Текст книги "Записки советского интеллектуала"

Автор книги: Михаил Рабинович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

Однако научные споры оставались для нас еще роскошью, которую не каждый день можно себе позволить. Мы были по горло заняты специальными справками. То и дело выдавались материалы о том или ином «горячем» районе в Европе, Азии, Африке. Текст и карты. В процессе их составления разрабатывались и методы исследования этнического состава населения.

Здесь ведущими стали теоретические работы П. И. Кушнера о методике определения этнических и этнографических территорий, их границ, не устаревшие и до сих пор. В конце войны, когда в советском плену оказались тысячи военнослужащих разных рас и национальностей, удалось провести широкие антропологические исследования среди военнопленных. И еще не кончилась война, когда начались наши первые послевоенные экспедиции, чисто этнографические, без специальных государственных заданий. Сколько могу припомнить, первым поехал Дебец на Чукотку, Чебоксаров с группой наших сотрудников и студентов университета отправился в какие-то гораздо более близкие края – кажется, в Подмосковье. Потом были экспедиции в Закарпатье. И наконец возобновилась знаменитая уже Хорезмская экспедиция Толстова. Теперь она стала комплексной, археолого-этнографической, и этнографическую часть ее возглавила вскоре Т. А. Жданко.

Между тем наши работы по специальным заданиям, кажется, пригодились. Свидетельством этого было привлечение наших сотрудников в качестве экспертов при подготовке разного рода предварительных и послевоенных соглашений. Больше всего мне запомнились поездки С А Токарева и И. Ф. Симоненко в Югославию и во Францию. Экспертом был, конечно, Токарев, а Симоненко – чем-то вроде комиссара или вообще сопровождающего при нем. Во всяком случае, вернувшись, Симоненко возмущенно рассказывал, что Токарев его не слушался, вел себя слишком вольно, позволял себе посещать парижские музеи, а его, Симоненко, когда тот указал на недопустимость этого, попросту послал к черту. Последнее, кажется, никого не удивило. Всем было ясно, что у них были и разные интересы, а вероятно – и разные задания. Так или иначе, Сергей Александрович вернулся сияющий, переполненный впечатлениями о Лувре и прочем, но в том же потрепанном пиджаке, а Симоненко – как всегда, мрачноватый, в роскошном синем костюме с иноземной маркой, которую любил показывать. Говорят, наши дамы однажды окружили Симоненко и стали расспрашивать, какое впечатление произвели на него француженки и вообще зарубежные женщины.

– Аккуратные. На человека похожи, – последовал ответ.

А сводки были все лучше, салюты все чаще. Чувствовался конец треклятой войны. Но только с мая 1945 года прекратилось затемнение Москвы. Помню, с каким восторгом мы бросились срывать опостылевшие синие шторы, едва пробила полночь накануне 1 мая.

Надо сказать, что в конце войны повсюду в учреждениях охотно организовывались по подобающим случаям (революционные праздники, Новый год) вечеринки в складчину (продуктами, конечно). Была даже такая инструкция, кажется, – поощрять такие законные желания сотрудников, поскольку это культурный отдых и к тому же повышает настроение; разрешать собираться в служебных помещениях, но обязательно иметь трезвых людей, которые обеспечивали бы порядок.

Так вот, первомайский праздник 1945 года совпал у нас с юбилеем Косвена – 60 лет! Все любили Марка Осиповича и радостно отмечали эту дату. Конечно, было заседание ученого совета. Приветствия. Арциховский произнес краткую латинскую речь, юбиляр с ходу ответил также по-латыни – словом, все на уровне высочайшем. Подарили мы, помнится, купленный в комиссионке прекрасный старинный кубок венецианского стекла.

– Наши доблестные войска штуумуют воота Беулина! – сказал Марк Осипович в заключение и поднял кубок.

А потом был, конечно, скромный банкет, и танцевали, и Мира пела, аккомпанируя, как всегда, себе на гитаре, новую тогда песню «С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист»[127]127
  Песня (вальс) «В лесу прифронтовом», стихи М.И. Исаковского (1942), муз. М. Блантера. Впервые прозвучала в эфире в 1943 г.


[Закрыть]. И в двенадцать мы заметили, что пора расходиться, но прежде сорвали с окон ненавистную светомаскировку.

Как мы узнали все же, что война кончилась? А очень просто. Здание наше, как сказано, на Волхонке. А за рекой, через Каменный мост, – английское посольство. Так вот, над ним еще 7 мая был поднят огромный британский флаг. Его освещали прожекторы – ведь затемнение отменено! И все приходили смотреть на этот знак окончания войны, которая официально кончилась для нас 9-го.

Вот был праздник! Такого подлинно всенародного ликования я не видел больше никогда. Улицы наполнились народом. Незнакомые люди обнимали друг друга на радостях. Хоть потери и не были забыты, хоть не было почти ни одного дома, где кто-нибудь не погиб или не был изувечен на войне, радость мира на какой-то срок заслонила все. И, конечно, везде были накрыты столы, на которые каждый ставил, что мог, и, конечно, было вино (точнее – водка). Но я не видел ни одного пьяного до одурения, ни одного скандала или драки. А потом был Парад Победы, когда немецкие знамена волочились по земле. И должна была в один день с парадом состояться демонстрация, но проливной дождь заставил ее отменить. Помню, нашу колонну эта весть застала на Арбатской площади, по случайности – на том же месте (возле кинотеатра] «Художественный»), где я почти пять лет назад слушал выступление Молотова о нападении Германии и начале войны. Теперь мы спокойно стояли под ливнем, переговаривались, и, кажется, единственное, что беспокоило нас, это как бы не простудился там, на трибуне, Сталин. Поэтому и отмена демонстрации не огорчила – это была разумная, по нашему мнению, мера для охраны здоровья правительства. Может быть, тот самый репродуктор, из которого мы с таким напряжением ловили тогда слова о войне, отпустил нас теперь по домам.

Я сказал, что 9 мая кончилась война. Это, однако, не совсем так. Кончилась война в Европе, война с гитлеровской Германией и теми, кто был с ней. Кончилась война, почти до последнего дня угрожавшая жизни каждого из нас (недаром затемнение было до 1 мая). Но еще почти четыре месяца продолжалась война в Азии, война с Японией, для войны работал еще и наш институт.

То, что мы делали во время войны, не прошло бесследно и для нашей мирной деятельности. Работы, выполненные по военным заданиям, положили начало новым направлениям в этнографии мирного времени. В частности, изучению этнического состава мира, которое вылилось в многотомное издание «Народы мира» (первоначальный план его – 9 томов – был задуман еще при мне)[128]128
  См. вышедшие в Издательстве Академии наук СССР тома: Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Африки / Под ред. Д.А. Ольдерогге и И.И. Потехина. М., 1954; Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Австралии и Океании / Под ред. С.А. Токарева и С.П. Толстова. М., 1956; Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Сибири / Под ред. М.Г. Левина, Л.П. Потапова. М.; Л., 1956; Народы мира. Этнограф. очерки. Народы Передней Азии / Под ред. Н.А. Кислякова, А.И. Першина, М., 1957; Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Америки: В 2 т. / Под ред. A. В. Ефимова и С.А. Токарева. М., 1959; Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Кавказа / Под ред. М.О. Косвена. М., 1960; Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Южной Азии. Индия, Пакистан, Непал, Сикким, Бутан, Цейлон и Мальдивские острова / Под ред. Н.Р. Гусевой и др. М., 1963; Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Европейской части СССР: В 2 т. / Под ред. В.А. Александрова и др. М., 1964; Народы мира. Этнограф, очерки. Народы Восточной Азии. М.; Л., 1965.


[Закрыть]. Большую роль в дальнейшем сыграли работы П. И. Кушнера о методах определения этнических территорий. Во время войны мы пользовались ими, что называется, в служебном порядке. В первые же послевоенные годы они вышли отдельной книгой. Вообще к концу войны у нас накопилось столько работ, что, едва лишь восстановилось издание книг, мы смогли начать выпуск новой серии трудов института. Более того. Мы восстановили журнал «Советская этнография», выпустив сначала несколько сборников, а потом добившись разрешения издавать этот журнал в Москве. С 1946 года он начал выходить регулярно.

Читатель, наверное, уже заметил, что я говорю «институт», а не «Московская группа». К тому времени Институт этнографии во главе с С. П. Толстовым уже прочно обосновался в Москве, а группа военного времени прекратила свое существование. И появилось новое для института периодическое издание – «Краткие сообщения о докладах и полевых исследованиях».

1945 год отмечен еще одним праздником – юбилеем Академии наук. Правда, дата была некруглая – 220 лет. Но праздновалась так, как будто исполнялось пятьсот, если не тысяча. У всех, кажется, во всем мире было радостно на душе, и на торжества съехалось очень много ученых из разных стран. К приему гостей готовились загодя, по мере сил. И в нашем пострадавшем от войны здании сделали косметический ремонт, выдали какую-то драпировочную материю на занавески и портьеры (синюю-то маскировку мы сорвали!), какую-то мебель – в кабинете, где мы сидели втроем с Толстовым и Левиным, появились настоящие письменные столы, кресла, даже диван. Нас собрали и специально проинструктировали, что время уже не военное, нельзя сидеть в рабочих комнатах, а тем более – принимать посетителей в пальто или, не дай бог, в ватниках. И даже позаботились, чтобы мы приоделись: дали возможность купить материю и сшить костюмы. И подкормили немного. А к самому юбилею были широкие награждения – и в нашем институте многие получили ордена и медали. Да и денежные премии.

К юбилею наш институт подготовил открытие старейшего русского музея – Кунсткамеры, или, как он назывался теперь, Музея антропологии и этнографии им. Петра Первого. К тому времени в Ленинград возвратились уже все оставшиеся в живых ленинградские этнографы, и вместе с ними работали посланные в Ленинград наши московские сотрудники. И иностранные гости могли увидеть выставку, которая, судя по отзывам, поразила их до глубины души.

Торжественная сессия Академии наук открылась в Москве, продолжалась в Ленинграде и закончилась снова в Москве. Были и встречи, и беседы с гостями из республик и из-за границы, и банкеты, и спектакль в Большом театре. Словом, было и хлопотно, и радостно.

Тогда я еще не знал, что радостный юбилей может закончиться, например, отстранением от должности руководителя учреждения-юбиляра (теперь-то это меня не удивляет). Президент Академии наук Владимир Леонтьевич Комаров, ботаник с мировым именем, был тогда уже очень стар – пожалуй, даже не так годами (ему было только 76 лет), как здоровьем. Мне довольно много приходилось видеть его и слышать его выступления. Уже с первого раза я понял, что логические ударения президент делает неправильно и вообще речь его несколько затруднена. Но в академических кругах Комарова любили. Рассказывали о благотворном его вмешательстве в некоторые дела, о том, как за неуважение к Комарову якобы был отстранен от должности вице-президент О. Ю. Шмидт. У Комарова было множество надежных помощников и заместителей – словом, всю войну дела (и, как мы теперь знаем, немалые) шли. На юбилейном заседании речь президента прочел вице-президент Л. А. Орбели, импозантный старик в мундире генерала армии. Но где-то на вокзале во время поездки в Ленинград Владимир Леонтьевич, говорят, попался, к своему несчастью, на глаза Сталину – и последовало решительное «убрать!». Так ли это все было или не совсем так, но не успели еще отзвучать юбилейные славословия, как собралась чрезвычайная сессия, избравшая президентом академика С. И. Вавилова. Комаров ушел, конечно, «по собственному желанию». В газетах были напечатаны крупно портреты и старого, и нового президента. В общем, все благопристойно. Но Комаров умер в том же 1945 году.

С. И. Вавилов оказался не только крупным ученым, но и человеком высокой порядочности и выдающимся администратором. Жаль, что пребывание его в этой должности было очень кратким: в 1951 году он скоропостижно скончался, едва достигнув 60 лет.

Так постепенно входили мы в мирное бытие. Очень постепенно, потому что не отпускали нас сразу всякие трудности. Не было ни бумаги, ни необходимого экспедиционного инвентаря. Об автомашинах нельзя было и заикаться. Да и с едой и вообще со снабжением было нелегко. Еще два года оставались карточки. А «промтовары» были по ордерам. Правда, с этим становилось все легче. И Максим Левин с удовольствием встречал сотрудника в новых калошах.

– Скоро, Мишенька, мы всех обеспечим калошами!

Все же бывали и довольно курьезные ситуации. Когда у меня родился сын, пеленок взять было негде. А тут нам дали ордера – и я получил ордер на 5 метров бумазеи и 5 метров… кумача. Но на двоих с Владимиром Ивановичем Чичеровым. Представив себе, как будет выглядеть сын после употребления кумачовых пеленок, я решился попросить:

– Владимир Иванович! Не уступите ли вы мне бумазею: теплые пеленки нужны. А я вам отдам весь кумач.

– Давайте. Я себе сошью из него пижаму.

Не знаю, щеголял ли Чичеров в кумачовой пижаме перед соседями по квартире. Но моему Гришке бумазейные пеленки пришлись очень кстати.

Как я уже говорил, к юбилею Академии наук нас и приодели, и подкормили. Но потом наступили довольно суровые будни. Чтобы прокормиться, по-прежнему брали огородные участки, на которых сажали в основном картошку. Для нашей семьи на зиму нужно было мешков шесть картошки.

Дом наш стал относительно пригоден для житья еще в 1944 году. Но огромные окна были закрыты сухой штукатуркой, и лишь маленький кусочек рамы – стеклом, так что в комнате было и темно, и довольно холодно. К рождению Гришки пришлось поставить «железку». А для нее нужны были дрова, которые давали тоже по ордерам, не полагавшимся жильцам домов с центральным отоплением. Так что проблема дров тоже была достаточно остра. Нормально заработало центральное отопление лишь в 1946 году, но мы не сразу решились убрать «железку». Стекла вставили, но, конечно, не достали таких, как были раньше. Пришлось сделать дополнительные мелкие переплеты рам. Эти рамы я видел вплоть до 1982 года, когда случалось проходить мимо нашего старого дома.

В 1945 году начались уже археологические раскопки. До тех пор работа археологов была связана преимущественно с фиксацией разрушений исторических памятников вражескими войсками. Когда Арциховский был направлен для этого в Смоленск, он взял себе в помощь Монгайта и меня. Поездка эта заслуживает особого рассказа. Сейчас Артемий Владимирович начал раскопки в подмосковном селе Беседы. Предполагалось, что я буду ему помогать, но институтские дела не позволяли отлучаться из Москвы больше, чем на день, да и помощь моя не требовалась: как всегда, у Артемия был надежный костяк аспирантов. Я бывал скорее как гость, вместе с М. Н. Тихомировым и М. М. Дьяконовым. Но все же раскопал пару курганов. Первые после долгого перерыва раскопки, экспедиционный быт, такой с юности волнующий, – все было и так, и не так, как в прежние годы.

Салют в честь победы над Японией мы наблюдали уже из Бесед. Зрелище Москвы, озаренной светом прожекторов, яркими огнями ракет, предстало передо мной впервые со стороны. И, кажется, у всех вырвался вздох облегчения: вот теперь война совсем кончилась!

– Археологией заниматься не придется! – сказал мне Толстов больше двух лет тому назад. Он и теперь не склонен был особенно поощрять моих археологических занятий вне института.

А я тосковал по раскопкам в русском городе.

Мозжинка – Москва, 1981 – июль 1982 г.

Древний Смоленск

Немцы захватили Смоленск осенью 1941 года и держали почти два года. В августе 1943-го наши войска отбили его вновь. И через несколько дней после этого А. В. Арциховский сказал нам с Монгайтом:

– Ну что ж, едем в Смоленст. Фитсировать разрушения памятнитов тультуры. Вот мандат Томиссии на мое имя, а вы назначаетесь моими помощнитами. Возможные объетты работы – тремль Федора Тоня, собор семнадцатодо вета, набережная цертовь тат будто двенадцатодо. Это вместе с архитетторами: на нас археолодичестая часть. Днездовстий модильнит и дородища – целиком на нас. Ну, и что-то может оттрыться дополнительно. Вот.

Еще день – и мы с Артемием и Шурой едем в Смоленск. К нашему удивлению, со всеми удобствами, почти как в мирное время – в купированном вагоне. И в купе ни одного лишнего человека – каждый на своем месте.

– А как же иначе – ведь к фронту едем, – говорит проводник.

Утром увидели возвышающиеся на крутом берегу Днепра древние башни, за ними – силуэты зданий. Кажется, к счастью, тут много уцелело.

Увы, это было совсем не так. Вид Смоленского кремля издали был обманчив – там стояли даже не коробки домов, а одни полуразбитые стены. Не было не только крыш, дверей и окон. Не было ни полов, ни потолков. Тут не работа жестокой взрывной волны или даже снарядов. Тут методически злая воля жадного и жестокого врага. Междуэтажные перекрытия тщательно срезаны: балки перепилены автогеном. Чтобы не оставить после себя ни призрака жилья.

Улицы в центре Смоленска, кажется, никогда не славились ни шириной, ни прямизной. Но сейчас по улице почти невозможно пройти: повсюду завалы из кирпича, балок, железных листов, сорванных с крыш, всякого мусора. Настоящий разгул разрушения. Куда ни бросишь взгляд, он упирается в развалины. Их разбирают военнопленные в какой-то непривычной для нашего взгляда зеленоватой, чрезвычайно мятой и рваной форме немецкой армии. Места, где они работают, обнесены колючей проволокой. Ведут себя пленные беспокойно, то и дело бросают на улицу отнюдь не смиренные взгляды. Видно, еще недавно в плену. Позднее в Новгороде мне случилось видеть совсем других пленных, уже привыкших к своей жизни в плену и работавших без строгого конвоя.

Есть здесь и жители Смоленска, вернувшиеся с нашими войсками. Они ютятся в башнях старинной крепости, в развалинах, где гуляет ветер (благо время еще летнее). Мы не сразу поняли, что башни стали жилыми, и, только испытав неудобство, естественное для человека, вошедшего без стука в жилую комнату, стали стучаться, если было во что стучать, или как-то иначе просить разрешения, прежде чем войти. Не знаю, остался ли в городе хоть один гражданский, как говорят, дом, сколько-нибудь пригодный для жилья.

И чувствуется стремление как-то наладить городской быт. Заботятся, например, чтобы была годная для питья вода: это проблема к тому же и предупреждения эпидемий. На улицах есть «торговые точки», где можно попить. Видимо, очень остра проблема простейшей посуды: воду продают стаканчиками, изобретательно сделанными из консервных баночек, так, что отогнутая и согнутая крышка образует своеобразную ручку кружки.

На большинстве жестянок из-под консервов – марка «Оскар Майер». Это не немецкая, а американская фирма – это мы знаем по Москве. А жестянок (конечно, пустых) здесь целые горы на улицах; употребляются они широко, ведь посуды нет никакой – ни столовой, ни хозяйственной. Да и в разных других случаях используется эта жесть.

На улице встречаешь в основном мужчин. Но есть уже и женщины (не военные) и даже дети. Вот бежит девочка лет двенадцати с огромной по ее росту консервной жестянкой (литров в пять), как выяснилось – за керосином. Нас поразила уже не банка, а новенькое платьице девочки – из материи, украшенной изображениями американских военных самолетов – Дугласов, Харрикейнов (надписи тут же) и других – явно «американский подарок». Что они там, в Штатах, носят во время войны одежду с такой патриотической символикой или материя специально предназначена для союзников?

Среди развалин домов возвышаются церкви. Менее других поврежден костел. А при церквах огромные кладбища. И видно, что многое множество новых могил, совсем свежих. Так, кладбище при костеле явно выросло за эти последние недели, кажется, в несколько раз. На свежих могильных холмиках, вытянувшихся длинными прямыми рядами, надгробья – маленькие деревянные обелиски. На обелисках – лаконичные надписи: воинское звание, имя, отчество, фамилия, реже – и год рождения. Тут не было времени для выражения чувств – и так всякому понятно, как велики, как тяжелы наши утраты. Буквы надписей вырезаны все из тех же консервных банок, на некоторых литерах можно прочесть ту же надпись: «Оскар Майер» – обрывок или даже целое слово…

Но вот какой-то толчок, почти физический: майор юстиции Борис Григорьевич Бройдо… Боря Бройдо – муж моей двоюродной сестры Нины… В дни моего детства это был красивый и добрый парень. Носил еще иногда тельняшку и любил вспоминать о «действительной» службе, которую недавно отбыл на флоте. К старшим был заботлив – я постоянно видел его хлопоты, помощь бабушке Фридерике Наумовне и тете Лизе. Очень любил детей и охотно возился с нами, мальчишками. Притом бывал резковат, но как-то по-доброму.

Видимо, в самом начале тридцатых годов они развелись, и я не видел Борю долго. Лишь в 1939-м встретил его в метро. С молодой женой. Я страшно обрадовался ему, и он тоже, видимо, не был огорчен встречей, хоть не сразу узнал меня в бороде. Военная форма (на этот раз не морская) очень ему шла. Все торопились, и мы обменялись всего несколькими фразами; он все же рассказал, что жена учится в консерватории, и заметил, что мне борода ни к чему… и вот я вглядываюсь в затертую фотографию-«удостоверку», прибитую тут же под стеклышком (а на рамочке – опять «Оскар Майер»). Видно, любили его в части, где он служил, – позаботились и о карточке. И всего-то он прожил меньше сорока лет. Такой красивый, добрый и храбрый.

Конечно, шок. Конечно, случайность. Но так ли уж невероятно было увидеть Борину могилу? Столько людей здесь погибло, что многие из тех, кто приезжал в те дни в Смоленск, могли увидеть могилу родственника или знакомого. И не так уж неожиданно для себя.

На другой день мы поехали в Гнездово. Огромный могильник – самый крупный в нашей стране. Конечно, уничтожить все 3000 курганов не пытались. Но десяток-другой испортили, устроив в них землянки. И на городищах есть и ямы, и окопы. Возвращались в город на подножках проходившего санитарного поезда.

– Мандат разрешает нам остановить поезд, – сказал Арциховский. – Но сядем лучше на ходу, не афишируя нашей миссии. Т тому же сейчас тепло, а ехать недалето.

Он взгромоздился на подножку, заняв ее целиком, на подножке соседнего вагона примостились мы с Шурой.

– Не засыпай по обыкновению, – сказал Шура. – И давай Артемию не дадим заснуть, а то он упадет – мы-то с тобой держим друг друга. Будем говорить все время – за беседой не заснем.

Я не сказал, что в Смоленске было уже какое-то сараеобразное помещение для приезжих, и нам удалось получить там койки. Но в тот день, когда мы кончили наши дела, все время шел проливной дождь. Уже мы привели в порядок всю документацию (печальный итог – только памятникам археологии Смоленска и его окрестностей немцы нанесли урон, оценивавшийся во много сотен тысяч тогдашних рублей!). Теперь нужно бы заверить наши акты у главного архитектора города – а как его найдешь в такой дождь! Но, как ни странно, нас выручили наши же громкие сетования. Оказалось, что один из расквартированных в том же помещении приезжих и есть вновь назначенный главный архитектор и что печать он носит с собой – пока хранить негде.

Мы оставили архитектору по экземпляру всех заверенных актов.

С тех пор я не раз бывал в Смоленске и в Гнездове. Везде ведутся раскопки. Город красив и очень чист.

А перед моим внутренним взором – все тот, давний, разрушенный и только начинающий возрождаться древний Смоленск.

Москва, 15–17 октября 1989 г.