Текст книги "О людях и самолётах 2"

Автор книги: Михаил Крюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

«Москвич» и Гаврилыч

Гаврилыч купил машину. Машину он хотел давно, да только денег не было. На «Жигули», не говоря уже об иномарке, у него и сейчас бы не хватило, но помогла сестра жены. Она работала на АЗЛК и предложила Гаврилычу купить машину по заводской цене. Грех было отказаться.

Водительские права, как и у любого офицера, у Гаврилыча, конечно, были, лейтенантские ещё, а вот устойчивых навыков пилотирования не было, не приходилось ему водить машину много лет, да ещё в таком бешеном городе, как Москва. Поэтому он попросил коллег помочь ему правильно выбрать машину – дело-то ответственное – и отогнать её к дому, а там он уже сам потихонечку! С ними увязался и я, используя любой повод, чтобы сбежать со службы.

На заводской стоянке, увидев десятки новеньких разноцветных автомобилей, Гаврилыч мгновенно ощутил себя арабским шейхом, выбирающим очередной «Роллс-Ройс» и начал страшно ломаться. Он бессистемно бродил между рядами машин, постукивая по капотам и багажникам, как будто выбирал арбуз. Тогда мы решили упорядочить поиск.

– Гаврилыч, – сказали мы, – определись сначала с цветом, а потом уж мы выберем лучшую из тех, что есть.

Гаврилыч подумал и начал определяться. Ярко-оранжевые, нарядные «Москвичи» были с негодованием отвергнуты как «слишком кричащие», белые оказались маркими, а серые – тусклыми.

– Гаврилыч, – вновь сказали мы, – конечно, ты достоин чёрного, блестящего «Москвича», но их, к сожалению, так не красят.

После долгих и мучительных колебаний, ясное дело, остановились на зелёной машине, правда, это был какой-то хамский, ярко-зелёный цвет, а «Москвича» благородного, столь любимого военными цвета «хаки» на заводе тоже не оказалось.

Стали смотреть зелёные машины. Выглядели они как-то странно. У одной не было фар, у другой – аккумулятора, третья была поцарапана, у четвертой не закрывались дверцы. Стабильностью технологического процесса на заводе даже и не пахло. Каждая машина таила свои уникальные и загадочные дефекты. Наконец, после долгих, изнурительных поисков одну более-менее приличную машину нашли, но у неё не закрывался «бардачок». Дефект тут же поправил продавец: он подогрел крышку зажигалкой и ловко подогнул. Машина была куплена.

Следующие две недели Гаврилыч барражировал во дворах, боясь далеко отъезжать от дома, и учился выполнять «упражнение № 1» – заезжать в гараж, не касаясь зеркалами стенок.

К исходу третьей недели он перестал путать педали и принял безответственное решение приехать на службу своим ходом. Как ни странно, добрался он без приключений и, гордый, в конце рабочего дня пригласил нас осмотреть своего зелёного коня. Поскольку приехал Гаврилыч отнюдь не на «Порше» и презентации не намечалось, особого интереса народ не проявил, но, всё-таки положенные ритуальные телодвижения вокруг машины были выполнены, и офицеры с чувством выполненного долга потянулись обратно.

И тут Гаврилыч предложил подвезти желающих до метро. Я и ещё два слабоумных согласились.

Для того чтобы выехать на дорогу, нужно было сделать левый поворот через полосу встречного движения. Гаврилыч без происшествий вышел на исходный рубеж и стал ждать, когда тактическая обстановка позволит ему выполнить сложный и ответственный манёвр. Водитель вертел головой, как пилот фанерного По-2, опасающийся атаки «Мессеров», но удачный момент всё не представлялся. Если дорога была свободна слева, то по правой стороне обязательно кто-нибудь ехал; как только освобождалась правая сторона, возникал затор на левой. Наконец, Гаврилыч устал работать дальномером, приняв командирское решение, он нажал на газ и «Москвич» стал входить в вираж. Сразу же выяснилось, что решение было неверным, потому что слева от автобусной остановки отваливал «Икарус», а навстречу ему ехал грузовик. «Икарус», опасаясь, тарана, замигал фарами и трусливо прижался к обочине; водитель грузовика тоже решил не связываться и остановился. Наш «Москвич», распугав все остальные машины, победно окончил эволюцию и двинулся в сторону проспекта Вернадского. Мы вытерли предсмертный пот и уже ощутили себя в недрах прохладного и безопасного метро, как вдруг оказалось, что Гаврилыч забыл перестроиться, и свободу мы могли обрести только на следующей станции.

Вообще Гаврилыч был очень странным водителем: за руль он держался, как за горло классового врага, скорости переключал очень резко и жёстко, отчего наш автомобиль двигался судорожными прыжками, напоминая эпилептического кенгуру.

Мы уже были под самым светофором, когда на нём зажегся жёлтый сигнал. Дисциплинированный Гаврилыч с похвальной реакцией вогнал педаль тормоза до самого полика, и тут мы ощутили, что сзади на нас наползает громадная тень. Я оглянулся. Упираясь в асфальт всеми копытами, с визгом и шипением к нам подползал седельный тягач «Volvo», на трейлере которого раскачивалось что-то вроде экскаватора или автокрана.

Гаврилыч расклинился между рулём и педалями и перестал реагировать на окружающий мир. Хлопнула дверца кабины тягача.

– Ну, Гаврилыч, – сказал кто-то с заднего сидения, – ты хоть голову прикрой…

К нашему «Москвичу» подскочил водитель тягача, ощутимо искря злобой. Он нагнулся к Гаврилычу, набрал полную грудь воздуха и… вдруг увидел, что машина забита военными, а за рулём – полковник.

С гигантским усилием он проглотил ком матерщины, застрявшей в горле, сделал судорожный вдох, и каким-то шипящим, посаженным, но истекающим ядом голосом, произнёс:

– Товарищ полковник, не могли бы вы мне указать причину столь резкого и неожиданного торможения?!!

А теперь Горбатый!

(неудачная командировка)

– Всё плохо! – мрачно сказал шеф, запихивая бумаги в казённый портфель под названием «кожаная голова штурмана». Документов было заметно больше, чем могла вместить средняя штурманская голова, и шеф злился. Мы сидели в преподавательской и терпеливо ждали, когда полковник, доктор технических наук додумается укладывать папки в портфель не горизонтально, а вертикально. Шеф, однако, нашёл другое решение, просто выбросив часть бумаг.

– «Великий и мудрый» сейчас сказал, что ему звонили оттуда – шеф ткнул пальцем в потолочное перекрытие – и предупредили: в командировке – сухой закон!

Мы переглянулись. «Великий и мудрый», то есть начальник нашей конторы, отличался обширными связями в самых высоких штабах. Кроме того, в комплекте с множеством недостатков различной степени тяжести, он обладал одним неоспоримым достоинством: в отношениях с подчинёнными наш начальник был предельно щепетилен и никогда не врал. Если не мог или не хотел говорить правды, то молчал, но уж если что-то говорил, то словам его можно было верить на все сто.

– В общем, в связи с началом антиалкогольной кампании (тут шеф длинно и непечатно выругался) политрабочие спят и видят поймать кого-нибудь на употреблении и публично распять. Начальнику нашему какой-то дружок позвонил и предупредил, чтобы в поезде – ни-ни! Будут ловить и штрафовать. Рассказал, что два полкана из «Первого дома» [49]49
  «Первый дом» – жаргонное название здания Министерства обороны.


[Закрыть]в поезде коньячку хрюкнули, так их оштрафовали и на билетах поставили штамп «Оштрафован за употребление спиртных напитков»! Осквернённые билеты, они ясное дело, потеряли, а потом ещё объяснялись в строевом отделе. Так что, мужики, трезвость, ети её, теперь норма этой поганой жизни!

Злокозненный Егор Кузьмич нанёс Вооружённым Силам удар правой пяткой в левое ухо. Кафедра как раз готовилась к командировке в части для подготовки войсковой стажировки и ждала её как рождественских каникул. Дело в том, что в полках не хуже нас знали, что и как нужно делать, поэтому отведённую неделю планировалось провести в лёгком коньячно-преферансном дурмане. Правда, несколько осложняло дело то обстоятельство, что примерно в то же время на одном из аэродромов Белоруссии планировался большой показ авиационной техники, который собирался почтить своим присутствием лично товарищ Михаил Сергеевич Горбачёв, но с ним мы встречаться не планировали.

До Можайска доехали в мрачном молчании. Есть никому не хотелось, а пить было нельзя. Проводница бродила по вагону, удивлённо заглядывая в купе. Такого она не видела ещё ни разу. Полвагона неразговорчивых, абсолютно трезвых мужиков в авиационной форме, внимательно изучающих дачные полустанки. В районе станции «Бородино» по вагону, подозрительно принюхиваясь, прошёл начальник поезда. Мы переглянулись: а ведь прав был «Великий и мудрый», вот она, облава! А вот хрен вам на воротник, чтобы уши не мёрзли!

Шеф выбрался в коридор и хорошо поставленным голосом опытного лектора обратился к проводнице:

– Ну что ж, пора ужинать, нельзя ли нам чайку?

Начальник поезда заметно вздрогнул и вышел из вагона.

Стали ужинать. Оказалось, между прочим, что если запивать жареную курицу чаем, то его уходит значительно больше, чем водки. Но если пить чай без сахара, то получалось не так противно. Когда я в четвёртый раз пришёл в служебное купе, держа в руках 4 пустых стакана, проводница неожиданно и злобно заявила:

– Больше не дам!

– Почему?!

– Обоссытесь, товарищи офицеры!

Белоруссия встретила нас дождём. Вообще-то дождь – это неправильное слово; белорусский дождь – это совершенно особое явление природы, которое должно называться как-то по-другому. В воздухе висела вода. Тонны, а может быть десятки, сотни тонн воды в виде мельчайшей, очень противной водяной пыли. Когда концентрация влаги становилась совсем уж запредельной, она отжималась из воздуха в виде унылого, чахоточного дождя. Единожды отсыревшая форма не желала сохнуть, фуражки покоробило причудливым неуставным изгибом, а плащ-накидки стали тяжёлыми, как бронежилеты. Мелочно тщеславный шеф приехал в щегольских генеральских туфлях. На второй день они бесславно развалились, не выдержав хождения по белорусским лужам. Пришлось покупать в Военторге чудовищное порождение местных обувщиков, пошитое из кожи бронтозавра. Шеф оплакивал потерю 18 рублей до вечера. Собственно говоря, мне пришлось бы выслушивать его стенания и дольше, но нас неожиданно выгнали из гостиницы.

Мокрые и злые мы ввалились в холл единственного в городе отеля «Центральный». Шеф в новых туфлях хромал по очереди на обе ноги, держа в руках коробку с развалившимися штиблетами, а я тащил штурманский портфель с нашим ужином – колбасой, огурцами-помидорами, «Лидским» пивом и бутылкой водки.

– Мужчины, быстренько освобождайте номер! – приказала нам дежурная.

– Зачем? – удивился шеф, держа на весу правую ногу.

– К нам приезжает товарищ Горбачёв!

– Он в нашем номере жить не станет – резонно возразил шеф, переступая на левую – генеральный секретарь не будет смывать унитаз из графина.

– Ничего не знаю! – завизжала дежурная – Все съезжают! Вы расписывались!

Спорить было бессмысленно. Собрав свои вещи, мы вышли из опустевшей гостиницы. Дождь утих, с деревьев капало. Всё было сырым и унылым.

– Ну, твою же в бога, душу, мать! – кощунственно воззвал к небесам шеф, – то Егорка нам в душу наплевал, теперь ещё и Горбатый! Ох, направил бы я эту руководящую силу!

– Шеф, – сказал я, – может, в полку перекантуемся, а?

– Не-е-ет! – решительно ответил он, – клин – клином! Пошли!

– Куда?

– В горком!

Горком партии находился рядом, нужно было только перейти площадь. Впрочем, там всё было рядом.

В горкоме партии шеф вспомнил о том, что он работает полковником, и холодно заявил милиционеру, стоящему при входе, что ему необходимо переговорить с первым секретарём. В наличии, однако, оказался только дежурный по горкому. Шеф величественно поморщился и согласился на дежурного.

– Коммунист Скворцов! – с порога представился он, – прибыл из Москвы в служебную командировку, выселен из гостиницы, вот мои документы.

Дежурный взял командировочное удостоверение. В графе «Цель командировки» значилось: «Согласование мероприятий в соответствии с директивой Генштаба №…». Отдельные слова «мероприятия», «директива» дежурному, в принципе, были знакомы, но в осмысленную фразу не складывались.

Чиновник надолго задумался, причём физиология этого непривычного процесса отражалась на его лице настолько явно, что мне стало смешно. Действительно, с одной стороны, он получил команду освободить гостиницу для «товарищей из Москвы». С другой стороны, двое из московских товарищей неведомо как уже оказались в гостинице, и выселять их, наверное, неправильно. Но, опять-таки, была команда – «выселить»…

– Товарищ, – с хорошо разыгранным безразличием нанёс очередной удар шеф, – давайте позвоним в Москву и уточним…

– Нет-нет, – вывалился из бесконечного цикла дежурный, – произошла ошибка. Товарищи поторопились. Возвращайтесь в гостиницу, я позвоню.

Через полчаса мы сидели в лучшем номере совершенно пустой гостиницы. Из окна открывался потрясающий вид на свежепокрашенный автовокзал.

– Вот! – сказал шеф, разливая по второй, – дважды за неделю руководство противопоставило себя широким партийным массам. Они говорят: «Не пить!», а мы (тут шеф махнул полстакана) – употребляем! Они сказали: «Выселить!», а мы живём! Плохой знак. По-моему, скоро кое у кого, там (шеф ткнул пальцем в потолочное перекрытие) будут больши-и-и-е проблемы.

Как в воду смотрел.

Испорченная карма

– Товарищ студент, вы почему вышли из лаборатории во время занятия?

– Я? Воздухом подышать…

– Что-о-о?! Воздухом дышать?!!

Полковник М*. «Диалоги»

Полковник Пётр Георгиевич М* очень любил преподавать. Многие годы он читал сначала в академии, а потом на нашей кафедре один и тот же курс «Основы теории радиоэлектронной борьбы» и за это время усовершенствовал его до такой степени, что разобраться в материале мог только он сам. Когда я по долгу службы ходил на его лекции, то быстро впадал в состояние болезненного полусна. Мне казалось, что ещё одно усилие, и я, наконец, пойму, о чем, таком знакомом, но непонятном, говорит человек у доски. Но Петра Георгиевича я не понимал. О студентах нечего было и говорить, стремительно и беспощадно зомбированная аудитория уныло возила ручками по секретным тетрадкам, надеясь вникнуть в потаённую мудрость основного уравнения РЭБ хотя бы к сессии.

А Пётр Георгиевич ничего такого не замечал. Фантастически косноязычный, он метался у доски, вздымая облака меловой пыли, перескакивая с пятое на десятое, внезапно начиная и бросая диктовать, протыкая указкой плакаты с россыпью квадратиков, окутанных паутиной линий и стрелок.

Закалённые борьбой с высшим образованием «радисты» и «кибера» как-то выкручивались, разбираясь по конспектам других преподавателей и по учебникам, но студенты с так называемого Международного, полугуманитарного факультета, которые в технический ВУЗ попали по чистому недоразумению, были на грани самоубийства.

В целом же, Пётр Георгиевич был симпатичным и беззлобным чудаком, на которых, собственно, и держалась советская высшая школа. В войсках он почти не служил, от старлея до майора и кандидата дорос в академии, а баранью шапку и высокое звание «доцент» он стал носить уже у нас на кафедре.

Своеобразие педагогического метода Петра Георгиевича заключалось в том, что думал он одно, говорил другое, а до аудитории доходило третье. Учитывая это обстоятельство, экзамены Пётр Георгиевич тоже принимал по-своему. «Экзамен, – утверждал он, – это последний шанс научить студента хоть чему-нибудь!», поэтому каждому отвечающему он неутомимо рассказывал его билет сам, ставил оценку «хорошо» и с чувством выполненного долга вызывал следующего.

А ещё Пётр Георгиевич почему-то считал себя спортсменом.

Однажды зимним воскресным утром Пётр Георгиевич с женой отправились на лыжную прогулку. Лыжня вывела их на маленькую горку. Отойдя в сторону, Пётр Георгиевич вытащил из рюкзака фляжку с коньяком, а жена – термос с чаем. Мимо них с весёлыми криками проносились лыжники в разноцветных комбинезонах, ловко разворачивались и в облаках искрящейся снежной пыли катились вниз, к зеркалу замёрзшего пруда.

Проводив грустным взглядом очередную компанию, жена вздохнула и заметила:

– Эх, Петя, откатали мы с тобой своё с горок…

Пётр Георгиевич нахмурился, убрал фляжку, зачем-то подпрыгнул на лыжах и, распугивая старушек, катающихся в лечебных целях, обрушился вниз.

В понедельник утром на кафедру прибежала жена Петра Георгиевича и, утирая слезы, сообщила, что из-за неё, старой дуры, муж сломал ключицу и два ребра, лежит в военном госпитале у Курского вокзала в коридоре, а там сквозняк-и-и-ии! Тут она окончательно разрыдалась, полезла в сумочку за носовым платком, отчего кабинет начальника немедленно наполнился смешанным запахом корвалола и духов «Ландыш серебристый». Оставив полковничиху на попечение дежурного офицера, шеф угрюмо стал готовиться к тому, чего не любил больше всего на свете – к хождению по Москве в форме. В шинели и папахе наш шеф был весьма похож на Петра Николаевича Врангеля, но если чёрный генерал барон брал ростом и разворотом плеч, то сутулый и низкорослый полковник отличался глазами цвета серой инструментальной стали и могучим басом.

Папаха, начальственный рык и взгляд «Сделано в НКВД» своё действие, как обычно, оказали, Петра Георгиевича немедленно перевели в палату, но, видимо, удар об дерево повредил ему не только ключицу, но и карму. Одной ночи на коридорных сквозняках оказалось достаточно, чтобы Пётр Георгиевич заболел пневмонией. Военные врачи немедленно обрушились на новую напасть всей мощью современной фармхимии, в результате чего пневмония сменилась жестокой аллергией. Лекарства в организме Петра Георгиевича устроили Мамаево побоище, посмотреть на которое стали водить студентов-медиков, про сломанные ребра и ключицу уже никто не вспоминал, в результате чего они довольно быстро зажили.

Через два месяца Пётр Георгиевич вышел на службу. Ключица то ли срослась не совсем правильно, то ли сустав не разработался, но одно плечо у него так и осталось несколько выше другого, отчего Пётр Георгиевич на трибуне, с остатками форменной причёски на висках и прищуренным левым глазом приобрёл сходство с грифом, высматривающим павшего студента.

Однако, заключение военно-врачебной комиссии «Годен» вовсе не означало, что полковник М* полностью исцелился – через дырку в его карме продолжали сочиться неприятности. В первый же день нового семестра, готовясь к занятиям, порывистый Пётр Григорьевич сунул руку в карман портфеля и напоролся на лезвие безопасной бритвы. Хлынула кровь.

Перевязывая средний и указательный палец своего шефа, один из преподавателей, преданно заглядывая в глаза начальника, сказал:

– Пётр Георгиевич, мне больно смотреть, как вы мучаетесь! Может, вам проще застрелиться?

В ответ дядя Петя звонко, но беззлобно треснул линейкой по лбу доброму человеку, здоровой рукой подхватил журналы и убыл на занятия.

По расписанию Петру Георгиевичу предстояло начать цикл лабораторных работ и он, наскоро проверив наличие отсутствия студентов, приступил к инструктажу.

Я в это время по просьбе старичка-завлаба помогал ему проверить лабораторные установки.

Инструктировать Пётр Георгиевич тоже любил. Рассказав за какие-нибудь сорок минут о целях и задачах лабораторных работ, порядке оформления и защиты, он прошёлся по режиму секретности (работы были несекретными), и перешёл к мерам безопасности.

Занимаясь своим делом, в слова Петра Георгиевича я не вслушивался, но вдруг в аудитории пала мёртвая тишина. Я обернулся.

Пётр Георгиевич стоял около радиолокационного прицела и, указуя забинтованными пальцами с подозрительными бурыми пятнами на бинте на его антенну, вещал:

…должны соблюдать особую осторожность, так как в нашей лаборатории много вращающихся механизмов, которые могут причинить травму, например, повредить пальцы!

Студент Сучонок

Прекрасным июльским днём по главной аллее авиабазы «Иваново» плелся студент Сучонок, переодетый в военную форму. Одним фактом своего существования он бросал дерзкий вызов всем Общевоинским и некоторым Боевым Уставам Вооружённых Сил Российской Федерации. По причине крайней плюгавости Сучонка, нормальную форму ему подобрать так и не удалось, хотя личный состав авиабазы сделал всё, что мог. Начвещ [50]50
  Начвещ – начальник вещевой службы.


[Закрыть]ездил к соседям-десантникам в поисках х/б и сапог детских размеров, а командир роты лично выполнил подшивку и подгонку обмундирования. В результате Сучонок был одет в х/б образца 43 года, а ножки-спички болтались в голенищах шнурованных десантных сапог. В качестве архитектурного декора имелся брезентовый ремень с бляхой, покрашенной серой краской, и пилотка с красноармейской звездой. В общем, студент Сучонок безошибочно опознавался на расстоянии 100-150 м со спины в тёмное время суток.

Кстати, фамилия его была, конечно, не Сучонок, но звучало как-то похоже, и все считали, что в документах просто описка, а на самом деле – он настоящий сучонок, а если сумеет подрасти, то станет законченной сукой, потому что стилем его жизни было создавать проблемы для окружающих.

Чудом доучившись до 5 курса и переболев всеми мыслимыми болезнями, Сучонок решил на сборах вести совершенно новую, здоровую, мужественную жизнь. Первым пунктом в его личном плане самосовершенствования стояло обливание холодной водой. Сама жизнь подталкивала его к закаливанию, потому что горячей воды в казарме никогда и не было. Два дня закаливание шло «на ура», а на третий мужественный воин угодил в санчасть с жестокой простудой, в результате чего на стрельбы перед присягой он прибыл на санитарной «мыльнице» в больничном халате. Всклокоченными волосами и диким взглядом он напоминал композитора Мусоргского, умирающего от белой горячки.

Потом будет ещё ураганное расстройство желудка и перелом большого пальца на ноге (уронил на ногу табурет), но пока студент Сучонок пребывал в относительной гармонии с собой и Вселенной. Уклонившись от занятий на раскалённом аэродроме, он проник на территорию гарнизонной чайной, нажрался там бутербродов и пирожных до потери дыхания, набил карманы галифе – защёчных мешков солдата – консервами и потихоньку двинулся в обратный путь, к казарме, предвкушая продолжение желудочно-кишечной оргии.

– Товарищ солдат! Стойте!

Сучонок поднял глаза. Перед ним, надуваясь злобой, стоял генерал.

– Почему не приветствуете?!! Что это за внешний вид? Почему расстёгнуты?

– Ой, извините, задумался… – пролепетал Сучонок, судорожно дёргая крючок на вороте. Потом он вспомнил, что пилотка висит на ремне, нахлобучил ею и, для большего уважения поклонившись, как швейцар, отдал честь.

Генерал подавил стон.

– Можно идти? – вкрадчиво поинтересовался Сучонок, удерживая руку у пилотки.

– Идите!

Сучонок отошёл, снял пилотку, засунул ею под ремень и принялся с облегчением расстёгивать ворот.

– Товарищ солдат!!!

Оказывается, генерал не ушёл, и вид Сучонка с тыла понравился ему ещё меньше, чем с фронта. Генерал подбежал к Сучонку и ужасно закричал.

На крик из штаба выскочил дежурный по центру.

– Вот этого! – захлёбывался генерал, – посадить! Немедленно! На пять! Нет!! На десять суток!!! Этот вот недостоин, чтобы быть не лицом – жопой ВВС!!! Махновец, бля!

– Товарищ генерал, – осторожно сказал дежурный, – его нельзя посадить…

– Это почему?!!

– Студент, товарищ генерал…

– Бля-а-а-а!!! – снова взвыл генерал, – в кои-то веки собрался бойца посадить, и что же?! Скубэнт! Враг унутренний! Старшего ко мне! Немедленно!

Около штаба собралась небольшая толпа любопытных. Сучонок, как обесточенный Луноход, нелепо застыл на аллее. Генерал, лётчик-снайпер, стоял, красный от злости и неловкости. Он уже понял, что проиграл. Посадить на солдатскую губу студента, который на сборах имел статус курсанта, было невозможно, а офицерской гауптвахты в городе не было.

Наконец, на поле брани прибыл начальник сборов, майор Тарасевич. Увидев лучшего из своих подчинённых, в компании чужого генерала и банды штабных, он мысленно проклял Сучонка и генерала, шляющихся по гарнизону, вместо того, чтобы тихо сидеть на положенным им местах, и приступил к улаживанию конфликта, держа при этом голову вполоборота, чтобы скрыть запах местной водки «Князь Шуйский».

– У вас плохо организованы занятия! – склочничал генерал – Поэтому бойцы и бродят бесцельно по гарнизону! И не приветствуют старших по званию! В моем учебном центре, например, такое просто немыслимо!

– Товарищ генерал! – просветлел лицом Тарасевич, – у нас на будущий год одной «точки» на сборы не хватает, всего-то человек 150 студентов. Разрешите, мы к вам? Пусть, наконец, ощутят твёрдый авиационный уставной порядок!

– Что? – поперхнулся генерал, – ко мне? А-а-а… Хорошо.… То есть, конечно, не хорошо, а надо подумать, посовещаться… Вы лучше заявку пришлите, а уж тогда мы рассмотрим… Пойдёмте, товарищи!

– А как называется ваш центр, товарищ генерал? – в спину ему спросил Тарасевич.

Генерал сделал вид, что не услышал.