Текст книги "Записки советского интеллектуала"

Автор книги: Михаил Рабинович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Игорь Грабарь

В искусстве он был воплощением жизнерадостности. Изящна, пронизана светом его живопись: «Мартовский снег»… огромный букет незабудок… В науке – редкая основательность, глубочайшие познания, горячая, деятельная любовь: монументальная «История русского искусства»[151]151
  И.Э. Грабарь был инициатором создания, редактором и автором важнейших разделов коллективного труда «История русского искусства» (т. 1–6. М.: Изд-во И.Н. Кнебеля, 1909–1916).


[Закрыть]…

Я кончал университет и работал в Комиссии по истории Москвы. С моим дорогим учителем Петром Николаевичем Миллером сидели мы в пустой и светлой комнате Сектора истории СССР, когда бесшумно вошел небольшого роста, кругленький, совершенно лысый пожилой человек в изрядно потертом костюме, лацкан которого украшал орден Трудового Красного Знамени. Тогда ордена были редки, их не носили, как теперь, на колодочке, а привинчивали, не жалея костюма. О награжденном говорили запросто, что он «провертел дырку в пиджаке». А этот воспользовался пиджачной петлицей.

– Могу я видеть Марию Михайловну Зайцеву? – сказал он каким-то несколько сдавленным голосом. – Мария Михайловна просила меня зайти.

– Спуститесь-ка в буфет, – сказал Миллер мне, – напомните Марии Михайловне, что она пригласила Игоря Эммануиловича Грабаря, – и за своими очками сделал – одному мне – «страшные глаза». Конечно, я помчался со всех ног.

Так состоялось знакомство. И с тех пор мне случалось видеть Грабаря. То он делал доклад о каком-либо шедевре. То вел заседание об охране памятников. И еще я узнал, что он прекрасный практик-архитектор. Построил, например, так называемую Захарьинскую больницу – здание красивое, солидно-прочное и удобное, где даже коттеджи для персонала имели не только жилые комнаты, но и холлы с камином для отдыха.

Как всякий настоящий мастер, Грабарь любил и уважал то, что сделали другие мастера. Нельзя было и представить лучшего главу всех наших работ по реставрации. Он организовал и большой Институт истории искусств, набрав туда и пожилых мэтров – людей искусства, и талантливую молодежь. Здесь блистали и имена корифеев – Жолтовского и Щусева, Рыльского и Лазарева, работали и многие мои знакомые – Маковецкий, Косточкин и другие. Грабарь пользовался огромным авторитетом в самых высоких кругах и употреблял свои связи то для защиты памятника архитектуры, которому угрожало уничтожение, то для издания книги, которую не хотели издавать, то для спасения человека, которого, как тогда было в обычае, начинали травить. И для таких, как я, само его существование означало надежду на лучшее.

Падение мое задержалось на Музее истории и реконструкции Москвы, где я стал заместителем директора по научной части. Зацепившись за пункт Положения об этом музее, разрешавший издавать «Труды», я стремился напечатать хотя бы несколько книг исследователей Москвы. Среди них была и небольшая книжечка «Репин в Москве»[152]152
  См.: Москвинов В.Н. Репин в Москве / Под общ. ред. акад. И.Э. Грабаря. М.: Госкультпросветиздат, 1954 (Труды Музея истории и реконструкции Москвы. Вып. 6).


[Закрыть], которую «Московский рабочий» почему-то упорно отказывался издавать.

А что, если она будет под редакцией Грабаря? Небось тогда не отвергнут!

И вот на закате погожего летнего дня мы с директором музея Львом Андреевичем Ястржембским сошли с электрички на платформу Абрамцево, имея при себе (довольно толстую все же) рукопись.

– Скажите, пожалуйста, где здесь дача Грабаря?

– Во-он, самая большая, – ответил первый же встречный.

К этой даче надо было пройти через дворик с несколькими строеньицами, где, видимо, жила семья, обслуживавшая Грабаря.

– Дома ли Игорь Эммануилович?

– Конечно, дома!

«Конечно, дома» и «конечно, можно» – только эти слова, наверное, и были здесь приняты.

А через раскрытые окна дачи доносились звуки фортепьяно. Мы постучались легонько и осмелились войти – ведь понятно: они играют в четыре руки, стука не слышат.

За раскрытым роялем сидели два пожилых человека: Игорь Эммануилович и его жена. Смущение не давало нам выговорить и слова.

– Ну, ну, ничего. Рассказывайте, с чем пришли! – ободрил нас хозяин и провел в соседнюю комнату.

– Нет, я очень-очень занят. Никак не могу, – сказал он на нашу просьбу. Потом повертел в руках папку, полистал рукопись… и не прошло пяти минут, как подписал ее «к печати»:

– О Репине в таком плане еще не писали.

Счастливые, мы схватили папку, едва поблагодарив, и, чтобы не мешать больше, поскорее простились.

Но не успели дойти до калитки, как услышали характерный глуховатый оклик. Старик почти бежал за нами:

– Я ведь не показал вам дачи!

И мы опять входим. На этот раз – в другие комнаты. Огромное ателье высотой этажа в три. Вот отчего дача-то самая большая.

– Я же художник. Мне нельзя без ателье!

Лестница удобная, не слишком крутая. Даже повороты перил сглажены особой вставочкой.

– Что мне стоит? Сам строил, сам все придумывал.

Наверху дверь – снова в ателье, а там балкончик и выход на другой, наружный балкон, часть которого – под крышей, так что получается лоджия.

– Это на случай дождя, чтобы и плохую погоду можно было писать на плейере.

И пейзаж открылся восхитительный. Дача стоит на бугре, да еще три этажа… вид редкостный!

– Это, знаете, место я да-авно облюбовал. Бывал тогда у Мамонтовых. Знаете, конечно, тут его именье поблизости, а железной дороги тогда еще не построили. Как-то, гуляя, забрел на этот пригорок, влез на дерево. Матушки мои, какой вид! Здесь у меня обязательно будет дача! И вот, изволите видеть, эта самая.

Тот Игорь Грабарь, который говорил это, подвижный, но уже изрядно огрузневший, вряд ли залез бы на дерево. Но недавно мне попался его портрет, написанный Малявиным, наверное в те далекие годы. Стройный, пропорционально сложенный молодой человек с недлинной, но окладистой бородкой и изрядной рыжей шевелюрой. На нем очень лихо сидел фрак. Видна была живость, подвижность, следы которой заметны и теперь в нашем радушном хозяине. Что ему стоило влезть на дерево из просто художнической любознательности!

– Сидели себе старики, музицировали, горя не знали. Такие милые. А тут мы с вами, как с ножом к горлу: подпиши да подпиши! Грубые мы люди, – сказал Ястржембский на станции.

Москва, 8–9 декабря 1989 г.

Три поколения

Да… теперь я редко бываю на истфаке. Пожалуй, не каждый год. И прошлой весной я заходил в деканат – договориться о процедуре выпуска дипломников. А когда, возвращаясь, ждал троллейбуса у старого университетского клуба, вдруг, как это бывает, как-то затылком почувствовал на себе пристальный взгляд. Обернулся.

У стены, на вполне современной, пестро раскрашенной скамейке сидел Сергей Данилович Сказкин. Сидел уютно – он и раньше всегда все делал уютно, – поставив на колени портфель. Под полями шляпы поблескивали очки, седые усы чуть топорщились, и в глазах была обычная сказкинская лукавинка.

– Хм… (и усмешка привычная, все та же). Садитесь, Миша, поговорим. Но, едва мы успели обменяться первыми приветствиями и вопросами, подошел троллейбус.

– Вы едете, Сергей Данилыч?

– Нет, я на истфак иду. Вот присел отдохнуть.

Вот, значит, как. Теперь он присаживается перед истфаком.

Конечно же, и я не уехал. Не часто нам в последние годы случается поговорить. А раньше я ведь не только слушал его лекции. Какое-то время я был его заместителем на должности декана.

Но главное – в студенческие годы крепко подружился с его пасынком Колей, во всем, как казалось тогда, противоположным отчиму. Колька был угловатый, мрачноватый, неуютный (настолько, что даже не сразу можно было заметить, как он похож на свою красавицу мать) парень колоссальной физической силы и редкой душевной прямоты. Однажды в Новгородской экспедиции мы потерпели аварию на озере Ильмень: одна из лодок была пробита; кое-как успели пересадить всех в другую. Мы с Яшей Драбкиным едва выгребали против течения, а на корме Колька, обмотав вокруг руки цепь, тянул пробитую, наполненную водой лодку, хоть, как он потом признался, страшная была боль.

На втором курсе он влюбился. А тут Арциховский решил послать его из Новгорода в разведку (понятно, первое самостоятельное поручение, большая честь и все такое). На этот раз всегда такой безусловно исполнительный Колька сказал:

– Поговори с Артемием! Объясни, что мне прямо – хоть в петлю лезть, если ушлет меня от Белки.

На третьем курсе Колька женился, а когда грянула война, он кончал четвертый курс и у него было двое детей. А папа (он всегда так звал Сергея Даниловича) был влиятелен. И все же…

В один из первых дней войны у меня раздался звонок:

– Миша! Здравствуй! Прощай!

Это Колька шел добровольцем, не дожидаясь призыва, от которого обязательно получил бы отсрочку из-за детей и для окончания образования. Отправка была прямо сейчас.

У двухэтажного особняка на Тверском бульваре, где был импровизированный митинг, мы с Беллой провожали Колю.

– Понимаешь, вызвали в партбюро и говорят: «Мы тебя наметили бы в добровольцы, но ведь двое ребят». А я им: «Ну и что же?»

Тут проходивший мимо нас военный – седой, высокий, с остренькой бородкой и орденом Красного Знамени на груди – задержался на Коле привычным избирающим взглядом и, остановившись, сказал ему почти истерическим фальцетом:

– Вы обязательно будете хорошим боевым командиром!

Это был Подвойский. Он оказался и прав и неправ.

В те дни почти каждый так или иначе думал о подвиге, о том, что нет у нас сейчас военачальников, но всякий может выдвинуться, как в годы великих революционных войн. И я тогда, уходя из дому, взял подарить на память Кольке томик воспоминаний Ермолова[153]153
  По-видимому, речь идет об издании «Записки Алексея Петровича Ермолова» (М.: Тип. В. Готье, 1863).


[Закрыть].

– Потерял я твой подарок, – сказал он как-то потом, – уж прости – все тогда пришлось бросить.

Разговаривали уже в Захарьине, меньше чем два месяца спустя. Коля был легко ранен под Ярцевом и оказался в госпитале, там, где когда-то работал мой отец. Все было почти таким, как прежде, в тот ясный августовский день, когда мы с Сергеем Даниловичем и Верой Владимировной приехали навестить Колю, – и прекрасное, выстроенное Грабарем здание, и парк, и даже персонал. Меня поили чаем в той самой комнате, где живали прежде родители.

– Конечно, было мне скверно. Товарняк набит ранеными. Жарища. Воды нет, а жажда чертовская. На каждой станции входит белый халат: «Товарищи, кто слабо себя чувствует – выходите!» Нет, думаю, шалишь! Слова не скажу, пока до Москвы не доеду. Аж в глазах темно. И вот – здесь, – рассказывал нам Коля.

Больше тогда увидеться не пришлось: его отправили с батальоном выздоравливающих на запад. Но вскоре он очутился на востоке. Настал тот проклятый октябрь, когда немцы подошли к самой Москве. Зимой в насквозь промерзшем университете я получил от Сказкиных письмо из Ашхабада. Белла с двумя детьми еще в июле эвакуировалась на Урал. «Коля в Канаше, – писал Сергей Данилович. – Как навалилась судьба на нас с Николкой».

Казалось, эта жестокая зима никогда не кончится. Но весна все же настала. Как-то в апрельское воскресенье я возвращался с занятий всевобуча. Помнится, весь в грязи (мы ползали «по-пластунски»). В углу огромного двора меня окликнул Коля. Был он худ, высок, аккуратен, но обмундирован неважно: шинель слишком длинная даже для него, шапка почему-то круглая, а не ушанка.

– Я теперь курсант школы МГБ.

Невесело рассказал, как это случилось.

– Понимаешь, в Канаше построили нас, и какой-то начальник скомандовал: «Кто имеет семилетнее образование – шаг вперед!» Ну, я все-таки кончил четыре курса истфака – значит, семилетку имел – вот и сделал шаг вперед. И теперь, пойми, когда все это кончится, другие вернутся к своей гражданской работе, а я никогда не вернусь: у меня будет специальное образование. Служить придется всю жизнь.

Никого родных у Коли в Москве тогда не было, и на побывки он приходил ко мне.

– Чему тебя там учат? – спросил я однажды.

– Учат, как тащить и как не пущать, – ответил он мрачно.

И все реже я видел улыбку на его лице, хоть и раньше она появлялась не часто. Иногда мы не то что ссорились, а как-то совсем не понимали друг друга и раздражались. В газетах опубликовали новую форму с погонами. Солдатская гимнастерка без карманов. Я удивился: до того рядовые носили гимнастерки с нагрудными карманами. Но еще больше удивило меня то, что Коля, который сам всего полгода как вылез из такой гимнастерки, вдруг вскипел:

– А зачем ему карманы? Ох, сколько еще в тебе этого…

Он так и не сказал, чего во мне еще слишком много.

Коля кончил школу и получил первое офицерское звание, но на золотые, с голубым просветом, погоны – сразу три звездочки. В армии это означало бы старшего лейтенанта, а в войсках МГБ тогда и младшие лейтенанты носили три звездочки.

Служил пока в Москве. Бывал у нас по-прежнему часто. Как-то пришел с целым тюком вещей: просил передать с оказией Белле на Урал. Сказал, что передал бы сам, но уезжает в командировку.

– К партизанам поехал, – шепнул мне уже в дверях. И в первый раз с тех пор, как он попал в эту проклятую школу, я был рад и горд за моего друга, хоть и побаивался за него. Но вскоре Коля вернулся и начал работать обыкновенным «опером».

– Тебе-то хорошо. А я вот завтра опять буду спрашивать: «Так зачем же вы?..»

– Колька, а разве так много теперь среди наших шпионов?

– Будь уверен – хватает!

Единственный раз рассказал «случай из практики» (наверное, потому, что необычный). Молодой, помнится, одинокий инженер, бывавший много раз за границей в те годы, когда там уже бушевала война, решил учесть тамошний опыт и избавиться от голода. Сделал серьезные запасы и хранил их у себя в комнате по всем правилам. Но не учел, что живет в коммунальной квартире: соседи, конечно, на него донесли.

– Понимаешь, он ведь не сделал ничего противозаконного. Не знаю, как с ним и быть. И меня, когда я пришел, угостил рейнвейном, итальянскими сардинами…

Не знаю, чем именно это кончилось, но, конечно, Колино начальство знало, как поступить и в этом случае.

Вернулись из эвакуации Сказкины, а вскоре и Белла с дочкой Наташей (сын их в эвакуации умер). Первое время мы еще встречались, ходили друг к другу в гости. Но это случалось все реже: в доме Сказкиных бывали теперь Колины сослуживцы, как он говорил по-новомодному – «дружки». У Коли и Беллы родились еще сын Сережа и дочка Леночка. Ее уже я видел только один раз, и то спящей.

По окончании войны Колю, как он и ожидал, оставили «в кадрах». Попытки хлопотать (довольно, впрочем, робкие) были пресечены решительно: «Служишь сейчас в Москве, звания идут, оклад, как положено. И будь доволен. Можешь попасть от Москвы далеко».

– Ия, конечно, перестал шебаршить.

Звания действительно шли. Теперь Коля – полковник. Удалось, видимо, уйти и от «оперативной работы». Но система была все та же. И она страшно меняла человека даже при его бесспорной порядочности и доброте характера. Я не знаю Колиных дел, но уверен, что он не мог совершить подлого поступка ради карьеры или жирного куска. Значит ли это, однако, что на его совести не лежит что-то жестокое и страшное? Первые годы он очень мучился. Белла говорила, часто стонал во сне. Но, думается, никогда не сомневался в том, что «так надо». Иначе вряд ли он мог бы прожить. А если бы проявлял еще и инициативу – наверное, дослужился бы до генерала.

Теперь мы не видимся годами. Лет восемь назад я вдруг узнал, что умерла Белла, буквально сгорела в два месяца: рак. И похоронили уже. Я позвонил Кольке, и он, как в былые времена, пришел ко мне – человек человеком. Горе, конечно, равняет всех.

– Понимаешь, вернулись мы с похорон. Сережка мне и говорит: «Если ты, папа, теперь женишься – уйду из дома!» А я ему: «Успокойся, я пока жениться не собираюсь!»

Женился он лет через шесть, уже имея внуков. С новой женой я не знаком.

И вот мы сидим с Сергеем Даниловичем на современной, пестро раскрашенной скамеечке, не спеша беседуем.

Вера Владимировна чувствует себя не плохо, да и не хорошо. Коля все работает. Много, как всегда. Жена у него симпатичная. У Наташи уже трое детей. Правнуки, значит. Очень толста! Это какая-то болезнь. А про Сережу вы, наверное, знаете?

Да, я знал про Сережу. Он поступил на истфак, но вскоре, как мне сказали, «попался с самиздатом». Хлопоты деда не помогли. Парня исключили с «волчьим билетом» (если употреблять это устаревшее выражение).

– А что с ним теперь?

– Призван. Служит. И добро бы в строю – так нет, в каком-то строительном батальоне. Что за порядки такие, Миша? Работа тяжелая, сами понимаете, – стройка, а у него сердце больное: в детстве перенес ревмокардит. Если виноват, так уж наказали бы по суду, а то так вроде и действительная служба, а по существу – то же наказание. Я уж писал всюду – и самому министру, маршалу Гречко. Была еще комиссия, и представьте, признали его годным. Что же это – каторга? Я подожду, да и еще, пожалуй, напишу Гречко.

– А девочки как ко всему этому относятся?

– Наташа с Леной? Очень его жалеют, письма пишут, ездили вот недавно повидаться. А Коля – никогда. Что он так суров к сыну! Знаете, Миша, это даже жестоко как-то. Ведь кто не ошибается!

Давно уж простились мы с Сергеем Даниловичем, а я все возвращаюсь мыслью к трем поколениям этой семьи. Умный и хитрый, очень культурный, тонкий человек сумел, оставаясь беспартийным, прожить и даже выдвинуться при Сталине. Держал дома над рабочим столом его портрет, но, думается, не разделял его политики и, кажется, никого не предал. Наши «левые» (разумеется, для того времени) разговоры у себя дома не пресекал и не спорил с нами. Но Кольку, при его прямолинейности, как мог он воспитать иначе, чем в самом правоверном сталинизме?

Был ли он доволен судьбой Коли? Может быть, первые годы. Каждому отцу спокойнее, чтобы сын был не на фронте. Очень радовали Сергея Даниловича внуки. Не имея собственных детей, он как-то даже болезненно был привязан к малышам. Наверное, хотел бы, чтобы Коля вернулся к интеллигентной профессии, но примирился с тем, что случилось, довольно легко. Семья выглядела вполне счастливой. Кольке с Беллой и детьми в сказкинской квартире (была ли то деревянная развалюха или роскошный дом академиков) всегда отводилась лучшая комната, а старик работал обычно на каком-нибудь тычке, но всегда был в квартире и мольберт, и недописанная картина.

Но вот внуки выросли – и возник этот конфликт поколений. Может быть, он таился где-то и раньше. Я не знаю, что за «самиздат» распространял Сережа. Думаю все же, что не похабщину. Были ли его взгляды протестом против лукавой ортодоксальности деда и прямолинейной ультра-ортодоксальности отца? Трудно сказать.

Мне ясно лишь одно: от Коли, при его характере, нельзя было ожидать иной реакции на все, что произошло.

И все больше задумываюсь: во что это выльется? Чем будет третье сказкинское поколение? И что будет с ним?

Мозжинка, январь 1970 г.

Коля умер почти двадцать лет тому назад, а я до сих пор очень ясно помню его похороны. Провожающих было немного, а истфаковцев всего трое – две «девочки» с его курса да я. Гораздо больше было офицеров, его сослуживцев. Колю, как видно, любили: во всех выступлениях чувствовалась не только общая печаль, но и большое уважение к покойному. Я говорил последним – и, кажется, для всех был нов краткий рассказ об Овчинникове-археологе, исследовавшем русские раскопки и подмосковные курганы, о его, так сказать, довоенном увлечении древностями Родины, которые пришлось оставить, чтобы бороться с напавшим врагом, и к которому всю жизнь хотелось вернуться, да вот не было возможности, о душевном богатстве Коли.

– Вы пойдете с нами в ресторан? – спросила Колина вдова, а меня как-то оцарапала ее интонация, как бы предвкушавшая удовольствие тризны. Я посочувствовал ей и откланялся…[154]154
  Абзац, начинающийся со слов: «Коля умер почти двадцать лет тому назад», приписан позднее автором на полях.


[Закрыть]

Снова раскопки в Москве

Итак, я снова в Институте этнографии. Как-то особенно тепло оттого, что и ученый совет избрал меня столь подавляющим большинством, и сотрудники института – особенно старые, кого я знал еще «тогда-тогда», – приняли меня буквально с распростертыми объятиями. Прежние аспиранты и докторанты теперь заведовали секторами, были старшими научными сотрудниками. И их доброе ко мне отношение как-то особенно радовало. Помимо всего возник и такой самоутверждающий ход мысли: «Наверное, я был им в свое время неплохим начальником, если сейчас они так ласкают меня». Массу ободряющих приветствий я получил и от людей, как будто бы мало знакомых. С Павлом Иосифовичем Борисковским, например, у меня были хорошие, но корректно-деловые отношения: он и жил далеко – в Ленинграде, и специальность имел далекую от моей: палеолит. Но при первом же случае он разыскал меня и долго участливо расспрашивал о том, как все произошло, радовался искренно вместе со мной, как близкий человек.

Конечно, были и такие, кому мое возвращение не понравилось; даже не в институт, а в археологи. Это можно понять: ведь мое возвращение в Академию наук было и неким щелчком в нос тем, кто меня выгнал. Дубынин и Розенфельдт, например, не могли даже скрыть своей злости; при первой же встрече Дубынин упрекнул (неизвестно кого – наверное, меня) за мое зачисление: «Как же, мол, так? Что же это делается?» Наверное, так же думал и Медведев, но держался подчеркнуто корректно. И они с Засурцевым стали дарить мне свои работы с надписями дружественными, почти нежными.

Может быть, почувствовали, что им не удалось избавиться от Рабиновича, что я вернусь еще к раскопкам в Москве. В таком случае они оказались прозорливее меня: я о раскопках в Москве не думал – слишком сильно мне, что называется, «дали по рукам».

Запрета на мои занятия археологией Толстов на этот раз не наложил и даже очень сочувственно отнесся, когда я сказал ему, что хотел бы продолжить работы Чернецова в Мангазее, что Чернецов просил меня об этом. И я начал готовить экспедицию в Мангазею. Далеко от Москвы.

И тут вдруг… Ах, опять это «вдруг» – не слишком ли часто я говорю так, хотя хорошо помню слова покойного папы, что «вдруг и чирий не вскочит».

Конечно, всерьез о больших раскопках в Кремле я не думал. Но маленькие около Кремля, еще работая в музее, провел все же после XX съезда, летом 1956 года. Как-то, проходя мимо Троицких ворот, увидел, что у их старинного предмостного укрепления – Кутафьи поставлен деревянный заборчик; сносят одну из суховских построек, и рядом уже вовсю трудится экскаватор. Порасспросил – оказывается, строят общественную уборную. Тоже знамение времени: недавно был открыт свободный доступ в Кремль, народ туда валом валил – ведь десятки лет не пускали. И вот пришлось срочно думать о санузле. У Кутафьи роют землю без всякого наблюдения. Не знаю, что было бы, если бы мы стали писать по этому поводу письма в высокие инстанции. А во главе Отдела охраны памятников архитектуры города Москвы стоял тогда Кузнецов – человек пожилой, опытный, но решительный. Он тут же запросто остановил эти работы, пригрозив заворчавшим было прорабу и экскаваторщику:

– Вот я вас оштрафую на пятьдесят рублей! (Такое право у него и в самом деле было.)

Выше дело не пошло: буквально через несколько часов музей начал раскопки. Пока дошло до коменданта Кремля, прошло несколько дней, и в раскопе отчетливо вырисовывались уже очертания древней набережной Неглинки. Комендантом был тогда боевой генерал-лейтенант Андрей Яковлевич Веденин – как оказалось, любитель и ценитель истории. Он отнесся благожелательно, посмотрел сквозь пальцы на то, что строительство из-за этого задержится, не теребил подрядную организацию. Несколько раз приходил лично посмотреть на откопанный нами высокий конический цоколь Кутафьи, на остатки подъемного моста XV–XVI веков. Иногда предварительно справлялся, не надо ли надеть комбинезон (черный культурный слой тоже произвел на него впечатление).

Так без большого шума мы впервые «пощупали» археологические памятники Кремля. Вот почему то, о чем я хочу рассказать, произошло не совсем «вдруг». Но все-таки, конечно, вдруг. Вдруг меня позвали к директорскому телефону, как раз когда я и не должен был быть в институте по расписанию, а оказался там случайно. Говорил сотрудник Оружейной палаты Гордеев:

– У нас во дворе Арсенала открыты остатки крепости Калиты. Приходите взглянуть. Мы вас встретим у Боровицких.

Как он, едва знакомый, вспомнил про меня? Как разыскал? Но было не до вопросов. Уже через полчаса я спускался в шурф во дворе Арсенала. И сразу же убедился, что Калитой здесь, что называется, не пахнет: в шурф попал белокаменный фундамент XVIII века, опиравшийся, как тогда обычно строили, на дубовые лаги и сваи. А поскольку еще летописец подчеркнул, что «град» Калиты был срублен «в едином дубу», уже с прошлого века всякие дубовые остатки в Кремле считались остатками стены, построенной Калитой в XIV столетии. Гордеев совершил ошибку, что называется, типичную, но проявил при этом недюжинную внимательность и настойчивость.

Выяснили все. Пожалели. Посмеялись – и вот меня уже провожают к выходу. По пути, случайно бросив взгляд во двор старого здания Оружейной палаты, я увидел… экскаватор, разбирающий груды щебня, какие-то развалины.

– А это что?

– Это, – сказали мне с гордостью, – расчищают площадку для строительства огромного нового дворца. Дворца съездов.

И тут же все, что называется, завертелось в бешеном темпе. В органах охраны памятников ничего об этом строительстве не известно. Как всегда, очень помог И. Э. Грабарь. Его авторитет преодолел все препоны, все опоздания. Срочно были выделены положенные по закону средства. Создана экспедиция – Института археологии, Музея истории и реконструкции Москвы, Института этнографии с Н. Н. Ворониным во главе и со мной в качестве его заместителя. Открытый лист дан на нас обоих.

И вот уже сижу на совещании в Кремле, в старом здании Оружейной палаты, превращенном в контору строительства. Присутствует сам Промыслов. Все говорят о том, как шире развернуть работы, как крушить… один я – о том, что вести их надо осторожно, чтобы не повредить памятников, что нужны археологические раскопки.

– Не могу вам ничего обещать, – начальственный баритон непреклонен. – Вряд ли удастся провести эти ваши раскопки. Тут не до археологии.

– Проведем, – подал я самоуверенную реплику. Все-таки был еще относительно молод – едва за сорок.

И мы провели. Сначала приготовились к самому худшему: что сейчас же пустят мощные землеройные машины, и мы сможем лишь зафиксировать какие-нибудь жалкие остатки. И то при условии сверхповоротливости, если сделаем заранее сетку и геодезическим инструментом можно будет быстро засечь хотя бы более или менее точное местонахождение памятников. Эта сетка, отпечатанная в нескольких сотнях экземпляров, наверное, лежит где-нибудь в архиве как документ методики и отнюдь не напрасных, но, к счастью, несбывшихся опасений.

Как часто бывает, с началом строительства замешкались: то проект уточняют, то рабочие чертежи не выдали, то выяснилось, что для уточненного проекта коммуникации не подходят, и надо вновь вручную перекладывать кабели.

Словом, мы получили летом 1959 года два месяца полноценной работы. Наученные зарядьевским опытом, сразу привлекли студентов разных вузов Москвы – и в рабочих недостатка не было. Используя уроки Новгорода, поставили транспортер. Словом, сумели пройти на территории будущего здания два раскопа, открыть царицыны палаты XVII века, а главное – древний слой города XI–XIII веков с остатками строительства деревянных домов и множеством интереснейших древних предметов.

И очень много важного удалось уловить уже позже – при земляных работах, которые вело строительство в 1959–1960 годах. В одной траншее у самого угла Большого Кремлевского дворца вдруг ясно вырисовался на желтом песке стенки большой черно-коричневый треугольник, обращенный вершиной книзу. Это был самый древний ров, защищавший западную оконечность мыса – самое древнее московское укрепление XI века. А в черной стенке котлована строительства недалеко от здания Арсенала мы также увидели светло-желтый профиль песчаного вала середины XII века. И напротив Потешного дворца экскаватор задел сооружение из мощных дубовых бревен – крепление подошвы этого вала. Тут понадобилось вмешательство коменданта.

– Это очень важно? – спросил только Веденин.

– Очень.

– Позвать ко мне командира полка! – сказал он совсем другим голосом своему адъютанту.

Стояла поздняя осень – конец октября. Грязь на строительной площадке можно себе представить. И вот по этой грязи шагал, соблюдая возможную осторожность, высокий стройный щеголеватый полковник в полной парадной форме: в светлой длинной шинели, подпоясанной золотым шарфом, в ярко начищенных сапогах. Приказ генерала застал его как раз во время строевой подготовки к октябрьскому праздничному параду.

– Сколько нужно людей, чтобы справиться в кратчайший срок? – спросил меня Веденин.

– Если будет человек тридцать – за воскресенье расчистим (а была суббота).

– Послать завтра с утра шестьдесят солдат в распоряжение археологов на целый день!

Полковник четко отдал честь и покинул площадку.

Теперь наше дело было только обеспечить 60 работников инструментами. И хоть своих мы давно распустили, в Институте археологии сложены были все лопаты вернувшихся экспедиций. Конечно, нам не отказали. И вот древнее основание крепостной стены полностью расчищено, обмерено, сфотографировано, снято для кино. Из Ленинграда срочно вызван Павел Александрович Раппопорт. Приглашен Михаил Николаевич Тихомиров – словом, срочно созван целый консилиум, установивший, что это крепость, и крепость древняя.

Так мы работали два года – в пыль и жару, в дождь и в снег. Старались спасти от разрушения все, что только можно было.

И вместе с тем – не мозолить особенно глаза начальству. Так, в первое же лето однажды в чем-то неуловимом почувствовалось напряженное ожидание. И нам велели убрать все отвалы – первый признак, что ждут начальство. И оно появилось путем, для того времени необычным. В небе вдруг завис ярко освещенный солнцем вертолет. Сел прямо на нашу площадку, и из него вышел… сам Н. С. Хрущев. Впервые видел я его так близко. Был он свежий, бодрый, улыбающийся. Верный правилу «не высовываться», я спустился в раскоп, а когда поднялся снова, вождь и его свита уже ушли куда-то. Хорошо, что не заметили наших работ: узнав потом об отношении Хрущева к памятникам культуры, я подумал, что скорее всего он велел бы прекратить раскопки: не до них теперь! Упрекал же он индийцев за то, что слишком много заботы уделяют своему Тадж-Махалу.

Сладостные годы раскопок, наблюдений; новые находки «в поле» и в лаборатории, при обработке полевых материалов… Удача! Удача в полном смысле слова!

Но разве бывает бочка меда без ложки дегтя? Где вы такую видели?

И моя радость, конечно, оказалась не без горечи, о которой нельзя здесь умолчать. Собственно, этот деготь, эта горечь появились едва ли не с первых дней нашей работы. Еще не было даже приказа об экспедиции, как в музей зашел – якобы просто так, «на огонек» – Розенфельдт, рассказал, что в Кремле будет строительство (музейщики едва сдерживали улыбку – для них это была уже совсем не новость) и что они с Дубыниным решили не упускать такой жирный кусок.