Текст книги "Девушки для диктатуры сионизма"

Автор книги: Михаил Маковецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

– Здравствуйте, товарищ майор. Меня зовут выпускник университета Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы, – представился новоприбывший с доброй улыбкой на лице, – я много о вас наслышан. Вы знаете, мне посчастливилось познакомиться с вашей дочерью. Очень достойная девушка, кстати, прекрасно дерется. Признайтесь, ваша школа?

– Вам надо было ее мне передать, тогда вы не узнали, как я дерусь, – с легкой угрозой в голосе посетовал Пятоев. Психотерапевтическое воздействие, оказанное словами Пятоева, оставило глубокий и, вероятно, неизгладимый след в душе выпускника университета Дружбы Народов. Оставляя след, Пятоев говорил тихо и доверительно, а мягкая, полная искреннего сострадания улыбка не сходил с его мужественного лица.

Глядя на него, выпускник университета Дружбы Народов вдруг ощутил в себе не только острое желание вынуть из карманов и аккуратно сложить ножи и другие колюще-режущие предметы, но и самому быстро лечь на пол.

– А так, я боюсь, – продолжил Пятоев, – ваша эрудиция в этом вопросе резко расширится.

– Позвольте нам говорить только правду, какой бы горькой она не была. Бедуины, как и все кочевые народы, от природы доверчивы как дети. Мы эвенки, такие же, – попытался снять возникшее напряжение Эвенк, – а детям свойственно ошибаться. На то они и цветы жизни. Конечно, многим из них был свойственен юношеский максимализм. До встречи с вами, товарищ майор. Но теперь все это в прошлом.

– Но это ещё не даёт им право девушками торговать, – уже спокойнее проворчал Пятоев.

– Да кто мог знать? – воскликнул выпускник университета Дружбы Народов. Чувствовалась, что расширить свою эрудицию в этом вопросе он явно не стремился, – мы бы не стали с вами связывать, если бы знали. Мы и сейчас стремимся только к плодотворному сотрудничеству.

– Всем привет, кушать подано, – как обычно радостно улыбаясь сказала Леночка, вкатывая тележку с фруктами, – а где дяденька Шпрехшталмейстер? Он хороший. А еще он мне обещал о дрессированных животных рассказать.

– Еще вчера вечером, свободно раскинувшись в кровати, она спрашивала меня, каковы сегодня будут мои пожелания в плане поэзии, – сообщил присутствующим Эвенк, – а утром она уже интересуется дрессурой. Общение с вами, майор, действуют на Леночку крайне благотворно. Она как вас увидит, так ее два дня от высокого искусства за уши не оттянешь.

– Вы переоцениваете мои скромные достоинства, – отводя взгляд от ставшей пунцовой Леночки, – она еще просто ребенок.

– Вы правы, майор, во всем, за исключение слова «еще». Леночка на всю жизнь останется улыбающимся кокетливым ангелочком. Она никогда не повзрослеет и в этом ее прелесть. Тут главное – не выпускать ее без сопровождения на проезжую часть. А то она может неожиданно для самой себя попасть под проходящего мимо постового милиционера. Но с этой угрозой я справлюсь.

– Если ты, Эвенк, такой умный, – с вызовом в голосе спросила обиженная Леночка, – объясни мне такую вещь. Почему когда сильно ударишь человека – испытываешь угрызение совести? Дяденька Пятоев мне вчера жаловался, что у него это часто бывает.

После, казалось бы, по детски невинного вопроса Леночки настроение выпускника университета Дружбы Народов вновь сильно испортилось.

– Леночка, тебя то почему эти проблемы так сильно мучат? – удивился Пятоев, – ты же сильно даже кошку не сможешь.

– А у вас, товарищ майор, наболело? – не скрывая своего беспокойства спросил выпускник университета Дружбы Народов.

– Да не то чтобы наболело, но сердцем чувствую, что рано или поздно это должно произойти, – признался Пятоев.

– А еще дяденька Шпрехшталмейстер обещал мне чучело сделать, – резко поменяла тему беседы Леночка, продолжая счастливо улыбаться, – мы это чучело потом вместе сжигать будем в знак протеста против жидомасонского заговора. При большом стечении публики.

– Езус Мария! – почему-то вырвалось у выпускника университета Дружбы Народов, который не только не был не поляком, и не католиком, но даже не имел таковых среди своих знакомых.

– Леночка, я прошу тебя ничего не сжигать, – строго сказал Эвенк, – глядя на твою ангельскую внешность, тебе никто не в чем не может отказать, и ты этим пользуешься. Сегодня ты готова толкнуть уважаемого мной Шпрехшталмейстера на поступок более чем не обдуманный, а вчера утром ты меня чуть не довела до инфаркта.

Далее из рассказа Эвенка следовало, что вчера утром, возвратившись из двухдневной отлучки, его встретила Леночка, которая, как обычно, была весела, хотя у неё были забинтованы нога и рука.

– Что случилось? – спросил Эвенк.

– Я хотела включить посудомоечную машину, и она ударила меня током, – сказала Леночка, томно протягивая Эвенку перевязанную руку.

– А с ногой что? – полюбопытствовал въедливый погонщик оленей.

– Я её тоже ударила, – упавшим голосом созналась Леночка.

– Кого? – не понял Эвенк.

– Посудомоечную машину, – всхлипывая, сказала Леночка. Ее губы дрожали, – сейчас с рукой все в порядке, а нога болит сильно.

– Когда Эвенк вез всхлипывающую Леночку в больницу, он так разволновался, что у него тряслись руки, и он проехал под знак «не более 40-а километров» со скорость километров 170.

После того, как Леночке сняли накрученные ей самой разноцветные повязки и помазали йодом ногу, к врачу обратился Эвенк.

– Что-нибудь серьёзное? – спросил он, преданно глядя в глаза поднятому им ранним утром с постели профессору-хирургу.

– Серьёзного ничего, – избегая преданного взгляда сказал много повидавший на своем веку профессор, – но в дальнейшем не оставляйте вашу снегурочку дома одну без присмотра. Она у вас очень доверчива и легко внушаема.

– Спасибо вам, доктор, – выдохнул сразу порозовевший Эвенк, – вы совершенно правы. Я проявил крайнюю безответственность. Больше это безобразие не повторится.

Для Леночки же вчерашний конфликт с посудомоечной машиной уже был далекой историей, и в ее головке уже роились мысли совершенно другого содержания.

– Я где-то, кажется у Ги де Мопассана, – с гордостью за свою эрудицию сказала Леночка, – читала о братстве по оружию, солдатской взаимовыручке, криках «ура» и братаниях с врагом. А у вас, дяденька Пятоев, такое бывало?

«Ура» никогда не кричал и с врагом никогда не братался, – признался Пятоев, – чего не было, того не было, врать не буду.

– Леночка, – не выдержал Эвенк, – или ты немедленно прекратишь безобразничать, или получишь по попе и одна пойдешь в бассейн плавать. Тем более что тебе врач рекомендовал тренировать сердце, а не язык.

– Молчу, молчу, – испугано ответила Леночка, – не прогоняйте меня, я буду сидеть тихо как мышка.

– Теперь, когда Леночка, наконец, получила исчерпывающие ответы на все заданные ею вопросы, – продолжил Эвенк, – хотелось бы заслушать мнение всеми нами ценимого выпускника университета Дружбы Народов. Что он, будучи гордым сыном пустынь, думает о поставленных перед нами жизнью вопросах.

– Думаю я следующее, – сказал гордый сын пустынь, – Девушек заставляют выучивать арабский язык на разговорном уровне. Главный упор делается на активное владение разговорным языком, умением общаться. Из чего следует, что в дальнейшем от них потребуется живое общение в арабоязычной среде. Чего в принципе быть не может.

– Почему? – удивился Пятоев.

– Потому, что взрослая, тем более красивая женщина должна быть замужем, – разъяснил выпускник университета Дружбы Народов, – по крайней в арабском мире. А если она замужняя женщина, то разговаривать с кем бы то ни было кроме своего супруга и своих детей ей совершенно ни к чему. Это не только не полезно, но даже вредно, хотя вроде бы пресвященные европейцы этого совершенно не понимают. Поэтому радости нормальной семейной жизни они лишены практически полностью. На две свадьбы в Европе приходиться один развод и восемнадцать супружеских измен в месяц. Ни о каких детях тут не может идти речь в принципе.

– Значит замуж, по крайней мере, сейчас, их выдавать не собираются, – высказал смелую догадку Пятоев.

– Не согласен с вами целиком и полностью, – возразил выпускник университета Дружбы Народов, – более того, глубоко убежден в обратном. Девушек, вне всякого сомнения, хотят выдать замуж. И выдать замуж немедленно. Большой проблемы в этом нет. За очень небольшую сумму где-нибудь в секторе Газа можно найти замечательного жениха. Причем женитьба на такой девушке никоим образом не помешает потенциальному жениху устроить свою личную жизнь. Скорее наоборот, нежданно появившиеся денежные средства позволят ему приобрести настоящую, в плоти и крови, а не фиктивную супругу. И предыдущая фиктивная женитьба не в коей мере не помещает женитьбе настоящей даже формально. В мусульманском обществе многоженство, слава Аллаху, многоженство еще никто не отменял.

Да для рассматриваемых нами девушек фиктивный выход замуж повлияет самым благотворным образом. Теперь они, будучи законными женами своих фиктивных мужей, на совершенно законных основаниях обратятся в соответственные инстанции за выдачей палестинского удостоверения личности. С непременным изменением своей девичьей фамилии на фамилию мужа, а иначе и быть не может. Если бы такая пертурбация произошла, к примеру, с молчавшей уже целый час Леночкой, то она бы с российской гражданки Елены Копытовой, которую органы охраны правопорядка разыскивают в связи с подозрением на покушение к убийству, превратится в добропорядочную и законопослушную палестинку Лену Аль-Грабли, которой ничто не помешает посетить Российскую Федерацию. И если Аль-Грабли по глупости не занесет в Псков, где ее могут узнать, гражданку Копытову милиция может разыскивать до бесконечности.

– Не хочу быть Аль-Грабли, – пискнула из своего угла Леночка, – это не эвенкская фамилия. От меня олени шарахаться будут.

– И, таким образом, – резюмировал сказанное представителем бедуинской мафии Пятоев, – девушки, на которых заведены уголовные дела, могут безбоязненно передвигаться по России и за ее пределами. А легкое знакомство с арабским языком окончательно снимет с них всякие подозрения. Но если они выйдут из повиновения, то их можно просто и легко сдать в милицию. Ведь уголовное дело на Елену Копытову никто не закрывал. Как говорит по этому поводу одна знаковая мне видная деятельница театра, даже если у большого мастера сцены при исполнении роли Золушки невольно вырвется возглас о кончине Мичурина, а с подлинными мастерами сцены это случается, то данный факт не коим образом не кому не даёт право крикнуть на весь зал: «Селекционер полез за укропом на берёзу, там его арбузом и накрыло».

– Потому что эта грубая выходка полностью разрушит волшебную атмосферу сказки Шарля Перро, – подтвердил правильность рассуждений Пятоева выпускник университета Дружбы Народов.

– Между прочим, приобретая эвенкскую национальность, я стремился стать актером, а не оленеводом, – погрузился в воспоминания Эвенк, – любовь к тундре пришла у меня с годами. И в туманной юности, благодаря принадлежности к братской семье народов Севера, я поступил на актерский факультет ГИТИС. А вскоре после этого моего первого учителя сценического мастерства позором отстранили от служения Мельпомене. Заполняя анкету перед поездкой на гастроли в Монголию, он, будучи в стельку пьян, в графе «иждивенцы» написал «государство». Так что не любая ошибка большого мастера сцены проходит ему безнаказанно.

– Если мы окончательно перешли к теме высокого искусства, то мне вспоминается еще один рассказ видной деятельницы театра, – сказал Пятоев, – как-то, не помню по какому поводу, она рассказала мне следующее: «Я актриса. И для меня представитель правящего класса – это, прежде всего, режиссёр. Много лет назад, когда я была немного моложе, мной увлёкся работник обкома партии, отвечавший за идеологию. В это время в нашем театре преступили к работе над пьесой, повествующей об ударном труде на ткацкой фабрике. На ведущую женскую роль прочили супругу главного режиссёра. Для своего возраста она хорошо выглядела, но как актриса, разумеется, была бездарна. В дальнейшем выяснилось, что главный режиссёр не смог устоять перед обаянием второго секретаря обкома партии, было принято политически верное решение, и роль юной ткачихи-ударницы по праву досталась мне. Создание образа ткачихи-ударницы должна была стать моей первой работой на театральной сцене, но в своей способности к перевоплощению сомнений у меня никогда не было. Успех мне сопутствовал ошеломительный. Я сразу вошла в первый состав, и на наш спектакль строем водили курсантов военных училищ. Однажды, глубоко погрузившись в образ, я сбросила с себя платье с целью укрыть им свой ткацкий станок от приближающейся бури. Зал рукоплескал мне стоя».

– Сцена действительно берущая за душу, – согласился Эвенк, – однажды к моему юбилею мне была преподнесена фотография. На снимке я был изображён на фоне рекламной вывески ювелирного магазина. Вывеска сообщала, что магазин предлагает покупателям подлинное яйцо Фаберже. Но сцена накрывания своим платьем ткацкого станка и глубже, и несет в себе большой воспитательный заряд.

Тут Леночка не выдержала, не смотря на категорически запрет набрала воздух полной грудью и спросила:

– А что это за Фаберже такой? Я о его яйцах не первый раз слышу. Надо моей училке по английскому позвонить, она это страсть как любит. Пусть знает. А то все бедуинский шейх, бедуинский шейх. Вот пусть и сравнит своего шейха с настоящеЙ знаменитостью.

– Немедленно меняем тему, – взмолился Эвенк, – Леночка так хорошо молчала, заслушаться можно. А сейчас снова сорвалась. Видимо для восприятия творчества Фаберже моя девочка еще не созрела.

У нас однажды пациент улетел из отделения, – откликнулся на призыв оленевода Пятоев. Рабинович позвонил по телефону дежурному офицеру полиции и сказал, – Вы должны немедленно его задержать и доставить в нашу больницу.

– А у нас все полицейские дирижабли ещё осенью улетели на юг, – доверительно сообщил Рабиновичу дежурный офицер, который, в целом, тепло относился к телефонным звонкам из сумасшедшего дома – Они всегда зимуют в бассейне реки Лимпомпо.

В полиции привыкли к телефонным звонкам из психиатрической больницы и старались придерживаться железного правила не открывать уголовных дел по поводу происходящего за её высоким забором, не зависимо от того, насколько драматические события сотрясали это в высшей степени достойное лечебное учреждение.

– Я медбрат отделения судебно-психиатрической экспертизы, старший по смене, – настаивал Рабинович, – и требую серьёзного к себе отношения. Агрессивный больной, имеющий инвалидность по поводу психического заболевания, сделал из двух простыней и платья медсестры крыло-парашют, и в настоящее время парит над нашей психиатрической больницей. У нас серьёзное лечебное учреждение, и вы должны что-то сделать.

– Ну, хорошо, – сдался дежурный офицер, – как зовут медсестру, в отношении которой были совершены развратные действия?

– Медсестру зовут Татьяна, – стараясь сдерживать раздражение, ответил Рабинович, – но никаких развратных действий в отношении неё никто не совершал. Другая медсестра предложила ей купить что-то из нижнего белья, и, пока Татьяна мерила бюстгальтер, у неё украли платье.

– Значит, её раздели, но в отношении её никаких развратных действий совершено не было, – констатировал полицейский офицер, – Несчастная женщина. Приношу свои искренние соболезнования.

Рабинович вновь попытался привлечь внимание полицейского к проблеме несанкционированного вылета за территорию психиатрической больницы:

– А вы знаете, что он написал на парашюте? И при этом он продолжает находиться в воздушном пространстве нашей психбольницы! Вы представляете, что произойдёт, если пациенты прочитают надпись?

– Текст на парашюте каким-то образом посягает на права сексуальных меньшинств? – довольно развязно поинтересовался полицейский.

– В каком тоне Вы позволяете себе высказываться о находящихся на излечении в нашей больнице психически больных людях, – Рабинович не мог сдержать своего негодования.

– Неужели над психбольницей парят призывы, ущемляющие законные права арабского народа Палестины? – перешёл на шёпот дежурный офицер.

– Вы напрасно верите в нелепые басни о поступках людей, больных душевными заболеваниями, – с металлом в голосе ответил Рабинович, – но даже если бы в Вашем совершенно фантастическом предположении была бы хоть крупица правды, я немедленно поднял бы на ноги высшие инстанции, и в небе над больницей уже работала бы авиация.

– В таком случае я вообще не понимаю, зачем Вы вообще звоните в полицию, – в голосе дежурного офицера слышалось плохо скрытое торжество, – Израиль демократическая страна, и её граждане могут свободно высказываться на любые темы и что угодно писать на принадлежащих им парашютах. Когда Вы представите нам парашют, и мы убедимся, что в его состав входит платье медсестры Татьяны, тогда можно будет вести речь о краже. В настоящее же время, увы, мы Вам не чем помочь не можем. Как говорится: «Попутного ветра, Синяя Птица».

Дежурный офицер не мог сдержать своего торжества, и последняя фраза вырвалась у него непроизвольно. Но рано торжествовал победу полицейский.

– Он инвалид по психзаболеванию, – настаивал Рабинович, – поднявшись в воздух, он может совершить всё, что угодно. Ваш долг его задержать.

– А зачем нам его задерживать? – спросил дежурный офицер, как о давно наболевшем, – Что бы он не сделал, из-за его психического заболевания дело всё равно не дойдет до суда.

– Да нет у него никакого психического заболевания, – выложил свой последний козырь Рабинович, – он просто вспыльчив.

– Настолько вспыльчив, что ему дали инвалидность по психзаболеванию… – в голосе полицейского слышалось нескрываемое уважение к нарушителю общественного порядка, – И при этом он летает над больницей на платье раздетой им медсестры… Не слишком ли он крут для скромных полицейских?

– Я прошу Вас, приезжайте, – взмолился Рабинович, – В воздушном пространстве нашей психбольницы уже никого нет. Когда он, на небольшой высоте, пролетал над подростковым отделением, детишки сбили его метко брошенным стулом, а упавшее наземь тело бросили на поругание Надежде Крупской. Это послужило сигналом к восстанию. Заведующий подростковым отделением, с оставшимися ему верными психологами, держит оборону в женском туалете. Силы осаждённых на исходе.

– Как здорово! – захлопала в ладоши Леночка, – я тоже в сумасшедший дом хочу. Устрой мне это Эвенк, ну я прошу тебя, ты же все можешь.

В руки восставших попал престарелый учитель пения, – продолжил Пятоев полным трагизма голосом.

– А-а, – Леночка в ужасе прикрыла рот ладошкой.

– Бунтовщики упражняются на нём в производстве уколов, – с вызывающими содрогание интонациями продолжил Пятоев, – После каждой удачной инъекции престарелый вокалист, по требованию восставших, берёт ноту «фа». Две студентки-практикантки, с раскосыми и жадными глазами, проявив политическую близорукость, так же приняли участие в бунте, бессмысленном и беспощадном. Над подростковым отделением реет флаг, сделанный из обложки садо-мазохистского журнала…»

– Перестаньте майор, – попросил его Эвенк, – вы же не в казарме. Она всего лишь несчастный ребенок с больным сердцем. Посмотрите в каком она состоянии.

– Но все закончилось благополучно, – продолжил Пятоев, – дежурный офицер полиции сжалился сказал, – Я высылаю наряд.

– Бросайте все наряды, – не мог сдержать своих чувств Рабинович, – оголяйте всё и приезжайте сюда.

– Какой он пылкий, – отметил для себя дежурный офицер.

– Зачем они делали уколы учителю пения? – поеживаясь от страха произнесла Леночка, – Мне однажды делали такие болючие уколы, что я даже плакала. Я попрошу дяденьку Шпрехшталмейстера или вас, чтобы вы этих дураков побили. Вы ведь это сделайте товарищ майор? – Леночка почти непроизвольно приподняла подол платья и трогательно пожала плечиками. Глядя на нее Пятоев вдруг почувствовал не преодолимое желание прямо сейчас помчаться в подростковое отделение психбольниы и сильно избить всех находящихся там пациентов. Только шлепок Эвенка по Леночкиной попке вернул Пятоеву душевное равновесие.

– Ну, вы видите с кем я имею дело? – спросил его не на шутку разозлившийся Эвенк. Она же гипнотизерша. Вам в сумасшедшем доме нужны гипнотизеры? Берите ее, заодно и полечите.

– Не хочу в сумасшедший дом, – откровенно заливалась слезами Леночка, – мне там страшно будет. Мне и так уколы делают, а там вообще заколют насмерть.

Пятоев отвел глаза в сторону. Ему почему-то вспомнилось, что Леночка совсем недавно имела прекрасные шансы пойти в лагерь за покушение к убийству. Причем во взрослую зону. При всем ее инфантилизме на момент совершения преступления ей уже исполнилось восемнадцать лет. Эвенк водил ее к психоаналитическому светиле, и тот сказал, что это последствия перенесенного шока. И вылечить ее сможет только время и заботливое к ней отношение. Хотя душевная травма, вероятно, будет сказываться всю жизнь.

– Никого не надо бояться, Леночка, – прервал поток воспоминаний Пятоева выпускник университета имени Дружбы Народов, – тебе еще повезло, что ты не живешь в Средние Века. Тогда бы тебя сожгли на костре как ведьму, и правильно бы сделали.

– А я похожа на ведьму? – спросила Леночка улыбаясь сквозь слезы, – Я любого околдовать могу?

– Леночка, хочешь, я тебе расскажу, как моя покойная мама хотела меня женить, а в результате женила нашего общего знакомого по фамилии Рабинович, – предложил ей Эвенк, – это история не только трогательна, но крайне поучительна. Когда я достиг возраста половой перезрелости, то есть мне было крепко за тридцать, моя мама решила меня женить. Как-то она предложила мне встретится с порядочной девушкой из приличной еврейской семьи. Энтузиазма это у меня не вызвало. Опыта встреч с порядочными девушками у меня не было никакого. Опыт встреч с девушками из приличных еврейских семей у меня был отрицательный. У меня была одна знакомая, попадавшая под эту категорию, но её владели два совершенно, на мой взгляд, взаимоисключающих желания. Она хотела бы выйти за меня замуж, но при этом не соглашалась ложиться со мной в постель. И хотя её мама в дальнейшем утверждала, что, если бы я взял её дочку в жёны, то в постель бы со мной она (дочка) легла бы непременно, судьбу я испытывать не стал. Тем не менее мама не оставляла надежду меня женить и периодически предлагала мне познакомиться с порядочной девушкой.

– Ну, с какой целью я буду знакомиться с порядочной девушкой? – искренне недоумевал я, слушая мамины предложения. К тому времени я уже имел определённый вес в уголовном мире и считал себя самостоятельным человеком. Однажды, когда мама в очередной раз предложила мне встретиться с девушкой, но заранее предупредила, что она не еврейка и лупоглаза, я сказал, что лупоглазую я могу найти и еврейку, и отправился в Московскую хоральную синагогу на улице Архипова.

Если кто-то думает, что толпы еврейской молодёжи, собиравшиеся по праздникам возле синагоги, хотя бы в малейшей степени интересовались религией, тот глубоко заблуждается. Для широких еврейских народных масс это было единственное место, где можно было относительно просто найти себе жениха и невесту. Там я невесту себе не нашёл, но познакомился с Сашей Перельдиком. Перельдик был похож на Апполона в годы расцвета его карьеры и вёл подпольные секции культуризма в разных концах Москвы. Это были непростые для частнопредпринимательской деятельности времена построения развитого социализма, и Саша бился в тисках безденежья и пристального внимания со стороны правоохранительных органов.

– Так жить невозможно, – говорил он мне, – я должен уехать из СССР, не смотря ни на что. На мизерную зарплату я жить физически не в состоянии, а воровать, как ты я не буду, так как не желаю садиться в тюрьму принципиально.

– Да я не ворую, – оправдывался я, – мне люди сами дают.

В то время я уже познакомился с молодым врачом-психиатром, который за умеренную плату охотно выставлял диагноз «эпилепсия», который был совершенно не совместим со службой в вооруженных силах. Желающих стать эпилептиком поставлял я. В те годы Советский Союз с тяжелыми боями заканчивал выполнение своего интернационального долга по просьбе Афганского правительства, и мои услуги пользовались устойчивым спросом.

Однажды Перельдик радостно сообщил мне, что собирается покинуть пределы Союза Советских Социалистических Республик и поселиться в Перу, с перспективой в дальнейшем осесть в Соединённых Штатах Америки.

– Почему ты решил, что тебя выпустят? – спросил я. Вопроса о том, что могут не впустить в Перу или США, тогда не у кого не возникало.

– Я женюсь на перуанке, – сообщил мне Саша.

– На Пуанкаре? – переспросил я. Обычно Перельдик звонил мне между двумя и четырьмя часами ночи. И в этот раз он побеспокоил меня ровно в 3 часа 15 минут по Московскому времени. Спросонья я решил, что Саша обольстил покойного Пуанкаре, который был президентом Франции после Первой мировой войны.

– На гражданке государства Перу, – раздражённо разъяснил он мне, – ты будешь моим свидетелем на свадьбе.

По дороге в общежитие университета имени Патриса Лумумбы, которого Саша почему-то называл Тамтамом Клумбой, мне было сообщено, что Перу является удивительной страной. При относительно высоком уровне преступности там совершенно нет изнасилований.

– Почему? – удился я.

– Потому, – по дружески разъяснил мне Перельдик, – что изнасилование – это половой акт, при котором партнёрша сопротивляется. А с перуанкой этого случиться в принципе не может.

– Полового акта с ней случиться не может? – недоверчиво переспросил я.

– Ну, ты тупой, – почему-то радостно констатировал Перельдик, – впрочем, это вообще характерно для советских граждан. Перуанки ни при каких обстоятельствах не сопротивляются. Не бывает такого, что кто-то из них не была согласна осуществить половой акт. Это глубоко противоречило их традициям, национальному характеру и культурной традиции. Это заметили ещё испанские завоеватели, о чём и доложили Колумбу.

В дальнейшем выяснилось, что всей правды о перуанской женщине Перельдик мне всё же не раскрыл. Перуанку нельзя изнасиловать в первую очередь потому, что из-за её уродства ни одному мужчине и в страшном сне не придёт в голову мысль о совершении с ней полового акта, тем более – насильно.

Невеста Перельдика была истинной дочерью своего народа.

– Красавец и чудовище, – охарактеризовала любящую пару свидетельница со стороны невесты, – Fantastic Flower – two (Аленький цветок – два), киностудия Метро-Голдвин-Мейр, режиссер Альфред Хичкок.

– Не слушай её, – сказал Саша, – она живёт с моей невестой в одной комнате в общежитии и известна как агент КГБ.