Текст книги "Менделеев"

Автор книги: Михаил Беленький

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 37 страниц)

Младенцев, как оказалось, успел даже приступить к сбору материалов для третьего, заключительного, тома, но 1941 год оказался для двух старых петербуржцев последним. Вячеслав Евгеньевич умер от тяжелой болезни, едва окончив работу над вторым томом. Михаил Николаевич погиб при взрыве немецкой авиабомбы. Им не удалось завершить биографический трехтомник, но с учетом того, что М. Н. Младенцев успел ранее написать довольно подробные воспоминания о Менделееве «палатского» периода, их общие биографические работы, созданные задолго до выхода в свет менделеевского собрания сочинений, стали базовыми для многих последующих исследователей. Свой долг перед учителем они выполнили с поистине менделеевским упорством и самозабвением. «Попал в больницу 19-го октября, – пишет Младенцев соавтору в 1940 году. – Случился в Палате глубокий обморок… Берегите себя, дорогой Вячеслав Евгеньевич, – нас, близких к Дмитрию Ивановичу, остается двое…»

В 1903 году Менделеев начинает активно работать над самой известной своей книгой «Заветные мысли». Название этого классического труда использует два значения слова «заветные» – в смысле «сокровенные, потаенные» и образованное от слова «завет». Причем второй, редко встречающийся смысл был для Менделеева, очевидно, главным, что еще раз демонстрирует семантическое своеобразие его речи. Первое значение, заявленное с начальной строки очередным цитированием тютчевского Silentium'a, еще более подчеркивало необходимость прямой передачи мыслей потомкам, « когда в сознании выступает неизбежная необходимость и полная естественность прошлых и настоящих постепенных, но решительных перемен».По содержанию это была мощнейшая, универсальная попытка осмыслить вчерашний, сегодняшний и завтрашний день России в контексте мировой экономики, истории и политической географии.

Автор публиковал свой труд выпусками (всего их было четыре), по мере написания. Изложены «Мысли» еще более сложным, нежели предыдущие работы, языком. По степени насыщенности философскими, экономическими и естественно-научными идеями, новыми, присущими только автору, речевыми смыслами, по образности, страстности и полной раскованности изложения это произведение, пожалуй, не имеет себе равных даже среди менделеевских текстов. Степень его творческой свободы здесь такова, что позволяет автору двигаться в любую сторону уже написанного текста – возвращаться, дополнять, объяснять, предъявлять дополнительные доказательства. Читающему временами кажется, что в некоторых главах ученый в чем-то повторяется, пишет об одном и том же; но потом приходит понимание, что именно так и должно быть в текстах, выходящих из-под пера просветителя и адресованных озлобленной, разобщенной интеллигенции и правителям, не знающим, куда вести свой темный и делающийся всё более опасным народ. Именно поэтому к уже известным тезисам он неустанно подбирает всё новые и новые аргументы, выкладки и расчеты.

Первым было опубликовано «Вступление», посвященное сельскому хозяйству, в котором Менделеев изложил свои взгляды на этот вид деятельности как на одну из отраслей промышленности и на способы включения крестьян в другие, индустриальные виды производства. Одна из его главных мыслей – о необходимости развивать в первую очередь именно индустриальное производство, что само собой обеспечит рост сельского хозяйства.

Вторая глава «Народонаселение» представляет собой анализ демографических проблем, влияющих на экономику, торговлю и благосостояние народов. О России здесь говорится мало. Временами кажется, что автор чересчур увлекся вычислениями, которые он обожал и считал видом отдыха. Но текст тем не менее оказывается очень интересным с точки зрения ведущегося в нем (чаще подспудно, но иногда полностью всплывая на поверхность) спора автора то с Мальтусом, а то с древнегреческими мудрецами или с Жан Жаком Руссо и графом Львом Толстым, которые, по его мнению, не умеют поставить вопрос о реальных нуждах людей. Менделеев вычисляет оптимальное количество населения с точки зрения обеспеченности его всем необходимым, распределяет его по возрастам, высчитывает естественную прибыль и убыль… В конце главы автор неожиданно отказывается от каких бы то ни было выводов, считая, что предложенные им выкладки и суждения сами по себе дают достаточную пищу для размышлений. Далее он вообще предлагает читателю считать данную главу «отдельным этюдом».

В третьей главе «Внешняя торговля» Менделеев энергично развивает свои взгляды на тарифную политику и протекционизм, а также увязывает их с ранее рассмотренными проблемами сельского хозяйства и народонаселения. Точнее сказать.

Дмитрий Иванович всё время пробивается к сути через критику весьма неожиданных понятий – буддизма, коммунизма, английской политэкономии, привлекая всё новые сложнейшие вопросы, которые по мере рассмотрения оказывают ему поддержку в доказательстве давно выношенных протекционистских взглядов. Более всего автор уделяет внимание вывозу «хлебов», но здесь его мысль опять уходит за пределы таможенной политики. Он вновь доказывает, что традиционное сельское хозяйство не может стать источником благосостояния, а следовательно, и необходимого прироста населения (Дмитрий Иванович мечтал об удвоении российского народонаселения каждые сорок лет). Анализируя объемы и структуру ввоза и вывоза товаров и связывая эти показатели с уровнем роста доходов населения, Менделеев делает непреложный вывод: «С этим хлебным вывозом Россия должна остаться… страною бедною, временами голодающей и уже вследствие этого с малым развитием просвещения и всей гражданственности».По Менделееву также получалось, что многодетные крестьянские семьи не могут дать необходимого огромной стране прироста населения. В решение демографического вопроса, по его мнению, должны быть вовлечены все слои общества, и оно может быть достигнуто «только с усовершенствованием земледелия, с приложением к нему капиталов и, особенно, с развитием других видов промышленности, дающих хорошие заработки тому классу ее жителей, которых привыкли называть босяками, т. е. людям, ищущим какого бы то ни было заработка».Тут следует лишь пояснить: из последующих высказываний Менделеева видно, что босяками он называл пролетариев.

В четвертой главе «Фабрики и заводы» Дмитрий Иванович, опять же в контексте своих излюбленных проблем, обращается к вопросам урбанизации и связанных с ней выгод для страны. Он берет под защиту промышленный город как сообщество многообразно связанных между собой производителей. Он полагает, что именно их знания, полученные в процессе переделки сырых продуктов, положили в свое время начало естествознанию. Менделеев разбивает на группы все виды тогдашних товаров и до косточек разбирает все выгоды их производства в городах. Поэтому он выступает за «союзность людской жизни»как единственную возможность промышленного преобразования страны. Причем – поразительно – грядущую индустриальную Россию он видит так, будто заглянул в советское будущее: почти полное исчезновение деревни и существование огромных городов, в которых всякий клочок земли отдан под личные огороды горожан (по Менделееву, обилие земли никак не способствует интенсивному сельскому хозяйству). Было ли это ошибкой, сказать трудно хотя бы потому, что еще на заре перестройки выяснилось, что подлинными кормильцами населения у нас были не колхозы, а приусадебные участки, дачи и личные огороды. Возможно, где-то на просторах менделеевского текста пока затерялась ставящая всё на место поправка. Что же до взаимоотношений труда и капитала, то тут Дмитрий Иванович изъясняется однозначно: « Прямо из чисел видно, что от развития промышленности первее всего зависит общее «благо народное», так как главный выигрыш от нее достается рабочим в виде возрастания их годовых заработков; и на капитал, по моему крайнему разумению, должно смотреть как на единственное вернейшее средство увеличить общий средний достаток людей, потому что капитал может беспредельно увеличиваться и распределяться между людьми, чего вовсе лишена земля, составляющая главный основной капитал земледелия».Однако не всё так просто. При том, что «у капиталов, у золота, у монет нет и не может быть отечества»,из системы «труд и капитал» невозможно изъять конкретного владельца, предпринимателя, « поскольку, – предупреждает Менделеев, – несомненно, что одна комбинация босяков и капиталов не может образовать или вызвать сама по себе народного блага. Тут входит громадная сумма посредствующих необходимостей, между которыми просвещение с изобретениями, им вызываемыми, развитие трудолюбия и инициативы, вызываемыми так называемыми гражданскими учреждениями или доверием, определяющим существенный признак капиталистического строя».

Говоря о том, насколько в «Заветных мыслях» отпечатались черты личности автора и насколько эта книга была отмечена его сложным и противоречивым мировоззрением, нельзя не сказать и об отразившихся в ней менделеевских комплексах – точнее, о некоторых общенациональных комплексах, которые Дмитрий Иванович самым естественным образом разделял. В пятой главе «По поводу японской войны» он, например, выглядит, если использовать современную терминологию, настоящим «ястребом». Речь конечно же идет не о доброкачественном евразийстве, с которым он описывает значение развития русских территорий, омываемых Тихим океаном, и не о прозорливом предвидении того, что «на азиатских побережьях, до сих пор полусказочных… началась ярмарка новой мировой жизни, и впереди виден ее разгар».Тем более его нельзя упрекнуть за горестные строки о доблестной гибели «Варяга». Дело в другом. Работа над главой была начата Менделеевым спустя месяц после первого разгрома русских сил, в период затишья, когда Балтийская эскадра еще только двинулась к театру войны, навстречу неизбежной Цусиме, а Порт-Артур даже не был осажден. Но общая ситуация, при которой командование с трудом сумело противопоставить коварно напавшему врагу не более десяти процентов имеющейся у него военной мощи, факт очевидной неготовности России к современной войне были понятны с первых сообщений о нападении японских канонерок на русский флот, а такой знающий и информированный человек, каким был Менделеев, вполне мог предугадать ход событий еще до их начала. Ему ли, пристально следившему за событиями на Дальнем Востоке, было не знать, что Япония, у которой Россия вырвала из зубов захваченный в Японо-китайской войне Ляодунский полуостров и которая не желала мириться с русским присутствием в Маньчжурии и уступать в споре из-за русских лесных концессий в Корее, – эта Япония могла напасть в любую минуту? Его выдающийся ум должен был полностью сознавать и совершавшуюся военную катастрофу, и приближавшийся социальный взрыв.

Однако Менделеев в это время не только уверен в скорой победе над врагом, но и энергично рассуждает о связанных с ней контрибуциях и переделе дальневосточных территорий. В некоторых строках Дмитрий Иванович предстает едва ли не типичным носителем воинственного, оборонного сознания («Мне уже поздно воевать, глядя в могилу, но…») – с единственным отличием: он в состоянии описать этот синдром с исчерпывающей ясностью. «Такова уж наша покладистая природа, не терпящая похвальбы самообожания и рвущаяся обнять весь мир. В нас возмущается заветное, живое, хотя и совершенно бессознательное чувство, когда пред нами чем-нибудь кичатся даже в частной жизни, а в государственной… и подавно. И вот рядом с самообожающей похвальбой англичан да немцев выступили недавно японцы и ну нас корить всеми нашими недостатками и похваляться своими прирожденными, а особенно вновь приобретенными достоинствами, начиная с того, что они-де лет в тридцать приблизились к современному совершенству, начиная с парламентаризма, больше, чем мы успели в два столетия, а потому стали похваляться и взаправду верить, что они нас побьют, хотя их всего около сорока пяти миллионов, а у нас около ста сорока. Хвастливой похвальбы немало слышали мы ранее, но шла она с запада, от наших действительных учителей, к ней мы привыкли, а тут не из тучи гром расшевелил наши просонки».

Далее в той же главе следуют довольно пространные рассуждения о коварстве врага («Для русского коварство и японцы до некоторой степени сливаются»)и его изначальной враждебности к северному соседу, о положительных сторонах русской натуры и поисках духовно близких соседей (таковыми Дмитрий Иванович находит единственно китайцев, а то, что они «кичливы и называют все народы варварами»,не страшно, «потому что в этой кичливости мы участвуем рядом со всеми прочими некитайскими народами»). Менделеев делает вывод не только о неизбежном, вследствие перенаселенности Японии, давлении ее на русскую территорию, но и о множестве войн с другими врагами (каждые семь-восемь лет) в будущем. Не замечая, что кое в чем он сам себе противоречит, Менделеев призывает свою страну стать, «прежде всего, военной, как это поняли наши императоры»: «Грозными нам надо быть в войне, в отпоре натисков на нашу ширь, на нашу кормилицу-землю, позволяющую быстро размножаться, а при временных перерывах войны, ничуть не отлагая, улучшать внутренние порядки, чтобы к каждой новой защите являться и с новой бодростью, и с новым сильным приростом военных защитников и мирных тружеников, несущих свои избытки в новое дело».И, наконец, последняя цитата из этой главы, принадлежащей, напомним, перу постепеновца и ненавистника всяких революций: «Здравый русский ум, весь характер народа и вся его история показали ему, что войны для нас составляют своего рода революционную передрягу, освежающую весь воздух страны и дух ее правителей, а за войнами следуют почти всегда новые внутренние успехи и преобразования».Даже если учесть, что на Россию все-таки напали, и еще раз вспомнить, что Менделеев на протяжении всей жизни всегда и во всем оставался природным русским человеком, нежно любящим свой народ и ожидающим от него особого вклада в мировую историю, все равно на страницах пятой главы внимательный читатель сталкивается с феноменом, радующим разве что какого-нибудь осатаневшего «патриота», нашедшего «предсказание» и «оправдание» событиям XX века, унесшего в могилу лучшую часть русского (и не только) народа.

Кое-какое объяснение этой позиции можно, конечно, найти в той части биографии ученого, когда он, уже после фактического поражения в Крымской войне, продолжал бредить о ее переломе и чудом добытой победе. Но это объяснение не выходит за рамки давно известной истины, что война меняет сознание русского человека. И сознание русского гения она может изменить непредсказуемо, тем более если регулировка «объективно – субъективно» вообще не про него, если он доверяет только себе, поверяет себя только собой. С одной стороны, он ведь сам всё написал: невозможно противостоять чувству, когда оно «заветное, живое, хотя и совершенно бессознательное».А с другой… какое вообще объяснение, какой комментарий возможен для свободной мысли, задевшей в полете живую душевную струну? Разве что такой: мысль может стать опаснее пули со смещенным центром тяжести.

Шестая и седьмая главы «Заветных мыслей» – «Об образовании, преимущественно высшем» и «О подготовке учителей и профессоров». Диапазон проблем среднего и высшего образования, по Менделееву, простирается от физиологических (на основании изучения возрастных особенностей юношей он указывает на оптимальный для усвоения университетского курса период – с 16 до 20 лет, пока не заговорили « естественные потребности»; кроме того, ученый связывает рост университетских беспорядков с появлением в аудиториях возрастных, бородатых студентов) до целеполагающих, что находит свое выражение в разработке базовых принципов обучения, вплоть до соотношения объема конкретных и абстрактных знаний. После философского и исторического экскурса в суть образования Дмитрий Иванович излагает свое видение российской высшей школы.

Во-первых, эта образовательная ступень должна быть доступна в равной степени всем, кто способен (но ни в коем случае не всем желающим) на нее подняться: выпускникам гимназий, духовных семинарий, кадетских корпусов и реальных училищ. Во-вторых, учреждение и содержание вузов должно быть прерогативой и первейшей обязанностью правительства (законы, уставы и утверждение ведущих профессоров), а содержание учебного процесса и руководство институтом или университетом должно быть передано совету ведущих профессоров, который будет избирать ректора из числа своих членов. В третьих, все ведомственные учебные заведения (духовные, военные, морские, сельскохозяйственные и пр.) должны быть объединены по родственным признакам (например, лесная академия с сельскохозяйственной), что избавит учебный процесс от однобокости и даст существенную экономию от упразднения одинаковых кафедр и учебных департаментов в министерствах. Далее автор обосновывает необходимость для каждого ведущего профессора иметь собственный штат ассистентов, лаборантов, хранителей коллекций, являющихся его научными единомышленниками. Это, по мнению Менделеева, создаст не только выгоды для преподавания, но и продуктивное поле научной полемики, в которую будут вовлекаться и студенты. Дмитрий Иванович предлагает также разделить учебные предметы на основные (их должно быть немного, и они должны преподаваться «первосортными» профессорами) и дополнительные (их сравнительно легко можно постичь путем чтения книг и ближайшего знакомства с действительной жизнью). Он разрабатывает достаточно изощренную систему аттестации, дающую возможность выявить (и указать в дипломе) уровень подготовки выпускника. Серьезным инструментов повышения качества образования Менделеев считает стипендии и всякого рода пособия. По его мнению, все выплаты должны попадать в руки только успешных студентов и только под расписку – при условии постепенного их возврата после выпуска из учебного заведения.

Одно из самых интересных предложений Менделеева связано с подготовкой будущих профессоров, также именуемых им наставниками. Высказав предварительные замечания относительно благотворности общения студентов разных специальностей (на примере Главного педагогического института, давшего большое количество профессоров) и раскритиковав длившуюся много десятилетий практику «приуготовления» русских профессоров в Европе, Дмитрий Иванович в седьмой главе разворачивает перед читателями довольно неожиданный, но всесторонне обдуманный им проект училища наставников. Прежде всего он полагает, что это должно быть закрытое учебное заведение, принципиальным достоинствам которого (на примере родного института) он посвящает одну страницу за другой. Кроме преимуществ, которые Менделеев находил в подобном типе учебных заведений (в нашей книге о них уже говорилось довольно подробно), автор приводит еще один аргумент – необходимость защиты студентов от участия во внутренних беспорядках. К этому времени Менделеев уже твердо убежден, что студенческие волнения возникают «под влияниями, совершенно чуждыми России и пришедшими из-за границы». И здесь, в своем проекте, он не упускает возможности подробно рассказать историю из своей профессорской практики, в ходе которой всплыл факт, что подстрекательские письма и средства для бунтарей поступают из-за границы даже не от русских эмигрантов, а от каких-то «неизвестных, никогда не подписывающихся лиц». Но закрытость училища наставников – не единственное средство для сохранения идеологического целомудрия его питомцев. Расположение русского Гейдельберга должно быть уединенным: «По отношению к месту, пригодному для обсуждаемого высшего учебного заведения и так удаленному от столиц, чтобы в нем могли слагаться самостоятельные русские силы, скажу только то, что, по моему мнению, его надобно искать вблизи географического центра России, т. е., мне кажется, где-то на правом берегу Волги, в том месте, где она вниз от Казани становится уже могучею рекой, на которой всегда суждено быть промышленно-торговому русскому движению вперед. Со своей стороны, я считал бы наиболее удобным избрать место на возвышенном берегу Волги, где-либо вблизи небольшого городка…»По своему обыкновению Менделеев прилагает к проекту все выкладки относительно устройства училища – от принципов формирования профессорско-преподавательского корпуса до расчета сумм, потребных для возведения и обустройства всех необходимых зданий, прокладки дорог, а также содержания студентов и педагогического персонала. Размышляя об источнике средств в пору войны, которую он уже именует «тяжкой» (шестая глава была закончена 16 июля, перед началом осады японцами Порт-Артура), и теперь явно сомневаясь в реальности контрибуции, Дмитрий Иванович без всякой воинственности пишет: «Оно, пожалуй, даже и лучше – расти просто из нутра; будет хоть помедленней, но покрепче и здоровее. Способов-то хватит».

В какой-то степени этот проект был рожден, конечно, тоской по юношеским годам и тому образу жизни, который открыл ему счастье научного познания. Но в более широком контексте можно предположить, что так проявились память русского культурного слоя о Царскосельском лицее (который был, как все знают, полностью закрытым учебным заведением) и мечта о лицее возрожденном, способном дать стране новых национальных гениев. Главное – укрыть детей, лучших из лучших, за надежными стенами и дать расцвести их талантам под опекой добрых и умных учителей. Кто-то мечтал (и мечтает!) таким образом спасти будущую Россию от нее самой; кто-то, как Менделеев, хотел спасти новых лицеистов от влияния дальних недругов, но все были согласны с тем, что стены лицея должны быть крепкими. Несмотря на всё своеобразие, проект Училища наставников найдет вполне реальную поддержку у Витте, нового министра народного просвещения И. И. Толстого и других сановников, не говоря уже о благожелательных отзывах прессы. В процессе обсуждения для организации училища даже будет предложен на выбор Нежинский лицей или любое другое учебное заведение, которое можно приспособить для реализации менделеевской идеи. Но ученый вскоре уйдет из жизни, и проект его вернется в область мечты, где он и поныне обитает вместе с Платоновской академией и Педагогической провинцией Гёте.

Восьмая глава «Промышленность» представляет собой глубинную апологию этого вида человеческой деятельности с экскурсами в историю, философию и естествознание. Здесь стиль Менделеева достигает подлинной афористичности – не только в смысле образности, но и в смысле неожиданности наблюдений, краткости и законченности формулировок. Всё это выглядит тем более удивительно, что афоризмы рождаются у Менделеева из, казалось бы, не располагавшего к этому текста:

«Промышленности нет ни у каких животных… хотя и животные собирают запасы, строят себе жилища, дороги… и обмениваются услугами»;

«Производя свои товары для пользования других людей… промышленность принадлежит к тому разряду людских действий, который явно должен быть отличен от эгоистических и причислен к альтруистическим»;

«Промышленность, подобно питанию… не может быть считаема или почитаема ни как добро, ни как новая форма зла»;

«…она (промышленность.  – М. Б.) имеет свои идеалы, состоящие в достижении всеми наибольшего удовлетворения всех потребностей при наименьшей затрате механической работы»;

«…капиталы, а чрез них и промышленность, ими пользующаяся, представляют немаловажную историческую особенность жизни частных людей, а чрез них и общества, т. е. в них реально консервируется прошлое, обеспечивается настоящее и подготовляется развитие предстоящего»;

«…капитал как труд есть дело людского развития, а не природное. Голландия богата, несмотря на свою бедность, Россия же, как Китай, бедна, несмотря на природные свои богатства».

Пожалуй, жанр этих высказываний сравнить не с чем. Все, чьи имена приходят на ум в этой ситуации, – Монтень, Лабрюйер, Ларошфуко, Лихтенберг – интересовались внутренним миром человека и парадоксами его мышления со свойственной им изысканностью. А Менделеев интересовался исключительно истиной со свойственным ему упрямством.

«Промышленность» была закончена 11 октября 1904 года, а ее девятая, завершающая глава «Желательное для блага России устройство правительства» написана после длительного перерыва – в конце сентября 1905-го. Этот год, принесший России сдачу Порт-Артура и расстрел японской береговой артиллерией остатков его эскадры, уничтожение Балтийской эскадры в Цусимском сражении, отступление русских войск в сражении при Мукдене и заключение Портсмутского мира, по условиям которого японцы не только забрали себе Ляодунский полуостров, но и южную часть Сахалина и Южно-Маньчжурскую железную дорогу, был пережит Менделеевым исключительно тяжело. Его терзали самые мрачные предчувствия, связанные не только с военным поражением, но и с европейским экономическим кризисом, смертельно опасным для России ввиду оттока иностранных капиталов. Банки один за одним до минимума сокращали выдачу кредитов, что приводило к закрытию мелких предприятий и массовым локаутам на крупных. Правительство, пассивно взиравшее на кризис промышленности, на глазах переставало быть единым органом: Министерство финансов продолжало разрабатывать либеральную программу, в рамках которой намеревалось покончить с крестьянской общиной и разрешить рабочие профсоюзы, а Министерство внутренних дел было озабочено укреплением той же общины и усилением полицейского надзора над заводскими рабочими.

Россия бурлила под тревожный вой зовущих к забастовкам заводских гудков и звон хрустальных бокалов, поднимаемых нервными руками интеллигенции. Начиная с ноября в стране открылся сезон банкетов, невиданных по количеству участников. Запрет на собрания исполнялся неукоснительно, но вот запретить банкеты и тосты не додумался ни известный своей жесткостью В. К. Плеве, убитый террористами в июле, ни, тем более, занявший после него пост министра внутренних дел вполне лояльный к просьбам общественности П. Д. Свято-полк-Мирский. К тому же банкеты 1904 года были посвящены сорокалетию судебных уставов, дарованных народу Александром II. На банкетах принимались пламенные резолюции, и о них подробно писали газеты. Таким образом, либеральная интеллигенция все-таки находила возможность высказать свое отношение к власти и ситуации в стране. Союзы литераторов, академиков, адвокатов, инженеров и представителей прочих свободных профессий вслед за участниками рабочих сходок подавали свой громкий голос за введение конституции и созыв Учредительного собрания. Общее число участников банкетов-митингов за год составило 50 тысяч человек. На одном только петербургском банкете под председательством В. Г. Короленко присутствовало 650 человек.

Дмитрий Иванович смотрел на эти события со стороны. Возможно, он понимал, что за рабочими и за либералами стоит один и тот же «Союз освобождения». Не исключено, что банкеты и тосты чем-то напоминали ему застольные речи покойного В. А. Кокорева после Крымской кампании. Он конечно же чувствовал необходимость перемен в русском обществе, но ни конституцию, ни Учредительное собрание не считал главными инструментами улучшения народной жизни. Дмитрий Иванович был намерен продолжать начатые труды и привычный образ жизни, тем более что понимал, что его годы подходят к концу. В середине августа он отправляется сначала лечить тромб на французский курорт Эксле-Бен, а оттуда в любимую Италию. « Ездил проститься».

В ряду переживаний, омрачивших последние годы жизни Менделеева, не последнее место занимает история номинирования его на Нобелевскую премию. Он представлялся на нее в трижды – в 1905, 1906 и 1907 годах, причем ни разу не был выдвинут русскими номинаторами (учеными, имеющими право выбора кандидатов). Со времени последних выборов Дмитрия Ивановича в Академию наук отношение к нему в стенах этого учреждения лучше не стало: верхушка академической корпорации по-прежнему не признавала его заслуг и терпеть не могла его характера. Но дело было, конечно, не только в академическом начальстве, поскольку оно не могло запретить абсолютно всем российским номинаторам поступать согласно своей научной совести. Возможно, все они были «обезоружены» объективной на первый взгляд причиной, долгое время исключавшей Менделеева из списка претендентов. Дело в том, что по завещанию Альфреда Нобеля премия должна была вручаться тем, «кто за предшествующий год внес наибольший вклад в прогресс человечества». А самое важное открытие Менделеева – Периодический закон – было сделано еще в 1869 году. Три года (первое вручение Нобелевских премий состоялось в 1901-м) вопрос был, что называется, закрыт. Странно, однако, что коллеги-соотечественники остались инертными и после того, как в уставе Нобелевского фонда обнаружилась возможность выдвижения Менделеева, не говоря уже о том, что они могли бы самостоятельно найти эту, едва скрытую, возможность для номинации.

В 1904 году два англичанина, каждый в своей области, удостоились нобелевских наград: физик Джон Уильям Стретт, лорд Рэлей – «за исследование плотностей наиболее распространенных газов и за открытие аргона в ходе этих исследований», химик Уильям Рамзай – «в знак признания открытия им в атмосфере различных инертных газов и определения их места в Периодической системе». Поначалу появление нового, «неожиданного» семейства элементов было воспринято как опровержение менделеевского закона, но после тщательной проверки названные ученые не только нашли в его таблице место для открытых элементов, но и предсказали на ее основе свойства их еще неизвестных «родственников». Вместо краха великое открытие Менделеева пережило еще один триумф. Трое видных европейских естествоиспытателей – нидерландец Якоб Вант-Гофф, немец Оскар Хертвиг и швед Свен Отто Петтерсон (что немаловажно, председатель Нобелевского комитета по химии) – обратили внимание научной общественности на второй параграф устава Нобелевского фонда, в котором констатировалось, что предметом для рассмотрения могут стать и более ранние работы, если их значимость нашла подтверждение в новых открытиях. Эти ученые немедленно выступили номинаторами Д. И. Менделеева на Нобелевскую премию по химии за 1905 год. Отто Петтерсон писал о русском коллеге: «Новые открытия радиоактивных веществ позволяют ожидать еще большего расширения его системы. Но тогда, вероятно, его уже не будет в живых. Полагаю за долг современных химиков, пока есть время и прекрасный повод, воспользоваться случаем, который, возможно, больше не представится, и оказать честь автору самой глубокой и плодотворной научной идеи».