Текст книги "Менделеев"

Автор книги: Михаил Беленький

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 37 страниц)

Очевидно, что такого рода письмо могло быть продиктовано в первую очередь желанием обосновать некую просьбу, связанную с необходимостью поправить материальное положение, тем более что в самых первых строках Менделеев сообщает, что торопится написать Сергею Юльевичу «по личным делам», поскольку стремительно слепнет, а диктовать или обратиться лично не может – надо понимать, из-за деликатности вопроса. В таких случаях Дмитрий Иванович, как известно, очень часто обращался к письму, которое потом мог просто спрятать в стол, поскольку лично для себя просить стыдился. Описывая свои заслуги в изобретении пироколлодийного пороха, Менделеев замечает: «Другой на моем месте, даже любой ученый 3. Европы, на одном этом сумел бы обеспечить себя на всю жизнь…» Дойдя до перестройки работы Главной палаты мер и весов, он сообщает, что «уже ныне доходы от выверяемых приборов превосходят все годовые расходы на 100 или даже 200 тысяч рублей».

Окончательно ставит точки над «i» завершение письма: «Прибавьте ко всему предыдущему этому три полки написанных или редактированных и напечатанных мною книг, да разнородные интересы большой семьи, видящей во мне свою опору, и Вы поймете, что при всей скромности жизни у меня мало было возможности скопить какое-либо обеспечение для себя и семьи и вовсе не было времени и склонности заниматься делами этого рода… Вижу, что в таком печальном положении своих дел личных кругом сам виноват, что детям оставлю долги, что перед смертью пора подумать об исправлении наделанных ошибок…»Старый ученый собирался о чем-то просить – то ли об увеличении жалованья, то ли о какой-то возможности заработать, а может, о приличной пенсии семье после своей кончины, – но не попросил. Письмо не послал, а вместо этого положил в конверт, на котором через какое-то время написал, чтобы послали после его смерти, которую считал близкой. В сентябре 1906-го конверт снова попал ему в руки, но он лишь дописал на нем, что еще жив, и вклеил в альбом. К этому времени он уже закончил приведение в порядок своей библиотеки и архива.

Заботы о семье не отменяли того обстоятельства, что сам Дмитрий Иванович снова не был в ней счастлив. Второй брак, совершённый по страстной любви, как и следовало ожидать, не стал для него спасением от непонимания. Менделеев был бесконечно добрым, нежным, но одновременно очень трудным человеком, со своими незыблемыми ценностями, которые далеко не все были в состоянии разделить. Анна Ивановна оказалась к этому не более готова, нежели в свое время Феозва Никитична. Даже Иван Дмитриевич Менделеев, в своих воспоминаниях убеждающий читателя в том, что первый брак отца не мог иметь будущего и что высокую нравственную связь он обрел только в союзе с его матерью, тем не менее пишет об «отдельных вспышках разногласия, которых при самостоятельном и горячем характере обоих нельзя было, конечно, во всём избежать, при постоянной совместной жизни»: «Это не был банальный буржуазный брак того времени». Первые годы постоянным предметом недовольства Анны Ивановны была щедрая помощь Дмитрия Ивановича прежней семье. Но это был не единственный камень преткновения между ним и молодой супругой, которая продолжала считать себя художницей, любила приемы, выезды, театр – тот образ жизни, который Дмитрий Иванович на дух не переносил. Он писал сыну Владимиру, который был, наверное, его единственным конфидентом: «Женщины убеждены, что всё на свете должно делаться только для них, для их радости, счастья, спокойствия. Детей сдаст нянькам и боннам, и ладно, а сама в Гостиный двор, в театр. Противны мужчины-шалопаи, противны также и женщины-шалопаи».Кстати говоря, вряд ли только случай виноват в том, что факт тяжелой болезни Владимира был скрыт от Дмитрия Ивановича…

Менделеев, одним из удивительнейших качеств которого была способность при любых обстоятельствах оставаться в одиночестве, то есть наедине с решаемыми проблемами, иногда с трудом находил место для своих размышлений. Летом его очень выручало дупло огромного дерева в Боблове, куда Дмитрий Иванович взбирался по приставной лестнице, чтобы скрыться от «отдельных вспышек разногласия» сначала с первой, а потом и со второй женой. Александр Блок, почти открыто не любивший тещу, после смерти Дмитрия Ивановича написал: «Тема для романа. Гениальный ученый влюбился буйно в хорошенькую женственную и пустую шведку. Она, и влюбясь в его темперамент, и не любя его – по подлой свойственной бабам двойственности – родила ему дочь Любу, упрямого сына Ивана и двух близнецов. Чухонка, которой был доставлен комфорт и средства к жизни, стала порхать в свете, связи мужа доставили ей положение и знакомства. Она и картины мажет, и с Репиным дружит. По прошествии многих лет ученый помер. Жена его (до свадьбы и в медовые месяцы влюбленная, во время замужества ненавидевшая) чтит его память «свято»… Ей оправдание, конечно, есть: она не призвана, она пустая бабенка, хотя и не без характера, ей не по силам ни гениальный муж, ни четверо детей, из которых каждый по-своему незауряден».

После ухода из жизни Владимира Блок окажется одним из немногих людей, понимавших Менделеева и сознававших масштаб его личности. Особой близости между ними не было, хотя Дмитрий Иванович, довольно далекий от изощренной блоковской поэзии, часто защищал его от критиков-«позитивистов», доказывая, что «об этом нельзя рассуждать так просто. Есть углубленные области сознания, к которым следует относиться внимательно и осторожно. Иначе мы не поймем ничего».И именно Александр Блок, с его поэтической утонченностью и даже надломленностью, оставил нам строки, характеризующие Менделеева, что называется, в полный рост. В письме Любе Менделеевой он написал: «Твой папа вот какой: он давно всё знает, что бывает на свете. Во всё проник. Не укрывается от него ничего. Его знание самое полное. Оно происходит от гениальности, у простых людей такого не бывает. У него нет никаких «убеждений» (консерватизм, либерализм и т. п.). У него есть всё. Такое впечатление он и производит. При нем вовсе не страшно, но всегда неспокойно, это оттого, что он всё и давно знает, без рассказов, без намеков, даже не видя и не слыша. Это всё познание лежит на нем очень тяжело. Когда он вздыхает и охает, он каждый раз вздыхает обо всём вместе; ничего отдельного или отрывчатого у него нет – всё неразделимо. То, что другие говорят, ему почти всегда скучно, потому что он всё знает лучше всех…»

Едва переехав в новое здание, Менделеев начинает новую охоту за эфиром. По его указанию на всю высоту 23-метровой башни с помощью груза растягивают проволоку, которую сотрудники Главной палаты мер и весов Ф. П. Завадский и В. А. Мюллер, со всей возможной тогда точностью, начинают регулярно взвешивать под нагрузкой и в свернутом состоянии, пытаясь найти убыль или прибыль, нанесенную металлу невидимыми, всепроникающими частицами эфира. Уверенность в существовании этого наилегчайшего элемента не давала Менделееву возможности признать многие, даже вроде бы бесспорные научные открытия того времени. Он решительно не верил во взаимопревращение элементов и продолжал трактовать их природу с химико-механических позиций. Именно поэтому он не принял теорию электролитической диссоциации, открытие электрона и, что особенно характерно, явление радиоактивности как самопроизвольного излучения частиц вещества.

В 1896 году в лаборатории Анри Беккереля Менделеев своими глазами наблюдал испускание солью урана невидимых лучей с сильной проникающей способностью. Есть все основания предполагать, что он был знаком также и с работами Марии и Пьера Кюри, но именно после посещения лаборатории Беккереля в Парижском ботаническом саду он решил провести исследование природы радиоактивности у себя в Палате. Собственных радиоактивных препаратов в России еще не было, поэтому Дмитрий Иванович приобрел препарат бромистого радия у немецкого физика Ф. Гизеля. Работа была поручена лаборанту М. В. Иванову, который должен был вести «наблюдения над разрядной способностью радия» с целью выявления внешних факторов, влияющих на процесс радиоактивного распада. Результат, которого Иванов добился в серии опытов 1903–1904 годов, был ожидаем: ни давление, ни температура не оказывают никакого воздействия на скорость распада. Почему Менделеев выбрал именно эту, как считают специалисты, самую «больную» точку процесса радиоактивного распада – его независимость от внешних условий – судить трудно. Возможно, он бессознательно стремился защитить свою эфирную теорию. В конце 1902 года в одной из самых оригинальных своих работ «Попытка химического понимания мирового эфира» он вновь описывает эфир как легчайший химический элемент, лишенный, подобно аргону или гелию, способности к химическим соединениям. Что же касается радиоактивности, то Менделеев считал, что элементы с наивысшими атомными весами (уран, торий, радий) обладают способностью накапливать мировой эфир вокруг своих атомов. «Если допустить такое особое скопление эфирных атомов около урановых и ториевых соединений, то для них можно ждать особых явлений, определяемых истечением части этого эфира».

В восьмом издании «Основ химии» (1905) Менделеев развивает этот свой взгляд на радиоактивность, полагая, что ее, «пожалуй, можно считать даже свойством или состоянием, в которое могут прийти довольно разнообразные (но едва ли всякие) вещества, подобно тому, как некоторые тела могут быть намагничены… Мне кажется затем вероятным, что радиоактивность связана со свойством вещества поглощать из окружающего пространства и выделять в него особое, еще неизвестное вещество, близкое к тому, которое образует мировой эфир и проницает все тела».Уже в те времена такая позиция многими учеными считалась ошибочной. Последний гвоздь в гроб эфирной теории, как полагают, вбила специальная теория относительности Альберта Эйнштейна, открытая им в 1905 году.

Даже не вдаваясь в суть возможной научной ошибки Менделеева (нельзя забывать, что именно масштаб и характер ошибок Дмитрия Ивановича вкупе со странностями натуры и парадоксальностью суждений сделали его фигуру великой едва ли не в равной степени, нежели открытие Периодического закона), нужно отметить, что до сих пор эта ошибка не является абсолютно доказанной, особенно теперь, когда непогрешимость специальной теории относительности подвергается сомнению как никогда активно. Менделеев был, как всегда, в поле великого прозрения, хотя видел и интерпретировал увиденное исключительно по-своему. Это вроде бы уводило его куда-то в сторону, но тут же оказывалось, что именно он давал новую перспективу открытию, с которым не был согласен. Недаром именно Менделеев за 30 лет до открытия деления урана предсказал этому элементу огромное будущее. В том же издании «Основ химии» Дмитрий Иванович писал: «Должно приписать немалое значение для того интереса, который, очевидно, возрастает по отношению к урану, особенно с тех пор, как с ним оказались связанными два из важнейших… открытия физики и химии, а именно аргоновых элементов (особенно гелия) и радиоактивных веществ. Те и другие представляют своего рода неожиданность и крайность… связанные с крайностью в эволюции элементов самого урана… Наивысшая из известных, концентрация массы весомого вещества в неделимую массу атома, существующая в уране, уже a priori должна влечь за собою выдающиеся особенности… Убежденный в том, что исследование урана, начиная с его природных источников, поведет еще ко многим новым открытиям, я смело рекомендую тем, кто ищет предмета для новых исследований, особо тщательно заниматься урановыми соединениями…»Напомним, это было сказано в те годы, когда самые продвинутые физики воспринимали уран исключительно как элемент для получения радия.

Годы, миновавшие после смерти Дмитрия Ивановича, принесли человечеству открытие нейтрино и реликтового излучения, создание так называемой стандартной модели Вселенной, представление о физическом вакууме, опровергающем абсолютную пустоту межпланетного пространства, и, наконец, прояснение того обстоятельства, что земной науке известно пока не более четырех процентов элементов космоса. Опыты с отягощенной грузом проволокой, порученные Менделеевым когда-то Завадскому и Мюллеру, результата не дали – так же, как когда-то опыты с разреженными газами или, еще раньше, гейдельбергское исследование межмолекулярного пространства, но это значит только то, что значит, поскольку интуиции Менделеева отмерен срок не короче, чем его Периодическому закону. Тут, как говорится, возможны неожиданности откуда угодно, и в первую очередь со стороны Большого адронного коллайдера. А какое имя, в случае чего, будет дано веществу или частице, которое Дмитрий Иванович называл эфиром, – в конце концов, неважно.

Парадоксальное отношение Дмитрия Ивановича к явлению радиоактивности уже тогда было в центре внимания не только коллег, но и всей читающей публики. В воспоминаниях О. Э. Озаровской находим смешную, но от того не менее любопытную сцену с участием репортера, пришедшего интервьюировать Менделеева.

«Бой завязался уже на пороге кабинета, куда выскочил Дмитрий Иванович.

– Кто такой? Карточку!

– Сотрудник газеты «Петербургский листок», Ваше превосходительство.

–  Дмитрий Иванович! – выразительно поправил интервьюера Дмитрий Иванович. – Карточку! Не знаю, кто такой-с! Ну-с, что угодно? Я занят!

– Я, Ваше превосход…

–  Дмитрий Иванович!

– Я пришел, Ваше превос…

–  А-а, да Дмитрий Иванович!

– Я, Дмитрий Иванович, – уразумел, наконец, газетный сотрудник, – оторву у вас лишь несколько минут…

–  Скорей, только скорей! Мы заняты: видите – письмо пишем. Ну-с? Что угодно?

В это время неприятель уже занял позицию на стуле справа от Дмитрия Ивановича.

– Позвольте вас спросить, какого вы мнения о радии?

–  О-о-о-о?! О, господи!

Дмитрий Иванович весь склонился налево вниз и долго стонал, вздыхал и тряс головой: « О, господи». Потом он повернулся к гостю и на высоких нотах жалобы заговорил:

–  Да как же я с вами разговаривать-то буду? Ведь вы, я чай, ни черта не понимаете? Ну как же я с вами о радии говорить буду? Ну-с, вот вам моя статья: коли поймете, так и слава богу. Одно только скажу, – совсем дружелюбно заговорил вдруг Дмитрий Иванович, – и мой друг Рамзай, портрет которого вот тут стоит, и он тоже увлекается. Вопрос интересный, но темный; говорят много, а знают мало. Ну-с, всё? Что еще? Только скорей. Время-то, время идет!

– Как вам пришла в голову, Дмитрий Иванович, ваша Периодическая система?

–  О-о! господи!

Те же стоны, потрясанье головой, вздохи и смех: кх, кх, кх. И, наконец, решительное:

–  Да ведь не так, как у вас, батенька! Не пятак за строчку! Не так, как вы! Я над ней, может быть, двадцать лет думал, а вы думаете: пятак за строчку – готово! Не так-с! Ну-с, всё? У меня времени нет. Заняты, письмо пишем…

– Какое письмо?

–  О-о-о?

Дмитрий Иванович замер, набирая воздуху в легкие. Наступила могильная тишина, и вдруг Дмитрий Иванович во всю мочь крикнул:

–  Любовное!

Неприятель был побежден и спешил ретироваться, а великодушный победитель пояснил вслед, что письмо пишут такому-то, по такому-то поводу. На другой день, я, конечно же, поспешила купить «Петербургский листок»: интервью длиннейшее! Дмитрий Иванович выведен обаятельно любезным. Отвечая на вопрос о радии, «он откинулся на спинку стула и начал…». Далее шли кавычки и громадная выписка из данной репортеру статьи «Химическое понимание мирового эфира». Потом опять любезность до самого конца с милым доверчивым сообщением, кому в настоящую минуту («тут же сидел его личный секретарь») пишется письмо. Прочла всё Дмитрию Ивановичу. Он благодушно высказался: «А неглупый человек! Догадался, как поступить. Ничего не переврал по крайней мере»».

Кроме портрета Рамзая, со стен кабинета на третьем этаже жилого палатского дома (Дмитрий Иванович лично спланировал свою служебную квартиру и выбрал для нее последний этаж, чтобы сверху не было никакого глума) на посетителя глядело множество других картин и фотографий, сразу давая возможность составить некоторое представление о личности управляющего Главной палатой мер и весов, в том числе о его научных и духовных убеждениях, художественных предпочтениях и даже личных обстоятельствах. Здесь всё имело значение – от расположения картин и снимков до рамок, в которые они были заключены (все как одна они были обработаны и обклеены хозяином кабинета собственноручно). Н. Я. Губкина оставила их описание:

«Изображение Иисуса Христа (старинная гравюра) было помещено Дмитрием Ивановичем выше всех портретов на задней стене кабинета… сзади его стола… Под Спасителем висела большая гравюра на меди: Петр Великий с медальоном внизу Александра И. Направо от этой гравюры помещены: Дидеро, военный гений Суворов, художник Рафаэль и прекрасный портрет карандашом химика Лавуазье, работы… Анны Ивановны Менделеевой. Налево висели: Декарт и Жерар, тоже ее работы, Шекспир, Данте и Глинка. С двух сторон всей этой группы портретов висел рисунок соусом (редкий вид пастели, обладающий наибольшей красящей силой. – М. Б.) под стеклом: сосна Шишкина «На севере диком стоит одиноко…» и итальянский этюд масляными красками Иванова. Над дверью по этой же стене помещены портреты, все работы А. И. Менделеевой: молодого Ньютона, налево от него Галилей, направо: Коперник, Грагам, Мичерлих, Розе, Шеврель и Ньютон позднейшего времени. Направо от двери, на фанерках большого книжного стеклянного шкафа, справа висели портреты ученых Велера, физика Краевича, друга Дмитрия Ивановича по Педагогическому институту, Воскресенского… Слева висели портреты химиков: Фарадея, Вертело и Дюма. Над столом, на высоких полках красного дерева, висели фотографии жены, детей и внучки… На стене против стола слева висели копии… со старинных портретов отца и матери… Под этими портретами висели семейные группы и группа художников-передвижников… Посередине стены помещался портрет А. И. Менделеевой… Над ним портрет ее отца… На этой же стене налево висела большая фотографическая группа профессоров физико-математического факультета периода до нового устава, самой блестящей поры С.-Петербургского университета… Под этой группой висел большой портрет масляными красками работы Ярошенко второго сына Дмитрия Ивановича ребенком пяти лет. Он в белой русской рубашке сидит в большом кресле и весело и задумчиво смотрит большими светлыми глазами».

Есть основания предполагать, что некоторые портреты Надежда Губкина не упомянула. Известно, что после смерти А. М. Бутлерова в 1886 году Менделеев торжественно повесил его портрет на стену, что было актом высочайшей оценки заслуг ушедшего коллеги. Там также находился портрет С. Ю. Витте, который вскоре будет снят со стены рассерженным Дмитрием Ивановичем при обстоятельствах, о которых речь пойдет ниже.

Обстановка менделеевского кабинета была более чем скромной, если не считать огромного количества книг в шкафах, едва дававших возможность разместить между ними всё тот же старый тиковый диван. На столе, заваленном книгами, рукописями и корректурами, насилу находилось место стеклянной чернильнице, коробке для табака и неизменной чашке крепкого до черноты свежезаваренного чая, на один уголок с которой Михайла по утрам ставил тарелку бутербродов с паюсной икрой и семгой на филипповском калаче.

Завтракал Дмитрий Иванович с неизменным аппетитом, завершая трапезу половиной стаканчика малаги, а в течение дня ел мало. Мог еще, не отрываясь от работы, протянуть руку к блюдцу с рисовыми лепешками, которые каждый день пекла для него старая кухарка Екатерина. Рис Менделеев считал целебным злаком. Сахара, конфет и пирожных сам почти никогда не ел, но всегда имел запас сладостей, посылал их к столу на десерт и угощал детей, забегавших в его кабинет.

В последние годы Менделеев любил прогуливаться по палатскому двору – от ворот к подъезду и обратно. Двигался очень медленно, с частыми остановками, совершенно не обращая внимания на устремленные на него из окон взгляды сотрудников. Зато всех встречных приветствовал ласковой улыбкой, предупредительно раскланивался, а кому-то даже махал рукой. Его глаза, ярко-голубые в молодости, с годами приобрели серый оттенок, но лицо по-прежнему сохраняло правильные черты. Одет он чаще всего был в серое пальто особой, продуманной им формы и того же цвета фуражку, сшитую таким образом, что она закрывала большую часть его огромной головы. Воротника Дмитрий Иванович не поднимал, отчего длинные седые волосы были свободно разбросаны по плечам. Летом он любил посидеть на лавочке, погреться на солнце, посмотреть на игру детей сотрудников. Если случалось забрести к воротам торговцу свежими яблоками, Менделеев тут же зазывал его во двор и покупал детям по яблоку. После прогулки управляющий шел в Палату, где, устроившись, нога на ногу, на диване в канцелярии и беспрерывно крутя папиросы из дорогого табака, без спешки выслушивал сотрудников, давал указания или что-нибудь рассказывал. Потом возвращался работать в кабинет. Ближе к вечеру он вновь выходил побродить по той же дорожке.

Иногда Менделееву хотелось покататься на проходящей мимо конке. Он выходил за ворота, останавливал экипаж и вскарабкивался по винтовой лестнице на самый верх. Доедет до конца и вернется довольный на то же место: «Люблю умные мужицкие речи послушать».

Неспешные прогулки и уютное общение с любимыми сотрудниками не свидетельствовали о снятии им с себя бремени ученых занятий. В труде он всё еще был неутомим. Достаточно сказать, что корректуру некоторых листов (по сути, огромных полотнищ) очередного издания «Основ химии» Менделеев правил до шестнадцати раз, прорабатывая горы литературы, внося сведения обо всех новостях химической науки. Степенные прогулки могли резко смениться периодом напряженной, бессонной работы, поэтому бумага и карандаш были при нем постоянно: «Однажды важнейшая мысль, разрешающая мучивший меня вопрос, пришла мне в голову в «укромном месте», и я записал ее».М. Н. Младенцев вспоминал: «Приходилось бывать у него рано утром, по его зову. Приходишь, а он сидит, согнувшись, спешно пишет; не оборачиваясь, протяжным голосом скажет: «да-а-а… погодите»,а сам, затягиваясь папиросой, скрученной самим, не отрываясь, двигая всей кистью руки, пишет и пишет… но вот папироса ли пришла к концу, или мысль запечатлена уже на бумаге, а может быть, пришедший нарушил течение его мысли, откинувшись, он скажет: «Здравствуйте. А я всю ночь не спал, интересно, очень интересно… сейчас немного сосну, а там снова, очень всё интересно…»Объяснит, зачем звал. «Ну и ладно, довольно, пойду прилягу». Не успеешь от него уйти, как снова Дмитрий Иванович зовет к себе. Приходишь, а Дм. Ив. восклицает: «Нет, не мог спать, где же, надо торопиться… ах, как всё это интересно».И снова сидит и пишет».

К осени 1903 года Менделеев утратил зрение настолько, что уже не мог сам не только читать и писать, но даже расписываться в нужном месте на официальных бумагах. Он не жалуется на свою слепоту, но теперь безропотно и с благодарностью принимает помощь сотрудников, направляющих его руку с пером в нужное место. Домашние и сослуживцы боялись самого страшного – «темной воды», как тогда называли неизлечимую глаукому. Но офтальмолог И. В. Костенич определил болезнь как катаракту, то есть помутнение хрусталика, и взялся провести операцию, которая сама по себе была в те времена в России редкостью, хотя практиковалась довольно давно – вспомним прозрение Ивана Павловича Менделеева в 1837 году. Тяжелая операция была проведена в два этапа. Ход окончательной операции едва не был нарушен Дмитрием Ивановичем, который в самый неподходящий момент рефлекторно схватил хирурга за руку; но всё, слава богу, обошлось, хотя профессор Костенич и его ассистенты выскочили из операционной на грани обморока. Негодные хрусталики были выдавлены – их роль в будущем должны были исполнять очки с очень толстыми стеклами. А пока Менделеев надолго оказался в полной темноте.

В такой период жизни любой, даже не столь нервный и одержимый своими занятиями человек мог потерять самообладание и сделаться тягостной обузой для окружающих. Но Дмитрий Иванович, неожиданно для многих, проявил себя совершенно с другой стороны. Он воспринял случившееся без всяких метаний, с великим спокойствием. Незрячий ученый по-прежнему держал на контроле все палатские дела, заслушивал доклады и давал указания, посещал научные собрания и диктовал докладные записки. А когда ему совсем нечем было себя занять, отдавался своему любимому удовольствию – клеил коробки. Их он делал теперь небольшого размера, используя материал папок и обклеивая их специальной, собственного изобретения, водостойкой холстиной. Для украшения изделия мастер пускал по краям веселый бордюрчик. «Посмотрите, как правильно всё измерено, а ведь я ничего не вижу-с. Я вам нарочно для того показал, чтобы вы видели, что могут сделать одни руки человека, если только он захочет».

Еще больше удовольствия ему доставляло чтение вслух. Для него Дмитрий Иванович перебрал сначала всех домашних, а потом почти всех сотрудников Палаты, среди которых особенно отличал известную нам Озаровскую, читавшую громко, внятно и с чувством: «Ольга Эрастовна так газету читает, что даже телеграммы слушать интересно».К тому же эта сотрудница лучше всех, по мнению управляющего, умела «впускать» ему капли в глаза. Литературу он подбирал сам, по своему давным-давно определившемуся вкусу. Ценил Шекспира, Шиллера, Гёте, очень любил Байрона, Пушкина и русских писателей до Пушкина. Современную же русскую прозу, ту, которую во всем мире до сих пор называют великой, Менделеев не любил: «Мученья, мученья-то сколько описано! Я не могу… Яне в состоянии».Во время болезни он чаще всего предпочитал слушать Дюма, Жюля Верна, приключенческие романы из жизни краснокожих или истории про благородного разбойника Рокамболя, причем сопереживал героям по-детски живо и непосредственно. Например, читает ему Ольга Эрастовна из Дюма что-то вроде: «В это мгновение рыцарь поднялся, взмахнул мечом, и шесть ландскнехтов лежали распростертые на полу таверны…»

–  Ловко, – одобряет с детским восторгом Дмитрий Иванович. – Вот у нас, – плаксиво продолжает он, – убьют человека, и два тома мучений, а здесь на одной странице шестерых убьют и никого не жалко.

– Окно раскрылось, – читает дальше Озаровская, – и хорошенькая головка высунулась из него. В одно мгновение по веревочной лестнице рыцарь взобрался к самому окну. «О благородный рыцарь, – начала Сюзанна, – скажите, как благодарить мне вас? Поверьте, что моя госпожа не остановится ни перед чем, чтобы достойно вознаградить вас за оказанную услугу. Скажите, чего вы хотите, и ваше желание будет исполнено». – «Прелестная Сюзанна, – воскликнул рыцарь, – моя награда в ваших руках…»

– Поцелует, поцелует! Сейчас поцелует! – на высоких нотах кричит Дмитрий Иванович и бьет ногой в сапоге по кровати.

– «Один поцелуй ваших прелестных уст вознаградит меня за все опасности, которым я подвергался…»

– Ага! Ловко! Что я сказал? Поцеловал! Поцеловал! Молодец!.. Отлично! Ну, дальше…

Говоря о духовно близких Менделееву людях, которые на протяжении многих лет не только работали под его руководством, но и всячески ограждали ученого от неприятностей, оберегали от волнений, старались развлечь шахматами или чтением вслух, были рядом во время болезни и считали своим долгом донести до потомков память о своем учителе, нельзя не сказать о его ближайших помощниках и авторах первой документальной биографии – В. Е. Тищенко и М. Н. Младенцеве. Университетский ассистент Менделеева Вячеслав Евгеньевич Тищенко (1861–1941) не ушел вслед за своим профессором в Главную палату мер и весов, хотя дела его в ту пору шли неважно и перспектива сдать магистерский экзамен, не говоря уже о том, чтобы стать когда-нибудь профессором, казалась весьма туманной. Был момент, когда он вознамерился сменить поприще, но прозорливый Менделеев, вместо того чтобы взять к себе талантливого и преданного человека, сумел ободрить младшего коллегу и вернуть его на путь, более соответствующий его натуре. Впоследствии Тищенко стал известным профессором-органиком, деканом и проректором университета. В советское время он был избран академиком и удостоен Государственной премии (посмертно) за простой и оригинальный способ производства камфары из скипидара. О том, насколько Менделеев оказался прав в отношении его жизненного пути, свидетельствует письмо Тищенко В. И. Вернадскому, в котором он, в частности, пишет: «…я пришел к убеждению, что лучше той жизни, которую прожил, мне, по моему складу и дарованиям, нечего и желать». Его младший товарищ Михаил Николаевич Младенцев (1872–1941) вскоре после смерти Менделеева ушел из Палаты учительствовать, но в 1924 году вернулся в родные стены, чтобы организовать здесь музей, одно из отделений которого было посвящено русской метрологии, а второе – Менделееву.

В 1938 году Тищенко и Младенцев опубликовали первый том биографии своего учителя, в котором отразили период его жизни с рождения до участия в конгрессе в Карлсруэ. Авторы этой книги не были писателями, их слог отличался лишь четкостью и правильностью изложения, но зато книга содержала настоящий массив ценнейших документов, включая воспоминания, письма и фрагменты тогда еще малоизвестного гейдельбергского дневника Дмитрия Ивановича. В предисловии авторы писали: «Перед нами еще большая часть труда, выполнение которой мы, как близкие сотрудники Д. И. Менделеева, считаем своим нравственным долгом». Долгое время считалось, что им не удалось осуществить свои дальнейшие планы, пока историк науки Ю. И. Соловьев в 1989 году не нашел в личном фонде В. Е. Тищенко, хранящемся в Петербургском отделении Архива Российской академии наук, большую рукопись документальной биографии Менделеева, охватывающую весь следующий, университетский, период его жизни – с 1861 по 1890 год. Оказалось, что рукопись уже успела побывать в руках добросовестного редактора, профессора С. А. Погодина, который в 1948 году откомментировал ее и подготовил для печати в Госхимиздате. Но публикация почему-то не состоялась, и готовая рукопись снова вернулась на архивную полку. Во втором томе также использовалось огромное количество интереснейших источников, с помощью которых воссоздавался образ сложного, но удивительно целенаправленного человека, каким был Дмитрий Иванович. При этом биографы не опускали и не лакировали даже тех эпизодов, которые их учитель при жизни предпочитал не вспоминать. К примеру, «сабуровская» история описана ими со всей откровенностью, хотя и с очевидным внутренним смущением. Несмотря на то, что второй том, пролежавший в архиве в общей сложности 46 лет, был, наконец, найден, его публикация снова задержалась – теперь, к счастью, всего на четыре года. В 1993 году он был напечатан в 21-м томе «Научного наследства» тиражом в тысячу экземпляров.