Текст книги "О людях и самолётах 2"

Автор книги: Михаил Крюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Внезапно что-то несколько раз треснуло. Воробьёв не сразу понял, что это, наверное, Коптилов стрелял по бронетранспортеру. БТР остановился, крупнокалиберный пулемёт в башне пошевелился, как бы нюхая воздух, и вдруг неожиданно басовито и раскатисто ответил очередью. В рощице взметнулось снежное облако, а транспортёр вдруг резко взял с места и наискось вломился в кусты, закрывая своим корпусом штурмующих от Коптилова. Спецы метнулись вперёд, а БТР дал задний ход, отъехал метров на сто и остановился, держа под прицелом пулемёта рощицу. Стрельбы больше слышно не было.

Через пару минут из кустов вышел один из спецов, держа автомат на плече. Глядя в сторону комдива, он скрестил перед лицом кисти рук, а потом, не торопясь, пошёл к бронетранспортёру. Из рощицы вышли ещё двое, он волокли, взяв подмышки, тело в солдатской шинели. Вытащив из кустов, они бросили его лицом вниз в снег.

Воробьёв смотрел в бинокль, не снимая очков, поэтому видно было неважно, но ему показалось, что за телом тянется кровавый след.

Воробьёва пробрал озноб, он поёжился, взглянул на небо и вдруг понял, что день заканчивается. Маленькое, как раскалённый пятак, солнце валилось за реку, и там, на закате, небо уже окрасилось тревожным, малиновым цветом, а снизу вверх поднимались фиолетовые полоски облаков, похожих на ледяной туман.

Завтра будет ещё один морозный день, – подумал Воробьёв, – такой же, как сегодня зимний и пронзительно ясный день…

Маленький сержант

Полковой «контрик» по кличке «Ласковый Толя» вышел из военторговской столовой и, не торопясь, закурил. Питание по лётно-технической норме ему, так же как политрабочим и тыловикам, не полагалось, поэтому приходилось обедать в «платке». В этой столовой не было официанток, и приходилось отстаивать небольшую очередь, но зато в буфете можно было купить бутылку «Жигулёвского». Употребление пива в рабочее время, в общем-то, не одобрялось, но и не запрещалось, поэтому Толя за обедом себя побаловал бутылочкой и сейчас пребывал в полной гармонией с природой и самим собой.

По утрам уже подмораживало, но на солнце было тепло. День был не лётный, поэтому в гарнизоне было тихо, только высоко над головой шумели сосны, а вдалеке на аэродроме звенел, как комар, транспортник. Из столовой, дурачась, вывалились два старших лейтенанта, один со смехом надвинул другому фуражку на нос. Увидев Толю, они враз поскучнели, отдали ему честь и быстро свернули за угол. Толя вздохнул. В отличие от многих своих коллег, Толя действительно был хорошим, дружелюбным парнем и улыбался окружающим от чистого сердца, однако гарнизонный люд считал его улыбку какой-то особо изощрённой хитростью Конторы и предпочитал обходить контрика стороной.

Подавив привычный вздох, Толя выбросил сигарету и стал раздумывать, чем бы ему заняться. Срочных дел не было, и Толя решил сходить в штаб, узнать насчёт входящей почты и пообщаться с оперативным дежурным КП дивизии, чтобы «вообще быть в курсе».

Слева остался солдатский клуб, неаккуратно сложенный из серого кирпича, давным-давно закрытый газетный киоск и скучающая мороженщица. Жилая зона закончилась, начались казармы и штабные бараки. Толя, не торопясь, шёл по асфальтированной дорожке, которую кое-где вспучили корни деревьев. Глядя себе под ноги, Толя неожиданно заметил что-то подозрительно знакомое и явно лишнее на асфальте. Приглядевшись, Толя сказал «Ё-ё-ё…» и осторожно, чтобы не расстаться с обедом и пивом, нагнулся. На асфальте лежали обгорелые розовые листки из шифроблокнота, а сверху, кружась как снежинки, падали новые обрывки.

Толя осмотрелся и быстро нашёл то, что искал. Над печной трубой штаба связистов дрожал горячий воздух… «Опять сетку не поставили…» – подумал он и, кряхтя, стал собирать недогоревшие обрывки государственной тайны.

Вообще-то в каждом штабе имелась особая машина для уничтожения секретных бумаг, угрюмое дитя ВПК, гибрид мусорного ящика и роторной точилки для карандашей. Но, как часто бывало в плановом советском хозяйстве, хорошая сталь пошла на тетрадочные скрепки, а плохая – на фрезы этого недошреддера, из-за чего качественной расчленёнки уничтожаемых бумаг не получалось, и их стали просто жечь в печке, а чтобы бумагу не вытягивало из печной трубы, была внедрена особая рацуха – несгораемые сетки. Вот такую-то сетку и не поставили в штабе у связистов, за что им предстоял лёгкий втык.

В строевом отделении связистов работала младший сержант Танюша Снегирёва, которую из-за яркого румянца, делающего её похожей на весёлую зимнюю птичку, звали просто – Снегирёк. Даже у вечно хмурого комбата при виде Танюши теплели глаза, он звал её «товарищ маленький сержант». Вокруг Танюши вечно крутились молодые лётчики и технари, и даже какой-нибудь замшелый капитан из «мазуты», увидев её, багровел лысиной, воровато озирался в поисках жены и потихоньку кряхтел: «Итить, будь я помоложе…». Но никто не мог похвастаться Танюшиной благосклонностью. Выросшая в гарнизоне, она отлично знала, что такое гарнизонные слухи, поэтому одинаково ослепительно улыбалась всем… и никому. До тех пор, пока в батальон не пришёл новый начальник штаба.

Начальник штаба у связистов был из ссыльных. Толя знал, что раньше он служил в Москве, но погорел вместе со своим начальником, причём в самом прямом смысле слова. Вечеринка с участием телефонисток с узла связи, традиционно проходившая в штабе, в тот раз закончилась впечатляющим пожаром с выбрасыванием из окон служебных сейфов и прыжками на пожарную лестницу. Никто не пострадал, но информация о пожаре ушла на самый верх, генерала, начальника управления, уволили в запас, а прочих погорельцев отправили смывать копоть в войска.

Майор Николаев не скрывал, что долго занимать должность начальника штаба всего лишь отдельного батальона не собирается и ждёт, когда для него освободится хорошее место в штабе ГСВГ. [59]59
  ГСВГ – группа советских войск в Германии.


[Закрыть]К своим служебным обязанностям, однако, он относился добросовестно, и после предыдущего хамоватого и часто нетрезвого НШ выглядел чуть ли не идеалом штабиста. Несмотря на это, подтянутого и всегда корректного майора в батальоне невзлюбили за подчёркнутую сухость и какое-то деревянное равнодушие к людям. Офицеры заметили, что даже гарнизонные собаки, во множестве отирающиеся возле штаба и казармы и собирающие дань сахаром со всех без исключения офицеров и солдат, к Николаеву не подходили ни разу.

У начальника штаба были новенькие «Жигули-трёшка», которые сверкали бордовым лаком на штабной стоянке рядом с облезлыми УАЗиками комбата и зампотеха. После окончания рабочего дня НШ переодевался в «гражданку», надевал тёмные очки-капельки и уезжал в Москву.

Из строевого отделения навстречу контрику выбежала Танюша. Ласковый Толя несколько минут постоял, надеясь, что она вернётся, но услышав стук входной двери, понял, что ждать бессмысленно. Он зашёл за барьер, выключил пишущую машинку, покопавшись в связке ключей, запер сейф и железный шкаф, захлопнул дверь строевого отделения и отправился к начальнику штаба.

Выслушав контрика, майор Николаев не удивился. Он спокойно убрал в стол конверт с обрывками шифроблокнотов и ключи и, не глядя на Толю, сказал:

– Спасибо, мы разберёмся. Меры будут приняты. Можете идти.

***

Танюша изо всех сил бежала по аллее, размазывая по лицу слёзы стыда и обиды. Она видела, что на неё обращают внимание, и от этого ей становилось всё хуже и хуже. Ей казалось, что все знают о её горе и о её позоре и с усмешкой смотрят ей вслед. Она представила себе, как будет со страхом заглядывать в лица знакомых, ожидая понимающего подмигивания или усмешки.

Снова и снова она вспоминала, как ей понравился этот новый широкоплечий и неулыбчивый майор из Москвы, как они познакомились, как он спокойно рассказал ей, что ждёт назначения в Германию и что – вот незадача! – туда не любят посылать холостяков, а он как раз не женат, и как он через пару недель пригласил её в гости, и как они ужинали в большой и мрачноватой квартире генеральского дома на Ленинском проспекте и как потом ночью у них толком ничего не вышло, потому что этот майор был её первым мужчиной.

Николаев вскоре спокойно заснул, а Танюша всю ночь пролежала, прижавшись спиной к стене, с ужасом ожидая, что он проснётся и опять потянется к ней. Заснула она под утро и проснулась от того, что Николаев легонько нажал пальцем ей на кончик носа и сказал:

– Пора вставать! Кто первым умывается, ты или я?

Танюша ждала совсем не этих слов и, растерявшись, не ответила.

– Ну, тогда я, – решил Николаев, сбрасывая одеяло.

Как только он вышел, Танюша вскочила с постели, быстро оделась и убрала постель. Ей хотелось поскорее покинуть чужое и неуютное жилье. Сначала она радовалась, что всё кончилось, но потом, когда они ехали в машине по Минскому шоссе, чувство облегчения постепенно стала сменять разочарование. Ей стало обидно, что утром он даже не попытался сделать то, что так просто и естественно происходит между мужчиной и женщиной по рассказам подруг и в заграничном кино.

– Дура, дура, дура!!! – унижала она себя, – на самое простое бабье дело и то оказалась неспособна, ну и он, конечно…

После этой проклятой поездки Николаев был с ней по обыкновению вежлив, но в гости больше не звал и на неслужебные темы не заговаривал. Теперь всё должна была решить выписка из приказа о переводе. Скажет или не скажет?

В тот день, разбирая входящую почту Танюша наткнулась на «Выписку из приказа Командующего по личному составу» и у неё похолодели руки. «Сегодня… Скажет или нет?»

Она отнесла почту Николаеву и стала ждать. Каждый раз, когда дверь строевого отделения открывалась, Танюша обмирала, но приходили какие-то посторонние, ненужные сейчас люди, которым следовало что-то отвечать, оформлять какие-то документы. К обеду Танюшу от страха и напряжения начало мутить. Николаев так и не зашёл. Уже всё понимая, Танюша загадала, что если первый, кто войдёт в строевое отделение после обеда, будет посторонний, значит, Николаев к ней не придёт вообще.

Скрипнула дверь и, улыбаясь, вошёл Ласковый Толя с какими-то бумажками в руке.

Не в силах больше сдерживаться, Танюша разрыдалась и, оттолкнув его, выскочила из штаба.

Танюша вбежала в жилую зону, задыхаясь поднялась по лестнице своего дома, и в полутёмной, безлюдной в этот час общей кухне достала из шкафчика гранёную бутылку, трясущимися руками вылила её содержимое в кружку и залпом плеснула в рот.

Горло страшно обожгло, её мучительно вырвало кровью и, теряя сознание, она упала в кровавую лужу.

Соседи пришли со службы только вечером, когда Танюша была ещё жива.

***

Капитан Воробьёв валялся на койке в общежитии, разглядывая жёлтые разводы на потолке. Следы многочисленных протечек образовали причудливые узоры, напоминающие географическую карту.

Капитану Воробьёву было уныло.

На дежурство ему предстояло заступать только завтра, и впереди был целый день, который нужно было чем-то занять. В полку объявили повышенную готовность, поэтому уехать домой Воробьёв не мог и прикидывал, какое из небогатого набора гарнизонных развлечений выбрать. В библиотеке ничего интересного не было, кино в доме офицеров показывали только по выходным, а играть в бильярд Воробьёв толком так и не научился. Оставались различные варианты употребления спиртных напитков. Воробьёв склонялся к тому, чтобы купить пару бутылок шампанского и напроситься в гости к кому-нибудь из женатых коллег, чтобы порадовать себя домашней едой и теплом хоть и чужого, но всё-таки семейного очага. Воробьёв стал перебирать в уме сослуживцев, но тут щёлкнул замок и в комнату ввалился сосед Воробьёва, двухгодичник Витя-Апельсин, добрый, толстый, неуклюжий и фантастически рыжий лейтенант. Лётчики посмеивались, что оранжевая Витина причёска полыхает на стоянке даже в тёмное время суток.

Витя снял бушлат и остался в технарских штанах-ползунках и буром свитере с растянутым горлом. Шаркая валенками, он молча подошёл к столу и начал доставать из брезентового портфеля продукты – банку «Фрикаделек рыбных в томатном соусе», хлеб и плавленые сырки. Последними на столе появились две бутылки креплёного вина в грязноватых бутылках с криво наклеенными этикетками. На горлышке одной из бутылок налипла стружка.

Воробьёв удивился. Витя-Апельсин не курил и был поводом для бесконечных шуточек кадровых офицеров, поскольку не переносил спиртного. Внезапное появление на столе «Слез Мичурина» было необъяснимым. Ясно было только, что неумолимая диалектика воинской службы решила вопрос свободного времени Воробьёва самостоятельно.

– Чего отмечаем? – поинтересовался он, принимая стакан, наполненный жидкостью неопределённо-бурого цвета, – старлея дали или, может, новую техничку с царского плеча? Из твоей-то, вон, уже керосин выжимать можно.

– Не отмечаем, – буркнул Витя и залпом выпил стакан. – Поминки… – пояснил он перехваченным от скверного вина голосом.

Воробьёв понял, что Витя не шутит. Он молча выпил вино, поставил стакан и, отдышавшись, коротко спросил:

– Кто?

– Ты Снегирёву Танюшу знал?

– Конечно, она из нашего штаба, а что?

– Ну да, она же тебе нравилась, ты говорил, верно? – не глядя на Воробьёва спросил Витя.

– Ну да говорил, а что случилось-то?!

– Умерла она…

– Как умерла?!! – автоматически спросил Воробьёв и вдруг замолчал. Ему пришло в голову, что вот этот коротенький вопрос «Как умерла?!!» ежедневно на множестве языков повторяют миллионы людей, услышав страшные слова, и им пока не важно знать, из-за чего умер близкий человек, этим вопросом они пытаются отодвинуть от себя ещё хоть на несколько секунд то, что уже невозможно поправить.

– Откуда ты знаешь?

– Доктора вашего встретил, он сказал, – объяснил Витя.

– Да что с ней могло случиться? Под машину, что ли, попала?

– Нет, отравилась…

– Чем отравилась? В столовой?

– Да нет же, ну… она сама отравилась, док сказал – уксусной эссенцией. Из-за начштаба вашего.

Воробьёв замолчал. Он вдруг вспомнил усмешки и шуточки сослуживцев, которые раньше он не понимал и на которые не обращал внимания, вспомнил и то, как Танюша смотрела на начальника штаба, когда он заходил в строевое отделение, и понял, что всё то, что ему сейчас рассказал Витя – правда.

Он вдруг поймал себя на том, что сидя за столом, совершает какие-то мелкие и ненужные движения – перекладывает указательным пальцем хлебные крошки, потом вдруг начинает переворачивать вилку зубчиками вверх-вниз, потом кладёт вилку и начинает качать влево-вправо стакан.

Воробьёв ощутил, что больше оставаться на месте не может – нужно куда-то идти и что-то делать, неважно, куда идти и что делать, но сидеть на месте было нестерпимо. Он встал и начал быстро, заученными движениями надевать форму.

– Ты куда? – спросил Витя, – давай хоть допьём…

– Я скоро… – машинально ответил Воробьёв, застёгивая шинель, – мне тут… надо… – и, не слушая больше Витю, выскочил за дверь.

Спускаясь по лестнице, Воробьёв вдруг заметил, что его зрение резко и неприятно обострилось. Он стал замечать мельчайшие детали вокруг себя, на которые раньше никогда не обращал внимания – на истёртые ступени лестницы из искусственного серого камня с белыми крапинками, напоминающими любительскую колбасу, на криво закрученный шуруп в дверной ручке, на стопку замусоленных почтовых конвертов рядом с доской для ключей. Его кто-то окликнул, но Воробьёв даже не обернулся, он выскочил на улицу и быстро пошёл по аллее, стараясь как можно глубже дышать холодным воздухом.

Почему-то он вспомнил, как летом неожиданно встретил здесь Танюшу. Девушка шла к автобусной остановке в ярком сарафане с квадратным вырезом, в белых босоножках и с белой сумочкой на длинном ремешке. В обычной женской одежде Танюша тогда показалась Воробьёву какой-то обычной, непривлекательной, форма ей шла гораздо больше, и он постарался выбросить из памяти это воспоминание, которое, казалось, теперь может обидеть память Танюши.

Старый гарнизон зарос сиренью, жасмином и шиповником, которые буйно цвели по очереди всё лето, и Воробьёв всегда старался зайти в строевое отделение с букетом из цветущих веток, а Танюша расставляла их на подоконнике в трёхлитровых банках между разноцветных гераней и фиалок…

Воробьёв приостановился. Он понял, что ноги повели его по давно заученному маршруту на службу. Поворот налево приводил в казарму, а направо – в штаб. Ни в казарме, ни в штабе ему делать было нечего, но капитан, не раздумывая, повернул направо.

На стоянке машины начальника штаба не было.

Воробьёв вошёл в штаб и. ответив на приветствие дневального, огляделся. Двери кабинета начальника штаба и строевого отделения были заперты и опечатаны, командира тоже на месте не было. Дверь в комнату замполита была распахнута настежь. В те годы среди политработников хорошим тоном считалось не закрывать двери своих кабинетов, чтобы, так сказать, не отгораживаться от масс. Сам замполит, правда, сидел за закрытыми дверями в маленькой комнате, в которую можно было попасть из большой, а в большой, которую обычно использовали для заседаний партбюро, сидел батальонный «комсомолец» и копался в ящике с учётными карточками.

– А, Воробьёв, – сказал он, – зайди-ка!

Воробьёв зашёл и молча остановился перед столом.

– Про Снегирёву слышал уже, небось? Вот, натворила она дел! Командира уже в прокуратуру вызвали. Ну что за народ – бабы?! Никому, понимаешь, не давала, мне вот не дала, а тут – на тебе! Ни себе, ни людям! Она же в твоей роте числилась? – «комсомолец» покопался в ящике.– Ну, на карточку, на память.

Воробьёв взял учётную карточку и посмотрел на фотографию. На ней Танюша была совсем девочкой – ещё в школьной форме.

– Ну, чего уставился? – хохотнул «комсомолец». – А, ну да, ты же за ней тоже бегал… Ну так сходи к доктору, попроси, может он тебя к ней пустит на полчасика пока не зако… – «комсомолец» взглянул на Воробьёва и осёкся.

Тихое, назойливое гудение в голове Воробьёва переросло в визг, потом в грохот, он бросил карточку на стол и с разворота вмазал «комсомольцу» кулаком в лицо.

***

Прошёл месяц. В рапорте военный дознаватель написал, что «смерть младшего сержанта Снегирёвой наступила в результате неосторожного обращения со средствами бытовой химии», ведь родителям самоубийц пенсию не платят.

Майор Николаев, не дождавшись заменщика, сдал дела ВРИО и уехал в Германию. Полк начал готовиться к большим учениям с перебазированием и боевыми стрельбами и вскоре про Танюшу Снегирёву забыли.

Прочерк

Военкомат занимал третий и четвёртый этажи старинного доходного дома в центре Москвы. Судя по наглухо закрашенным дверям лифта, его отключили ещё во время Первой русской революции. Иван Александрович чертыхнулся и бодро начал восхождение, разглядывая диковатые по исполнению средства наглядной агитации допризывной молодёжи, о существовании которых за годы службы он успел позабыть. С плакатов взлетали самолёты и ракеты, вели огонь нарядные танки, а из ядовито-синих вод на сушу выходили десантные корабли. Всю стену пустой лестничной площадки занимал стенд, символизирующий нерушимое единство рабочего класса, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции. Рабочий класс был в синий спецовке и при штангенциркуле, трудовое крестьянство, как положено, прижимало к себе колосья пшеницы, а трудовая интеллигенция поправляла очки. Очки по замыслу художника, видимо, символизировали умственные усилия.

Все это плакатное великолепие пребывало в запустении, опытный глаз офицера сразу заметил оборванные уголки на одном стенде, следы расписывания шариковой ручки – на другом, пририсованные на чьём-то портрете усы – на третьем…

Вскоре Иван Александрович почувствовал, что поднимается, пожалуй, слишком быстро, он стал задыхаться, а у дюралевых военкоматовских дверей вынужден был остановиться, чтобы унять сердцебиение. Одышку Иван Александрович стал замечать за собой с полгода назад, и это его злило, потому что он привык не обращать на здоровье внимания и втайне гордился тем, что ничем никогда серьёзно не болел.

Дежурный по военкомату, капитан-связист, был увлечён решением кроссворда и на Ивана Александровича даже не взглянул. Иван Александрович, было, собрался сделать офицеру замечание тем холодным и язвительно-вежливым тоном, который он давно выработал в общении с подчинёнными и младшими по званию, но вспомнил, что он без формы. Иван Александрович вдруг представил реакцию этого капитана, которому выговаривает какой-то гражданский, и испытал от этого такую неловкость, что с ненужной силой дёрнул за ручку двери, стараясь поскорее войти внутрь. Дверь не поддавалась. Иван Александрович дёрнул ещё раз, дверь заскрипела, но не открылась. Капитан отложил газету, удивлённо глянул через стекло и нажал кнопку. Щёлкнул электрический замок, и Иван Александрович, красный от унижения, влетел в коридор военкомата.

В пенсионном отделе ему пришлось отстоять маленькую очередь, стараясь не слышать визгливые голоса старух, которые с расчётливым старческим эгоизмом обсуждали порядок получения пособия на погребение своих мужей-отставников.

Через час Иван Александрович вышел на улицу, сжимая в руке сырую от клея книжечку. Неряшливо напечатанное на дешёвом картоне пенсионное удостоверение по формату напоминало удостоверение личности генерала, которое Иван Александрович так хотел получить – и не получил.

***

Иван Александрович окончил общевойсковое командное училище и должен был служить в пехоте, но стремительно растущим «Войскам дяди Васи» не хватало младших офицеров, и ему предложили перейти в ВДВ. Энергичный, жёсткий и целеустремлённый командир быстро продвигался по службе, и, в то время как его однокашники командовали батальонами, он уже был полковником и занимал должность начальника штаба воздушно-десантной дивизии. На этой должности Иван Александрович тоже задерживаться не собирался, но перспективы получить генеральские погоны не просматривались. Можно было, конечно, ждать, пока освободится должность комдива, но, во-первых, эта должность была «вилочная», а во-вторых, долго ждать Иван Александрович не любил.

Вскоре представился подходящий случай: в дивизионной баньке отмечали окончание работы московской комиссии, и Иван Александрович, улучив момент, подошёл к её председателю и, смущаясь, попросил посодействовать в служебном росте. Председатель комиссии, который по наблюдениям Ивана Александровича употребил уже не менее литра, почесал за ухом, хмыкнул и сказал: «Ладно, подумаем».

На следующий день комиссия улетела в Москву, а Иван Александрович долго пытался понять, было ли обещание подумать обычной пьяной болтовнёй, о которой не помнят на следующее утро, или генерал просьбу запомнил.

Прошёл месяц, потом ещё один, Иван Александрович уже начал забывать о разговоре, как вдруг у него на столе затренькал телефон ЗАС. Звонил тот самый генерал. Оказалось, он ничего не забыл.

– В общем, так, – пробулькал генеральский голос в трубке, – в войсках ты лампасы будешь ждать до морковкина заговенья. Но есть вариант. Через год уходит на дембель начальник управления штаба ВДВ, ему нужен зам. Годик покрутишься, если придёшься ко двору, заменишь его. Ну как, подумаешь?

– Никак нет, товарищ генерал, я согласен! – севшим от волнения голосом ответил Иван Александрович. Он понимал, что такой шанс выпадает раз в жизни: Москва и генеральская должность разом! О том, чтобы посоветоваться с женой, Иван Александрович и не подумал – служебные вопросы он всегда решал сам.

Через месяц пришёл приказ командующего, и Иван Александрович начал сдавать дела. Как часто бывает в войсках, начальника штаба дивизии уважали, побаивались, но не любили, поэтому отвальная вышла сухой и формальной: остающиеся думали о том, кто займёт освободившуюся должность, а Иван Александрович мыслями уже был в Москве.

На вокзале его встретил вежливый лейтенант и отвёз в Олимпийскую деревню, где Ивана Александровича с женой ждала квартира. Сын Ивана Александровича, преподаватель академии, давно жил в Москве своей семьёй. От отца он унаследовал жёсткий и неуживчивый характер, поэтому отношений с родителями не поддерживал – так, иногда звонил из вежливости.

В штабе Иван Александрович быстро освоился. Начальник управления занимался, в основном, устройством своей пенсионной жизни и с удовольствием переложил решение текущих вопросов на энергичного и работоспособного зама. Вопрос с назначением считался практически решённым, и к Ивану Александровичу подчинённые шутливо-заискивающе стали обращаться «товарищ генерал». Иван Александрович делал вид, что не замечает подхалимажа, но в душе ликовал.

Но вот с Кремлёвского холма потянуло сырым сквозняком перемен, со страниц газет хлынули длинные и невнятные речи нового лидера, страну начало всё сильнее и заметнее лихорадить. Хрустнул и заскрипел тяжеловесный, но всё ещё могучий армейский механизм. Выступая за границей, генсек, немилосердно коверкая ударения, путая рода войск и виды вооружённых сил, ошеломлял Европу всё новыми и новыми цифрами сокращений, а потом в штабы из ЦК приходила команда: «Обосновать цифру!». И обосновывали. Да так, что в штабе ВДВ после очередного масштабного сокращения управления стали отделами, а генеральские должности превратились в полковничьи.

Узнав об этом, Иван Александрович растерялся. Как же так? Этого не может быть! Он так привык к мысли о своём генеральстве, что решение о сокращениях показалось ему нелепой ошибкой, которая к нему, конечно, отношения иметь не может. Ведь всё решено!

Однако генерал, который сосватал Ивана Александровича в штаб, встретил его хмуро. Выслушав его сбивчивую речь, он спросил:

– Ну, а я-то что могу сделать? Ты что, не видишь, что творится? Лично я уже вообще работать не могу, потому что руки заняты: держусь ими за стул под задницей. Сегодня я генерал, а завтра – хрен знает кто, хрен знает где – дачник на станции Хлебниково, помидоры, бля, выращиваю. Ты вот ещё молодой, может, весь этот бардак и пересидишь, так что иди, работай, только сначала нитроглицерин прими, а то от тебя прикуривать можно.

Тогда Иван Александрович не сдержался и в запальчивости наговорил генералу много несправедливых и ненужных слов, а перед тем как хлопнуть дверью, выпалил:

– Если армии я не нужен, так тому и быть, уволюсь! Выслуга есть.

Генерал промолчал.

Два дня Иван Александрович, забросив все дела, писал рапорт на увольнение, отбрасывая один вариант за другим. Документ нужно было составить так, что бы «наверху» поняли, какую ошибку они совершают. Выходило, однако, плохо. То рапорт получался каким-то скандально-обиженным, то чересчур сухим и казённым. Наконец, он был написан и сдан в строевой отдел. Для Ивана Александровича потянулись дни нервного ожидания. Втайне он надеялся, что рапорт попадёт на стол командующему. Тот, прочитав, немедленно вызовет его к себе, порвёт рапорт, и каким-то чудом сумеет найти для него генеральскую должность. Сначала при каждом телефонном звонке у Ивана Александровича замирало сердце, он рывком хватал трубку и представлялся полным названием должности и фамилией, как будто уже разговаривал с командующим, потом стал злиться на звонки коллег, словно нарочно занимающих линию и мешающих дозвониться Самому. Через две недели он впал в апатию, механически решая текущие вопросы и подписывая, не особенно разбираясь, служебные бумаги.

Пошла третья неделя. В понедельник, разбирая входящие документы, Иван Александрович обнаружил заполненное на своё имя направление в госпиталь и всё понял. Вызова к командующему не будет. И звонка тоже. Его рапорт удовлетворён, и он будет уволен. О таком исходе дела он как-то не подумал.

Через две недели Иван Александрович, сдав дела, лёг в госпиталь, а через полгода был уволен в запас и отправился в военкомат получать пенсионные документы.

***

Вернувшись домой, Иван Александрович долго и бесцельно бродил по квартире, время от времени сталкиваясь в коридоре с женой. Жена молча уступала ему дорогу.

В комнате Иван Александрович случайно глянул на книжные полки, и тут он понял, что будет делать. Он напишет мемуары! Пододвинув к себе стопку бумаги, Иван Александрович стал придумывать название. Сразу возникли сложности: «Воспоминания солдата», «Солдатский долг» и прочие достойные названия оказались заняты, поэтому пришлось остановиться на «Записках офицера-десантника». Название это Ивану Александровичу не нравилось, потому что смахивало на известные «Записки кавалериста-девицы», но он решил оставить его как рабочее, а потом переменить.

Дело пошло легко. Иван Александрович исписывал страницу за страницей, боясь остановиться и спугнуть вдохновение. Перерыв пришлось сделать, когда рука, непривычная к такой работе, занемела.

Сосчитав страницы (их оказалось пять), Иван Александрович перечитал написанное, аккуратно подровнял страницы и нахмурился. Он понял, почему ему было так легко писать. Вместо мемуаров у него получилась сухая автобиография, которую полагалось писать для личного дела офицера. Вся его жизнь уложилась в неполных пять страничек. О чём писать ещё, он не знал. Тогда Иван Александрович попытался вспомнить свою службу год за годом, день за днём, но из этого ничего не вышло. Учения, стрельбы, совещания, проверки смешались в его памяти в беспорядочный набор тусклых картинок. Оказывается, он не помнил многих дат, имён своих начальников, подчинённых и сослуживцев, с которыми работал, пил водку, ходил на охоту, чьи дети приходили в гости к его сыну… Служебные конфликты, которые когда-то казались ему очень важными, сейчас выглядели глупыми и бесцельными. Он совершенно не мог вспомнить, из-за чего они возникли, почему были так для него важны и чем кончились.

И тут в голову ему пришла испугавшая его мысль. Он понял, что как ни переписывай автобиографию, жизнь, в сущности, прожита, и прожита плохо, неинтересно, бесцельно, и не жизнь это вовсе, а прочерк между датами рождения и смерти. Иван Александрович разорвал исписанные страницы, потом достал из серванта бутылку коньяка и начал пить рюмку за рюмкой, не разбирая вкуса и не закусывая, безуспешно пытаясь смыть саднящую горечь в горле. На следующее утро он позвонил знакомому кадровику и попросил подыскать ему работу.

На военной кафедре Ивану Александровичу предложили читать курс «Основы тактики ВВС». Ознакомившись с темпланом, Иван Александрович начал привычно перекраивать его под себя, однако ему вежливо объяснили, что все преподаватели должны работать по одним и тем же документам.

– Прочитайте курс пару раз, – сказал начальник кафедры, – а тогда мы к вашим предложениям вернёмся.

В большой «поточной» аудитории Иван Александрович сразу почувствовал себя неуютно. На незнакомого преподавателя с весёлым интересом смотрело семьдесят пар глаз, для этих молодых ребят было совсем не важно, кем он был и чем занимался до тех пор, пока не вошёл в аудиторию, и ему каждый раз придётся доказывать своё право находиться у доски.