. Борис остановился, сразу забыв все приготовленные слова. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.
Наконец Борис произнес:
– Я – товарищ Жукова...
Запнувшись, он обернулся к Лизе Клешневой.
Лиза сказала:
– Познакомьтесь. Борис. Мариша Граевская, большой друг Николая.
Борис пожал Марише руку. Рука была маленькая, и пальцы почти не ответили на пожатие Бориса, а только безвольно поддались ему. И тогда Борис почувствовал, что с ним что-то неладно. Все, что случилось сегодня, да и не только сегодня, как-то вдруг переполнило его, и у него перехватило дыхание. Неизвестно, что произошло бы, если бы он попытался заговорить, – может быть, он заплакал бы. И, главное, все мысли внезапно оставили его. Как будто сознание перестало работать. Страшным усилием воли он хотел овладеть собой, но ничего не получилось. Он опустился на стул, поднялся, вновь опустился и почувствовал, что в самом деле плачет. Это было очень стыдно, но он ничего не мог с собой поделать. Он глотал слезы, отвернувшись, злясь на себя, негодуя. Забывшись, он даже стукнул кулаком по столу, но все-таки продолжал плакать.
Лиза сказала решительно:
– Фу, стыдно, Аника-воин! – и потрепала его, как мальчика, по голове.
Борис, справившись наконец с собой, сказал:
– Не понимаю... Никогда еще со мной не было... Бог знает что... Я хотел рассказать вам о вашем муже...
Мариша покачала головой:
– Нет, мы с ним не были муж и жена. Мне он очень хороший товарищ. – Она вздохнула. – Вы успокойтесь, отдохните. Сейчас я вам приготовлю чаю, вы попейте и лягте, поспите, вам нужно успокоиться, отдохнуть...
Все это было очень странно. Оказывается, жена Николая – вовсе не жена, и не он, Борис, утешает ее, а она его. Но он не успел обдумать до конца все это, потому что, опустившись на диван, склонил голову и заснул крепчайшим сном молодого, здорового человека.
Проснувшись, Борис не сразу понял, где находится. Он лежал без сапог на широком диване. Девушка в сереньком платье, разостлав на краю стола одеяло, гладила что-то маленьким утюжком. Прыснет водицей из белой кружки и поводит утюжком, потом опять прыснет и опять поводит. Он вгляделся в ее лицо и сразу все вспомнил. Теперь он видел, что девушка гладит его чисто выстиранные портянки.
Подняв глаза на Бориса, Мариша сказала:
– Лежите, еще рано.
Она произнесла эти слова так, словно давным-давно была с ним знакома. Борис заметил, что у нее удивительные глаза – тихие, простодушные, умные.
Он ответил:
– Спасибо, я отдохнул. Вы простите мне вчерашнее мое поведение, – прибавил он, – я был совершенно не в себе.
Она подтвердила:
– Да, вы были очень взволнованы. Но вы не стыдитесь, человек ведь не из железа, – при этом она задумчиво покачала головой, – а вам пришлось вчера много пережить. Мы с Лизой понимаем. Вы знаете, я была сестрой в госпитале, и я привыкла. – Она поставила утюжок на подставку. – Вот так, – сказала она, аккуратно складывая портянки. Передавая их ему, она добавила: – Я вчера сняла с вас сапоги, а портянки у вас были совсем грязные, вы вовсе не следите за собой. А Коля был очень аккуратный и сам стирал
– Я тоже немножко умею, – смущенно возразил Борис, – я же был солдатом. Это просто последние дни были такие...
– Я вам всегда постираю что нужно, вы не стесняйтесь, – предложила Мариша.
Она опустилась в кресло у стола. Склонив голову, упершись подбородком в поставленные друг на друга кулачки, она глядела на него своими большими серыми глазами:
– Лиза мне все рассказала про вас. Она ушла, у нее сегодня ночная работа.
Ему было неловко надевать при ней сапоги, но она не видела в этом ничего неудобного.
– Расстреляли его? – спросила она. – Того офицера?
Борис утвердительно кивнул головой.
Она продолжала глядеть на него печальными глазами.
–Это хорошо, я тоже теперь могу убивать врагов, – промолвила она очень серьезно. – Я все думаю, думаю... Я теперь поняла. Есть такие люди, которые обязательно хотят жить на чужой счет, нашими трудами. Они считают себя самыми лучшими на земле, грабят, устраивают войны, убивают. Их нельзя жалеть. Это они убили Колю. Расскажите, как это было. Расскажите все – и про штурм и про то, что было потом...
Борис начал рассказ сбивчиво, но затем увлекся и запнулся только тогда, когда надо было сказать о гибели Николая. Но и это он преодолел.
Мариша слушала, не перебивая. Она не плакала. Прислушиваясь к своим чувствам, она с удивлением обнаружила в своей душе спокойную ясность, даже стойкость какую-то, словно в одну ночь из плаксивой девчонки превратилась в зрелого человека.
– Кто был этот офицер? – спросила она.
– Мой гимназический товарищ, – ответил Борис.
Она вздохнула и подперла щеку кулачком.
– Да, – сказала она как бы себе самой, – вы ушли от этих людей, вы не хотите быть с ними. И не надо вам больше к ним возвращаться. Это было бы очень нехорошо. – Она спросила, как старшая, более разумная и опытная: – Вам, наверное, бывает иногда одиноко?
– Бывает, – сознался Борис. Этой девушке он готов был сказать любую правду.
Она понимающе кивнула головой.
– Со мной это тоже бывало. – Она произнесла это так, словно у нее за плечами была долгая жизнь и она вспоминала какие-то давно прошедшие времена. – Это еще когда я только ехала сюда. Я ведь беженка. Проснулась раз в каком-то местечке одна, ни родных, ни знакомых нет, я испугалась... Коля говорил, что мы – добрый народ, но пиявки присосались, и надо быть злыми, чтобы их оторвать. В местечке, где я родилась, были в реке пиявки. Мы, девчонки и мальчишки, ловили их и давили. Это очень противно, но надо. Я теперь поняла, Коля меня многому научил.
– Мне сказали, что вы были его женой, – промолвил Борис.
Мариша кивнула головой:
– Я знаю. Но мы просто очень дружили. Я не годилась ему в жены. Он все сердился, что я плакса. А теперь я не могу больше плакать. И не хочу. Это только мешает жить... Как странно, – перебила она себя. – Только мы с вами познакомились, а так разговариваем.
– Вы очень умная, – ответил Борис.
– Очень еще глупая. Совсем глупая...
Они помолчали.
– Мне так тяжело было вчера, – заговорила она вновь, – а я поглядела на вас и подумала, что вам, наверное, еще хуже. Вы были совсем какой-то потерянный... И мне показалось, что вы еще меньше моего понимаете.
На эти слова, вероятно, можно было обидеться, но Борису они почему-то не показались обидными.
– А вам бывает себя жалко? – осведомилась она.
– Бывает, – сознался Борис.
– И мне бывает, – кивнула головой Мариша. – Мне всю дорогу из родного города сюда было очень жалко себя. А теперь мне совсем себя не жалко. И когда стало не жалко, то и не страшно стало. Ничего больше не страшно и очень хорошо. Вот пока я гладила вам, я все думала, что страх бывает тогда, когда человек чересчур себя жалеет. А если он себя не жалеет, а жалеет других, то и страха тогда нету больше... Вы любите думать? – перебила она себя.
– Очень, но у меня это плохо получается.
– Коля меня учил думать, – промолвила она. – Но я тоже плохо умею. Я только чувствую, что пройдет какое-то время, мы не знаем, сколько лет, и все будет другое, лучше, правильнее. Все будет хорошо, справедливо... – Она покачала головой: – Нет, я не умею говорить. Но вот мне хочется жить для той жизни, которой еще нет. Пусть хоть и умереть для нее! – воскликнула она, и глаза у нее блеснули.
«Какая девушка!» – подумал Борис.
А она продолжала:
– Пусть вот такие девушки, как я, потом будут счастливые, а мое счастье – устроить им хорошую жизнь. Они еще не родились, а я очень их люблю. Нет, я не могу... не умею сказать...
– Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь говорил лучше, – возразил Борис. Он был потрясен не столько словами, сколько тоном, всем обликом этой ни на кого не похожей девушки.
– Нет, я не умею, – покачала головой Мариша. – Я даже совсем представить себе не могу, как это будет – социализм, коммунизм... Только чувствую, чувствую... – Мариша замолкла и задумалась. – Скажите, – неожиданно спросила она, – неужели вы когда-нибудь, когда-нибудь хоть на минуту сможете изменить Коле, Лизе, таким людям?
Борис вспомнил свое поведение в финском санатории и покраснел багрово, до слез.
– Нет, – проговорил он, – больше никогда. Но я... я еще очень недавно ужасно изменил, очень скверно и противно. Но, честное слово, этого больше никогда не будет. Никогда.
– Ох, как я бы вас презирала! – воскликнула Мариша.
И она даже стукнула кулачком по столу.
Очарование кончилось.
Бориса разом как бы отбросило от нее. Он вновь был отдельно от нее – самостоятельный человек, сам отвечающий за свои поступки. Он сказал угрюмо:
– Может быть, я еще дам вам повод презирать меня за какую-нибудь ошибку. Я вполне сознаю, что могу еще не раз ошибиться. В конце концов я не выбирал своих родителей и среды, в которой вырос. А притворяться, что я не такой, как есть, я не стану. Терпеть не могу притворства.
Борис встал и, нахмурясь, зашагал по комнате. «Надо уходить», – подумал он.
Мариша взглянула на него укоризненно.
– Как вам не стыдно! – промолвила она. – За что вы обиделись? Вдруг рассердился... – Она передернула плечами. – Я совсем не о том говорю. Я сама все время путаю, вот сделаю не то, а Фома Григорьевич поправляет. Я говорю о том, чтобы не изменить, а это совсем другое. И тут ни при чем самолюбие. Такое самолюбие – это уже нехорошо. Кто вас корит вашим происхождением? Только вы же теперь не маленький, сами можете решать. Я вот без всякого самолюбия скажу, что никогда не изменю, лучше умру, чем изменю.
– Я тоже лучше умру, чем изменю, – сердито повторил ее слова Борис и, услышав их, почувствовал, что дал такую клятву, которую переступить нельзя.
Но Мариша и не заметила, что эти слова прозвучали как клятва. Для нее сейчас это были очень обыкновенные слова.
– А про завтрак-то я и забыла! – воскликнула она. – Только у нас очень мало еды.
– Мне не нужно, – заторопился Борис. – Вы не беспокойтесь...
– Пожалуйста, не командуйте, – строго сказала Мариша. – Я сама знаю, что делать. То, что есть, поделим поровну. Вы все равно понимаете еще меньше моего. Теперь уж я это окончательно вижу.
Она двигалась, говорила, а мысль о Николае, о его гибели все время жила в ней, и больше всего она удивлялась тому, что эта мысль звала ее жить, действовать, а не слабеть, не плакать.
– Вы умеете ненавидеть врагов? – спросила она Бориса. – Вы понимаете, что такое месть?
Борис ответил не сразу:
– Еще не совсем. – Он старался быть совершенно честным. – Но, кажется, я пойму. Я, кажется, умею ненавидеть, но мне... но мне, – договорил он с чрезвычайным усилием, – мне не приходилось еще сильно любить. Так сложилось...
Мариша кивнула головой:
– Да, я понимаю. У вас так сложилось. Вам сначала надо было возненавидеть, а теперь вы полюбите. Вы просто не видели, кого можно любить. И вы, наверное, среди солдат любили себя, а товарищей еще не умели разглядеть. Только свои тягости как следует видели.
Это было настолько верно, что Борис посмотрел на нее с невольным уважением, почти со страхом.
Они позавтракали и пошли – она на работу, а он в казармы.
Чуть только Борис явился, Мытнин сказал ему:
– Тебя Клешнев вызывает, иди к нему.
По дороге в Смольный Борис обратил внимание на людей с торжественно-возбужденными лицами, толкавшихся на перекрестках, в подъездах, у ворот. В одной из таких групп ораторствовал какой-то бритый мужчина в котелке, очень солидной наружности. Борис остановился послушать.
– Это дело нескольких дней, – говорил мужчина тем баритоном, который обычно принято называть бархатным. – Весь народ встал против, всеобщая стачка – инженеры, чиновники, все руководители министерств, почтовые служащие... А банковские работники – просто герои, подлинные герои. Замкнули на ключ свои сейфы и категорически отказали этим разбойникам в каких-либо деньгах.
– А сейфы охраняются? – спросила какая-то дама. Широкополая шляпа бросала тень на ее длинное и узкое лицо. Из шляпы торчали перья.
Мужчина успокоительно ответил:
– О, разумеется. Можете быть совершенно спокойны, мадам.
Борис зашагал дальше. «Большой Кошель», – вспомнил он. То, что он силился понять в книгах, теперь открывалось ему в самой жизни. Этот Кошель, боровшийся за свое право жить трудом народа, очень ловко затемнял людям мозги: ведь и он, Борис, бросившись на войну, тоже думал, что защищать богатства тунеядцев – это и значит защищать отечество от врага. А сами они, пока народ погибал на фронтах, прекраснейшим образом торговали с теми же немцами.
«Империалистический грабеж...» – вспыхнули в нем слова Ленина. Еще всего два года тому назад, когда он впервые услышал эти слова от Клешнева, они не были поняты им до конца. И в беседе с Клешневым после Февральской революции он еще не понимал их, а позавчера, штурмуя Зимний, он сам на деле превращал империалистическую войну в гражданскую. Вместе с рабочими, солдатами и матросами он боролся с правящими классами, свергал правительство помещиков и капиталистов и утверждал правительство рабочих и крестьян. Теперь-то уж он больше не собьется. «Я лучше умру, чем изменю», – вспомнил он свою клятву Марише.
Борис явился к Клешневу в таком возбуждении, что тот спросил:
– Что с вами?
– Ничего, – отвечал Борис, – я просто много думаю...
– И получается?
– Получается, – радостно улыбнулся Борис. – Я теперь, кажется, в общем правильно думаю.
Эти слова прозвучали такой откровенной наивностью, что Клешнев впервые ощутил доброе чувство к этому молодому человеку. «А Лиза права, – подумал он, – из такой семьи, а честный. Бывает».
– Вам, вероятно, известно, – сказал он Борису, – что чиновники и служащие объявили стачку? У нас сейчас каждый человек на учете. Вас мы решили включить в группу для связи. Придется помотаться по городу. Может быть, и ораторствовать придется, бить врага в самую душу. Сумеете?
Борис молчал, обдумывая это неожиданное поручение.
– Свяжитесь прежде всего с Мариной Граевской, – продолжал Клешнев, – Она всегда на месте, все нити у нее в руках. Вы, кажется, вчера уже познакомились?
– Я постараюсь, – сразу ответил Борис. – Спасибо, я готов, сделаю все, что смогу.
Его колебания разом кончились, как только он услышал, что работать ему придется вместе с Маришей. Значит, он будет каждый день встречаться с ней. Ради этого он пошел бы и на самое невозможное дело. Ему казалось, что ради этого он даже способен стать заправским оратором.
– Спасибо вам, – повторил Борис с таким чувством, что Клешнев прищурился, глядя на него, и невольно усмехнулся. В усмешке его на этот раз сквозило явное добродушие.
XXXVIII
Теперь надеждой Санкт-Петербурга стали юнкера. Они должны были соединиться с казачьими отрядами Краснова, которые вел бежавший из Зимнего Керенский, и восстановить прежнюю привычную жизнь. Эта жизнь затаилась в петербургских квартирах, загроможденных старинной мебелью и увешанных картинами. Отсюда глухой ночной порой выходили молодые люди в юнкерской форме, и морщинистые старухи, всхлипывая, крестили их на прощание, а молоденькие девушки восторженно целовали их в губы. Тем временем толстые люди, со складками на затылках, сидя в заграничных отелях, подсчитывали количество этих молодых людей и с сомнением покачивали головами. Они своевременно переправили из России свои деньги в Стокгольм, Цюрих и разные другие города. Для этих людей границ не существовало, родина их была там, где находились их деньги, а деньги прокладывали им путь в любую страну. Они понимали, что много крови должно пролиться в борьбе за их деньги и за их власть. Молодых людей в юнкерской форме не могло хватить надолго. Нужна была помощь Европы, – будь то Англия, Франция или Германия, всё равно.
Днем двадцать девятого октября Борис явился к Марише. Прихрамывал, с трудом волоча ногу, он вошел в комнату, где она работала.
– У меня донесение о владимирских юнкерах... – пробормотал он и опустился на стул.
Через минуту Мариша уже перевязывала ему ногу (аптечка всегда была при ней), а он угрюмо рассказывал:
– Понимаете, это Владимирское училище, юнкера выкинули белые флаги, а когда мы подошли – залп... Это уж просто подлость... Училище-то взяли, а вот мне не повезло. Ногу я сам перетянул, меня грузовик подвез... Спасибо... Вечно вам со мной хлопоты...
Борис не рассказал Марише о том, что его хотели везти в больницу, но он запротестовал и потребовал, чтобы его доставили сюда.
– Рана легкая, – промолвила Мариша. Помолчав, она решительно прибавила: – Вы будете под моим наблюдением. Я с Лизой сговорюсь, чтобы вы переселились к ней, у нас же теперь четыре комнаты, соседи уехали, а вам сейчас нельзя ни в казармах, ни у себя там, на Конюшенной, без присмотра...
Борис сразу оживился:
– Понимаете, Мариша, я встретил там одного гимназического товарища. Он тоже не с юнкерами, а с нами, тоже брал училище. Не один я так вот пошел.
– А вы думали, что вы один такой умный? – насмешливо спросила Мариша. Ей ужасно хотелось как-нибудь отомстить Борису за то, что она вся обмерла, когда увидела, как он вошел – бледный, еле волоча ногу.
Несколько дней Борису пришлось лежать на квартире у Клешневых. Рана действительно оказалась легкой, но ходить Борис все-таки не мог. Приходя с дежурства, Мариша ухаживала за ним, меняла ему повязку. Однажды она сказала Борису:
– А мы с вами оба без семьи, без родных. Я о родителях никаких сведений не имею, не знаю, что и сталось с ними. А вы от своих ушли...
Был уже поздний вечер. Тускло горела керосиновая лампа. Борис отозвался тихо:
– Никаких родных мне не нужно, кроме вас.
Она ничего не ответила, только посидела еще немножко у стола, по своей привычке подперев щеку кулачком. Потом встала, промолвила: «Спокойной ночи», – и пошла к себе.
...Рана Бориса быстро заживала. Впервые встав с постели и сделав несколько шагов по комнате, он сказал Марише:
– Без вас я просто пропал бы.
Мариша помолчала, задумавшись, потом промолвила:
– Может быть, вам я и нужна.
Настал вечер, когда Борис решился осторожно обнять Маришу за плечи. Он почувствовал, что ее плечи вздрогнули, как в ознобе. Он уже смело повернул ее к себе. Теперь она дрожала всем телом и никак не могла справиться с этой дрожью. Борис заглянул в ее глаза – еще ни разу он не видел ее такой испуганной. И впервые за все это время почувствовал он в строгой своей руководительнице робкую девятнадцатилетнюю девушку, очень одинокую и никогда еще не знавшую любви...
– Не бойся, Мариночка, – проговорил он, – ведь мы свои, мы уже совершенно свои...
Он сейчас любил ее всем своим существом, так бережно и нежно, как никого в жизни. И это чувство передалось ей. Дрожь прошла, она успокоилась.
– Хорошо, – сказала она, – но ведь ты меня не знаешь, я плаксивая, мало ли вообще что...
– Мы же совершенно свои, – повторял он, ухватившись за эти слова, как за единственное спасение, – совершенно свои...
...Спустя несколько дней, утром, когда дневной свет еще не проник в замерзшее окно и комната была окутана сумраком, Мариша вдруг сказала как бы невзначай (у нее вошло в привычку так разговаривать с Борисом):
– Ведь мы очень рады, что вместе? Правда, Боря?
– Это мое самое большое счастье в жизни, – ответил Борис.
Он хотел продолжать, но Мариша с прежней строгостью перебила его:
– Ну уж и самое большое. Зачем преувеличивать? Ты меня не должен так любить. А вдруг я умру? Ты озлобишься, станешь несправедливым, всех возненавидишь. Я же тебя знаю. Ты можешь ужасно запутаться, за тобой нужен глаз да глаз.
Борис рассмеялся.
– Знаешь, с тобой я, пожалуй, не запутаюсь. Не жена, а прямо сплошное благоразумие.
Мариша хотела для порядка рассердиться, но, не сдержавшись, тоже засмеялась:
– Ну и пожалуйста. Тебе же хуже. Влюбился в благоразумие. – Она продолжала без улыбки: – Но, Боренька, я больше твоего понимаю время, в которое мы живем, и лучше твоего вижу, для чего мы живем. Потому я и боюсь, что ты меня слишком сильно любишь...
