Текст книги "Каналья или похождения авантюриста Квачи Квачантирадзе"

Автор книги: Михаил Джавахишвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– Нет, нет, святой отец! Елена не такая.

Тут Григорий заметил в вагоне красивую женщину. Сорвался с места, пристал к ней.

Минут через пять Квачи пошел его разыскивать и услыхал:

– Ты чаво кобенишъся-то, стерва? Мине государь с государыней руку целуют, а ты ломаешься?! Что? Не знаешь, хто я? Гришку Распутина не знаешь? Так я те покажу, кто я такой! У-у, бесстыжая шалава!..– и наговорил таких слов, что даже вагон покраснел.

Просьбами и увещеваниями Квачи кое-как вернул в свое купе великого учителя, который никак не мог угомониться и грозился каторгой.

Минут через десять щепетильная дама и ее супруг – высокопоставленный чиновник и друг министра юстиции Щегловитова – осторожно постучались в купе и почтительнейше попросили прощения.

Гришка не желал с ними разговаривать. Огорченный и напуганный супруг ушел. Квачи последовал за ним.

– Аполончик! Стой у двери и никого не впускай! – бросил вслед Гришка.

На подступах к Петербургскому вокзалу раскрасневшаяся и встрепанная дама весело выпорхнула из Гришкиного купе.

Квачи спросил Гришку:

– Вы простили ее, святой отец?

– Простил. И грехи отпустил. Христианин я, аль нет? Вот ее адрес, запиши!

– Ну и слава Богу!..

– Аполончик! Сегодня я твой гость – приглашай в "Аркадию".

– Вы слишком щедры, святой отец! Столько счастья в один день!..

– Подготовь все хорошенько. Ложу закажи с занавесочкой, чтоб закрывалась... Привези Елену... А теперь ехай домой и отдохни. Ну и денек выдался! Страсть! Господи, прости и помилуй, и отпусти нам прегрешения наши!..

Квачи было не до отдыха! До вечера надо было много успеть.

Первым делом он погнал свой "Берлье" к Ганусу.

– Поздравляю!.. Мы победили! Проект утвержден! – бросил он пораженному банкиру. – Завтра к двенадцати оплатите наш договор. Я весь день во дворце... Едва удалось уйти... Оставили на обед, ни за что не отпустили... Масса новостей... Уйма перемен... Перед вами флигель-адъютант...

Он рассказал о событиях того дня, в том числе многословно поведал "величайшую тайну, которую клялся сберечь до могилы" да еще приврал отсебятины. В его рассказе то и дело слышалось:

– Мы назначили... Мы перевели... Мы решили... Россия была на грани гибели, нам с трудом удалось ее спасти... Мы убедили государя... Вы позволите телефон? Спасибо!

И, словно драчливый баран, набросился на телефон:

– Алло! Бесо, ты? Найди моих маклеров! Живо! Найди, где хочешь! Через час буду... Ладно, ладно, об этом после. Дай отбой.

– Алло! Елена, тысяча поцелуев и мои поздравления! Как с чем?.. С тем, что ты теперь у нас фрейлина... Не веришь? А завтра, когда получишь соответствующую бумагу с гербом, тоже не поверишь? Да, мы с Гришкой "провернули" это дело!...

– Алло! Квартира Гинца!.. Абрам Моисеевич, это вы? Поздравляю с победой на всех фронтах! Больше покамест ничего не скажу. Через полчаса буду у вас. Соберите инженеров и архитекторов...

Опять обернулся к Ганусу.

– Значит так, дорогой друг! За вами магарыч!.. Целую ручки вашей супруге! Очень жалею, что не повидал ее...

Он и к Гинцу ворвался, раздулся от хвастовства.

– Мы с Гришкой сделали!.. Вместе обедали... Сместили... Наградили... Храм доверили мне. Беретесь построить?

– Да за что я не возьмусь! Пусть мне финансируют прокладку железной дороги на Луне – возьмусь!

– Вот планы, вот договор, вот письмо государыни-императрицы...

– Сверю... Посмотрю... Просчитаю...

– Армии нужно двадцать миллионов пар белья. Вот список и цены. Пять процентов мне – и заказ ваш...

– Не так сразу. Надо просчитать. Ответ завтра утром.

– Значит, до завтра! У меня еще уйма дел... Дома с утра ждут министры и начальники департаментов... Поклон супруге, целую ручки... До встречи, мой дорогой друг!

На лестнице, как обычно, толпился разношерстный люд.

– Гоните всех прочь! И больше эту мелюзгу не впускать! Не до них нам теперь! Мне поручено дело такого масштаба, что ихних грошей и считать не стану... Бесо, зови биржевых маклеров!..

– Седрак! Отбери из очереди тех, кто почище и давай сюда, остальных – в шею!.. Чипи, беги на вокзал, встреть Силибистро и Пупи, устрой на квартиру. Без моего разрешения чтоб сюда не заявлялись. Присмотри за ними, будь за хозяина... Габо! Отвезешь эту записку в оперу, примадонне Волжиной. Если пожелает, привезешь ее в "Аркадию"...

Опять ринулся к телефону.

– Алло! "Аркадия"? Говорит князь Квачантирадзе... Зарезервируйте для меня первую или вторую ложу, украсьте цветами, да понарядней... И чтобы все было готово.

– Алло! Танечка? Тысяча поцелуев!.. Надеюсь, ты здорова? Хочешь посмотреть место грехопадения? Вертеп. Блудилище... Учитель тоже будет там. Не робей, потом сама пожалеешь... Если хочешь, можешь надеть маску... Что? Боишься? Говорю тебе, ничего страшного. Я так проведу вас в ложу, что сам черт не заметит. Будет Елена и певица Волжина, словом, все свои... Значит, согласна? Тогда быстрей одевайся, мы за тобой заедем.

Сказ о «паспорте» Григория и побивании блудницы

Два часа ночи.

Пиршество в разгаре.

Огромный зал горит и сияет.

Хрустальные люстры из множества гирлянд играют тысячами граней, слепя, как бесчисленные алмазы.

Нежно позвякивает севрский фарфор.

Замороженное в серебряных ведерках и бережно запеленатое шампанское брызжет золотыми искрами в граненых кубках.

Шипит и пенится льющийся из узкогорлого, пузатого кувшина янтарно-медовый кюрасо-шипр.

Мускаты, марсала и бенедиктин, бордо и бургундское переливаются и играют всеми оттенками багрянца и золота.

В бокалах баккара голубым пламенем полыхает шартрез.

Золотятся груды экзотических плодов: ананасы и апельсины, мандарины и пампельмусы.

Тают во рту французские груши – сенжермен и дюшес.

На белизне скатертей щедро рассыпаны матово-румяные персики, дымчато-синие сливы, изумрудный, янтарный и лиловый виноград. Вперемешку с ними – редчайшие розы, гортензии и орхидеи.

Пунцово распластались омары и крабы.

Поджаренная дичь выпятила розовые грудки и бесстыже задрала аппетитные окорочка.

Вокруг полуобнаженные плечи и спины, груди и руки, и обтянутые паутиной чулок точеные длинные ноги.

Живописно и пестро перемешиваются парча и атлас, бархат и гипюр.

Восхищают взор роскошные кружева – венские, гентские, валенские и восточные, златотканое шитье – бисер, стеклярус, жемчуг. Иссиня-черные, золотисто-каштановые, рыжие, соломенные и светло-русые волосы вьются локонами, курчавятся, шелковисто спадают на плечи, волнуются, струятся и вздымаются пышными копнами.

Слепит блеск бриллиантов и рубинов, гранатов и аметистов, бирюзы, изумрудов, лазурита и жемчуга.

Сизый табачный дым змеится к потолку и тает.

Загадочно-дразнящей лаской щекочет ноздри аромат духов.

На эстраде сменяют друг друга француженки, итальянки, испанки, японки, алжирские еврейки и тунисские арабки – танцовщицы со всех концов света.

Под треск кастаньет сходит с ума фламенко, неистовствует чардаш, кокетничает мазурка, бесстыже вихляется кекуоки, перешел все границы матчиш, извивается страстное танго и обнажается чувственный танец живота.

А вот и канкан – ватага девиц скачет, задрав подолы и дружно вскидывает ноги; шуршат юбки, мелькают ляжки, слепит кружевное исподнее...

Мужчины и женщины сплелись в объятиях и, опьяненные запахом и плотью, бездумно плывут в волнах танца.

Слышится взволнованный шепот, двусмысленные остроты, возбужденный женский хохоток.

Зал прорезает молния горящих желанием глаз.

На влажно-алых губах и жемчужно-влажных зубах дрожит отблеск распаленного желания.

В наркотическом томлении, разгоряченная острой едой и вином плоть ищет утоления и воспламененная кровь все упрямей требует своего – жаждет, чтоб ее погасили.

Сверкающий зал охвачен желанием, и неутоленно. Колышется в дыму дурмана. Рычит и скалится багряный зверь – зверь блуда и похоти – со вздыбленной гривой, окровавленной пастью и острыми клыками. Точно Содом, полыхает тот зал в неукротимом пожаре животной страсти, греха и разврата...

В занавешенной портьерами, украшенной цветами ложе пируют Гришка, Квачи, Елена и Таня. Время от времени они поглядывают на сцену, где сменяя друг друга поют и пляшут русский хор, цыгане, негры, тирольцы, француженки, испанки...

Пьяный в стельку Гришка орет:

– Давай сюда кукуоки!.. Пусть энта гишпанка пляшет еще! Зови сюда цыганок! Скажите – Гришка Распутин кутит и всех кличет. Всех!.. Велит явиться!.. И чтоб мне не перечить, ни-ни! Не то разрушу к чертям это блудилище!

Ворот шелковой рубахи Гришки оборван, грудь распахнута, рукава по локоть засучены, волосы всклокочены и вылезшие из орбит глаза мутны и масляны: пылающая голова, как в тумане. В его помутившихся глазах разгорается недобрый огонь, он не находит себе места, мечется, шарит руками по столу и пьет все, что подвернется. Грубым басом ревет непристойные куплеты вперемешку с псалмами. Зычно, со смаком, выкрикивает грязные, уличные словечки, как стрелами, раня Таню и Елену, смущая хористок. То и дело пристает к танцовщицам.

– Чего скачешь, как кобылка необъезженная! Чего ломаешься! Раз уж пьянка пошла, давай гулять по-нашему, по-мужицки! Рассупонься, девки, покажь титьки! Сбрось все! Не бойся сраму! – накинулся, стал тискать, лапать, разорвал платье на груди.

Танцовщицы зашумели. Одни хохотали, другие негодовали и пытались вырваться. А Гришка только пуще распалялся:

– Чаво кобенитесь-то, стервы? Чаво брыкает! Уж вас-то навидался голяком. И не такие крали со мною в баньку гуртом ходют. Меня сама царица приемлет, а вы кто такие!.. Вот эту рубаху моя "старушка" своими руками мне сшила. Ага, сама сшила, сама узором разукрасила... Аполончик, отстань! Отстань, говорю! Изыди!.. Танька, и ты молчи! Цыть! Сегодня царь с царицею руки-ноги мне лобызали, а вы что за шелупень, чтобы!..

Квачи пытался унять разбушевавшегося Гришку. Таня и Елена сгорали от стыда.

Остальные звали кто полицию, кто владельца ресторана. Люди толпой обступили ложу.

– Что? Так значит я не Гришка Распутин? Значит, не верите, да?! Ну, коли так, глядите! Убедитесь! – он расстегнул штаны и предъявил бесспорное удостоверение личности.– И теперь не вознали Гришку?! Вот вам мой пачпорт! Смотрите и убедитесь! А кто жалает, может проверить!..

Таня и Елена вскрикнули и бросились вон из ложи. За ними последовали еще несколько дам. Вокруг поднялся хохот и свист. Кто-то сорвал занавес с ложи, выставив на обозрение всего зала пьяного скота. Поднялся шум и суматоха. Музыка смолкла. Танцовщицы частью разбежались, частью сбились на эстраде.

Кто-то крикнул:

– Поймать его! Поймать и вышвырнуть!

Другой отозвался.

– Врет он! Неправда! Никакой он не Распутин!

После этого все смешалось.

– Проверьте! Гляньте! Вот мой пачпорт! Вот вам мой тугамент! – вопил стоящий у края ложи Гришка.

Зал содрогался. Одни хохотали:

– Аха-ха-ха-хаха!..

Другие, вопили:

– Вон его! Вон!.. Ему место в доме умалишенных!

И все, как пчелы, слетелись к разукрашенной ложе, грозясь и негодуя, смеясь и хохоча.

Джалил неколебимо, как скала, воздвигся у входа, положил руку на кинжал и, сверкая глазищами, просил:

– Пожалиста, барин! Пожалиста! Не ходи, a тo кров будит...

Наконец появились владелец ресторана с приставом.

Кто-то опять завесил ложу сорванной портьерой.

Чтобы успокоить посетителей и отвлечь от скандала, вовсю грянул цыганский хор, завизжали, запиликали скрипки.

Гришка тоже обмяк, слегка пришел в себя и теперь только отбрехивался от пристава, вяло стращал:

– Только посмей написать протокол, на каторге сгною, голодным псам скормлю. Это говорю тебе я – Гришка Распутин! Отстань! Сам уйду!.. Аполончик, брось этим сукиным детям по сотне, и будет с них!.. А теперь пошли... Где Танька с Ленкой? Сбежали? И ляд с ними! Начхать... Я тебе говорю, не смей ничего писать, не то...

С превеликим трудом Квачи увел в дымину пьяного Гришку. Их провожали угрозы, крики и свист.

По дороге Гришка вдруг стал командовать:

– Давай направо! А теперь налево! Теперь прямо! Стой!

И остановил автомобиль у публичного дома.

– Учитель, как можно! Нас узнают, дойдет до государыни...

– Аполончик, молчи! Кто узнает? Моя "старушка"? Пусть узнает! Ты молодой и ничего не понимаешь в бабах. Пусть узнает, будет пуще меня любить... Не разбираешься ты в ихних штучках, Аполончик. Айда за мной!..

Ворвался в веселый зал и завопил.

– Мамзелям наше нижайшее! Ну-ка, "Камаринского"!

И под звуки разбитого фортепиано лихо, бойко и ловко пустился в пляс, увлекая девиц, тормоша и понукая. Затем каждой подарил по пять рублей и заказал двадцать бутылок вина и водку.

Выпили, переколотили посуду, изгваздали помещение.

Гришка отобрал пятерых девиц и завалился к ним.

Одна девица чуть не силком уволокла Квачи.

Джалил выбрал семипудовую блондинку.

Прошло полчаса.

Откуда-то слышался женский визг и отборный русский мат.

Квачи собрался уходить и только ждал учителя.

Вдруг из той комнаты, где развлекался Гришка, донесся женский крик:

– Спасите-е-ее! Убиваю-у-у-ут!..

Квачи бросился было в коридор, но смекнув, повернул к выходу.

У дверей он нос к носу столкнулся со скатившейся по лестнице совершенно голой девицей. Перепуганная, встрепанная, та с истошными воплями выскочила на улицу и припустила посреди мостовой. За ней огромными скачками гнался великий учитель. Тоже совершенно голый. Он на бегу стегал девицу своим плетеным пояском с увесистыми кистями и, задыхаясь, хрипел:

– А, стерва! А, подлая! А, окаянная. На те. На те. На те.

Сперва за ними погнались Квачи и двое прохожих. Затем поспешили на помощь другие. Девка без чувств рухнула на мостовую. Ее подобрали и понесли в дом. Гришку же обступили с криками.

– Держи срамника! Хватай! Бей!

Джалил тут же оказался на месте происшествия, наполовину вытащил из ножен свой кинжал и попросил:

– Пожалиста, ходи, пожалиста...

Появилась полиция. Но Гришка продолжал бушевать.

– Дайте только портки натянуть, сволочи, тогда погляжу, кто из вас посмеет тронуть Гришку Распутина!.. Городовой, гони эту шваль, не то на каторге сгною! Ну-ка, живо! Кому сказано!..

Услышав имя Гришки Распутина, толпа захохотала:

– И точно – он!

– Гришка Распутин! Вы только гляньте, гляньте на него!

– Расходись! Расходись, говорят! – орали полицейские.

Гришка вернулся в публичный дом и минут через десять вышел одетый. Его остановил пристав.

– Что? – дернулся Гришка. – И ты с протоколом?! Никак, жизнь надоела? Илм деток своих не жаль?!

– Нет, сударь, что вы... Я... Я ничего... Я только хотел своими глазами увидеть нашего святого Григория... И больше ничего. Дозвольте проводить, не то, не ровен час...

– Не надо... – сразу отошел Гришка. – Аполончик, дай ему четвертной. Как твоя фамилия? Завтра приходи до меня...

В ту же минуту автомобиль тронулся с места.

Сказ о покаянии святого и потрясении биржи

Была у Гришки одна махонькая комнатка, вся увешанная иконами, уставленная церковной утварью и книгами. Там помещалась его молельня.

Пошатываясь, он нетвердо вошел в молельню. Слабо освещенный пламенем лампадки Иисус с кротким укором взирал на него с иконы. И рухнул Григорий Распутин пред тою иконой, пал ниц и возопил ко Господу о грехах своих:

– О, горе мне, грешному! Паче всех человек окаянен есть, покаяния несть во мне, даждь мне, господи, слезы, да плачуся дел моих горько... Кто творит таковое, яко же аз? Яко же бо свиния лежит во калу, тако и аз греху служу...

Наступил рассвет. Григорий по-прежнему коленопреклоненно молился. Погрязший в грехах, предавший душу нечистому, молился жарко, со слезьми горючими, стенаниями тяжкими и вздохами утробными; при этом внятно и громко произносил слова покаянного канона, время от времени прерывал их церковным песнопением, бил себя кулаком в грудь и обдирал колени.

После полудня Квачи заглянул к учителю.

Прислужник доложил:

– Отец Григорий молются. Со вчерашнего дня не выходили из часовенки, ничего не изволили вкушать и никого не пожелали видеть.

Квачи удивился, но нимало не огорчился, поскольку в этот день намеревался "провернуть" с десяток комбинаций.

Забежал на другой день.

Прислужник повторил то же:

– Отец Григорий все молются. Со вчерашнего дня не изволили выходить, ничего не ели и никого не пожелали видеть,

"Что за чудеса?" – Квачи заглянул в комнату рядом с той, где двое суток молился Григорий.

Там стояли на коленях с десяток мужчин и женщин и страстно каялись в грехах учителя. Среди них Квачи увидел погруженную в молитву Таню. Опустился рядом, воздел руки, возвел глаза и зашевелил губами.

Из молельни доносился ослабевший голос учителя:

– И раздевши Его, надели на Него багряницу; и сплетши венец из терна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость, и, становясь пред ним на колени, насмехались говоря: радуйся, Царь Иудейский! И плевали на Него, и, взявши трость, били Его по голове. И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу и одели Его в одежды Его и повели на распятие...

Чтение Евангелия прервалось рыданиями.

Таня рухнула на пол, выкрикивая:

– Довольно, святой отец! Будет!.. Сколько же можно!..

Остальные поднялись и заголосили.

Квачи вывел Таню, кое-как успокоил ее и, поскольку на тот день планировал еще пару комбинаций, вскочил в свой автомобиль и помчался к банкиру Ганусу.

Вечером полюбопытствовал по телефону:

– Алло! Как себя чувствует наш святой отец? Все еще не поднялся с молитвы? И ничего не изволил есть? Дверь по-прежнему заперта?! Боже милостивый, чудеса да и только! Как прикажете понимать?.. Ну что ж, завтра непременно зайду, проведаю...

На третий день к вечеру он опять наведался. Дверь к Григорию по-прежнему была заперта.

На этот раз в соседней комнате молилось значительно больше учеников святого старца, но Тани среди них не было.

Ученики порывались взломать запертую дверь, однако "богородица" Лохтина не допустила этого.

Прошла неделя молитвенного поста. Жилище Григория не вмещало последователей и учеников, а также любопытствующих – виднейших и знатных людей столицы. Одни молились, другие пророчествовали, вещая нечто несусветное.

Вдруг дверь молельни отворилась. Раньше других прислужник впустил туда Квачи.

Истощенный и обессилевший Григорий в полубеспамятстве лежал на полу.

– Боже всемогущий!.. Светой отец!..

– Аполончик! Мой верный и преданный друг и брат! – едва слышно прошелестел Григорий.– Не бойся, со мной ничего худого не случится. Лучше слушай и запоминай: и возрадуется Господь, егда грешники покаются в прегрешениях своих... Значит, если Господь насылает на нас нечистого, нам следует не гнать его, а потакать – блудить, грешить, бесчинствовать, дабы было в чем покаяться. Не совершив греха, и каяться будет не в чем. Запомни, святой лишен благодати Божией, ибо безгрешен, а безгрешному не в чем каяться, нечем умилить Господа... Ты понял?

– Понял и запомнил. Велика и бездонна мудрость твоя, о святой отец!

Гришка помолчал, а затем продолжал:

– Аполончик! Ты, как дитя, наивен и безгрешен, ибо многого еще не знаешь и не понимаешь. Но скоро возмужаешь и откроется мир твоему разумению. А покамест скажу тебе одно: такого грешника, как я, и среди рати нечистой не сыскать. Что семь дней молитвы? Пустяк! Помню, когда от семьи бежал, жену и деток бросил, набрел на пещеру в горах и три месяца из той пещеры не вылезал. Ничего, окромя сухарей да воды, в рот не брал. Немытый и грязный стоял я на коленях пред иконой. Чесотка меня извела, парша съела. Раз, когда совсем ослаб и отчаялся, глянул на икону Пресвятой Богородицы и увидел: из очей Ее текли слезы... И сказала она: "Григорий! Григорий! Очистился ты. Отпускаю тебе прегрешенья твои! Мир гибнет в когтях у нечистого. Встань и иди во спасение и исцеление рода людского!" Я и пошел. С тех пор вот хожу и служу Господу нашему Иисусу Христу... Сколько раз удалялся я от мира – когда на месяц, когда на два, а то больше! Вот и сейчас приспело нам расстаться, мой дорогой Аполончик!

Квачи не на шутку встревожился:

– О чем вы, святой отец? Куда?

– Далеко, очень далеко. В Иерусалим. Хочу поклониться святым местам. Приложиться ко гробу Господню, омыться и очиститься.

– А как же я, святой отец? На кого меня покидаете? Что? В путь с вами? Я готов. Очень даже готов – к святым местам... Но все-таки надо подумать. Святой отец, отложите свое паломничество хоть на два-три месяца!

– Не могу. Минувшей ночью святой образ обратился ко мне и рек: "Григорий, не далее, как через три дня отправляйся в Иерусалим, ибо неисчислимы прегрешения твои..." Теперь ступай, Аполончик. Пришли мне Елену или Таню. А завтра в десять часов вечера будьте у меня, поведу в одно заповедное место. Такое вам покажу, что и во сне не приснится...

Дома озадаченного Квачи ждали неприятные новости.

После возвращения из Царского Села он мнил себя счастливейшим из смертных, ибо в тот день разом достиг всего: и княжеского титула, и придворного звания, и влияния, и власти, а главное – богатства, которое со дня на день должно было золотой рекой потечь в его карманы.

Часть этого богатства он заполучил в первые же дни, и ринулся на биржу.

Последнее время из уст Квачи слышно было только: "облигации", "купоны", "акции Путилова", "ленские", "саламандры", "Лежей", "Продал! Купил! Проиграл! Выиграл!"... Но как-то так получилось, что "проиграл" он говорил значительно чаще, чем "выиграл", а это не могло не огорчать. Квачи обнаружил, что во время игры на бирже кто-то заглядывал в его карты, наконец он убедился, что у него недостаточно сил и средств, чтобы крутить рулетку по своему усмотрению; что, напротив, сам Квачи стал чьей-то игрушкой и жертвой. Но было поздно – хоть локти кусай. На то, чтобы остановиться и отступить, не хватало осторожности, трезвости и хладнокровия, а потому, ступив в болото биржи, он полез дальше, вглубь, где его ждали или полное разорение, или поистине фантастическое богатство.

Он позвонил своему другу, банкиру Гинцу:

– Алло? Ты? Слушай меня внимательно: если мы поладим, когда смогу получить деньги?.. Завтра? Что?.. И контракт готов? А если не соглашусь на условия? Понизишь?.. Раз так, согласен. Дорого мне обходится наша дружба, но что поделаешь – будь по-твоему!..

Он повесил трубку телефона и повернулся к Бесо.

– По распутинским делам никого больше не принимайте. Спятил старец. На старости лет в Иерусалим отправляется – во спасение души. И черт с ним! Пусть хоть шею себе свернет! На нем столько грехов и грязи, что не то что Иерусалим – если тысяча ангелов будут скрести целый год, все равно не отскребут.– И опять схватился за телефон.– Ух, чуть не забыл! Алло! Елена, ты? Гришка тебя ждет, жажду, говорит, хорошенько согрешить, чтобы был повод хорошенько покаяться. Что? Нет времени? В чем дело, голубушка? Надо бы и мне немножко внимания уделить, для меня постараться!..

Сказ о ночном радении

В ту ночь часов в одиннадцать Гришка Распутин повел Квачи, Елену и Таню на радение «людей божиих».

Гришка и Квачи обрядились в белые холщовые рубахи, Елена и Таня – в просторные белые платья. Так требовали правила почитания мучеников, ибо белый цвет был знаком истинности их учения.

На окраине города, в приземистом доме собирался "корабль хлыстов". В просторной комнате толпилось до шестидесяти мужчин и женщин, в большинстве молодых.

Там же, в углу, отирались дружки Квачи, по его ходатайству получившие от Григория разрешение присутствовать на радении.

Во главе собрания у конторки стояла "богородица" – вдова Лохтина, тоже в белом балахоне, пестревшем блестками и бантикам"; поверх распущенных волос – неизменный странный плат с лентой и надписью золотыми буквами: "Во мне всякая сила, Аллилуйя". Как обычно, она была босиком.

Радение уже началось, Богородица читала молитвы. При виде Распутина голос ее сорвался, и она пошла ему навстречу, выкрикивая:

– Вон он, сын Божий! Вон он, Иисус Христос! Вот он, наставниче предобрый и пастырь прещедрый! Осанна, благословен грядущий во имя Господне! Воистину скажем: придите и поклонитесь Христу нашему, Богу, ибо достоин сын Божий славы и поклонения...– и бросилась ему в ноги и зацеловала край белой рубахи.

Все обступили учителя. Одни, подобно Лохтиной, падали ниц, другие целовали рубаху и руки.

Гришка по-братски обнял всех, облобызал мокрыми губами, Затем последовал за "богородицей" к столу.

"Богородица" затянула псалом. Все подхватили, славя Всевышнего и Дух Святой, которые, согласно их вере, в ту минуту, находились вместе с ними под одной кровлей. Пропели множество других песнопений и наконец затянули "Христос воскресе". Пели стройно, увлеченно и благоговейно, все громче и громче, доводя себя до экстатического возбуждения.

Когда допели, учитель и сын Божий начал проповедь.

Квачи стоял в стороне и внимательно слушал Гришку. Он с трудом научился разбираться в его речениях, поскольку Распутин щедро оснащал их церковными словесами и мужицким просторечием.

Для начала Гришка напомнил братьям-корабельщикам заповеди учения.

Заповеди он толковал хитрословесно, иносказательно, особенно же напирал на ту, что касалась супружества и плотского греха.

– Дух во человецех кроток, плоть же, острупленная грехами, зла и люта, а посему лютую плоть должно пытать и умерщвлять. Супружество грех еси. Время и молитва духу Святому каждому подарит духовную супругу. Духовным супругам плотское соитие не вменяется во грех. Равно как и соитие с иными женами не зачтется во блуд, бо "таковая любовь лишь голубиное воркование"...

Затем Гришка припомнил хлыстовского Господа, сынов его, апостолов и мучеников. Под конец не забыл и о себе:

– Сподобился аз лицезреть небеса отверзтые и на них Дух Святый во славе, летящий яко голубь, и явился он мне и был мне голос свыше, и гласил: "Григорий, ты сын мой возлюбленный, в коем мое благоволение". И перенес меня тот дух в пустыню, и пребывал я там шесть раз по десять дней, и пытал меня искушениями многими и нечистой силой, и быша я там со зверьми, и ангелы служили мне. А питался акридами и диким медом...

Он припомнил множество греховных соблазнов, явленных дьяволом, дабы погубить его душу, и множество своих чудных деяний.

– Возведи окрест очи и виждь: близок День Страшного Суда, грядет Господь со славою. Истинно говорю вам: покайтесь и уверуйте! Приидите ко мне, мытари, и я буду пастырем вашим и просвящу зеницы темныя. И осешо вас Духом Святым, и исцелю от болезней, и повергну во прах нечистого, и укреплю души слабые. Матери, братья и сестры! Егда приидете в лоно мое, я соединю вас в любви, радости и ласке и дарую вам блаженство райское и радость небесную...

И после глубокого молчания окинул взглядом учеников своих, сидящих ошую и одесную, и рек:

– Братья и сестры! Возрадуйтесь, яко в чертогах Отца Небесного, ибо с вами пребывает сын Господа возлюбленный и Дух святый! Возлюбите друг друга, яко в раю, и воркуйте друг с другом, яко голуби, ибо истинно говорю вам: нет в братской любви блуда. Изыди от нас всяк нечистый, прокаженный и грешный духом!

– Изыди! Изыди! – в один голос откликнулись люди божии.

Святой Григорий вдруг преобразился, загорелся, воспрял: его преданный подмастерье и друг Квачи Квачантирадзе вспомнил, как вразумлял старец царя и молился за него, вспомнил также истовое покаяние святого, всмотрелся внимательней в его пылающие ланиты и горящие очи, вслушался в громоподобный голос и постиг, откуда проистекала беспримерная сила Григория, его безграничное влияние и все преодолевающая мощь.

Святой же вещал огненными словесами.

– Да будем мы сердце одно и плоть едина. Да будем петь и ликовать! Да восславим Господа Бога нашего! – и зычно, нараспев закончил.– Ал-ли-луй-я-а-а-а!

И поднялись люди божии.

И взяли друг друга за руки.

И пошли водить хороводы, яко братья с сестрами.

По одну руку от сына Божия шла в хороводе Елена, по другую – "богородица" Лохтина.

Слева от Квачи встала Таня, справа втиснулась пышногрудая, светловолосая особа.

Дружки Квачи тоже выбрали по плотненькой, нестарой сестре и вступили в хоровод.

Сперва двигались "в обхватку", степенно и неторопливо, и пение звучало размеренно. Постепенно распаляясь, убыстрилось.

Посреди хоровода несколько молодых мужчин и женщин волчком кружились на месте.

Перестроились "стенкой". Распались на части, все убыстряясь, взмахивая руками. Сходились "стенка на стенку" и расходились.

Порушили "стенку" и пошли "корабликом", как журавли друг за дружкой – быстрей и быстрей, жарче и жарче.

Наконец Гришка крикнул:

– Круговое! Круговое!

Отпустили друг друга и завертелись волчком, вздувая пузырем рубахи и платья. Лица раскраснелись, волосы разметались, пот катил градом. Почти в беспамятстве вихрем кружились на месте, мотая головами, нелепо взмахивая руками, и теперь уже не пели, а, задыхаясь, сипели какой-то бред, выкрикивали невнятные, непонятные слова.

Но вот один зашатался и рухнул, как подрубленный, за ним другой, третий, четвертый... Все чаще слышался мягкий звук грузного падения. Пол побелел от рубах и платьев. Те, кто выдержал сумасшедший вихрь, топтались среди лежащих и, вместо пения, хрипели и задыхались; упавшие лежали точно покойники в саванах и, пронзенные мистическим озарением, пророчествовали.

– Я есмь голубица небесная! – бормотала "богородица" Лохтина.– Святый отче, великий чудотворче, пресладкий и всещедрый, без сил лежу, пораженная огнем сердечной молитвы. Протяни мне руку свою и избавь от нечистого...

– Христос! Ты брат мой! Приди и утверди в душе моей любовь братскую, ласку небесную и блаженство райское. Приди, брат мой, приди! —лепетала Таня, протягивая руки к Квачи.

А он осторожно перемещался туда, где лежала отмеченная им светловолосая пышка. Добравшись до намеченной цели, подмигнул Седраку; Седрак сразу же рухнул возле Тани. Вихрь погасил последнюю лампаду, и тут же Квачи улегся там, куда его так влекло.

И наступила тьма кромешная и мрак непроглядный.

И узрели братья и сестрии, отцы и матери небеса отверстые и Дух Божий, несущийся по нему, яко голубь. И восторжествовала в той горнице Сионской любовь братская, ласка небесная, радость родительская и блаженство райское.

И прежде, чем наступил рассвет и восстало светило, слышались из той горницы воркование голубиное, пение ангельское, вой и рычание звериное, крики и вопли обезьяньи и скулеж, и стон, и визг бесов, коих истово изгоняли из страждующих.

Так кончилось радение "людей божиих".

Наутро собрались вновь, и вновь признали Гришку Распутина кормщиком и сыном Божьим, Лохтину – воспреемницею и богородицей, а двенадцать мужчин и женщин – двенадцатью апостолами.

Затем с иконами и пением духовным двинулись к вокзалу – проводить Григория, отбывающего в святой город Иерусалим во искупление грехов, как своих, так и всего "древа большого".

В пути к молитвенному шествию присоединилось множество последователей и учеников Григория, которые также распевали псалмы и радовались благодати, что ждала сына Божия на святой земле, и роняли слезы многие, ибо пришло время расставания.