Текст книги "О людях и самолётах 2"

Автор книги: Михаил Крюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Иван Александрович начал занятие и быстро понял, что читать лекции он, в сущности, не умеет. Раньше его внимательно слушали из уважения к должности, и он мог себе позволить быть косноязычным, повторяться, и вообще, говорить столько, сколько считает нужным. Здесь было совсем другое дело. Сначала его слушали хорошо, но потом в аудитории возник тихий гул, хорошо знакомый любому преподавателю и свидетельствующий о том, что лекция провалена. Иван Александрович понял, что говорит скучным, казённым языком и то, что он пытается рассказывать, студентам совсем неинтересно. Он с трудом довёл лекцию до конца.

Второе и третье занятия оказались ещё хуже. Студенты слушали Ивана Александровича без всякого интереса, переговаривались, одни что-то читали, другие тихо скучали, у одного студента Иван Александрович разглядел наушники плеера. Замечания и взыскания не помогали. Иван Александрович стал нервничать, перескакивать с одного вопроса на другой, возвращаться к пропущенному материалу, путался сам и путал студентов.

Окончательно расстроенный, он пошёл к начальнику кафедры. Тот спокойно выслушал его и посоветовал походить на занятия к другим, более опытным преподавателям.

Кроме него «Тактику ВВС» читали ещё два офицера, и читали совершенно по-разному.

У одного преподавателя лекция превращалась в игру. Он говорил спокойно, не повышая голоса, домашним тоном, часто шутил. Студенты всё время подавали реплики с мест, но он не раздражался, а, казалось, наоборот радовался им, отшучивался, предлагал вместе поискать ответ на заданный вопрос, словом, вёл себя несерьёзно. В аудитории было шумновато, однако, с удивлением отметил Иван Александрович, это был какой-то рабочий шум, студенты успевали вести конспект, и постепенно сухие и скучные цифры тактических и боевых радиусов, удалений от линий фронта наполнялись смыслом и выстраивались в чёткую и логичную схему.

Другой преподаватель вёл занятия совсем по-другому. Предельно чёткие и сухие определения, схемы и графики привлекали своей безупречной логикой. Офицер, фактически, диктовал готовый конспект, интонациями выделяя важные места. И здесь в аудитории был порядок. Студенты, не отвлекаясь, записывали, иногда переспрашивая и прося повторить.

Ивану Александровичу больше понравился второй преподаватель, однако вести занятия так, как он, не смог, и до конца семестра просто читал материал по тетради, стараясь не смотреть в аудиторию…

Экзамен по тактике ВВС принимали комиссией. Студенты довольно бойко рассказывали про «Базирование частей Дальней авиации», «Формы боевых действий» и «Виды боевого обеспечения», но когда очередь дошла до взводов Ивана Александровича, картина изменилась. Студенты мялись, путались, не могли ответить на простейшие вопросы. Один, второй, третий… Начальник кафедры нахмурился и приказал собрать конспекты взвода. Пролистав несколько тетрадей, он подровнял стопку, аккуратно положил её на край стола и молча вышел из аудитории. За ним по одному стали исчезать другие преподаватели, и, в конце концов, Иван Александрович остался один…

В весеннем семестре «Тактику ВВС» не читали, и вопрос о преподавании отпал сам собой. Тогда Иван Александрович предложил взять на себя кафедральную отчётность. Обложившись экзаменационными и зачётными ведомостями, он взялся за давно знакомую и привычную работу – составление донесений, однако немедленно столкнулся с трудностями. Оказалось, что в институте никто точно не знал, сколько у них учится студентов. Кто-то досдавал «хвосты», кого-то отчисляли, кто-то восстанавливался после «академки». Основные ведомости, дополнительные ведомости, дополнения к дополнительным ведомостям, индивидуальные экзаменационные листы, в просторечии называемые «допусками», всё было страшно запутано. Иван Александрович начал раздражаться, тем более что его проблем никто не понимал. «Да вы пишите среднепотолочно…» – посоветовал ему начальник учебной части, – «все равно донесение устареет через день после отправки!» Но Иван Александрович «среднепотолочно» не мог. Он попытался привести всю систему в идеальный порядок, в результате чего запутал её окончательно. Тогда Иван Александрович стал ходить по деканатам и быстро испортил со всеми отношения. Деканатские методисты, привыкшие к улыбчивым и вежливым офицерам, пожаловались на вздорного отставника начальнику кафедры, а тот не скрыл эту жалобу от Ивана Александровича. Походы в деканаты пришлось прекратить.

Характер Ивана Александровича менялся: он стал по-стариковски обидчивым, мелочным и занудным. Преподаватели, любившие поболтать с ним в перерывах между лекциями, стали избегать его. И – удивительное дело – начали стареть и его вещи. Щегольской, серый в тончайшую чёрную полоску костюм обвис, начали пузыриться рукава и загибаться уголки воротничка на сорочке. Вообще, казалось, будто Иван Александрович как-то ссохся, ссутулился, истёрся.

А потом умерла его жена.

Иван Александрович прожил с ней много лет. Он не задумывался, любит ли он её, и любит ли его она, они просто долго жили вместе, привыкли друг к другу, но у каждого была своя жизнь, в которую они привыкли друг друга не пускать.

Жена нередко прихварывала, но говорить об этом не любила, а Иван Александрович привык не спрашивать. Однажды она, как бы между прочим, сказала мужу, что ей нужно лечь в больницу, а через неделю ей сделали операцию. Иван Александрович дождался окончания операции, но к жене его не пустили, сказали, что она в реанимации, но пугаться не нужно, и что это нормально.

На следующий день Иван Александрович опять приехал в больницу, но в палату его опять не пустили. Целый день он просидел на лавочке около одноэтажного домика, в котором размещалось реанимационное отделение. Иногда он подходил к дежурной медсестре и, услышав: «Состояние стабильное, без изменений» возвращался на своё место. Домик оброс густыми, неопрятными кустами, и Иван Александрович часами следил за игрой теней от листвы на асфальте. Ни книги, ни газеты он с собой не брал – просто сидел и ждал. Вечером он уехал домой, а на следующее утро опять подошёл к окошку справки. На этот раз, услышав фамилию жены, медсестра сказала: «Подождите минутку» и куда-то ушла. Вскоре она вернулась вместе с человеком в зелёном хирургическом костюме. Он подошёл к Ивану Александровичу и молча протянул ему прозрачный пакетик, в котором лежал крестик на серебряной цепочке и обручальное кольцо. Иван Александрович удивлённо посмотрел на пакетик, потом поднял взгляд на врача и всё понял.

Врач напряжённо следил за Иваном Александровичем, опасаясь сердечного приступа, обморока, чего угодно. Но Иван Александрович положил пакетик в карман, повернулся, и, не сказав ни слова, почему-то припадая на правую ногу, пошёл по аллее к выходу из больницы. Врач и сестра провожали его взглядами, пока он не скрылся за поворотом.

Совершенно механически Иван Александрович проехал через весь город на метро, потом на автобусе доехал до дома. В голове было совершенно пусто, только стояло какое-то противное гудение и хотелось пить.

Войдя в квартиру, Иван Александрович не стал раздеваться, а сразу прошёл в комнату. Он оглянулся, и внезапно его полоснуло по сердцу. Он понял, что дом умер вместе с его женой. Вещи, которые выбирала и покупала жена, находила им в доме свои места, умерли вместе с ней и превратились в бессмысленные куски стекла, дерева и камня. Они будут стоять на своих местах, и теперь никто, кроме Ивана Александровича, их не переставит, не вытрет с них пыль, не сменит цветы в вазе. От этого грубого и беспощадного осознания смерти Иван Александрович внезапно потерял дыхание. Воздух застрял в его груди, и он с ужасом почувствовал, что не может ни вдохнуть, ни выдохнуть. Из глаз хлынули слезы. Схватившись за спинку стула, уже в последнюю секунду, теряя сознание, Иван Александрович с хриплым, каркающим криком сумел сделать вдох. Он понял, что сейчас в этом доме ему оставаться нельзя. Трясущимися руками он запер дверь и пешком пошёл в институт.

Ничего не видя вокруг, Иван Александрович поднялся на второй этаж, вошёл на кафедру и повернул направо, в учебную часть. За ним шёл испуганный дежурный офицер, сжимая в руках аптечку…

Иван Александрович сел за стол, достал из кармана футляр с очками, щелчком открыл его, потом закрыл, потом снова открыл… и начал медленно заваливаться влево.

***

Через два месяца Ивана Александровича выписали из «кардиологии» военного госпиталя и отправили долечиваться сначала в один санаторий, потом в другой. На работу он больше не выходил, и вскоре на его место пришла новая сотрудница – весёлая худенькая девушка, приехавшая учиться в Москву из Холмогор. На дневное отделение она не поступила, поэтому днём стала работать на кафедре, а училась на вечернем. Кафедральный народ, разузнав о том, что новенькая – землячка Ломоносова, повесил у неё над столом портрет первого российского академика, и каждый раз, заходя в учебную часть, лживыми голосами поражался сходству всех «холмогорских».

В обычной институтской текучке об Иване Александровиче стали забывать, но однажды дежурному по кафедре позвонили из штаба ВДВ.

– Иван Александрович у вас работал?

– Да, у нас…

– Зам командующего приказал вам сообщить, что он умер. Организация похорон на нас, имеем достаточный опыт, – хмыкнул десантник, – но если кто-то из ваших захочет проститься, позвоните сыну Ивана Александровича, – и продиктовал телефон.

Узнав о смерти Ивана Александровича, офицеры пустили фуражку по кругу, кое-какие деньги начальник выбил в профкоме. Их как раз хватило, чтобы купить хороший венок и цветы. Чтобы уточнить место и время прощания, начальник набрал номер сына Ивана Александровича и кратко изложил суть дела.

Энергичный голос в трубке запнулся только на секунду:

– Вы… вот что… Цветов достаточно, так что вы венок сдайте обратно, а деньги пусть мне подвезёт тот из ваших, кто приедет на похороны.

Отец и сын

Быль

Я сидел в преподавательской и тихо, но вдумчиво матерясь, составлял план-календарь мероприятий учебного сбора, одним глазом заглядывая в календарь обычный перекидной, другим в план-график прохождения сбора, а третьим, сакральным – в программу военного обучения и положение о военных кафедрах. Другие, не менее захватывающие документы, были разложены на соседних столах, поскольку в преподавательской я был один.

Начинать рассказ с местоимения «я» вообще-то некрасиво и невежливо по отношению к читателю, но в данном случае ничего не поделаешь, эта история начинается именно с того, что я сидел в преподавательской и копался в бумагах.

Вторую неделю город был накрыт пыльным и удушливым колпаком июньской жары. За ночь дома, тротуары и припаркованные автомобили не успевали остыть, а метро встречало утренних пассажиров липкой, болотной духотой.

Стеклянная стена преподавательской выходила на солнечную сторону и никакие шторы не спасали. Согласно институтским легендам, новое здание на проспекте Вернадского было спроектировано для какой-то африканской страны, робко вставшей на путь социализма. Однако, ознакомившись с проектом, африканцы схватились кто за сердце, а кто и за копья, и перешли на тёмную сторону силы, предавшись мировому империализму.

Проект храма позитивистской науки оказался никому не нужен, и вот тут-то на него и наложил предприимчивую лапу наш ректор. Чертежи быстренько доработали, убрав систему централизованного кондиционирования, лифты и прочую буржуазную заразу; здание привязали к местности, встроили рахитичное отопление, и через каких-нибудь пятнадцать лет на замусоренном пустыре возникло гордое здание. Угрюмые мизантропы-архитекторы встроили в корпуса института чудовищные сквозняки, которые сносили со столов не только бумаги, но и увесистые книги, поэтому преподаватели и студенты научились, подобно ниндзя, стремительно прошмыгивать в двери, захлопывая их за собой снайперским пинком.

Увлёкшись любимым делом офицера-преподавателя, я не услышал скрипа открываемой двери, но ощутил мощный воздушный поток, повлёкший ворох бумаг на столе к открытому окну.

– Дверь, бля!!! – завопил я, падая с раскинутыми руками на стол.

Вошедший промолчал, и тогда я, как умирающий лебедь, вывернул шею, чтобы увидеть, кого внесло в преподавательскую и почему эта ходячая ошибка эволюции не закрывает дверь.

Оказалось, что ко мне забрёл какой-то гражданский. Уяснив, наконец, сложившуюся ситуацию, он поспешно прикрыл дверь.

– Вы к кому? – спросил я, получив, наконец, возможность снять руки с бумаг и принять более-менее естественную позу.

– Я бы хотел видеть начальника пятого курса, – объяснил посетитель.

– Прошу! – показал я на свободный стул, – это я и есть.

Обычный мужичок, за сорок, с изрядной лысиной, весь какой-то сероватый, невзрачный, я бы сказал, мышевидный.

– Я отец студента (тут он назвал фамилию), и хотел бы узнать, где он будет проходить сбор.

Я порылся в списках и назвал гарнизон.

– Кстати, в эту точку еду я сам.

– Очень хорошо! – обрадовался мышевидный. – Скажите, а… вы моего сына знаете?

– Нет, я в их взводе занятия не вёл. А что?

– Ну… гм… – замялся он, – видите ли, мальчик немного… своеобразный…

– У него что, проблемы со здоровьем?

– Нет, что вы, в обычном смысле – нет, иначе он не смог бы поступить, но…

Я молча ждал, пока мой собеседник выберется из неудобного положения, в которое он сам себя загнал. Если он скажет «больной», я отправлю парня на военно-врачебную комиссию, а если скажет «здоров», тогда вообще непонятно, зачем он пришёл и завёл этот разговор.

– Я бы хотел попросить…ну… чтобы в части вы уделяли моему сыну немного больше внимания, чем остальным, вот и всё… – наконец сформулировал он.

– Хорошо, не беспокойтесь, – я пододвинул к себе ежедневник, – всё будет в порядке, полк хороший, я там уже проводил сбор, условия нормальные, от Москвы не очень далеко, вы можете приехать к нему на Присягу.

– Да, – сказал он, – я приеду. Обязательно. Извините за беспокойство. Всего доброго.

После ухода моего странного гостя я, конечно, сразу же нашёл личную карточку его сына. Ничего особенного. Парень неплохо учился, взысканий не имел. Так… Ну, аттестации командира взвода, написанные под диктовку куратора, мы пропустим… Вот, автобиография. Тоже ничего необычного. Мать умерла, не повезло парню… В институт поступил сразу после школы… Годен с незначительными ограничениями… Оп-паньки… Отец – сотрудник КГБ! Надо же… Хотя, кто их знает, может, чиновник какой, кадровик или снабженец…

Замученный жарой и бумажной рутиной я забыл о странном посетителе, и не вспоминал о нем до самого отъезда в войска.

***

Мы сидели в полупустом купейном вагоне пассажирского поезда. В таких поездах спросом пользуются плацкартные и общие вагоны, а народ побогаче выбирает скорые поезда.

Начался тихий, подмосковный дождик, за окном мелькали мокрые и пустые дачные станции, переезды с вереницами машин у шлагбаума, колхозные поля, поросшие какой-то сельхозрастительностью, одинокие велосипедисты, согнувшиеся под тяжестью промокших плащей…. Оставив позади Москву, поезд разогнался, погромыхивая на стыках. В купе старенького, но чистого вагона стало уютно и тепло. Завтра будут длинный, хлопотный и пыльный день, а сегодняшний вечер – твой, можно поваляться со специально взятой из дома скучной книгой, подремать, напиться из бренчащего стакана чаю, а потом всласть отоспаться под привычные поездные звуки…

В дверь постучали.

– Да! – крикнул я, подумав, что это, наверное, студент с докладом по отбою.

Дверь отъехала, и в купе вошёл какой-то мужчина в спортивном костюме с пакетом в руке. Нашарив на столике очки, я пригляделся и вспомнил, что это тот самый мышевидный КГБ-шник.

– Вы позволите? – спросил он.

– Пожалуйста. – Я подтянул ноги и указал на полку.

– Вот, – сказал он, доставая из пакета бутылку, – я бы хотел познакомиться с вами, товарищи офицеры, поближе…

Мой коллега удивлённо посмотрел сначала на бутылку, потом на меня, а потом на нашего посетителя. Он недавно пришёл на кафедру после академии, и наших порядков не знал. Мне же визит «отца солдата» совсем не понравился. Пить спиртное с незнакомым человеком в поезде, да ещё и с отцом одного из наших студентов, да ещё работающим в «конторе» я вовсе не собирался.

– Извините, – хмуро сказал я. – Вечер встречи придётся перенести. Нам пить нельзя – людей везём, мало ли что может случиться? Да и вообще, я не привык к студентам идти со «шлейфом».

Установилось неловкое молчание. Выждав несколько секунд и поняв, что мы ждём его ухода, мужик извинился, сунул бутылку обратно в пакет и вышел.

– Ни фига ж себе… – удивлённо сказал мой коллега, – Это что, у вас каждый раз такие номера?

– Не поверишь – первый раз… – ответил я, – даже и не знаю, что подумать. Давай-ка мы с тобой будем повнимательнее. Вообще повнимательнее. А то нарвёмся в полный рост и не заметим где…

Следующим утром на вокзале нашего надоедливого попутчика видно не было, то ли старался на глаза не попадаться, то ли мы в процессе суетливой перегрузки студенческих организмов из вагонов в «Уралы» просто не обратили на него внимания.

В гарнизоне я приказал коллеге организовать семинар на тему «Как нам обустроить казарму», а сам решил заложить круг почёта по штабам. Нужно было представиться начальнику центра – генералу, договориться с тыловиками о питании и обмундировании студентов, которые, переступив границу КПП, стали курсантами, и решить ещё десяток подобных вопросов.

Проблемы обычно возникают, если полк сталкивается с нашествием военизированных студентов в первый раз. Ознакомившись с директивой Генштаба и подавив естественный приступ ужаса, управление полка занимает круговую оборону, и каждый бюрократический вопрос приходится решать с боем, как писал Маяковский, «перешагивая через юнкеров». На следующий год командно-штабная девственность оказывается уже нарушенной, всё проходит без административных лубрикатов в виде звонков из Москвы и шифротелеграмм, а уж третий приезд похож на секс старых супругов – без выключения телевизора.

Выгружая из портфеля на стол НШ центра глухо звякающие московские сувениры, я поинтересовался наличием отсутствия проблем.

– В принципе, всё нормально, – ответил НШ, машинально выстраивая бутылки в боевой порядок «колонна пар», но есть нюанс. У нас стрельбище закрыли.

– Кто?! – изумился я, – вы же типа градообразующие! Зелёный Пыс что ли наехал?

– Дачники, с-суки, вложили, – объяснил НШ. – Понастроили сараев своих у самого аэродрома, ну и стали жаловаться, мол, пули над головами свистят. А чего бы им не свистеть? Ты же наших чингачгуков видел. Кто флажок на обваловании сбил, тот у них – «лётчик-снайпер». Ну и запретили нам стрелять.

– А как же Присяга? – спросил я. – Положено же отстреляться…

– Хороший вопрос, архиверный. Нет стрельб – нельзя Присягу проводить. Вот ты и думай, как-никак цельным подполковником работаешь. В Москву звони, пусть там решают.

– Ну, для этого-то мне и звонить не надо. А то я не знаю, чего они решат… А ещё стрельбища у кого-нибудь здесь есть?

– Есть одно, у МВД-шников. У них там что-то вроде тюрьмы или колонии, не знаю точно, так при ней есть стрельбище. Можно отстреляться там, но… нельзя. Они денег хотят.

– Много?

– Не мало. Да и неважно, сколько, в директиве ГШ не сказано, что за стрельбы можно платить. Меня за этот платёж первый же ревизор за яйца подвесит. С остальными элементами сбора проблем не будет, а вот насчёт стрельб – тебе суетиться. За подарки спасибо. После Присяги заходи, будем пробовать.

В Москву я, конечно, позвонил. Шеф, обожавший решать общие вопросы, но страшно раздражавшийся, когда перед ним возникала конкретная проблема, обещал подумать и велел перезвонить через пару дней. Я знал, что думать он будет до конца сбора, а крайним всё равно окажусь я.

Вечером после отбоя мы сидели в номере гарнизонной гостиницы, собираясь поужинать. В дверь постучали. На всякий случай я убрал со стола бутылку «Князя Шуйского». А вдруг это студент из казармы? Водка на столе преподавателей – это непедагогично.

Но это оказался не студент. К нам опять пожаловал мышевидный родитель в спортивном костюме, правда, на этот раз без пакета.

– Разрешите?

– Прошу… – вздохнул я и уступил ему стул, пересев на кровать.

– Я много времени у вас не отниму, – сказал он, – успеете поужинать. Тем более, пить вы со мной не хотите… Да нет, я всё понимаю, я можно сказать, привык, «Контора глубинного бурения» и всё такое, так ведь?

–Ну-у-у…

– Именно что «ну-у-у». Но поговорить нам всё-таки надо. А потом я уйду.

– Хорошо, – сказал я, – давайте поговорим. – Мне стало любопытно.

– Дело в том, – начал наш гость, – что много лет назад я служил… гм… ну, неважно где. А важно, что там я схлопотал себе дозу облучения. Хорошую такую дозу, увесистую. Можно сказать, несчастный случай, виноватых не было, но по тогдашним, а уж тем более по сегодняшним меркам, доза была такой, что можно было начинать заниматься организацией собственных похорон. Сначала-то я этого не понял, но вот тем, кому понимать положено, всё стало ясно, как днём. От работ меня отстранили и немедленно самолётом в Москву, в госпиталь. Зачем, почему? Врачи молчат, глаза отводят, но обследуют по полной программе. Вот по этой самой программе я и начал кое о чём догадываться, ну, а потом кто-то из врачей проговорился. Что со мной будет, и сколько мне осталось, они, конечно, не сказали, но догадаться и так было нетрудно. Я когда всё понял, чуть руки на себя не наложил. Страшное это дело, когда у тебя внутри тикает. И вот лежишь ты и ждёшь, что и как будет, когда оно дотикает. И сколько ещё этих тиков осталось…

Мы с коллегой переглянулись, я достал с подоконника бутылку и разлил водку по стаканам. Наш гость равнодушно выпил полстакана, ради вежливости взял со стола ломтик помидора – закусить – и продолжил рассказ, потирая горло и покашливая, видно было, что воспоминания ему неприятны и он начинает нервничать.

– Да… Самое страшное, помню, было среди ночи проснуться. Лежишь, смотришь в потолок – и ждёшь.

Отлежал я неделю, потом ещё одну. Ничего. Никаких признаков лучевого удара. То есть вообще никаких. На третью неделю смотрю, врачи улыбаться начали, глаза отводить перестали. «Повезло!», – говорят. Невероятно повезло, небывало, причём никто так и не понял, как и почему. Месяц я в больнице провалялся, потом санаторий был, потом выписали. Со старой работы меня, ясное дело, убрали, но перевели в Москву, в центральный аппарат, сразу же квартиру дали, матпомощь, подъёмные, лечебные, всё такое.

Первое время мы с женой ночи спать не могли – боялись, а вдруг ночью со мной что-то случится? То я не засну, то она – лежит, за руку меня держит. Со временем как-то обвыклись…

А потом жена сказала, что беременна. Сколько вместе прожили – ни одной беременности, а тут – нате. Кинулись по врачам. Все плечами пожимают: «Противопоказаний никаких, но… не советуем!»

В общем, родился у нас сын. Нормальный ребёнок, самый обычный. То есть болел, конечно, капризничал, но как все. С ним мы и про мой случай как-то забыли. И всё было нормально, пока ему двенадцать не исполнилось. А в двенадцать всё и началось. Сначала у него ни с того ни с сего волосы выпали, вообще все, даже брови и ресницы. А потом самое главное началось. Не знаю, как описать, чтобы вы поняли. Он нормальный парень, кто его только не обследовал, ничего не находят. Но есть одна странность – время от времени он как бы отключается на секунду-другую, вроде как засыпает без снов, а потом опять всё нормально. И этих отключений он не помнит…

У жены первый инфаркт случился, когда ей про меня сказали, второй – когда парень… ну, волос лишился, а третий последним был.

Так что теперь мой сын – всё что у меня осталось, это мой крест, моя вина. И я везде с ним. И я не стукач и не провокатор… – он криво усмехнулся.

Я молча разлил остатки водки.

Гость взглянул в наши вытянувшиеся физиономии и спокойно сказал:

– Не принимайте близко к сердцу, это проблемы мои, а не ваши, но знать вам всё-таки надо. Я, пожалуй, пойду, но на всякий случай: я живу в этой же гостинице – (он назвал номер) – и если будет нужна помощь…

– Подождите! – вдруг сказал я. – Есть одна проблема, – и рассказал про стрельбы.

– Если бы все проблемы были такими… – засмеялся он. – Этот вопрос я беру на себя. Спокойной ночи.

На следующее утро после полкового развода ко мне подошёл капитан с кирпичными петлицами:

– Товарищ подполковник, я начальник стрельбища учреждения номер такой-то! Разрешите получить указания на предстоящие стрельбы.

– Вот приказ на проведение стрельб… – я полез в папку за документами.

– Ничего не нужно, команда прошла из Москвы, всё организуем своими силами, как положено. Назовите только дату, время, количество стреляющих и номера упражнений…

***

На стрельбах я решил присмотреться к сыну чекиста.

Издалека ничего особенного. Рослый, весёлый, по виду – совершенно нормальный парень. Вблизи, конечно, выглядит страшновато: лицо без бровей и ресниц, пилотка на абсолютно лысой, блестящей, как полированная слоновая кость, голове… В ухе, кстати, кольцо. Этакий киберпанк в стиле «милитари» или джинн, Алладинов дружок… Однако на свою странноватую внешность студент не обращал ровно никакого внимания, его товарищи, привыкшие к ней за пять лет, тоже. Как все нормальные студенты, они дурачились, над чем-то хихикали, а то ржали во весь голос, постоянно бегали в курилку, и вообще вели себя непринуждённо.

На огневом рубеже я на всякий случай встал за студентом, однако он отстрелялся без происшествий, не проявив особой меткости, но и не промазав. Вообще, никаких странностей я за ним не заметил, хотя и старался не упускать его из виду. «Нормальный-то он нормальный, – думал я, разглядывая студента, – но как его на аэродром выпускать? Заснёт там на секунду, и привет мартышке. Нет, нафиг-нафиг, опасно. Надо от этого воина избавляться».

Вечером я зашёл в номер к ГБ-шнику, чтобы поблагодарить его за хорошо организованные стрельбы. Потом сказал:

– Я подумал и принял решение. После присяги заберёте сына в Москву. В армии ему всё равно не служить, а на аэродром я его выпустить не могу. Боюсь. Думаю, что начальник центра возражать не будет, а с начальником кафедры я попробую договориться.

– Не надо, – сказал он.

– Что не надо?

– Договариваться не надо. Я с вашим начальником разговаривал ещё до отъезда. Он сказал – на ваше решение.

– Чего же вы мне раньше не сказали?

– Ну… Я хотел, чтобы вы сами решили, а не выполнили приказ начальника.

– Но-но, вы это прекратите! Бросьте свои гэбешные штучки! – засмеялся я. Он тоже улыбнулся и достал уже знакомую бутылку коньяка. – Ну, теперь-то можно?

***

После окончания Присяги отец и сын уезжали в Москву. Я пошёл проводить их до КПП.

Парню уезжать явно не хотелось, и я его понимал. Невольный страх гражданского человека перед армией у него уже рассеялся, впереди у его товарищей была интересная работа на аэродроме, а по вечерам – волейбол, преферанс втихаря, а то и бутылка водки на троих. И не ради опьянения, а ради спортивного интереса, потому что нельзя, но все пьют!

Они оставались, а он уезжал.

Парень несколько раз оглянулся на казарму, штаб полка, высокие белые кили самолётов за деревьями, до которых он так и не добрался. Он понимал, что больше здесь никогда не будет, и старался всё запомнить получше.

Отец не оглядывался. Обо мне он, казалось, забыл, и смотрел только на сына. Случайно я поймал его взгляд. В нем был любовь, многолетняя, тяжёлая усталость и, казалось, безысходная тоска.