Текст книги "Том 2. Проза 1912-1915"

Автор книги: Михаил Кузмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Глава 8

В это утро Елена Александровна проснулась не столь радостно, как в то, когда она ожидала первого визита Лаврентьева.

Так же накануне был вечер в «Сове», так же Лелечка, ничего почти не пивши, была опьянена, так же стрелок сидел близко к ней, а Полина говорила разный вздор, так же она встала поздно, но не было той беспричинной радости и ликованья, которое давало бы подобие восторженных глаз.

В ее воспоминаниях, сердце и, если хотите, душе была усталая и тревожная рябь, которая все дробила на мелкие кусочки и несла их неизвестно куда, помимо воли самой Елены Александровны.

Было большое ощущение «все равно» и вместе с тем какой-то свободы, будто вся жизнь была не более как совиная ночь. Зачем какие-то сдержки, обещания, обязательства, когда это только ночь, без вина пьяная, немного нелепая, – а все равно мы проснемся другими, едва помня наутро, что говорили сами; Она помнила только, что накануне обещала Лаврентьеву встретиться с ним в Летнем саду и куда-нибудь поехать. Одно это она помнила как результат длинных объяснений и разговоров.

И еще она почему-то помнит, что он сказал это уже в передней, подавая ей пальто, так что никто, даже Полина Аркадьевна, об этом не знала. Одна мысль вертелась у нее в голове: как же его зовут? Кажется, Дмитрий… не то Алексеевич, не то Владимирович, во всяком случае Дима.

Что же, довольно красиво… Несколько напоминает благородные романы доброго, старого времени. А она будет звать его Митенькой, как старые няньки, и никогда, никогда не будет с ним на «ты», что б ни случилось!

Елена Александровна почему-то подъехала к Летнему саду с набережной; было ветрено, и Нева, как будто в соответствии настроению и мыслям Лелечки, была покрыта дробною, синею рябью. Не успела Елена Александровна войти в ворота, зачем-то мелко перекрестившись на часовню, как она встретила Лаврика, шедшего уже в канотье. Он поцеловал ей руку, а она быстро и весело заговорила:

– Идите со мной и никому не говорите, что меня встретили. Я сегодня весь день в Павловске, понимаете. Или вы тоже кого-нибудь ждете? Как я безбожно проговариваюсь! Но вы меня не выдадите, правда? Но отчего вы делаете такое печальное лицо? Это будет превесело, уверяю вас!

Розовое лицо Лаврика было, действительно, грустно и даже казалось менее круглым, особенно когда он заговорил:

– Я никого не жду, Елена Александровна, а Лаврентьев вас ждет уж минут двадцать. Я только не понимаю, зачем я вам, что я буду делать?

– Скажите, Лаврик, как его зовут? – Дмитрий Алексеевич.

– Значит, я не ошиблась. Я так и думала. Относительно того, что вы будете делать, так это там видно будет. Мне очень хочется, чтобы вы пошли со мной… Мне будет веселее.

– Да, вот еще что… вы здесь посидите, по этой аллее никто не ходит, а я схожу за Дмитрием Алексеевичем и приведу его к вам, потому что в саду есть знакомые. Я-то вас не выдам, а если вас увидит Коля, он молчать не будет.

– Какой Коля?

– Да ваш же собственный брат.

– Да, конечно, это неудобно. Отчего вы, Лаврик, такой умный? Вы, наверно, привыкли обманывать? Ну, идите, приведите Лаврентьева, только и сами возвращайтесь с ним, не исчезайте.

– Нет, я не исчезну.

И Лаврик пошел, помахивая палкой. Елена Александровна села, прикрыв глаза рукою не то от солнца, не то для того, чтобы не быть узнанной. Ей было так смешно, что она рассмеялась вслух, так что какой-то господин, проходивший мимо, даже остановился. Тогда Лелечка закрыла уже все лицо обеими руками, продолжая смеяться. Когда она отняла руки, перед ней уже стояли Лаврик и Дмитрий Алексеевич. Лицо последнего выражало влюбленность и недоумение.

– Вы очень веселы сегодня? – сказал он, поздоровавшись.

– Простите, это – непроизвольно. Я вспомнила очень смешную вещь. А знаете, Лаврик совершенно прав, нам нужно сейчас же куда-нибудь уехать, а то нас могут увидеть. Это, конечно, не важно, но мне хотелось бы секрета. Ведь не очень интересно, когда все случается слишком просто.

– Я пойду, Елена Александровна, – сказал Лаврик, приподымая шляпу.

– Нет, нет! Не смейте и думать! На сегодня вы наш пленник. Ведь правда, Дмитрий Алексеевич, нужно, чтобы Лаврик поехал с нами?

– Как вам угодно, – ответил тот суховато.

– Мы поедем обедать. Но куда? Мне бы хотелось, чтобы это было прилично, не шикарно, весело и чтобы нас никто не видел. Вы знаете такой ресторан? Мне все равно, можно и за город, только не очень далеко.

– Я не знаю, право, куда же нам поехать.

– Можно было бы поехать в Славянку, – предложил Лаврик.

– Ну конечно, в Славянку! – обрадовалась Лелечка. – Это совсем у воды, и немцы будут пить пиво. Отчего вы, Лаврик, такой умный? Я думала, вы – совсем маленький. Вы мне должны рассказать, кто в вас влюблен. Ведь вы мне расскажете, правда? что же меня стесняться? Мне сегодня так весело, что я готова расплакаться. Видите, я надела зеленую вуаль. Я была уверена, что мы поедем в автомобиле.

Елена Александровна не переставала болтать всю дорогу, так что было впечатление, что общество очень веселится, хотя спутники были задумчивы и рассеянны. Они приехали рано, так что даже немцев с пивом не было еще. По реке уже катались какие-то молодые люди в гоночных фуфайках. Как только подали обед, Лелечка сразу прекратила свой веселый монолог, будто устала, и облачко прошло по ее обыкновенному лицу блондинки.

– Мне представилось, что все продолжается «Сова», а между тем я поступаю совсем нехорошо. Зачем я здесь, с вами? Я замужем и дружна с мужем, а вы, признайтесь, слегка за мной ухаживаете, и вот я назначаю вам свидание, обедаю с вами тайком. Но это ничего не значит, я вам никаких ни надежд, ни прав не даю.

– Я был далек от мысли иметь какие-либо права или надежды. Я просто вам бесконечно благодарен за то, что вы дали мне возможность быть так счастливым какие-нибудь три часа. Вам незачем упрекать себя, тем более что мы не вдвоем.

– Как не вдвоем? Ах да, вы про Лаврика! Но разве он может идти в счет?

– Отчего же ему и не идти в счет? Он совершенно взрослый молодой человек.

Тут вступился Лаврик:

– Елена Александровна хотела сказать, что я совершенно безопасен. Я недостаточно безумен, чтоб ухаживать за нею, и вообще она слишком хорошо знает образ моих мыслей и обстоятельства моей жизни, чтобы считать меня за молодого человека, с которым считаются, с известной точки зрения.

Лелечка искоса посмотрела на говорившего и, усмехнувшись, молвила:

– Вот и отлично. Видите, как сам Лаврик благоразумно рассуждает. Но хотя он и кажется самым умным из нас троих, я не очень-то верю в его рассудительность. Все это до поры до времени. Я говорю не о данном случае, конечно. А теперь давайте есть. Я что-то проголодалась.

Но и во время обеда предполагавшейся веселости и легкости не было. Дмитрий Алексеевич влюбленно краснел. Лаврик просто ел молча, а Елена Александровна смотрела на воду, Бог весть, о чем думая.

– Боже мой, как я люблю вас! И не знаю, к чему все это приведет. Я не хочу этого знать, – прошептал Лаврентьев, когда Лаврик вышел куда-то.

Елена Александровна, не отрывая глаз от реки, ответила неторопливо:

– Зачем об этом думать? Теперь так хорошо! Вы не смотрите, что я стала молчалива, мне очень хорошо, уверяю вас. – Затем, помолчав, снова начала: – Дмитрий… – и остановилась.

– Алексеевич, – подсказал офицер и поспешно прибавил: – а лучше сделайте мне такое удовольствие, зовите меня Дима.

– Дима, – повторила равнодушно Елена Александровна, забыв, как радостно она собиралась называть его Митенькой. – У меня есть к вам просьба.

– Какая! Я готов исполнить что угодно.

– Постойте. Я вспомню… Да, что бы ни случилось, не будемте никогда говорить друг другу «ты».

– Хорошо, – ответил Лаврентьев, ожидая продолжения. Но Лелечка ничего не прибавила, и так они промолчали, пока не возвратился Лаврик. Лелечка снова начала:

– Смотрите, как хорошо, как ясно! на той стороне сады, мимо плавают лодки, они плывут ко взморью, можно так доехать до Стокгольма. Там мне всегда представляется светло и холодно. Всегда утренне… Люди там белокурые и хорошо вымытые. Они гребут, или ходят на лыжах. В комнатах топятся печи и стоит светлая мебель.

Но как Елена Александровна ни старалась вернуть себе восторженные глаза, ее настроение заметно угасало, может быть, не встречая сочувствия в собеседниках. Лаврентьев незаметно пожал ей руку, прошептав: «Милая!» А Лаврик, вертя в руках перечницу и просыпая перец на скатерть, заметил серьезно:

– Нужно попросить у Раева паровой катер, тогда можно и в Стокгольм съездить.

Елена Александровна тоскливо смотрела на обоих и перестала утруждаться, выдумывать какие-нибудь поэтические разговоры.

Слегка зевнув, она заметила:

– Послезавтра увидимся в «Сове»?

– Непременно, непременно, – страстно прошептал Лаврентьев, – я не знаю, как доживу до послезавтра.

А Лелечка печально думала: «Вот я так рассчитывала на этот обед, а разве не то же самое, что дома с мужем? Может быть, это оттого, что здесь Лаврик? Нет, без него было бы еще хуже; Лаврентьев стал бы чего-нибудь добиваться. Вся разница только в том, что у него другие глаза, другое лицо».

И она внимательно посмотрела на его розовое лицо и карие глаза, как будто смотрела не на человека, а на предмет.

– А занятно, как бы это лицо изменилось, если бы Лелечка согласилась, захотела бы? Больше всего он похож на щенка лягавого.

– Что вы на меня так смотрите? – спросил Лаврик, не прожевав пирожного.

– Отчего же мне на вас не смотреть? Ведь уж установлено, что вы в счет не идете. Вот и смотрю на вас просто потому, что нужно куда-нибудь смотреть.

Елена Александровна уже застегивала перчатки, когда Лаврентьев снова зашептал ей:

– Неужели мы до послезавтра не увидимся! Дома вы сказали, что до вечера вы пробудете за городом. Теперь еще только семь часов. Может быть, мы покатаемся или поедем куда-либо, в Павловск, например. Я не могу с вами расстаться. Мне кажется, я вас сегодня не видел, так как мы втроем.

Елена Александровна ответила сухо, почти сердито:

– Нет, у меня заболела голова. Мы увидимся в пятницу, и не провожайте меня. Вас могут увидеть. Меня проводит Лаврик, ведь он в счет нейдет.

Глава 9

В этот вечер в «Сове» было многолюднее, чем обыкновенно. На эстраде, почти голый, изображал приемы ритмической гимнастики несколько широкоплечий, с длинными руками и обыкновенным французским лицом молодой человек, в то время как высокий господин с черной бородой незатейливо играл музыкальные отрывки в две четверти, три четверти и шесть восьмых. Иногда эти куски соединялись в нечто целое, и мальчик изображал то возвращение воина с битвы, то смерть Нарцисса. При высоких прыжках он, взмахивая руками, почти касался ими низкого потолка здания, и было видно, как капли пота покрывали его смуглую, несколько круглую спину. Было странно смотреть, как это простое лицо обыкновенного француза с милой и лукавой улыбкой вдруг трагически морщилось или застывало в выражении любовного экстаза сообразно тому, играл ли пианист отрывок в две четверти или в шесть восьмых. Молодые люди завистливо критиковали, уверяя, что это вовсе не балет, дамы искали познакомиться с привозным артистом, а багетчики сейчас же начали какой-то бойкий матлот или фрикассе, с уверенной грацией доказывая прелесть традиционного искусства. Жан Жубер, одетый уже в синий пиджачок без разреза, стоял смущенно у столика, где сидел его аккомпаниатор и несколько господ в пластронах, когда Полина, кусая угол некрашеного стола, провздыхала:

– Я хочу с вами познакомиться, я вас хочу.

Молодой человек ничего не понял, не зная русского языка, но увидел очевидное волнение соседки.

– Что-нибудь угодно сударыне? – спросил он, улыбаясь и кланяясь. Переведя разговор на французский диалект, Полина ответила: – Я вам аплодирую. Дайте мне вашу руку. Вы дали лучезарные минуты. Меня зовут Полина. Как глупо, что мы носим эти тряпки!

– Сударыня – поклонница ритмической гимнастики?

– Я не знаю. Я видела только вас.

– Все-таки у него слишком развитые икры и круглая спина, – говорил блондин со слезящимися глазами в сиреневом жилете, обращаясь к известному имитатору, который стоял с палкой в руках, уже в жилете из белого глазета, застегнутом на одну непристойную камею. Им, кажется, не мешали тряпки, как Полине Аркадьевне, и раздеваться, по крайней мере здесь, они не имели склонности. Столики были сдвинуты, так что образовалось достаточно места, чтобы поместиться и французскому гостю со своей компанией и обществу Полины. Последнее состояло из Лелечки, Лаврентьева, Инея, Лаврика и какой-то стриженой девицы с роскошным бюстом, которая официально звалась Софья Георгиевна Поликарпова, но больше была известна под названием «Сонька Пистолет». Чернобородый господин вяло и скучно вел беседу об искусстве, французский танцор простовато молчал, слегка улыбаясь Полине, которая шептала ему с другой стороны:

– Вы здесь долго пробудете? Вы должны обещать прийти ко мне. Я живу на Подьяческой. У меня есть красивые материи. Я буду декламировать «Александрийские песни»

Кузмина, а вы будете танцевать или просто лежать в позе. Будет много, много цветов. Мы будем задыхаться от них. И наши друзья, только самые близкие друзья, поймут, как это прекрасно. У моих знакомых есть коврик из леопардовых шкур, я его достану и он будет служить мне костюмом. Представьте, – только леопардова шкура и больше ничего. Она будет держаться на гирлянде из роз.

Она говорила вполголоса, с ошибками, и француз, слегка улыбаясь, тоскливо думал, почему его спутник не повез его ужинать в ресторан. Он был голоден, и Совиные котлеты из беглых кошек его не очень прельщали.

Притом ему были скучны восторги Полины, которых он не совсем понимал и не находил достаточно целесообразными, будучи человеком веселым, простым и очень практическим. Лелечка сидела то краснея, то бледнея, посматривая время от времени на маленькую сумочку, где у нее лежало письмо к Лаврентьеву. Она его еще не передала, хотя сделать это было весьма нетрудно, так как стрелок сидел все время рядом с ней, а окружающие, казалось, не обращали на них особенного внимания. Лаврентьев будто ничего не видел; от времени до времени он пожимал руку Лелечки и шептал влюбленные слова, меж тем как та имела вид рассеянный и задумчивый.

– Страшная духота! И притом я здесь ничего не могу есть. Было бы гораздо лучше отправиться в ресторан. Не правда ли? – сказала громко Лелечка, будто читая мысли сидевшего напротив Жубера.

Тот радостно закивал головой и чокнулся с Еленой Александровной. Остальная компания запротестовала, говоря, что в «Сове» гораздо свободнее и поэтичнее, что можно перейти в другую комнату или убавить освещение, а за едой можно съездить в ближайший ресторан.

Сделать это вызвались Иней и Лаврентьев. Француз со спутником тоже скоро удалились, а остальное общество перешло в другую комнату, не особенно интересуясь кинематографом в лицах, который шумно и суетливо стали изображать на эстраде.

– Отчего вы, Лаврик, такой скучный? Не надо грустить, – сказала Лелечка, проходя под руку с Лавриком.

– Я не грушу. Но отчего же мне веселиться? Что я значу? Если ко мне и относятся хорошо, обращают на меня какое-либо внимание, то только из-за Ореста Германовича, а сам по себе что я?

– Сами по себе вы – очаровательное существо. Вы можете быть талантливым, у вас все впереди; и чем же вы хотели бы быть в 18 лет?

– А вот этот француз, он же не старше меня, а между тем он вот танцует, и неплохо… Он сам по себе имеет значение, все на него смотрят.

– Это потому, что все слепы. Если бы они понимали что-либо, все бы смотрели на вас, повернувшись спиной к сцене.

– Вы это говорите только для того, чтобы меня утешить. Я знаю, что я вовсе не красивый; да притом даже если бы я был красив, как вы говорите, что проку в этом, раз я в счет нейду?

– У вас хорошая память… вы помните мои слова, сказанные в Славянке. Вы сами себя так поставили, что в счет нейдете.

– Так что, вы думаете, что это дело поправимое?

– Нет ничего непоправимого на свете.

Лаврик нагнулся, целуя Лелечкину руку, а сама Лелечка, не отнимая руки, другою тихонько вынула из сумки письмо, написанное Лаврентьеву, и, передавая его Лаврику, сказала: – Вот, прочтите это дома.

– Что это? Письмо? Ко мне?

– Как видите.

– И писали его вы?

– И писала его я. Что же в этом странного?

– Елена Александровна! – воскликнул было Лаврик, но тут, смеясь и грохоча, вернулись Иней и Лаврентьев, неся свертки с сандвичами и другими съестными припасами.

Хотя неясный, голубоватый свет фонарей не располагал, казалось бы, к шумному веселью, однако громкие голоса, смех и легкие крики доносились со всех сторон.

Не слышно было только голоса Полины Аркадьевны, которая давно уже забралась за ширмы и вела интимную беседу, полулежа на коленях Инея.

Лаврентьев, сидя рядом с Лелечкой, продолжал влюбленно шептать:

– Вы не можете себе представить, как ужасно провел я вчерашний день. Я положительно не мог найти себе места, не видя вас, и между тем, когда я думал, что сегодня вас увижу, меня снова охватывало беспокойство. Я никогда не чувствовал ничего подобного.

– Вы говорите, Дмитрий Алексеевич, что меня любите; неужели же вы никогда не любили до сей поры?

– Нет, – ответил простодушно офицер.

Лелечка тихонько рассмеялась и, положив руку на его рукав, тихо сказала:

– Какой вы милый!

– Отчего же вы смеетесь?

– Вы не обижайтесь, но всегда немного смешно, когда взрослый человек, к тому же военный, признается в том, что он никогда не любил. Мне очень нравится ваша непосредственность.

– Я говорю правду.

– Я вам верю и очень благодарна за это.

И у Елены Александровны явилось быстрое и непреодолимое желание утешить, наградить, сделать что-нибудь приятное этому милому мальчику, который так откровенно и наивно признался ей в любви.

– Дмитрий Алексеевич, – сказала она, – теперь еще нет двух часов, исчезнемте незаметно и поедемте кататься!

Лаврентьев, ничего не отвечая, успел только пожать Лелечкину руку, потому что к ним подошел Лаврик и попросил Елену Александровну на два слова.

– Ну, что это, Лаврик! еще вы будете заниматься аудиенциями! Ведь установлено же, что вы в счет нейдете. Какие же вам еще два слова?

– Елена Александровна, я очень прошу вас, – продолжал настаивать Лаврик. – Вы мне позволите сделать сейчас то, что я должен сделать дома?

– Я что-то не понимаю, о чем вы говорите.

– Ну, прочитать письмо.

– Какое?

– Ах, вы уже позабыли! Ну, то, которое вы мне дали, которое я должен прочитать дома. Разве оно не имеет никакого значения? Я думал… для меня оно стоит целой жизни.

– Вы не ошиблись, оно имеет, конечно, большое значение, – ответила Лелечка рассеянно и вдруг, взглянув на часы, лукаво окончила: – Вы можете его прочесть в половине третьего. А теперь не следите за мной и ничему не удивляйтесь.

Выждав минуту, когда все особенно интенсивно заняты были своими делами, Лелечка и Лаврентьев незаметно вышли. Они одевались за вешалкой, весело торопясь и смеясь, будто собирались красть яблоки. Они быстро взбежали по лестнице, так же быстро вышли на улицу, и, только дойдя до первого угла, Лелечка остановилась, будто от радости не могла дальше идти.

– Боже мой! – прошептала она. – Как хорошо. Вот они, восторженные глаза!

И Лаврентьев понял по лицу своей дамы, что ее можно и даже должно поцеловать.

Когда пробило половина третьего, Лаврик, поспешно выйдя за ту же вешалку, где только что одевалась Лелечка с Лаврентьевым, вынул скомканную бумажку, шуршавшую все время у него в кармане, и прочитал: «Милый, милый! Я много думала, и должна сказать вам, что я вас люблю. Завтра в четыре часа встретимся в Гостином дворе. Я все, все скажу вам. Целую вас крепко, а письмо разорвите».

Но Лаврик письмо не разорвал, а опускаясь на низкую табуретку, стал покрывать поцелуями клочок бумаги, будто он целовал нежные щеки самой Лелечки.

Глава 10

Все эти дни Лаврик был сам не свой от счастья: еще бы – это был его первый роман! Не какая-нибудь любовная история, которой чем больше придавать значение, тем хуже, а настоящий роман! и притом с кем? С очаровательной, настоящей дамой, у которой есть почтенный муж и внимания которой добиваются многие, хотя бы тот же Лаврентьев. Конечно, покуда этот роман носил характер несколько детский, но чего же вы хотите? Ведь Лелечка Царевская – не Сонька Пистолет, которую после двух слов можно пригласить «на антресоли». Но она его любит, назначает ему свидание, позволяет ему себя целовать! И Лаврику уже казалось, что окончательное достижение зависит только от него. Конечно, это будет подарок со стороны Лелечки, большой королевский подарок, но который можно получить в любую минуту, когда только попросишь. И Лаврик нарочно медлил, чтобы продлить сладкие минуты, как ждут дети, запертые в детской накануне Рождества в то время, когда взрослые убирают в гостиной елку и свет сквозь дверную щель говорит о том, какой блеск, ликование и радость через минуту настанет. А покуда он ходил как по облакам или по пуховым перинам и не слушал, что твердил ему шедший рядом Лелечкин брат, Коля Зуев.

Он, действительно, был братом Елены Александровны, хотя никогда у них не бывал, неизвестно, где, как и чем жил, и вообще, в семействе считался крестом, о котором предпочитали не говорить.

Положение семейного креста не отнимало у этого молодого человека беззаботности и хорошего расположения духа, а наоборот, придавало только большую остроту его сарказмам, направленным против семейных и всяческих основ, а в частности почему-то против женского сословия, которое он считал главным носителем всяких лицемерных и стеснительных традиций. Может быть, в нем погибал Свифт или Щедрин, но пока что он больше напоминал неглупого хулигана.

Его общества Лаврик искал обыкновенно или после нотации со стороны Ореста Германовича, или, наоборот, замышляя какую-либо эскападу, за которою неминуемо должен был последовать выговор, и был с ним откровенен в вещах наиболее предосудительных, которые самому ему казались грязноватыми.

Так что Коля Зуев для Лаврика был чем-то вроде помойной ямы или корзины для ненужных бумаг. Он выбрасывал в него все худшее, освобождаясь, и, конечно, ему бы не пришло в голову допустить Колю до своих возвышенных или поэтических мечтаний. Теперь он встретился с ним случайно и, конечно, ничего не говорил ему о своем романе, о своей влюбленности, так что несколько удивился, когда, будто по какому-то вдохновению, его спутник сказал:

– Ты не скрывайся, я отлично знаю, что ты с Лелькой завел какие-то фигли-мигли. Удивляюсь, зачем тебе эта кислятина понадобилась. Я ведь тебя знаю, – одну канитель разводишь… Э, да что на нее смотреть… дрянь, как и все… Так и норовит, чтобы с кем снюхаться… Может, она мужу и не изменяет только потому, что скандала боится, а то, ты думаешь, она на него бы посмотрела? И ты думаешь, она в тебя влюблена? ей все равно, что тот офицер, что ты, что старший дворник, – кто под боком найдется…

Он, может быть, продолжал бы и дольше свою речь, если бы его фуражка, сделанная наподобие студенческой, не слетела на середину улицы, сшибленная кулаком Лаврика.

– Это что ж такое?

Лаврик еще раз ударил его по затылку без фуражки и потом уже ответил:

– Убирайся ты к черту! и если встретишь меня – переходи на другую сторону. Всякий раз буду бить тебя нещадно… Так и помни!

Колька подобрал свою фуражку и хотел было палкой сбить Лавриково канотье, но увидя, что тот ловко парирует его удары своей тросточкой, а, кроме того, что к ним медленно подвигается городовой, свернул в переулок, проворчав на прощанье: – Посмотрим, что ты через неделю запоешь, сопляк несчастный!

Лаврику захотелось сейчас же, сию же минуту увидеть Елену Александровну, упасть к ее коленям, целовать ее подол, как-то плакать над ней, очистить ее от тех слов, которыми, будто грязью, покрыл ее же брат! Он почти бегом бежал на Екатерининский канал, чтобы поскорей, сейчас же исполнить свое желание, взлетел стрелой по лестнице, как ураган, в переднюю и остановился, увидя на вешалке форменное пальто с малиновыми кантами. У Елены Александровны в гостях был не один Лаврентьев, что несколько смягчило ревность Лаврика. Тут же находился Орест Германович и Ираида Львовна; Леонид Львович также был дома. Все они сидели полукругом за столом с чайным прибором и имели вид ареопага.

Когда Лаврик остановился на пороге, Лелечка воскликнула неестественно громко: – Только Лаврика и не хватало для семейного совета!

– Почему семейный совет? – недовольно спросил муж.

– Да как же, тут все родня. Сидим кружком, будто собираемся судить какую-то преступную жену. Один Дмитрий Алексеевич посторонний…

– Орест Германович хотя нам и близкий человек, но он нам не родня.

– Орест Германович нам родня по Лаврику.

Не заметив неловкости Лелечкиного ответа или, наоборот, подчеркивая ее, Ираида Львовна медленно, но внятно спросила:

– А Лаврик вам по кому же родня?

– Лаврик? Лаврик это просто так… Мы все так передружились, что не разберешь, кто родня, кто не родня… Давайте лучше чай пить.

Тогда уже Лаврик заметил:

– В таком случае вам уж лучше Дмитрия Алексеевича за родню счесть!

– Я был бы счастлив! – ответил стрелок, но все потупились и стали болтать ложками в чашках.

Возобновил разговор опять-таки Лаврик. Он возобновил его не особенно оригинально, повторив ту же самую фразу:

– Да, по-моему, если из присутствующих здесь посторонних людей Елена Александровна кого и может счесть за родню, то скорее всего Дмитрия Алексеевича.

– Почему? – спросила Лелечка, глядя прямо в глаза говорившему. – Я и вас и Ореста Германовича гораздо лучше знаю.

– А между тем вы гораздо родственнее относитесь к Дмитрию Алексеевичу, чем к нам.

– Если б это было и так, что в этом предосудительного?

– Я ничего и не говорю.

– Можно подумать, Лаврик, что вы влюблены в мою жену и говорите это из ревности.

– Влюблен ли я в Елену Александровну, или нет, это имеет мало значенья, а вот то, что ваша жена слишком любезна с г. Лаврентьевым, это не лишено интереса.

– Да что вы про меня говорите, будто я неживая или меня здесь нет. Согласитесь, что это, по меньшей мере, неудобно, – так обсуждать дела человека в его присутствии.

– Я вообще просил бы не упоминать моего имени рядом с именем Елены Александровны. Запомните это, молодой человек, а то вам же хуже будет.

– Интересно, что за Елену Александровну вступается не Леонид Львович, как ее супруг, а совершенно постороннее лицо, даже не друг.

– Лаврик, Лаврик, что с вами? – сказал Орест Германович, подходя к красному, как рак, мальчику.

– Мне это надоело… такое лицемерие, эта двойная игра! Оставьте меня в покое!

– Ах, вам это надоело? – воскликнула Лелечка, – а вы думаете, вы мне не надоели? Вы – дерзкий, наглый мальчишка! Что вы о себе воображаете? Вам это надоело? ну так вот вам! да, я люблю Дмитрия Алексеевича, если хотите, я его любовница! если бы вы знали, как все вы мне надоели!.. что вам нужно от меня?

– Лелечка! Лелечка! Елена Александровна! – раздались восклицанья, а Лаврик, закрыв одной рукой лицо, а другой отмахиваясь, будто его преследовали осы, бросился в переднюю.

Лелечка догнала его уж на лестнице, с которой он спускался, надев пальто в один рукав.

– Лаврик, милый! не верьте! Это все неправда… Я люблю только вас, но зачем ко мне так пристают?

Но Лаврик, не останавливаясь, продолжал спускаться и, казалось, плакал.

Когда Елена Александровна воротилась в комнату, все оставались на прежних местах и смущенно молчали. Наконец Леонид Львович хриплым голосом произнес:

– Что это значит? Объясни мне, Лелечка, если можешь. Неужели все это правда?

– Ах, я не знаю… Оставьте меня в покое.

– Да как же ты не знаешь? Кто же это знает?

– Я вас уверяю, – вступился Лаврентьев, – даю честное слово офицера, что Елена Александровна была раздражена и произнесла слова, не только необдуманные, но и не соответствующие действительности. Вы можете мне поверить, что на самом деле ничего подобного нет. Кроме того, я клянусь, я вам ручаюсь, что такие дикие сцены не повторятся.

– Я уверен, что совместными свидетелями подобных сцен мы с вами не будем, потому что, надеюсь, вы понимаете, что дальнейшие посещения вами нашего дома мне были бы весьма нежелательны.

– Как это глупо! – прошептала Лелечка, а Лаврентьев, молча простившись, вышел из комнаты.

Тогда Леонид Львович, невзирая на присутствие сестры и Ореста Германовича, опустился на колени перед женой и, целуя ее руки, повторял:

– Ну, скажи мне, скажи мне, что все это значит?

– Ах, почем я знаю? Оставь меня в покое!.. Как вы мне все надоели!.. – отвечала та, не поворачивая головы.