Текст книги "Девушки для диктатуры сионизма"
Автор книги: Михаил Маковецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)
– «Южная Вишня» освоила производство мужского одеколона в результате конверсии, – поддержала супруга Ольга и кокетливо улыбнулась.
Страж ворот посольства ее улыбкой был сражён, и участники банкета проникли внутрь. С большой для себя пользой посетив чистый туалет, Рабинович, было, собрались мирно покинуть стены представительства Российской Федерации, но тут, видимо, «Гарант Конституции» ударил мне в голову. Он направился к сотруднику консульства и в дипломатических выражениях попросил восстановить свое российское гражданство.
Работник посольства в ненавязчивой, интеллигентной манере предложил ему оплатить через кассу связанные с восстановлением гражданства расходы. Судя по указанной сумме, работники посольства собирались трудиться над процессом восстановления гражданства Рабиновича долго и напряженно. Находясь под влиянием «Гаранта Конституции» Рабинович нетвердой походкой направился к кассе с благородной целью внести требуемую сумму. Возле кассы его ожидал большой сюрприз. Выяснилось, что, находясь в состоянии алкогольного опьянения, Рабинович обменял наличествующие у него израильские шекели на российские рубли. На недоуменные вопросы присутствующих он заявил, что с российскими рублями у него связаны воспоминания далекого детства. В ответ на попытку Шпрехшталмейстера помешать осуществлению валютной операции, Рабинович обозвал последнего жалким масоном и жестоким притеснителем беспомощных психиатрических больных.
– Желаю платить рублями, – ни минуты не раздумывая, громко заявил он кассиру. – Использовать рубль в качестве платежного средства! До такого может додуматься не каждый. Пусть этот станет символом моей принадлежности к Российской государственности.
Гордость не понятно за что переполняла его сердце.
– Вы что, пьяные? – сразу догадался кассир, увидев казначейские билеты Центрального банка России. – Что вы мне суете?
– Это российские рубли, – доходчиво объяснял Рабинович кассиру, – между прочим, обязательны для приёма на всей территории Российской Федерации. Об этом справедливо упоминается даже у Михаила Булгакова. Посольство является суверенной территорией той страны, которую оно представляет. Так что попрошу расписочку о получении.
– Нет, ну эта просто бич какой-то, – возмутился кассир, – пару дней назад приперлась какая нахальная девица и потребовала не только немедленно восстановить ее паспорт, но и отправить ее в Россию первым же рейсом. При этом денег у нее было только на бутылку Кока-Колы. Ну и народ пошел. И откуда это в них?
– Эта? – спросил Пятоев, показывая фотографию своей дочери.
– Эта, эта, – подтвердил кассир, – у вас что, банда мошенников?
Пятоев с трудом подавил в себе желание сломать кассиру позвоночник.
– Я как раз деньги принес за нее за нее заплатить, – сказал он, пряча фотографию, – когда она обещала зайти?
– Обещала зайти на завтра, да так и не пришла, – видя теплое к себе отношение, сразу подобрел кассир, – а деньги можете внести. Только скажите ей чтобы фотографию принесла. Если по срочному тарифу, то через неделю паспорт будет готов. А билеты на самолет нужно купить в туристическом агентстве. Я вам одно хорошее агентство могу порекомендовать. Тут не далеко, скажите, что от меня.
– Большое спасибо, – прервал его Пятоев, – очень приятно было с вами познакомиться. Следующий раз я вместе с ней приду. И с фотографией. Тогда и оплачу.
– Не затягивайте, – вдогонку крикнул ему кассир, – у нас паспорта скоро подорожать должны.
Из посольства участники банкета вышли молча.
– Не, унывай, майор, – попытался утешить Пятоева несколько протрезвевший Рабинович, – ну хочешь, я тебе про организацию судебно-психиатрической экспертизы расскажу. А еще лучше, про израильские тюрьмы. Я по этой теме недавно курсы повышения квалификации закончил. Послушай, это интересно.
– Про израильские тюрьмы, говоришь? – переспросил еще не пришедший в себя Пятоев, – Про израильские тюрьмы – это хорошо.
Судебно-психиатрическое отделение больницы им. Абарбаналя было единственным в Израиле, где проводилась судебно-медицинская экспертиза женщин, – Зажегся Рабинович, – У нас там учеба была. Ты понимаешь, Пятоев, все население Израиля – семь миллионов человек, и на всех конфликтующих с законом ненормальных женщин одного отделения вполне достаточно. Учеба моя длилась полгода, и судебно-экспертным премудростям нас обучали и в тюрьме Рамла, внутри которой находилось психиатрическое отделение. Периодически мы навещали другие тюрьмы. Всегда было немного волнительно посещать тюрьму Массиягу, в которой тянули срок лучшие люди, соль земли Израильской, избранники народа, его краса и гордость, столпы веры и пример для подрастающего поколения. В тюрьме Массиягу содержались лица до осуждения и, зачастую, после него, занимавшие высокое положение в различных сферах общественной жизни. По чистой случайности тюрьма Массиягу находится рядом с единственной в Израиле женской тюрьмой, имеющей многообещающее название Тирца (что в переводе означает «желанная»). Там мы тоже бывали систематически. Иногда нас водили в тель-авивскую тюрьму Абу-Кабир, где находился институт судебно-медицинской экспертизы, и содержались задержанные до суда жители и гости Тель-Авива и его окрестностей. Изредка мы бывали в военной тюрьме № 4 в Црифине. Иногда нам читали лекции в учебном центре психиатрической больницы Шар-Минаше, внутри которой находится особый блок для психбольных, совершивших уголовные преступления. Не избежали мы и посещения единственной в своем роде тюрьмы «Хермон».
Тюрьма «Хермон» – это единственная тюрьма в стране, где проходят полный курс лечения лица, совершившие преступления из-за пристрастия к наркотикам или алкоголю. Так сказать израильский аналог Советского ЛТП. Что любопытно, то здесь же пользуют лиц «страдающих склонностью к насилию в семье». Говоря понятным языком, это те, которые бьют родную супругу смертным боем. По мнению израильских перевоспитателей, это занятие так затягивает, что самостоятельно от этой пагубного пристрастия избавиться невозможно, и таким людям требуется помощь наркологов в условиях, максимально приближенных к тюремным застенкам. Лечение в «Хермоне» состоит в сеансах психотерапии в разных ее видах, которые не прекращаются с утра до вечера. Далеко не каждый из осужденных выдерживает такую психологическую нагрузку. Многие ничему не могут научиться и раз за разом поддаются на провокации психологов, работников тюрьмы и соратников по борьбе с темными страстями. Попасть в «Хермон» можно, обратившись с просьбой в Управление тюрем. Причем высокое право быть заключенным тюрьмы «Хермон» заслужить не просто – далеко не все просьбы о тюремном заключении туда удовлетворяются. А вылететь с «Хермона» достаточно легко – для этого достаточно, чтобы сплоченный общим делом коллектив перевоспитателей-психотерапевтов принял судьбоносное решение о безуспешности «лечения тюрьмой». Обмануть тюремных психотерапевтов сложно. У них на вооружении стоит анализ мочи. При обнаружении в моче вернувшегося из отпуска арестанта следов принятых накануне наркотиков провинившийся вылетает из тюрьмы в тот же день. Приговор в таком случае выносят окончательный, и обжалованию он не подлежит.
Как не странно, цикл лагерных воспоминаний подействовал на Пятоева умиротворительно. «Значит, еще несколько дней назад Наташа была в посольстве, – думал Пятоев, – со слов придурка-кассира вид у нее был цветущий. Именно это его особенно и возмутило. «Выглядела королевой, а денег с собой не было». Из-за этого он ее и запомнил. Обещала прийти завтра, но не пришла. Странно. Почему пришла первый раз? Убежала из публичного дома? Вряд ли. Почему не пришла на завтра? Не понятно.
Необходимо связаться с Гришиным. Что-то он давно не звонил. Пусть попытается выяснить, нашла ли ее мафия, курирующая публичные дома или нет. И надо связаться с Эвенком. Этот видный кинематографист вернулся с очередных гастролей с дальнего Севера и всегда в курсе происходящих событий. Пусть Рабинович ему позвонит и поздравит с очередной женитьбой на мулатке из дальнего вологодского села. Ему должно быть приятно».
– Нет, ты послушай, Пятоев, – неожиданно поменял тему Рабинович, – я хочу тебе сделать подарок. Недавно Гельфенбейн, ну ты помнишь его, художник-убийца, написал большую картину под названием «Конница Котовского освобождает публичный дом в Одессе». Мне картина очень понравилась, и я Гельфенбейна раскулачил, а картину скоммуниздил. А что, портрет Настеньки Шпрехшталмейстеру можно, а мне, начальнику смены, «Освобождения публичного дом нельзя»? Я считаю это не справедливо. Но моя жена дома вешать картину не разрешает. Говорит, она будет действовать на детей возбуждающе. Давай я картину тебе отдам.
– Спасибо, не удобно как-то, – начал отказываться Пятоев.
– Да ты что, – изумился Рабинович, – многофигурная композиция «La Cavalerie Kotovsky libre la maison publique dans Odessa» (Конница Котовского освобождает публичный дом в Одессе) – вещь знаковая, эпохальная. В ней художник не гнался за воссозданием мелких исторических деталей. Он стремился передать сам дух эпохи, её настроение. На кителе военачальника сияла звезда Героя Социалистического труда. Искаженные злобой лица врагов народа, счастливые лица освобожденных женщин, бросающих колосья пшеницы к ногам наступающих красноармейцев, бутылки «Столичной» на столах, смятый пионерский галстук, забытый в суматохе на простыне, повестка из кожно-венерического диспансера на полу, все это воссоздает неповторимый дух России, которую мы потеряли, а ты отказываешься?
– Может ты, Пятоев, тоже масон? – не сдержался Шпрехшталмейстер, – так ты так и скажи. Мы здесь все свои, поймем, не осудим. Мне, например, Гельфенбейн написал портрет моей Настеньки. Между прочим, портрет тонко передает ее загадочную улыбку. Правда портрет Настеньки почти полностью повторяет портрет Брежнева, который когда-то висел в псковском цирке, но мне картина очень нравится.
– Да ты что, Пятоев, брезгуешь мной, подарок принимать не хочешь? – не унимался Рабинович, – Может ты меня за пьянку осуждаешь? Да знаешь ли ты, майор чертов, что меня Израиль чуть России не выдал. На растерзание!
Пятоев тяжело вздохнул. Недавно с Рабиновичем действительно произошел какой-то странный случай. Несколько дней назад медбрата Рабиновича неожиданно попросили зайти в кабинет его начальника по имени Тарас. В кабинете сидели главный врач, главный медбрат, сам Тарас и представитель органов. Представителя органов звали Израиль Фельдман, и Рабинович каждую весну частным образом делал ему курс уколов от паранойяльного бреда, но сейчас и Рабинович, и представитель органов сделали вид, будто они не знакомы.
– Михаил, или как вас там, – сказал Тарас, – я не счел возможным скрывать от компетентных органов всю правду.
– Ну и правильно, – не стал спорить Рабинович, – на вашем месте я поступил точно так же.
Тарас развел руками, символизируя, что он их умывает, и сел на стул. В беседу вступил представитель органов:
– Мы все понимаем. Более того, лично я даже сочувственно отношусь к борьбе вашего народа, но и вы должны нас понять…
То, что представитель органов, которого зовут Израиль Фельдман, не является евреем, было для Рабиновича большим сюрпризом. Даже с учётом того, что он относится к борьбе народа, к которому принадлежит Рабинович, с сочувствием. О какой, собственно, борьбе идет речь, Рабиновичу тоже было непонятно.
– Я вижу, что вы растеряны. Вам, видимо, казалось, что вас никогда не обнаружат? – представитель органов вёл допрос в динамичной манере, стараясь воспользоваться фактором неожиданности. – Вы, надеюсь, не будете отрицать, что умеете играть на барабане?
– Не буду, на барабане я играю с детства, а откуда вы об этом знаете?
Израиль Фельдман тонко улыбнулся и напомнил, что вопросы здесь задает он. Рабиновича удивила реакция главного врача. Он смотрел на Рабиновича, как подросток на кинозвезду. На его лице восторг сменялся восхищением.
– Меня радует, что вы прекратили запираться. Откровенные ответы на мои прямые вопросы несколько облегчат ваше положение, – представитель органов чувствовал себя если не на коне, то на резвом пони.
– Жду прямых вопросов с большим нетерпением, а еще лучше скажите прямо, о чем идет речь, – Рабинович был настолько заинтригован, что чуть чистосердечно не признался в чем-то ему пока неведомом.
– Вы снова утверждаете, что не являетесь чеченским полевым командиром по кличке Барабанщик? – укоризненно затянул Фельдман.
– Рабиновичу стало весело.
– Вы что, отравляющих веществ надышались? Какой чеченский полевой командир! – воскликнул, было, пораженный Рабинович, но потом быстро пришел в свое нормальное состояние и добавил, – Я главарь русской мафии.
– Вот ты все паясничаешь, а тебя, людоеда, лет на двадцать посадят или вообще России выдадут, – не сдержался Тарас.
– А Россия обо мне уже хлопочет? – Рабинович был явно польщен вниманием бывшей родины к своей скромной персоне. Быстро выяснилось, что блудных своих сыновей Россия, как обычно, не вспоминает.
Но Фельдман не унывал: – Так что же, будем признаваться, или как? Улики-то у нас железные.
Улика у него была одна. Но какая! Это был фильм, показанный по российскому телевидению, где человек, удивительно похожий на Рабиновича, расстреливал связанного солдата.
– Когда началась война в Чечне? – поинтересовался Рабиновича. Представитель органов беспомощно посмотрел на Тараса.
– В девяносто шестом году, – ответил Лапша упавшим голосом.
– А я приехал в Израиль в девяностом, – как бы не к кому не обращаясь, сообщил Рабинович. У Фельдмана задрожали губы.
– Да ладно, Израиль, не расстраивайся. Я же не нарочно, – Рабинович чувствовал себя виноватым. Главный врач решительно закрыл рот, и в его взгляде исчезли восторг и восхищение.
В дальнейшем выяснилось, что сам фильм был фальшивкой, и как эта фальшивка попала в распоряжение органов, было совершенно непонятно, но авторитету медбрата Рабиновича был нанесен серьезный урон. По мнению Рабиновича, вся эта история могла означать только одно. Кто-то, очень влиятельный, дает ему ясно понять, что в своих поисках дочери Пятоева они зашли чересчур далеко. И этот кто-то постарается их остановить, и остановить любым способом. Но Рабиновича это только раззадорило.
– Ты пойми, Пятоев, если на нас делают такой грубый наезд, значит мы где-то рядом, практически вплотную, – говорил он, ярко жестикулируя, – Но пусть они знают, таких как я запугать не возможно.
Пятоев был согласен с анализом ситуации, которую дал ей Рабинович, но постоянное возвращение последнего к рассказу о встрече с представителем органов бывшего майора уже стали утомлять.
– Опять про Чечню начал, утомил – резюмировал рассказ Рабиновича Шпрехшталмейстер, – перепил ты, дружок. Как дрессировщик после гибели любимого кролика. В постель тебе надо.
На следующее утро, когда медбрат Рабинович прибыл на рабочее место с несколько опухшим после всего перепитого лицом, он отозвал в сторону санитаров Пятоева и Шпрехшталмейстера и сообщил им:
– Мужики, я вчера малость перепил, что было со мной – ничего не помню. Может, я учудил чего? Может, кого помял ненароком?
– Ты картину «Конница Котовского освобождает публичный дом в Одессе» Пятоеву подарил, – кипя от гнева, сказал Шпрехшталмейстер.
– Не может быть! – воскликнул Рабинович.
– Может, может, – Шпрехшталмейстер мог быть безжалостным, – Бедняга бегал по отделению и кричал, что у него пропало большое художественное полотно. Все решили, что у живописца бред, и ты лично, масон проклятый, засадил ему дополнительный укол. А оказывается, что саму картину ты у Гельфенбейна и скоммуниздил. А меня ты ругал за то, что я, как порядочный человек, договорился с ним о написании портрета Настеньки. «Мы не имеем права использовать труд больных в личных целях» говорил, русофоб.
– Ну ладно, с кем не бывает, – начал оправдываться Рабинович, – вы только Гельфенбейну об этом не рассказывайте, а то неудобно как-то.
– Правду от народа не утаишь, – с угрозой в голосе сказал Шпрехшталмейстер, – ох и ответите вы еще за слезы людские да за уколы тайные.
– А еще что я натворил? – поинтересовался Рабинович, игнорируя мрачные пророчества Шпрехшталмейстера.
– А еще ты восстановил российское гражданство, – сообщил Пятоев.
– Врешь, – убежденно сказал Рабинович, – как сказал бы наш начальник Тарас, «брешешь как собака».
– Наташа была в российском посольстве несколько дней назад, – продолжил Пятоев, – ты собирался звонить Эвенку и выяснить, где она сейчас может находиться.
– Какой бы я пьяный не был, а голова у меня работает как часы, – констатировал Рабинович, – сейчас позвоним.
– Как часы с масонской кукушкой, – уточнил Шпрехшталмейстер.
– Слушай, Шпрехшталмейстер, – разозлился Рабинович, – кончай выдавливать из меня масона по капле. Надоел. Ты у меня или интернационалистом станешь, причем пламенным, или я тебя из санитаров сумасшедшего дома переоформлю в пациенты. Никто и не заметит пропажи бойца.
– Да брось ты, Миша. Я же чисто по дружески, – пошел на попятную Шпрехшталмейстер, – Совсем уже шуток не понимаешь, мас… То есть я хотел сказать, Эвенку звонить пора.
– Да звоню, уже. Звоню, – раздраженно сказал Рабинович и его голос резко поменялся на ласковый:
– Мое почтение хакерам народов Севера, Марк Абрамович. Как в этом году с урожаем ягеля? Я слышал, что в Эвенкии был падеж оленей. Это правда?
– Не волнуйтесь Мишенька, олени в Эвенкии никуда не падали, – ответил Эвенк, – и ягелем переполнены все элеваторы. Но на вас я в обиде. Почему вы мне являетесь нежданно, как галлюцинация? При беседе по телефону я не вижу вашей мимики. Лучше приезжайте ко мне домой. До меня дошли слухи, что один ваш новый знакомый большой специалист по национальному вопросу. Я хочу познакомить его со своей супругой. Уверен, ему понравиться.
– А она что, масонка? – оживился Шпрехшталмейстер.
– Нет, она баптистка. Правда, милая? – сказал Эвенк.
– Я адвентистка седьмого дня, дорогой – послышался в трубке чей-то жеманный женский голос.
– Но это еще не все. Ваших знакомых ждет много любопытного если мы встретимся. В том числе и того, который поймал в воздухе своего боевого товарища, у которого не раскрылся парашют, а потом крепко прижал его к груди, пока они не пролетели эти проклятые полтора километра на одном парашюте, – голос Эвенка был сладок как сахарный песок, – Так я вас жду?
– Пятоев!!? – воскликнул Рабинович, когда положил телефонную трубку, – и этот героический эпизод ты скрывал от своих товарищей? А ведь мы с тобой вместе уколы делать ходили. Не хорошо. Скажи, Шпрехшталмейстер?
– Да не в какие ворота не лезет, – согласился Шпрехшталмейстер, – прямо масонство какое-то, честное слово. Но трюк действительно рекордный. Я всякое видел. Вот помню, в нашем цирке выступал мальчик с феноменальной памятью.
Как сейчас помню, я, под тревожную барабана, объявлял о выходе на арену мальчика с феноменальной памятью. Выходил мой партнёр, полный пожилой лилипут, выпивал графин воды и молча уходил за кулисы. После чего я вновь объявлял его выход. Мой партнёр вновь выпивал графин воды, иногда икал, и с достоинством удалялся.
Недоумение публики нарастало.
Вновь повторялся эпизод с графином воды.
И, наконец, когда напряжение зрителей достигало предела, оркестр играл туш, и, во всём блеске своего великолепия появлялась самая красивая танцовщица из кордебалета. Элегантно двигаясь по арене, она давали возможность публике насладиться своей фигурой. Параллельно с этим я, не скрывая своего торжества, сообщал зрителям, что сейчас вновь на арену выйдет мальчик с феноменальной памятью и описает всех, сидящих в первом ряду. Меняться местами бестами бесполезно. Он запомнил всех, у него феноменальная память.
Цирк рукоплескал.
Конечно, это была шутка. Выходил мой партнёр и дарил всем сидящем в первом ряду детям разноцветные шарики. Оркестр исполнял мелодию песни «Солнечный круг, небо вокруг».
Нам аплодировали стоя.
– Ты, Шпрехшталмейстер, – сказал Рабинович, – просто обязан организовать в нашем сумасшедшем доме кружок художественной самодеятельности. С Тарасом я договорюсь. Он потом сам скажет: «О, це гарно!». Я убежден.
– Вообще то самой красивой танцовщицей кордебалета была моя Настенька, – продолжил польщенный похвалой начальства Шпрехшталмейстер, – но я запретил ей работать в этом номере. Она только пришла в цирк после хореографического училища и была совсем не опытной. А у меня за спиной годы на арене. И предчувствие меня не обмануло. Именно в этом номере эту танцовщицу впервые увидел секретарь псковского обкома партии по идеологии. Они стали встречаться. Как-то она рассказала ему о своей мечте сыграть роль Дездемоны, но при условии, что у пьесы будет счастливый конец. Ее поклонник обещал всё устроить. Как сейчас помню, она часто рассказывала, как секретарь псковского обкома партии по идеологии любил декламировать, обращаясь к ней:
Мочилась ли ты на ночь, Дездемона?
Горшок твой пуст!
– Я поссала, – нежно вторила она ему, и они забывались в лобзаньях.
– Мы ворковали как голубки, но наше счастье было не долгим, – часто потом вспоминала танцовщица кордебалета.
И это было правдой. Она начала работать в псковском областном театре ведущей актрисой, но вскоре секретарь псковского обкома партии по идеологии перевели на повышение в Москву, и им пришлось расстаться. А танцовщица кордебалета работает ведущей актрисой псковского драматического театра до сих пор. Но цирк измены не прощает. За эти годы она сильно располнела. Если бы она осталось в кордебалете – этого бы не произошло.
На этом вечер воспоминаний ветеранов цирковой арены был прекращен, так как в сумасшедший дом привезли очередного безумца.
Вечером того же дня они посетили Эвенка в его скромном чуме. Чум Эвенка располагался в фешенебельном районе вилл, расположенном на склоне горы с видом на Хайфский залив. С улицы вилла казалась не большой, но это заблуждение рассеивалось, когда Пятоев, Шпрехшталмейстер и Рабинович вошли внутрь. Несколько вилл, расположенных на склоне горы одна ниже другой, представляли собой фактически одно здание. Подземный этаж верхней виллы продолжался верхним этажом нижестоящей. Из этого комплекса подземных и наземных сооружений было несколько выходов на разные улицы, спускавшиеся по склону горы. Внешне же это выглядело, как несколько не связанных между собой зданий. По мнению Пятоева, продуманно всё было грамотно. С нечто подобным он столкнулся в одном из сел горной Чечни, и тогда они долго ломали голову над тем, куда же, буквально из их рук, уходят боевики. Не зная плана зданий, блокировать все выходы в таком строении не возможно. Даже если полиция оцепит одну виллу, уйти можно через другие.
В саду виллы, к которой они подъехали, возле бассейна, гордо возвышаясь над пышными кустами, стояла их старая знакомая – скульптура девушки с веслом. Поймав недоумённый взгляд Пятоева, эвенк объяснил, что в девушке с веслом его прельстило сексуальное нижнее бельё, и он водрузил скульптуру перед входом на виллу. Но потом соседи пожаловались городским властям на то, что Эвенк установил на видном месте, практически у ворот школы, огромную скульптуру женщины с пышными формами, одетую в мужское нижнее белье и держащей в руке фолический символ огромных размеров. Один из соседей, видный израильский адвокат, который выиграл несколько громких дел, связанных с развратными действиями относительно несовершеннолетних, даже угрожал подать в суд. По его словам его клиенты восприняли статую как грязный намек, неуместную демонстрацию и грубую провокацию. По старинной традиции народов Севера Эвенк не стал конфликтовать с соседями, убрал монумент в глубь сада, и теперь лишь изредка показывал ее своим гостям во время сугубо мужских вечеринок с продажными женщинами. Рабинович попросил его относиться к девушке бережней, мотивируя это её не простой судьбой. Эвенк пообещал сделать всё возможное.
Перед приходом в гости к представителю малых серных народов, Рабинович предупредил Шпрехшталмейстера, что Эвенк по своим политическим убеждениям многоженец-интернационалист, а потому вести себя в его присутствии полагается подобающе. Шпрехшталмейстер клятвенно обещал не посрамить честь псковского цирка, а потому явился на встречу в своем рабочем костюме, то есть во фраке и с бабочкой.
– Входите, гости дорогие, присаживайтесь. Чем богаты, как говориться, тем и рады, – приветствовал их Эвенк, – рассаживайтесь.
Эвенк оказался человеком пожилым, но подвижным. Его обширную лысину сзади, справа и слева окружали седые кудри, а изогнутый нос казался удивительно велик для представителя народов дальнего Севера.
– Спасибо, Марк Абрамович, что вы нашли время встретиться с нами, – несколько церемониально сказал Пятоев. На Эвенка он возлагал большие надежды в поисках своей дочери.
– Да бросьте вы, юноша, – замахал руками эвенк, – наверное, до вас дошли слухи, что у меня много времени уходит на лечение по поводу импотенции и занятия вокалом. Так знайте, теперь я занимаюсь только вокалом.
– По моей просьбе лечение от импотенции Марк прекратил, – вмешалась в беседу женщина удивительного уродства, – лечение оказалось настолько успешным, что у нас совсем не оставалось времени для сна. А ведь я беременна. Только увидев меня входящую в кабинет, врач изменился в лице и сказал, что мне нельзя переутомляться. Ты помнишь, милый?
– Дорогая, – воскликнул Эвенк, – к слабому специалисту я бы тебя и не повел.
Мать твою! – воскликнул интеллигентный Шпрехшталмейстер, с уважением глядя на уродку, – Вот это масонка!
