Текст книги "Девушки для диктатуры сионизма"
Автор книги: Михаил Маковецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)
А трагическая судьба принца Чарльза? Любой человек с чистой совестью, даже если он не пришел ещё к принятию ислама, не может не содрогнуться, узнав о череде издевательств над принцем Чарльзом. Когда принц, будучи человеком высоких моральных устоев, истинным хранителем мусульманских традиций, с глубоким уважением относящихся к своим супругам и бескомпромиссным в вопросам чести не только когда это касается его гарема, но и в любой ситуации, в которую может попасть настоящий мужчина. И этот чистый человек подвергся неслыханной травле, инспирированной жидомасонами, сионистами и израильской военщиной. До коле можно терпеть? Сообщение о тяжелой доле членов английской королевской семьи было воспринято с содроганием самими широкими слоями общественности. И, вы не поверите, но один мой знакомый, между прочим заслуженный художник Кабардино-Балкарии, настолько вдохновился этой темой, что написал картину «Night before Ramadan in a harem of prince Charles» (Ночь перед рамаданом в гареме принца Чарльза).
И, наконец, в солидном медицинском журнале «Questions of blood supply» (Вопросы кровоснабжения) увидела свет публикация ученого с мировым именем Антонио Шапиро дель Педро в защиту чести и достоинства перешедшей в ислам английской королевской фамилии. Как и следовало ожидать, статья этого большого ученого носила взвешенный характер, была объективна, строга и беспристрастна. Но эмоциональные акценты в статье были расставлены однозначно.
– Hands of these vampires on an elbow in blood (Руки этих кровопийц по локоть в крови), – писал замечательный ученый, – their grin of vampires causes in me the mixed feeling of fastidiousness and disgust. Their poor attempts to throw the black shadow on princess Diana, their mean fabrications and dirty insinuations to address of prince Charles should we are placed to a pillory (их оскал вампиров вызывает у меня смешанное чувство брезгливости и отвращения. Их убогие потуги бросить свою чёрную тень на принцессу Диану, их гнусные измышления и грязные инсинуации в адрес принца Чарльза, должны быть пригвождены к позорному столбу).
Далее Шапиро дель Педро выражал глубокую убежденность в том, что «expressed deep conviction that a wheel of a history to not turn back» (колесо истории не повернуть вспять) и также заявлял, что «firmly trusts in healthy Muslim forces of the Great Britain which include both patriotic forces, and cohorts of soldiers – internationalists» (твердо верит в здоровые мусульманские силы Великобритании, которые включают в себя как патриотические силы, так и когорты воинов-интернационалистов). Заканчивал дель Педро свою публикацию утверждением, что «in this belief he derives strength» (в этой вере он черпает силы).
– На этом общественная дискуссия о нарушениях прав человека Великобритании, я надеюсь, завершилась? – спросил Ругальский.
– Вы не романтик, Шай, – укоризненно отметил Гришин.
– Ну почему же, – с достоинством сказал Ругальский, – Я тоже люблю иногда задорно пукнуть в людном месте. Но сейчас у меня не то настроение.
– Давайте его грохнем, пока у него настроение не переменилось, – вновь поднял свой голос в защиту убийства Ругальского Шпрехшталмейстер.
– Не хотите историй о принцессах, могут рассказать разрывающую сердце историю простой уборщицы с аптеки, – не терял надежды отвлечь Ругальского от мрачных мыслей Гришин, – однажды для поступления в псковский университет у заслуженного ветерана почему-то потребовали сдачи экзамена по математике. Уборщица с аптеки с жаром начала подготовку к экзамену. Я часами объяснял ей, что такое квадратный корень, чем гипотенуза отличается от катета, и на себе демонстрировал смысл числа «пи». Она слушала меня как завороженная. Не скрою, меня обуяла гордыня. Пытаясь объяснить теорему Пифагора, я нарисовал треугольник, который уборщица разглядывала с нескрываемым интересом долгими зимними вечерами. Однако приложенные титанические усилия не помогли ей избежать оглушительного провала на экзамене.
Первый вопрос, на который она не смогла дать правильный ответ, был на сообразительность. Было дано три двухзначных числа и предложено указать наименьшее. Будущий дипломированный фармацевт указала число наугад и не угадала. Но особенно её обидел вопрос на запоминание, на который ей так же не довелось ответить правильно. В вопросе спрашивалось, сколько будет восемь умножить на восемь. Моя знакомая была в тупике.
– Я вызубрила все пособие по подготовке к экзамену, – возмущалась тянущаяся к знаниям уборщица с аптеки, – там говорилось, сколько будет, если восемь умножить на шесть и восемь умножить на четыре. Об умножении восемь на восемь там не сказано ни звука. Этот экзамен сдать невозможно. Но никому не дано помешать нашему поступательному движению вперёд. Как завещал перед смертью Владимира Ильича Ленина Иосиф Виссарионович Сталин.
– Знаете что, – наконец не выдержал Ругальский, – давайте я расскажу вам одну историю, и закончим на этом. У нас, в следственном управлении тель-авивского округа, в отделе по борьбе с преступлениями в сфере нравственности есть одна сотрудница – саамка по национальности. Ее судьба по-своему примечательна. В молодые годы ее будущий супруг проходил срочную службу в рядах Вооруженных Сил на Кольском полуострове. На десятом месяце службы ему посчастливилось впервые покинуть расположение части. Продвигаясь по тундре в сторону фермы по разведению пушного зверя, он впервые увидел работающую ныне у нас саамку.
– На олене хорошо, под оленем лучше, – напевала задорную песню представительница народов Севера, как бы не замечая солдатика.
– Самка! – хотел, было, воскликнуть солдатик, потрясённый красотой саамкой, но, от нахлынувших чувств, он стал заикаться, и у него получилось, – Са-а-амка.
Прошло много лет. Они давно живут под Тель-Авивом, но до сих пор она не может понять, как солдатик, с первого взгляда, в разгар полярной ночи, с расстояния двадцати пяти метров смог определить, что она саамка по национальности.
– Сексуальные чудеса – это наша повседневная реальность. Это хорошо, что он рассказал историю о саамке, – сказал Пятоев после расставания с Ругальский, – эту историю я впервые услышал от Эвенка. Значит, они знакомы. Хотя Эвенк это тщательно скрывает. Сдается мне, что наша встреча на пляже с господином Ругальским не была последней. А теперь барабанная дробь, туш, все замерли. Недавно присутствующий здесь Рабинович, ни с кем не посоветовавшись, дал объявление: «Меняю породистого боксера с родословной на маленькую собачку любой породы». С чего бы это?
– Ну и что, – возмутился бесцеремонным вмешательством в свою личную жизнь Рабинович, – а на Украине в президенты баллотируется негр. А заслуженный художник Кабардино-Балкарии Михаил Гельфенбейн недавно закончил работу над картиной «Абрам лежал под Грушей, широко раскинув руки». И в этом нет никакого скрытого смысла. Пятоев просто увлекся подменой бытовых инцидентов псевдоглобальным анализом. Эвенк человек почти святой. Мирный и практически бестелесный в своем многоженстве погонщик оленей. В его интриги против нас я не верю. Вы в Израиле люди новые, а я прошел славный боевой и трудовой путь. И в сумасшедший дом пришел не откуда-нибудь, а из израильской политики. Так что к моему мнению нужно прислушиваться.
– С какой это еще политики? – не поверил Шпрехшталмейстер, – в социал-масонской партии состоял, что ли?
Циркач опять оскорбил меня недоверием, – обиделся Рабинович, – а я в израильскую политику прибыл из самой народной гущи с презервативом на голове. И главным движущим фактором моей блистательной карьеры была моя супруга, которая ехать в Израиль отказалась категорически. Я рассердился, с завистью подумал о жёнах декабристов и прибыл на историческую родину один, в 8.00 по местному времени. В тот же день к вечеру я понял, что совершил страшную ошибку и что по жене и детям скучаю чрезвычайно.
Ещё через несколько дней я приступил к уборке городских улиц, треть зарплаты посылая жене и детям. Находясь в состоянии душевного расстройства, я перестал следить за соей внешностью. Через два месяца после начала трудового пути на исторической родине меня отвёл в сторону мой начальник с целью задушевно с ним побеседовать.
– Ты третий день не моешься, Рабинович, – сказал он, – так нельзя опускаться.
Было справедливо отметить, что к моменту исторической беседы я выделялся неопрятным внешним видом даже среди уборщиков городских улиц. Но то, что я ходил с использованным презервативом, запутавшимся в его пышной шевелюре (из России я расчёску не привёз, а в Израиле так и не купил), это было уже чересчур. Мамаши взрослых дочек из религиозного района, где я убирал мусор, сочли это вопиющим вызовом общественной нравственности и пожаловались мэру города. Мэр пообещал родительскому комитету религиозной школы для девочек «Путь к Сиону», что вопрос будет постоянно находится под его личным контролем.
В ответном слове глава родительского комитета религиозной школы для девочек (Путь к Сиону) сочла необходимым особо отметить, что если уборщик не прекратит издевательства над девушками, (а это был уже второй случай – до этого я три недели подряд убирал территорию возле школы в жёлто-красных шортах, из-под которых была хорошо видна мошонка, когда я наклонялся), – то будут приняты самые строгие меры.
В свою очередь мэр заверил собравшихся, что Израиль является единственной демократией на Ближнем Востоке, и именно поэтому, по мнению мэра, политические демонстрации, направленные против традиционных ценностей, которые еврейский народ хранил в течение двух тысяч лет изгнания, абсолютно недопустимы.
После долгожданного расставания с членами родительского комитета религиозной школы для девочек мэр спустил вопрос с презервативом по инстанциям. Начальнику мусорщиков было предложено разобраться, незамедлительно принять самые строгие меры, после чего доложить об исполнении. Близились муниципальные выборы, и мэр очень рассчитывал на религиозных избирателей. Весь город был завешен плакатами с его простым еврейским лицом. Еврейского лица такой степени простоты в живой природе вообще не встречается, но мэру портреты нравились.
– Рабинович, когда ты переворачиваешь мусорный бак в машину, ветер метёт мусор на голову. Видимо, тогда тебе и попал на голову презерватив, с которым ты уже ходишь четвёртый день, – руководитель службы муниципалитета по уборке мусора, старался объяснить ситуацию, не обидев меня.
– А этот дурацкий случай с мошонкой? Мэр сказал, что это могли бы раздуть до такой степени, что он бы имел судебную перспективу.
Я вспомнил, что недавно два рабочих-араба, в знак протеста против сионисткой экспансии, забросили во двор религиозной школы для девочек половые органы верблюда, надув их предварительно автомобильным насосом. Мне пришлось самому тащить этот натюрморт к мусорному баку.
– Да это вообще была не моя мошонка, я её сам же и убрал, – возразил я.
– Оставь. Это была мошонка принцессы Дианы – этот случай мы уже проехали, – напирал мой начальник. – Я понимаю, от тебя ушла жена, и тебе нужно встряхнуться. У меня к тебе серьёзный разговор.
– Судя по морщинам, не принцессы Дианы, а монахини Терезы, – вяло возразил я, но с интересом выслушал предложение руководства.
– Завтра я на пол дня еду в… за… э… – начальник замялся. – Короче. Помойся, с вечера чеснок не ешь. Зубы почисть. Магазины ещё открыты, купи зубную щетку и пасту, возьми с собой 150 шекелей, мы идем в публичный дом.
– Зачем? – задал ненужный вопрос я.
– Там из окон открывается чудный вид на море, – закончил беспредельную беседу глава мусорщиков, – если твоя половая партнерша упирается руками в подоконник.
Над кассой очага сексуального отдуха висел грозный плакат «А ты надел свой презерватив?!» на английском «And you put on the condom?!», французском «Mays toy le lot le preservative?!» арабском, русском языках и, естественно, на иврите.
– Учреждение имеет международное признание, – с удовлетворением отметил я про себя. Над рабочими комнатами надписи были менее строгими. В отделе группового секса, который мы гордо отвергли из-за дороговизны, было начертано «Как хороши, как свежи были Розы». Короче говоря, в публичном доме я большого удовольствия не получил, но ощутил себя мужчиной. В дальнейшем презервативы на голове я больше не носил, зубы чистить продолжил, чеснок есть прекратил, ушел с головой в политическую борьбу и на ближайших выборах был избран по партийному списку прогрессивно-религиозной партии в горсовет. Победу мне принесли женские голоса.
После выборов соратники по партии уговорили меня отказаться от своего места в горсовете в пользу следующего за мной по списку, может быть, не столь любимого народом, но отдающего весь пыл своей души делу прогрессивно-религиозного воспитания трудящихся, заслуженного ветерана партии. Мне предложили довольно крупную сумму денег наличными и хорошую работу по профессии. В случае моего несогласия отказаться от своего места в горсовете, к глубокому огорчению моих партийных соратнокиов, неизбежно были бы преданы огласке подробности его гнусных, развратных действий в отношении учениц школы «Путь к Сиону».
Я согласился на закулисную сделку. Ему долго жали руку и хлопали по спине. Называли единомышленником и товарищем по борьбе. Половину обещанных денег всё-таки отдали. В качестве хорошей работы по профессии первоначально почему-то предполагалась должность тренера по борьбе команды медиков. Я прибыл по указанному адресу и своими расспросами до смерти напугал больных онкологического отделения. Спортзала по этому адресу никогда не было. Религиозные сторонники прогресса удивились тому, что я их неправильно понял, и что имелась в виду должность помощника медбрата в психбольнице. Тем более что это работа по профессии, и без борцовских навыков там никак.
На эту работу меня действительно взяли. Вдобавок нежданно прилетела жена с детьми. Я уже начал привыкать жить один, но детям был очень рад, да и жена выглядела похорошевшей. Люда рассказывала, что очень за мной скучала и по многу раз перечитывала его письма.
Особенно её потрясли два письма. Первое, в котором я описывал поездку на экскурсию, где на страусиной ферме страус клюнул его в руку, в домике скорпионов скорпион ужалил его в ногу, и, растерзанного дикими зверями, меня отвезли в медпункт, где солдатка-эфиопка делала ему уколы.
– Вот где экзотика, – подумала тогда Люда. – Страусы, эфиопки, скорпионы. А у меня здесь тоска, грязь, дождь третий день идет.
Но последней каплей, подтолкнувшей Людмилу к отъезду в Израиль, было драматическое описание покупки по дешёвке сорока килограммов фруктов.
Я долго вспоминал этот эпизод с содроганием. Воспитанный на быте и нравах средней полосы России, я не знал, что у евреев выходной день начинался в пятницу вечером и, соответственно, вечером прекращают ходить автобусы. Соседка сказала мне, что в пятницу после обеда фрукты на базаре всегда дешевеют. Это была истинная правда: то, что не продано в пятницу, сгнивает и выбрасывается в субботу. Я приехал на базар под вечер с огромным рюкзаком и плотно набил его дарами израильских полей и огородов. Все было очень дешево, но когда я очнулся, оказалось, что последний автобус уже ушёл, а на такси денег нет. Пришлось идти пешком. Я плутал по городу часа четыре с тяжелейшим рюкзаком, в пути съев килограммов десять грязных персиков, груш и винограда. К счастью, понос открылся ближе к полуночи, когда я был уже дома.
– Если он на свою зарплату уборщика позволяет себе рюкзак фруктов купить, то какого чёрта я здесь сижу? – справедливо рассудила Людмила Ивановна, прекратила преподавать физкультуру в средней школе и отбыла на постоянное место жительства в государство Израиль.
– Но я с вами заболтался, – продолжил Рабинович, – а нам работать надо. К нам привезли нового больного, бедняга страшно возбужден. Поговорите с ним, может он успокоится.
– Говори, масон, что стряслось, – обратился Шпрехшталмейстер к новому пациенту, которого звали Станислав Оффенбах. Вид у него был совершенно безумный, и Рабинович дал команду быть с ним помягче. Из сбивчивого рассказа Станислава выяснилось следующее.
По приезде в Израиль Оффенбах дешево, но, как показала жизнь, легкомысленно, снял трехкомнатную квартиру в эфиопском районе. Семейство Оффенбахов включало Ксению, супругу Станислава, натуральную блондинку, с которой Оффенбах не развелся в России, чтобы вывезти детей в Израиль, белокожую, в маму, дочку шестнадцати лет, за которой толпой ходили уроженцы Эфиопии, утверждая, что все мы евреи, и требовали дружбы, четырнадцатилетнего сына, недавно впервые познавшего радость онанизма, маму, простую пожилую еврейскую женщину, изматывающую окружающих своей высокой интеллигентностью, и сенбернара Гнома, перекормленную, но подвижную собаку весом килограммов восемьдесят. Со временем с большим трудом он собрал деньги на покупку небольшого домика в отдаленном районе новостроек с характерным для Израиля названием «Белый медведь». И все бы было хорошо, но когда он, наконец, пришел счастливый день вселения, его психика не выдержала, и он упал без чувств на пороге своего жилища. Придя в чувство, он увидел, как его мать и его супруга, которые долгие годы не подходили друг к другу ближе, чем на пять метров, со счастливыми, одухотворенными лицами прикрепляли к дому плакат: «Осторожно!!! Во дворе злая на негров собака!» Скупые мужские слезы бурным потоком хлынули из глаз Станислава.
– Что с вами? – услышал он чей-то участливый, окающий голос над своей головой. Голос отчетливо окал по вологодски.
– Станислав вытер слезы и посмотрел вверх. Над ним склонилась женщина циклопических размеров. Одета окающая женщина была в обтягивающие белые штаны, которые украшала дышащая жизнью сцена пожирания папуасами капитана Кука. Великий мореплаватель был еще почти цел, присыпан пряностями и дан в натуральную величину. Над папуасами, на фоне облаков, по-русски и на иврите было написано: «Деликатесные продукты – кибуц «Еврейская доярка». От волнения крупная женщина обильно потела. Белые облака на её штанах быстро посерели и вскоре стали похожи на грозовые тучи, и казалось, что на недоеденного капитана и пряности вот-вот хлынет ливень. Но вместо ливня приехали добрые санитары и доставили Станислава в психиатрическую больницу.
Глава 16
Лопоухий снова в бою
– Подведем итоги, – продолжил Пятоев, – Наташа, по всей видимости, находиться в руках преступной группировки «новых». И мы даже не знаем, чем они занимаются.
– Мочить надо было Ругальского, тогда бы он все и рассказал, – веско заметил Шпрехшталмейстер, – а так мы все сидим, как старуха из сказки о золотой рыбке. У разбитого корыта и без ухи.
– Скажите, милейший, а вам кровавые мальчики по ночам не снятся? – спросил его Рабинович.
– Мне всё больше снятся грудастые девочки, – откровенно, но несколько грубовато ответил Шпрехшталмейстер, – Кстати, тут один лопоухий мужичонка пришел навестить пациента Оффенбаха и что-то хочет у тебя спросить.
– Ну не дают спокойно работать! – взорвался Рабинович, – Что ему надо?
– Здравствуйте, – сказал лопоухий, – вы меня не помните?
– Помним, – ответил Рабинович, – я имел с вами содержательную беседу в полицейском участке. Вы представились представителем правоохранительных органов. Вас интересовало, почему я пригрел на груде незнакомых мне Пятоева и Шпрехшталмейстера. Вы еще выразили мне свои глубокие сожаления по поводу того, что не можете меня посадить, улик нет.
– С тех пор многое изменилось, – замахал руками лопоухий, – теперь я знаю, почему вы пригрели на груде незнакомых мне Пятоева и Шпрехшталмейстера. Оказывается, они входят в банду наемных убийц и их клички Хомяк и Сапог. Остается определить их главаря, Полиглота. Но мы найдем и его. Это вопрос времени.
– А как протекают поиски улик? – поинтересовался Пятоев, – Неужели все так же из рук вон плохо?
– Тут вы правы, – не мог не согласиться лопоухий, – улик пока недостаточно, хотя я спотыкаюсь и падаю от усталости. Опытные вы. Тертые. Голыми руками вас не возьмешь.
– А вы попробуйте ногами в ажурных чулках, – как обычно не сдержался Рабинович.
– Обидно то как, – лицемерно посочувствовал лопоухому Пятоев, – клянусь ушами дедушки моего верблюда.
А выпадов против представителей сексуальных мы никому не позволим, – неожиданно озлобился лопоухий, – Не хотите по-хорошему, уберем вазелин!
– О чем это вы? – по психиатрически мягко спросил его Рабинович.
– Сажать вас пора! – неистовал лопоухий, – хватать и сажать. До чего дошли, наглецы, высокопоставленным работникам полиции среди бела дня угрожают прямо на пляже. Ничего, мы до вас доберемся!
В свое время, как и во всех еврейских семьях, мои родители вели жестокую борьбу за получение мной музыкального образования, – в связи с ранее сказанным счел необходимым сообщить лопоухому Рабинович, – От музыкальной школы меня спасла только выдающаяся бездарность. На пятьдесят мест претендовало сорок девять несчастных детей. Ворота музыкальной школы захлопнулись за сорока восемью. Я был единственный, кто остался на свободе, к большому неудовольствию моих родителей. Фотография испуганного ребенка с барабаном – это грозное предостережение, которое осталось мне о том тяжелом времени. Но этот случай меня закалил. С тех пор я не боюсь ничего. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Это я к тому, что вам меня не запугать.
– А вот у меня был знакомый, кстати, тоже масон, – доверительно сообщил лопоухому Шпрехшталмейстер, – я с ним познакомился во время экскурсии на Мертвое море. Экскурсия, кстати, мне очень понравилась, единственно, что плохо, что я там чуть от жары не сдохнул. Ну, так вот. Работал когда-то мой новый знакомый на Львовской кондитерской фабрике и был разработчиком революционной технологии по заливанию вишни шоколадом таким образом, что вишня шоколадом покрывалась, но своих вкусовых качеств не теряла. Фамилия его была Эйдлин, и за достигнутые успехи в труде он был награжден почетной грамотой. Но, вопреки его ожиданиям, на заводской доске почета не был вывешен его портрет. Поймав как-то парторга кондитерской фабрики, он застенчиво поинтересовался: «Почему?»
– Может быть потому, что я не член партии?
– Нет, это не может быть причиной, – ответил парторг, – не повесили тебя, наверное, потому, что твой отец был бандеровцем.
Парторг не знал Эйдлина, а тем более его отца, но когда кому-то в чём-то отказывали, он любил объяснять это тем, что родственники недовольного были бандеровцами. А так как на Львовской кондитерской фабрике практически у всех, в том числе у самого парторга, были родственники так или иначе репрессированные за «националистическую деятельность», то этот ответ всех удовлетворял. Все недовольные уходили довольные и пребывали в полной уверенности, что парторг знает о них всю подноготную.
– Какой бандеровец? – изумился Эйдлин. – Да я вообще еврей!
– Ну, это совсем не имеет значения, – после короткой паузы заметил парторг, – но не члена партии повесить на заводскую доску почета мы не имеем права. Извини, но это вопрос принципа.
Эйдлин был смят. В течение длительного времени он штурмовал, впрочем, без большого успеха, признанную красавицу Анечку, работавшую в цехе кремов. С портретом на доске почета у него были связаны большие надежда. После бессонной ночи, проведенной в тяжких думах, Борис пришел в цех кремов, где работал технологом, и начал рабочий день с того, что рассказал Анечке, как его вызвали в кабинет парторга, где парторг и начальник особого отдела кондитерской фабрики долго расспрашивали его об участии его отца в бандеровском движении, в связи с чем он собирается покинуть Советский Союз и начать в Соединенных Штатах Америки карьеру украинского политического деятеля в изгнании.
Красивая, но доверчивая Анечка была сражена. Все её родственники не только активно участвовали в украинском националистическом движении, но она сама была дальней родственницей Степана Бандеры, а её родной дедушка принимал деятельное участие в убийстве видного украинского литератора Галана, выступавшего против отделения Украины от России.
Планы Бори Эйдлина в семидесятые годы были вполне реальны. Выпускали тогда из страны только евреев, причем с большим трудом. Но те, кому удавалось уехать, получали статус политического беженца в США и там довольно легко давали деньги на различные антисоветские организации. Так что еврей с кондитерским образованием вполне мог состояться как видный украинский политик в изгнании. Свадьбу играли с соблюдением всех украинских обычаев. Подвыпивший Боря танцевал гопак.
Семейство Эйдлиных Львовский ОВИР мучил два года. К первому секретарю горкома партии был приглашен начальник КГБ по Лвiвской области, который доложил, что Эйдлин активно публикуется в подпольной националистической украинской прессе и, будучи женатым на родственнице пана Степана Бендеры, может стать негативным лидером и оказывать крайне отрицательное влияние на подрастающее поколение, в особенности на студенчество. Его статьи уже передаются из рук в руки в общежитии Львовского университета.
В связи с вышеизложенным начальник Львовского КГБ ставил вопрос о помещении Эйдлина Бориса в лагерь лет на десять. Желательно не на территории Украины. Первый секретарь Львовского горкома сказал, что тюремное заключение такого известного диссидента, как Эйдлин, вызовет большой и ненужный шум. Про це краще не размувляти. По его мнению, самым разумным решением вопроса был бы выезд Эйдлиных за пределы СССР, что, с одной стороны, пресекло бы его враждебную деятельность, а с другой – не дало бы дополнительные козыри в руки идеологического врага.
Супруги Эйдлины были вызваны в ОВИР, где им было предложено в течение 48 часов покинуть пределы неньки-Союза Советских Социалистических Республик.
В семидесятые годы двадцатого века Россия истекала евреями через Вену, столицу Австрии. Далее меньшая часть следовала в Израиль, а большая прибывала в римский пригород Остия, где месяцами слёзно просила пустить их в США. Эйдлины, после почти двухлетнего ожидания, схватили температурящего годовалого Богдана и метнулись в столицу Австрии. В Вене находящаяся на четвертом месяце беременности Анечка почувствовала себя совсем плохо. У нее был токсикоз беременности, и ее непрерывно рвало. У Богдана воспалилось что-то в правом ухе, и он кричал непрерывно. Ни о каком многомесячном кувыркании в Остии на непонятном статусе не могло быть и речи.
Через несколько дней Эйдлины въехали в полученную от государства квартиру в Иерусалиме. Карьера украинского политика в изгнании масонами была загублена бесповоротно. Пришлось переквалифицироваться в кондитеры. Семейное предприятие «Еврейские булочки», открытое в 1978 году, со временем заняло достойное место на рынке тортов, оставаясь при этом верным шоколадно-вишневой тематике. А торт «Южная черешня» с фирменным кремом розового цвета подавался на стол в ресторанах дорогих иерусалимских гостиниц.
– Для нас это все не имеет никакого значения. Не слушайте его, – обратился к лопоухому Рабинович, – я просто обязан вам рассказать об одном случае, который произошел с одной из самых уродливых депутаток израильского парламента. Как сказал бы В. И. Ленин: «Политическое страшилище».
– Крупская, что ли? – предположил Шпрехшталмейстер.
– Нет, – внес ясность Рабинович, – в прогрессивной израильской прессе ее называют Великим Вождем и Учительницей. Наш лопоухий друг не может ее не знать.
– Прекратите насмехаться над всеми признанным народным лидером! – возмутился лопоухий.
– В сумасшедшем доме можно, – успокоил его Рабинович и продолжил, – Она получила широкую известность не только благодаря своей внешности, но и непримиримой борьбой с расизмом. Борьба с расизмом Великого Вождя и Учительницы основывалась на расовой теории, согласно которой, чем у человека темнее кожа, тем он дефективнее, и, соответственно, наоборот. Чем кожа светлее, тем её обладатель умнее, красивее и чище морально. Между темнокожими дефективными и светлокожими красавцами, согласно этой теории, ведется непримиримая борьба. А бороться с расизмом согласно этой теории – значит вести бескомпромиссную борьбу на стороне темнокожих дефективных.
Статус Великого Вождя и Учительницы прогрессивно мыслящей части общества требовал систематического присутствия на экране телевизора. Имиджмейкеры справедливо отмечали, что в настоящее время во всех цивилизованных странах набирает силу движение по бросанию тортов в лицо видным политическим деятелям. Каждый удачный бросок торта транслировался по всему миру ведущими информационными агентствами. Счастливый обладатель заляпанной тортом физиономии давался крупным планом. При этом в очень доброжелательной манере рассказывалось о его политической деятельности, и всегда выражалась уверенность в блистательном продолжении карьеры. По своей значимости бросок тортом в лицо стоял значительно выше Нобелевской премии за укрепление мира и гарантированно вводил забросанного тортом в элиту мировой политики.
Проанализировав последние опросы общественного мнения, было решено, что съемки должны проводиться независимой прогрессивной киностудией, а бросать торт должен представитель эфиопского еврейства. Был приглашен за немалые деньги один из лучших голливудских постановщиков. На роль тортометателя был предложен перспективный афро-израильский политик. Уродливая депутатка очень рассчитывала на выходцев из Эфиопии на ближайших выборах.
Гримеры работали над лицом Великого Вождя и Учительницы, заляпанного тортом, в обстановке большого трудового подъема. Они не старались скрыть природного уродства прогрессивной политической деятельницы, а, лишь кусками розового крема, разбросанного по лицу в живописном беспорядке, старались придать композиции интонацию если не доброты, то хотя бы некой отрешенности от всего земного, некой чистоты помыслов, может быть даже благих намерений, таящихся в душе Великого Вождя и Учительницы прогрессивно мыслящей части общества.
По замыслу постановщика крупный план лица в торте снимался отдельно и давался сразу после ключевой сцены бросания торта, которая происходила во время торжественной встречи депутатки Кнессета с детишками. Будучи одной из самых уродливых фигур израильской политики в прямом и переносном смысле, Великий Вождь и Учительница тяготела к акциям шумным и сентиментальным. Получив в харю тортом, по замыслу сценариста, депутатка должна была произнести фразу: «I loved you, people!» (Я любила вас, люди!). Все киноэпопея давалось в прямой трансляции в вечернем блоке новостей. Вставка заготовленного заранее крупного плана украшенного тортом лица была оговорена с руководителем программы новостей, который долгие годы являлся пламенным, хорошо оплачиваемым сторонником политической линии Великого Вождя и Учительницы.
