Текст книги "Каналья или похождения авантюриста Квачи Квачантирадзе"

Автор книги: Михаил Джавахишвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

И были на вокзале рыдания и причитания горькие, и стенания, и громкие вопли, и терзания волос, и царапанья щек и лобзанья без счета. И были у учениц его ланиты увядшие и очи, яко запруды неиссякающие.

И взревела жутким ревом, возопила воплем чудовищным громогласная железная машина – исчадие ада.

И похитила та машина-паровоз сына Божия, святого учителя, патриарха-старца и царя всея Руси – Гришку Распутина.

И в наступившей тишине разошлись ученики его и пошли во все концы света, дабы нести учение святого и проповедовать, и повторять радения во славу сына Божия.

Аминь!

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Сказ о распаде товарищества

Стоило Распутину отправиться паломником в далекий Иерусалим, как Квачи и его ватага остро ощутили свое сиротство. Словно бы подмыло фундамент или проломилась матица; словно отнялась десница и высох живительный ключ. Квачи почувствовал себя грудным младенцем, покинутым матерью, и задался вопросом:

– Что же это деется, братцы? Денег навалом, покровительниц хватает. Ну ей же ей, не Гришка же содержал меня... Если врагам взбредет в голову воспользоваться ситуацией и пнуть побольней, есть кому заступиться – тут и государь с государыней, и целая аллея важнейших тузов, еще минувшей ночью искавших моей улыбки и вилявших хвостами...

Квачи утешал и обнадеживал себя подобными соображениями, однако незримый страх не оставлял его и точил сердце.

По возвращении с вокзала он не застал дома никого, кроме агента Хайнштейна.

– Какие новости?

– Очень плохие! Банки настаивают на заполнении налоговой декларации и грозятся распродажей акций. Если они выбросят на биржу такую прорву, цена еще больше упадет.

– Распродайте акции "Англоросса" и внесите в банк.

– Результат будет все тот же. Курс резко понизится.

– Так что же делать? Где взять столько наличных?

– Заложите пакет акций Ганусу или Гинцу...

Весь день Квачи с Хайннггейном толкались в банках, на бирже труда, среди финансовых воротил, и всюду натыкались на непреодолимую преграду.

В конце концов, замученный метаниями в невидимых силках, Квачи последовал за своим советчиком Хайнштейном, который повел его по дорожке, указанной Гинцем. Одни акции он заложил, другие перезаложил, третьи распродал, четвертые выкупил, но денег все равно не хватило. Курс проданных акций наутро подскакивал, а курс купленных падал.

День шел за днем, и потери следовали за потерями. Квачи все больше запутывался в невидимой и прочной паутине, грозившей в конце концов превратиться в скандальное разорение.

В последнее время он все чаще слышал требовательное:

– Восполните разницу!.. Внесите!.. Уплатите!..

И Квачи бессмысленно и бесцельно бился в силках банкротства, твердил точно попугай:

– Продайте!.. Заложите!.. Отдайте!.. Внесите!..

Наконец он раскрыл глаза, все увидел, все понял. И завопил:

– Спасите!!! Гибну!!! На помощь!!!

Но поздно.

Бросился к Елене, от нее к Тане, однако после грандиозного скандала в "Аркадии" и отъезда святого Григория обе тайно отбыли за границу, оставив для него письмецо:

"Милый друг! После случившегося в "Аркадии" мы не можем здесь оставаться. Временно уезжаем в Европу. Советуем тебе последовать нашему прймеру. Прощай! Желаем удачи!..

Твои Таня и Елена".

Гинц и Ганус окатили его ледяной водой. Квачи еще несколько раз дернулся, трепыхнулся и тихо скончался для биржи. Квачи – деловой человек, Квачи – финансист был раздет донага и одежды его поделили Гинц и Ганус.

В тот же день явились дружки.

– Седрак, выручай!

– Аме, Квачи-джан? Разорился? Сто рублей тебе хватит?

– К черту! Проваливай!

– Миллионы на ветер пустил, а теперь – Седрак, выручай!

– Положение осложняется,– солидно заметил Бесо и развернул перед Квачи газету.– Во, читай...

"Московское дело" метало громы и молнии по поводу того, что "строительство величайшего для православных храма поручено какому-то кавказцу К., передавшему подряд жидам". Другая газета утверждала, будто бы К. К-дзе пролез в царский дворец с фальшивым паспортом, якобы дворянство оного весьма сомнительно, что же до княжеского титула, таковой К. К-дзе и "небезызвестный святой старец" выцыганили у государя фиглярством.

Третья газета объявила Квачи банкротом, довольно подробно рассказала его биографию, к тому же пригрозила в ближайших номерах поведать пикатные подробности его стремительного взлета.

Квачи вспыхнул, возмутился. Затем рухнул в кресло и простонал:

– Кончено!.. Все... Я погиб!..

Все долго молчали. Квачи лежал в полуобмороке и безвольно тер побледневший лоб.

Но вдруг он вскочил, расправил плечи; в голосе зазвучала сталь:

– A-а, дудки! Квачантирадзе так легко не сдается! Седрак!

– Аме!

– Ступай и изготовь с десяток заграничных паспортов. Один на имя князя Багратиона-Мухранского. Другой – афганского принца. Остальные для свиты. Фамилии придумаешь сам. Утром чтоб все было готово. Понял?

– Аме? Понял, а как же!

– Бесо! Живо найди человека с тугой мошной и быстренько все распродай!.. Что? Ах, это все Танино?! Вот новость! Не до Тани мне теперь, брат, сам видишь – горю! Да – и мебель, и лошадей, и автомобили. Все, все! Приготовься к дальней дороге... Об отъезде никому ни слова. Ну, действуй!

Сказ о встрече эмира и безъязыкости Квачи

Вождь был в роскошном азиатском халате, с чалмой на голове и расшитых кошах. Свита помещалась в соседних купе.

В кармане у Квачи лежал паспорт на имя афганского принца Рабибуллы Абдул Рахман Шейх-Али, в запасе еще с полдюжины паспортов князей, баронов и принцев разных национальностей.

Кондуктор, узнав от сопровождающих лиц, что в его вагоне едет наследник афганскою эмира, сообщил об этом дежурному жандарму. Жандарм отправил соответствующую телеграмму в Варшаву. Там же о путешествующем принце доложили генерал-губернатору.

Как только поезд подошел к варшавскому вокзалу, в вагон поднялся блестящий офицер и почтительнр сказал:

– Прошу прощения, я имею честь говорить с секретарем его высокопревосходительства афганского принца? Передайте, пожалуйста, его высокопревосходительству, что адъютант генерал-губернатора хотел бы навестить его и выразить свое почтение.

Перепуганный Чипи влетел в купе:

– Пропали!.. Попались!.. Нас раскрыли!

Квачи не испугался. Он только собрал складки на лбу, задумался, а затем приказал:

– Спокойно! Выше голову и смотрите орлами! И запомните: я по-русски ни бум-бум. Седрак, ты мой секретарь и переводчик. Ты, Бесо, мой врач. Держитесь молодцами! Ну, зови...– а сам прилег на диван и задымил янтарной трубкой.

Адъютант ловко щелкнул каблуками.

– Честь имею сообщить, что его превосходительство генерал-губернатор Варшавы приветствует вас и просит оказать ему честь – пожаловать на обед!

У всех отлегло от сердца. Седрак "перевел" просьбу адъютанта.

– Говорил же я – здесь что-то не так! – улыбнулся Квачи.– Поблагодари и скажи, что мой врач запретил мне выходить из вагона, поскольку мне нездоровится.

Седрак перевел, Бесо степенным кивком подтвердил его слова.

Адъютант выразил сожаление по поводу болезни принца и сообщил, что на перроне появления его сиятельства дожидаются важные местные чиновники.

– Просите....

И гуськом, вереницей потянулись друг за другом губернатор, полицмейстер и множество других соискателей наград.

Квачи благосклонно принял всех без исключения, всех одарил приветливой улыбкой; своему секретарю велел записать фамилии чиновников и их ордена, видимо, давая понять, что по завершении путешествия внесенные в список чиновники пополнят свои награды афганскими орденами. Затем все, кланяясь и улыбаясь, гуськом удалились из вагона.

– Как они пронюхали о моем путешествии? – спросил Квачи.

– Аме? Это Чипи шепнул обер-кондуктору, чтобы тот с большим почтением к нам отнесся. А тот, наверно, кому-то сообщил!

– Эге!.. На всякий случай не мешает со следа сбить, дорожку запутать...

Они незаметно пересели в краковский поезд и свернули на Австрию.

В Катовицах жандармы забрали у пассажиров паспорта для проверки и выдачи виз.

На пограничной станции в вагон поднялись двое жандармов. Квачи видел, что жандармы спрашивали у пассажиров имя и фамилию, затем извлекали из стопки визированный паспорт и вручали.

Подошли жандармы и к его купе.

– Ваше имя и фамилия?

Квачи стоял, как громом пораженный; он вдруг вспомнил, что час назад Бесо наугад вытащил один из шести его паспортов и, не глядя, сдал жандарму.

"Моя фамилия! – лихорадочно думал он.– Откуда я знаю, какой из шести паспортов сдал этот придурок! Заговорить по-татарски – вдруг там паспорт барона Тизенгаузена! Заговорить по-грузински – вдруг у него в руках паспорт князя Трубецкого?"

– Ваше имя и фамилия? – снова спросил жандарм.

Квачи обливался потом и таращил глаза на дверь, где надеялся увидеть Бесо. Жандарм уже поглядывал с подозрением.

– Я спрашиваю, как ваша фамилия? Что с вами? Уж не онемели ли вы?

Что? Онемел? Да, конечно же онемел! Этот жандарм удивительно точно определил: Квачи немой, немой от рождения.

У него отлегло от сердца, он улыбнулся и замычал:

– Ммм... мммаа... мммммыы...– мычал и подвывал Квачи, при этом улыбался и прижимал руку ко рту – немой, дескать, совсем немой и тянулся другой рукой за паспортом.

Жандарм тоже заулыбался.

– И впрямь немой,– сказал один и протянул ему всю стопку.

– Раз такое дело, найдите сами ваш паспорт.

Квачи торопливо принялся перебирать.

"Наконец-то!" – он протянул жандармам один из паспортов.

– Князь Ираклий Георгиевич Багратион-Мухранский!– громко прочитал жандарм, расплылся в улыбке и залебезил: – Ваше сиятельство... извините за недомыслие...

В это самое время в купе заглянули Седрак и Бесо.

"Выдадут черти, наверняка проболтаются!" – перепугался Квачи и ринулся к ним, тыча в нос свой паспорт, гневно топая ногами, жестикулируя, как глухонемой, и мыча.

У тех глаза полезли на лоб и отвисли челюсти:

– Ваа, онемел?! —поразился Седрак.

Обрадованный его догадливостью, Квачи так отчаянно закивал головой, что чуть не свернул себе шею: дескать, да, да!..

– Несчастный князь! – проговорил один из жандармов.– Такой молодой, такой красавец и немой.

– А какого рода! – подхватил другой.– Какой фамилии: Багратион-Мухранский!

– Да, да! – закручинился Бесо Шикия.– Немой от рождения. Вот везем в Вену к знаменитому врачу.

Жандармы вручили паспорта Бесо и Седраку и вышли, а Квачи и его дружки сразу же заперлись.

– В чем дело? Что случилось?

– Черт бы побрал этого Бесо-торопыгу, вот в чем дело!

И рассказал им все.

– Аха-ха-ха~ха! Охо-хо-хо-хо!– зашлись Седрак и Бесо.

– Чего ржете, недоумки! – осерчал Квачи.– Чуть не погорел по вашей милости! – потом припомнил, как пришлось ему онеметь, и сам расхохотался.

Сказ о легком помешательстве в Вене и о въезде в столицу мира

Хозяин гостиницы, управляющий и метрдотель явились приветствовать знатного «фюрста» Багратиона и поблагодарить за выбор гостиницы.

Вслед за ними просунулся всезнающий и вездесущий еврей из России.

– Приветствую сиятельного князя!.. Я – гид... Двадцать лет в Вене... Покажу все... Десять крон в день...

Отправились осматривать город.

Пять дней осматривали. Гид тащил Квачи к памятникам истории и искусства, но Квачи настолько утомило посещение первого же музея, что он отложил на будущее осмотр всего, кроме Ринпитрассе и Пратера, где проводил дни до сумерек и ночи до рассвета. Эти просторные улицы, бульвары и сады, и женщины, прославленные венские женщины; их будто нарочно подбирали: статные, породистые, голубоглазые, холеные. Эти живые лилии сбили Квачи с толку, отогнали сон, смешали все замыслы и планы и настолько смутили и взволновали, что он даже отложил несколько изящно задуманных и ловко завязанных комбинаций.

За несколько дней Квачи захмелел, опьянел и изнемог от их бесхитростной, простой и сильной любви. Но и этим белотелым ундинам дал вкусить жар черноморской крови, бешеную пылкость крепыша южанина, обжигающий огонь иссиня-черных усов, угрюмую страсть грузинских глаз.

Бесо с Седраком кое-как выпростали Квачи из пут белотелых колдуний и увезли в Париж.

Миновали Зальцбург, Мюнхен, Страсбург...

И вот далеко в ночи небосвод на огромном пространстве зловеще заалел, словно горел край земли и зарево пожара отражалось в небе.

Поезд с лязгом и грохотом спешил к тому пожару. Наконец он ворвался в город, еще довольно долго громыхал по мостам и между пакгаузами и со стонами и тяжкими вздохами подкатил к Восточному вокзалу Парижа.

Тут же возник и непременный всюду одесский еврей:

– Я двадцать лет в Париже... Знаю, как свои пять пальцев. Говорю на девяти языках... Двадцать франков в день и стол...

Квачи всмотрелся:

– Исаак Абрамович!... Исаак Одельсон!

Услышав это, еврей изменил выражение лица, потом расплылся в улыбке:

– Наполеон Аполлоныч, вы? Господи, Боже мой!

– Что вы тут делаете, Исаак Абрамович?

– Эх, расскажу после. Разорился я... Потом расскажу...

– А Ребекка? Как поживает Ребекка?

– Хорошо. Она хорошо, но.. После... все после... А сейчас следуйте за мной...

Вчетвером сели в машину и по Страсбургскому бульвару направились к лучшей гостинице. По распоряжению Квачи автомобиль медленно плыл по мостовым.

– Выезжаем на Большие бульвары,– объявил Исаак Одельсон.– Это бульвар Сен-Дени. Это Бон-нуа... Это Пуасоньер... А вон знаменитый Монмартр... Теперь въехали на бульвар Итальянцев... Вон знаменитая Гранд-опера и ее авеню... А это бульвар Капуцинов... Там замечательный собор Мадлен...

Квачи и его друзья смутно различали град слов, полный чужих и непонятных названий, которыми так и сыпал старательный гид. Они оказались в самом сердце столицы мира и растерялись, опешили, оторопели.

По сторонам широких бульваров стеной стояли семи-восьмиэтажные здания со сверкающими, ярко освещенными окнами. В глубине ярко расцвеченного ущелья, по его дну текли два бесконечных человеческих потока и переход с одной стороны бульвара на другую представлялся почти невозможным, ибо проезд был буквально запружен открытыми и закрытыми колясками и каретами, двухэтажными автобусами, трамваями и автомобилями. На перекрестках стояли полисмены, умело правили небольшими жезлами, то своевременно останавливали людской поток, то перебрасывали его в другое русло.

Сияли электрическими огнями бесчисленные кафе и бистро, полные разнаряженного люда. В воздухе вспыхивали и гасли разноцветные надписи электрическими буквами.

Таинственный гул города, его рокот, дыхание и вздохи волновали Квачи, рассеивали внимание.

– А, Бесо! Припомни-ка свои Самтредия и Кутаиси! – улыбнулся в усы Квачи.

– Против Самтредии оно, пожалуй, получше, но с Кутаиси не сравнить! – отшутился Бесо Шикия.

Свернули мимо Мадлен, выехали на площадь Согласия, пересекли ее и углубились в тенистые, в пять аллей Елисейские поля.

На площади Этуаль подкатили к роскошному отелю "Елисе" и сняли апартаменты, достойные знатного князя из великой России.

Осмотр сегодняшнего Вавилона и некоторые рассуждения

Квачи с дружками и Коранашвили, которого разыскали в Латинском квартале, стоят на верхней площадке Эйфелевой башни. Трехсотметровая железная конструкция гудит, вибрирует и покачивается, отчего слегка кружится голова.

У их ног раскинулся Париж – бесценная камея на груди Земли, краса городов, средоточие искусств и всеобщий центр притяжения.

За гранью Парижа, за его окраинами, насколько хватает глаз, виднеются большие и маленькие городки, поселки и деревни, тянущиеся к сердцу страны, льнущие к нему, готовые излить свою любовь и ласку – сторожат, охраняют, служат.

Из-за невысокой гряды над Марной, из утреннего тумана выплыл красный шар и окрасил в розовый цвет зеленые холмы вокруг Парижа.

Не сразу, постепенно Париж сбрасывает вуаль тумана – просыпается, потягивается и улыбается утренней улыбкой.

А туман – ночное дыхание города-красавца – медленно вползает на холмы, тянется на запад и залегает в дальних изгибах Сены.

На глазах у примолкших искателей удачи расцвел и распустился этот дивный цветок земли: умытый и причесанный, кокетливый и чистый, улыбчивый и веселый, бескрайний и необозримый, жилище и храм, гнездо и собор.

Вдали, очень далеко на юге и востоке, петляли две чистые реки – Марна и Сена. На подступах к Парижу, около Шарантона они сливались, и теперь уже одна Сена разрезала Париж надвое; возвращалась на юг, у Сен-Клу и Булона поворачивала на север, в Сен-Дени вновь сворачивала на юг, около Сен-Жермен делала большую петлю, еще раз меняла направление на север и, извиваясь, втекала в задернутый дымкой большой Сен-Жерменский лес.

По реке вверх и вниз плыли караваны судов и лодок, и с такой высоты было похоже на то, как если бы по сверкающему и извилистому зеркалу ползли жуки и букашки.

Зеркало реки пересекали до сорока железных и каменных мостов и до двадцати зеленых островов делили ее на части.

Драгоценнейшую камею на груди земли охраняли три ряда стражей и часовых: наполовину ушедшие в землю, закованные в стальные и железные латы, укрепленные башнями и вооруженные тысячами пушек. Среди них угрюмо и грозно высились обращенные в сторону германцев Шарантон, Венсен, Мон-Валерьен и Сен-Дени.

Столицу мира со всех сторон пронзили длинные стрелы – сверкающие железные дороги; такие же дороги охватывали ее кольцом. Десятки поездов, клубясь паром, точно черные змеи, извивались в разных направлениях.

Легкие Парижа – его леса, сады и парки еще дышали утренним туманом. На востоке зеленел испятнанный озерами большой Венсенский лес; на юге – столь же обширные леса – Медонский, Сен-Клу, Севрский и Версальский, на западе – Булонский и Сен-Жерменский.

А по Парижу, словно разлившаяся между домами зеленая влага, растеклись сады и парки Тюильри, Люксембургский, Ботанический, Монсо, Трокадеро, Монсури...

Ярким пламенем полыхал золотой купол Дома инвалидов.

Из чешуйчатого моря черепичных крыш мощно вздымались Пантеон, Сакре-Кер, собор Парижской Богоматери, Сен-Жермен-де-Пре, Сен-Сюльпис, Лувр, Пале-Рояль, Гранд-Опера и множество старинных замков, дворцов.

С высоты Эйфелевой башни внятно слышался гул и рокот легендарного города.

Квачи Квачантирадзе не чувствовал природы; она не задевала его души и сердца. Его не волновали ни горы, упирающиеся в поднебесье, ни безбрежное море, ни пестрота возделанных долин; но сейчас, глядя с высоты трехсот метров на лежащий у его ног ослепительный Париж, он проникся и почувствовал головокружительную прелесть, упоительный шарм этого города, за долгие века так любовно отделанного железом и деревом, камнем и мрамором, туманом и дымом.

Квачи и слуха был лишен, но сейчас его очаровала таинственная музыка этого города – гармония гула, дыхания и лепета...

В лифте спустились на вторую площадку, где помещался ресторан. Позавтракали и отправились в Лувр.

На первом этаже осмотрели скульптуры.

Зал следовал за залом, за эпохой – эпоха, культура одной страны сменяла другую.

Квачи не слушал всезнайку Коранашвили. Отдавал предпочтение изваяниям обнаженных женщин, а всем скульпторам предпочел Канову; его работы рассматривал со всех сторон, и едва удерживался от выражений восторга.

Но когда перешли в античный зал и увидели божественного Скопаса, Мирона и Праксителя, увидели неповторимых Афродит и Венер, нимф и Диан, от избытка чувств у Квачи вырвалось:

– Что за руки их изваяли! Бесо, ты только взгляни! Сходи, дорогой, узнай, за сколько продадут эту Венеру Милосскую? Это что, ее фамилия, что ли – Милосская? Видать, жена какого-то поляка, или русского князя. А хороша была женщина!.. Если не дороже тысячи отдадут, куплю и поставлю у себя в доме возле лестницы, велю приделать руки, в одну руку вставлю рог или букет цветов, а в другую – электрическую лампочку...

Пошли дальше по залам огромного дворца и часа три ходили изумленные: Л'Орлож, галерея цветов, старый Тюильри...

В зале Аполлона Квачи, как пиявка, прилип к одной из стеклянных витрин: глаза у него загорелись, сердце затрепетало. За стеклом лежало несколько бриллиантов величиной с голубиные яйца, меч Наполеона с алмазами по эфесу и множество других бесценных сокровищ... В ту минуту глаза Квачи сверкали, как содержимое витрины. Он осторожно огляделся. Единственный смотритель беспечно прогуливался по залу.

Покой и степенность покинули Квачи. Сперва он привязался к Коранашвили; не добившись ответа, на ломаном французском обратился к смотрителю:

– Комбьен кут сет шоз, силь ву пле? (Сколько стоят эти веши?)

– Сэ па, мсье. Он ли карант о сенкант мийон. (Не знаю, сударь. Говорят, миллионов сорок или пятьдесят.)

Долго после этого Квачи ходил рассеянный и слегка подавленный. В его голове засела какая-то мысль, бесовский план зрел в ней, завязывалась и плелась хитроумная комбинация...

– А в этих залах шедевры мировой живописи,– продолжал Коранашвили.– Начнем с итальянского Ренессанса... Вот Корреджо... Это Тициан... А это нежный, романтичный Ботичелли... А вот и Джоконда божественного Леонардо да Винчи!

– Это и есть Джоконда?! – удивился Квачи.– Ее, что ли, в том году похитили? Ну и ну! Какой же дурак ее крал! Что она стоит, эта картина?

– Ей нет цены. Ее никогда не продадут. Так же, как и Венеру Милосскую.

– Надо же, сколько лопухов на свете! За такую и червонца не дам. Глянь, глянь, Бесо, как пялится! Не-е, сдурели люди, ей-богу!

– Ва-а, вы сюда гляньте, братцы! Что тут деется! – прервал его Седрак.

Они вошли во французский зал, увешанный множеством "ню".

– Роза Бонор... Прюдон... Делакруа... Ватто... Мейссонье... – гнул свое Коранашвили, но его не слушали; все обступили висящую в углу "Одалиску" Энгра – томную, бескостную, пышнотелую.

– Ва-а, вы только на круп ее посмотрите, а! – топтался на месте Седрак и блестел глазами.

– Вот это я понимаю! И женщина в порядке, и картина! Такая и живая на тыщу рублей потянет.

– О живых не скажу – не знаю, что же до картины, то за тысячу вам сделают копию. Вот и художники...

В зале работали трое художников, все трое делали копии.

Поговорили с одним из них, сторговались, оставили адрес.

– А здесь испанская живопись: Мурильо... Веласкес... Гойя... А это английская школа: Рейнольдс... Рескин... Это фламандско-голландская: Ван Дейк... Рейсдал... Гениальный Рембрандт...

Габо и Седрак воспылали интересом к рубенсовским женщинам.

Квачи выдохся, глаза у него слипались, он едва волочил ноги.

– Мы прошли примерно треть. Остальное осмотрим бегло.

– Ни, ни, ни! – замахал руками Квачи.– Где у меня столько сил! Не для того я сюда приехал!

Вышли из музея. Наняли авто и, объехав театр Бернар, ратушу и собор Парижской Богоматери, углубились в Латинский квартал.

Перед Пантеоном Коранашвили показал землякам роденовского "Мыслителя".

Бронзовый гигант сидел, опершись локтем на колено, уперев подбородок в кулак. В его фигуре было столько сосредоточенности и волевой целеустремленности, что напряглись даже мышцы ног, словно мысль материализовалась и обрела вес.

Квачи присмотрелся к бронзовому гиганту, усмехнулся, изрек:

– Крупную комбинацию задумал малый. Мне бы такого в подручные, смышленый бы кореш получился.

– Тут рядом еще два музея – Люксембургский и Клюни,– предложил Коранашвили.– Зайдем, посмотрим...

– Э, нет. Баста! Я устал. Теперь в хороший ресторан...

Рассуждения многоопытного Одельсона

Друзья надели редингтоны, продели в петлицы по хризантеме и спустились в ресторан. Владелец гостиницы и метрдотель почтительно приветствовали новых гостей.

Ресторан был спокойный, тихий, строгий: ни кутежей, ни тостов, ни песен.

Выходя после завтрака, в дверях столкнулись с приунывшим Исааком Одельсоном. Тот усадил всех троих в авто и бросил шоферу:

– А Лоншан, силь ву пле!

В дороге Одельсон кратко рассказал Квачи свою историю.

Изгнанные из Одессы, супруги приехали в Париж. Одельсону удалось прихватить изрядную сумму денег.

– Я мог спокойно жить на эти деньги, но беда в том, что я еврей, А еврею, даже заваленному миллионами, не живется без дела. Вот я и приобрел большой ювелирный магазин – и прогорел.

– Неужели Исаак Одельсон разорился? Можно ли в это поверить?

– Разорился. Еле сумел сберечь столько, чтобы открыть Ребекке маленькую мастерскую.

– Выходит, Ребекка теперь работает?

– Мы оба работаем. С нами еще живет моя племянница, сирота...

Проехали по бульвару Гранд-арме. Пересекли Булонский лес и оказались у ипподрома Лоншан. Там уже было многолюдно. И какая публика! Весь парижский бомонд!

Необозримое поле для скачек окружали цветущие кусты; трибуны были украшены гирляндами.

Толпа гудела и роилась, точно потревоженный улей...

После скачек Исаак дал ему толковый совет: у дороги в Булонский лес есть ресторан "Арменвиль"; бомонд заворачивал туда – передохнуть и принять "аперитив".

Для начала Квачи купил превосходную лошадь, победившую в тот день на скачках; затем направились в ресторан.

И впрямь, весь Париж прошествовал перед ним. Квачи изучал проезжающих женщин, а самых красивых и стройных раздевал глазами, столь элегантно пользуясь при этом моноклем, что ему позавидовал бы даже его учитель, министр двора барон Фредерикс.

А опытный, знающий свое дело гид наводил на след.

– Вон президент Пуанкаре... А это послы: России... Германии... Английский... Вон министры – прошлые и нынешние: Сарриен, Като, Клемансо... А вот и миллионеры. А там писатели, журналисты и люди искусства: Стенвей... Марсель Прево... Сара Бернар... Лозани...– Перечисляя, он сообщал краткие сведения или интимные подробности.

– Эти женщины – живые модели. Магазины мод бесплатно одевают их и таким образом знакомят общество со своей работой... Вон там сидит любовница барона Гревье... а это любовница Конде... А вот эта...– И он показал с десяток дам далеко не первой молодости и назвал столько же миллионеров, на содержании которых они числились.

– Как?! – поразился Квачи.– Неужели миллионеры не могли найти себе молоденьких?

– А! – лукаво улыбнулся Одельсон.– Сразу видно, что вы человек неопытный! Парижский демимонд не примет юную вертихвостку, неопытную и не обученную своему искусству. Кокетливая, шаловливая хохотушка с потешными ужимками овладевает ремеслом в студенческих кафе. В этом плане Париж разделен на два мира: тот берег Сены – и этот, Латинский квартал – и Монмартр. Юная красотка начинает на том берегу, а кончает на этом. Там она пашет и сеет, здесь же собирает урожай. На том берегу студенты учат ее любви, на этот она приходит мастером. В Латинском квартале женская любовь застенчиво улыбается, порой трогательно плачет и милыми шалостями щекочет мужское сердце; на Монмартре женщина громко смеется и хохочет. Ласка латинянок – легкий ветерок, ласка монмартрок – буря. Страсть тех – язычок пламени, страсть этих – пылающий уголь. Легкомысленные шалуньи пахнут розами и фиалками, женщины же Монмартра, любовницы миллионеров – маринадом и... камамбером и рокфором... Что? Вы еще не пробовали сыр-рокфор? Гарсон, два рокфора и два камамбера... Да, стало быть, на чем я остановился? А у кого миллионы? У стариков. Стало быть, и лучшие женщины принадлежат им. Зрелые люди, вроде меня, не любят ветреных вертихвосток, непоседливых, бойких, веселых хохотушек, слезливых и болтливых сорок. По мне лучше опытная и мудрая ворона. Да, это говорю вам я, одесский еврей, уже перебродивший и скисший Одельсон, который полвека шатается по свету и все видел и все испытал. Не осталось и пяди земли, неведомой мне. Я знаю девять языков, переменил девять профессий... А вот и рокфор с камамбером принесли... Ну-ка, попробуйте и понюхайте... Ешьте, ешьте, не морщитесь. Когда привыкнете, уже не сможете без него обходиться. Скажите, ведь пахнет этот сыр зрелой женщиной; говоря по-русски, бабой? Пахнет баба этим сыром?.. У-у, пахнет, да еще как!.. То-то... Да, я, значит, говорил о том, что сменил девять профессий. Сначала был часовщиком в Одессе, затем революционером. Не смейтесь, это тоже профессия, и очень опасная, ненадежная и ненасытная – забирает всего... Тридцать лет назад я сбежал из Сибири в Америку. В Бостоне завел фабрику по утилизации мусора и тряпья, в Клондайке искал золото, в Вирджинии разводил хлопок, на Кубе производил сахар, в Гренландии ловил рыбу, на Аляске охотился, в Претории копал алмазы, в Занзибаре торговал слоновой костью и на Цейлоне искал жемчуг на морском дне... В конце концов я вернулся в Одессу и начал пять разных дел с хорошей перспективой. Остальное вы знаете: на старости лет взыграла дурь, и опять связался с революционерами. Ха-ха-ха!.. Только благодаря вам избежал каторги. Судьба улыбнулась мне, да так широко, что вместо Сибири Исаак Одельсон вынырнул в Париже. И не с пустым карманом, но... Теперь бегаю хвостом за такими почтенными господами, как вы, и тем зарабатываю на кусок хлеба для своей семьи...

Еще долго слушали изумленные Квачи и его дружки старого Исаака, и впрямь все видевшего, все знающего и все испытавшего.

Затем опять сели в авто и поехали по пригородам Парижа: Севр, Сен-Клу, Курбевуа и Клиши...

Вечером уютно устроились в галерее кафе Риши, заказали по гренадину, сидели и любовались Большими бульварами.

Солнце клонилось к закату. Над церковью Мадлен в небе зависло необычное облако – словно легендарная жар-птица, раскинув огнеперые крылья, летела вниз головой. Казалось, она держит в клюве алый шар заходящего солнца, красящий в огненный цвет Большие бульвары с высокими домами, людьми и разнообразными экипажами. Тут и там окна полыхали. Воздух пропитался золотистым туманом, и в этом тумане живыми волнами плыл людской поток.

Квачи чувствовал странное душевное волнение; он жадно озирался и присматривался ко всему, пытаясь разгадать причину, найти источник осязаемого наслаждения. Так ничего и не разгадав, в конце концов опять обратился к Одельсону:

– Исаак Абрамович! Я частенько бывал в такие вечера на Невском проспекте. Видал и Рингштрассе, и Пратер. И погода там была не хуже, и народу не меньше, но... но все-таки я никак не пойму, в чем особая прелесть этих бульваров.

– Ха! – усмехнулся Исаак Одельсон.– Я видел вдесятеро против вашего: берлинскую Фридрихштрассе, римскую Корсо, лондонскую Пикадилли, мадридский Прадо, Нью-Йорскую Пятую авеню, Дели, Каир, Тонкин, север и юг, восток и запад, но другого такого города не встречал. Причина? Двадцать лет Исаак Одельсон искал причину и наконец нашел. С трудом! Ха! Ну-ка, взгляните на эти здания, Вам доводилось где-нибудь видеть краше?

– В Вене дома красивее. Новее, стройней и ярче.

– Что верно, то верно! Теперь посмотрите на это небо, вдохните этот воздух.

– В Вене небо не хуже, а воздух нежнее и чище.

– И то правда. Теперь посмотрите на толпу.

– И в Вене толпа так же нарядна и элегантна.

– Пожалуй, даже наряднее. А теперь сравните женщин. Женщина – украшение нации. Она как роза в букете шиповника, как заря на тусклом небосклоне. Сравните венок с парижанками.