Текст книги "Том 2. Проза 1912-1915"
Автор книги: Михаил Кузмин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)
Все время завтрака Елена Александровна была в некотором нервном состоянии. Более обыкновенного она говорила, смеялась и с лукавым кокетством старалась скрыть внутреннее дрожание. Леонид Львович, казалось, ничего не замечал, но это только казалось, потому что, отодвинув тарелку и окончив, так сказать, официальную часть трапезы, он обратился к своей жене, откидываясь на спинку стула:
– Ты сегодня в очень хорошем настроении, Лелечка?
– Я? Ничего особенного, – ответила та, покраснев, и посмотрела на стрелку часов, придвигающуюся к половине второго.
– Я возьму отпуск, поедем к Ираиде в Смоленск. Я знаю, тебе хотелось бы поехать за границу, но вряд ли это удастся. Нужно будет отложить до будущей весны. Притом теперь скоро будет жарко. А в Смоленске, насколько я помню с детства, очень красиво. Притом там будет сестра. Может быть, еще кто поедет. Тебе не будет скучно. Этот вчерашний Лаврентьев, он кажется тоже что-то говорил, что у него именье в Смоленской губернии. Может быть, в далеком уезде, а может быть и соседнем. Он, кажется, славный мальчик… очень выдержанный.
– Да, ничего себе, – ответила Лелечка, и в голове у нее вдруг поплыл весь предыдущий вечер в обратном порядке, от конца к началу; и ей показалось необычайно скучно… зачем придет к ней незнакомый молодой человек с малиновым кантом, имевший как будто какие-то виды на нее. Зачем-то тут путается Полина… зачем все существует так, а не иначе. Как иначе – она и сама не знала. Она посмотрела на мужа, который что-то продолжал говорить. Он казался усталым, и глаза его, большие темные, похожие на глаза Ираиды, были окружены серыми кругами. Особенно жалостно Елене Александровне было видеть, что муж ее был не совсем чисто выбрит.
– Останься, Леонид, сегодня дома!.. Ты устал, по-моему, и не совсем здоров.
Леонид Львович удивленно улыбнулся.
– Что за странная фантазия? Может быть, ты сама нездорова? Тебе вредно так засиживаться.
– Может быть, я и нездорова, мне все холодно что-то. Но я не оттого прошу тебя остаться… Мне просто этого хочется… Ты так редко пропускаешь службу, что тебе этого не поставят в вину, а между тем я очень прошу тебя исполнить мою просьбу.
– У тебя нет никаких причин?
– Никаких… – ответила Елена Александровна, и в эту же минуту раздался звонок.
– Ты остаешься, не правда ли, – шепнула Лелечка, уже переходя в гостиную, где посреди комнаты неловко стоял высокий стрелок.
Лаврентьев почти все десять минут своего визита разговаривал с Леонидом Львовичем, и Лелечке казалось смешным и невероятным, что еще вчера она сидела так близко, рядом, локоть с локтем с этим мальчиком в мундире, а Полина говорила им смешной и любовный вздор. Ей до такой степени казалось это странным, что если б кто напомнил ей вчерашнее, она с негодованием стала бы отвергать… А между тем это действительно было, причем Елена
Александровна не пила, была в нормальном состоянии, нисколько не была влюблена определенно в кого-нибудь. Все это она думала, слушая рассеянно разговор мужа с гостем, пока последний не стал прощаться.
– Ты для него просила меня остаться? Разве он так опасен?
Елена Александровна ничего не ответила, рассеянно перелистывая альбом с крымскими видами, который только что перелистывал Лаврентьев. Вся ее веселость куда-то пропала, и она начала тихим, несколько жалобным, голосом:
– И для него и для себя. Ты, действительно, прав. Мне нельзя поздно ложиться, а особенно вредно часто бывать в «Сове». Я ее всегда защищала и теперь защищаю, но сама лично к ней не приспособлена. Мне не от чего освобождаться… нет никаких причин распускаться… а потом я чувствую себя дико и нелепо. Я люблю тебя и люблю очень просто. Мне не нужно никаких выдуманных переживаний, и, вместе с тем, смотри, как странно: я вижу, что в «Сове» нет никакой прелести. Она распущенна и нелепа, и, вместе с тем, она лишает прелести, отнимает ее и от нашей с тобой обыкновенной жизни. Я тебя люблю, но все мне надоело смертельно. «Сова» это не то. Но ведь есть же где-нибудь блестящая, веселая, радостная жизнь… Без угару… без дикости!..
Она умолкла, казалось, не оттого, что все высказала, а потому, что устала говорить или на нее напала неизъяснимая лень.
– Мне очень жаль, Лелечка, что я не могу, не сумел дать тебе ту блестящую жизнь, о которой ты говорила. Может быть, если б мы были очень богаты, было бы иначе… Тебя, конечно, тяготит известное мещанство нашей жизни, но я думаю, что и самая блестящая внешняя жизнь, если она не одушевлена духовными интересами, интересами искусства, такая же «Сова», только слегка подкрашенная. Может быть, тебе не было бы так скучно, если бы у нас были дети.
– Это все не то. Богатство, дети, это не то, что я хотела сказать. Я бы хотела иметь восторженные глаза на все, восторженные чувства, и чтобы мне не было стыдно за них через полчаса…
– Конечно, мы не так любим друг друга, как три года тому назад, когда были влюблены, но ведь быть постоянно влюбленным, это значит менять любовников, как перчатки, не хочешь же ты этого… И неужели это по-твоему называется «блестящая жизнь»?
– Я не знаю… Я ничего не знаю… Ты говоришь какие-то мертвые слова! – и она снова принялась за альбом.
Леонид Львович прошелся по комнате и веселым, громким голосом, голосом доктора, который разговаривает с больными, сказал:
– Ты просто устала к концу зимы… Действительно, эта нелепая жизнь так треплет нервы… вот отдохнешь в деревне, успокоишься и начнешь если не восторженную жизнь, то тихую, радостную, любовную, какою мы жили до сих пор.
– Да, вероятно, ты прав… Ты очень хороший человек, Леонид. Я очень тебе благодарна и никого кроме тебя не люблю.
Но Елена Александровна говорила это таким усталым, равнодушным голосом, что казалось – сама нисколько не верит ни увереньям мужа, ни собственным своим надеждам.
Не успели затопить камин, как в комнату вихрем ворвалась, неся сама все свои атрибуты, Полина Аркадьевна, наполняя воздух тысячью восклицаний и запахом сильнейших духов. Только что Леонид Львович удалился к себе, как Полина, забравшись с ногами на диван и привлекая к себе белокурую голову хозяйки, начала ажитированным шепотом:
– Ну, что же? был? – Да.
– А как же муж? почему он здесь? – Я сама просила его остаться… Полина быстро сообразила:
– Значит, вы уже в него влюбились? Когда же опять вы увидитесь?
– Я право, не знаю, Полина, он просто был с визитом.
– У нас сегодня что? Среда? В пятницу я его вызову к себе, всех мальчишек выгоню, и приезжайте вы… Милая Лелечка! подумайте, какая будет красота жизни! Это будет гимн любви!..
– Но ведь он подумает Бог знает что!
– Он будет ослеплен! Это будет фантасмагория экстаза. Он же тонкий человек! его бабушка принята ко двору!.. Жалко, что вы так скоро уезжаете. Но я вам ручаюсь, что эти две недели будут сплошной оргией красоты.
От волнения Полина Аркадьевна даже вскочила. Несмотря на дневные часы, она была сильно гримирована, имея при ярко-зеленом платье широкую розовую ленту, вышитую крымскими камушками, на голове с двумя искусственными цветками величиною с розаны, которые сажают на куличи.
– Помните, как это говорится у Брюсова? – и не рассказав, как это говорится у Брюсова, Полина снова принялась мять и целовать Елену Александровну. Та, выдержав поток Полининых ласк, заметила спокойно: – Все это прекрасно, милая Полина, но в пятницу я к вам не приду.
– Я понимаю – вы хотите его измучить, но, смотрите, не измучьтесь сами. Времени так мало.
– Вы меня совсем не понимаете, Полина.
Полина изумленно открыла глаза, но на всякий случай проговорила:
– Ах, вы не знаете, как я вас еще понимаю.
– Ведь я же люблю своего мужа…
Полина Аркадьевна громко рассмеялась и потом вдруг необыкновенно серьезно произнесла:
– Разве это чему-нибудь мешает?
Елена Александровна не могла сдержать улыбки и нехотя ответила:
– До пятницы еще два дня… Может быть, я к вам приеду…
– Ах, милая, я вас так понимаю! – воскликнула гостья и снова принялась тискать хозяйку в объятиях.
Глава 6В пятницу Елена Александровна все-таки решила к Полине пойти. Это не было твердо взятое решение, но когда утром она увидела, еще не вставая с постели, голубое небо, на котором будто млели длинные, белые облака, она подумала: «А может, и пойти сегодня к Полине? Ведь от меня же зависит, как там себя вести – от меня самой; а сегодня, в такой день, все должно быть легко, любовно и красиво. Особенно красиво…» И Елена Александровна весело спустила ноги, весело плескалась водой и, когда посмотрела на свою ногу с тонкою щиколоткой в черном ажурном чулке, который просвечивающее тело делал похожим на вещь из черного дерева, инкрустированного розоватым перламутром, ей показалось это тоже очень красивым, и она стала еще веселее. Через окно донесся звук выколачиваемых ковров, и Лелечка, не зная почему, вздохнув, произнесла вслух:
– Нет, все-таки еще можно жить.
И кофе, и газетные известия, и рассказы мужа за завтраком, и какие-то покупки, встречные лица, – все казалось забавным, милым и аппетитным. Она не знала, было ли это состояние как раз обладанием теми «восторженными глазами», о которых она так возвышенно и томительно говорила мужу. Ей просто было хорошо. И она будто пила глотками каждую минуту. Но это продолжалось не так долго: как звук, распространяясь, все слабеет, так и Елена Александровна все стихала и сделалась не то что грустной, а мечтательно тихой к тому времени, часам к семи, когда неожиданно после обеда к ним зашел Лаврик. Он искал Пекарского, думая, что тот здесь. Елена Александровна попросила его посидеть. Она ни любила, ни не любила Лаврика, она никак к нему не относилась, почти даже не зная, какой он с виду. Но в этот вечер она искренно задержала молодого человека, потому что была бы рада кому угодно, не очень шумному, чтобы самой не окончательно угаснуть. А Лаврик, она знала, будет тих и спокоен, по крайней мере с нею.
Елена Александровна не читала, не вышивала, а просто сидела, сложив руки, у светлого окна. Лаврика посадила напротив. Она почти забыла, что он гость и смотрела на него, будто эти розовые щеки, светлые волосы без пробора и веселые светлые глаза не жили, а были нарисованы нежными красками когда-то. Она вздрогнула, когда Лаврик заговорил. Он говорил тихонько самые обыкновенные вещи: где он был, что видел, что работает Орест Германович, так что Лелечка вздрогнула не от какого-нибудь известия, а просто от звука его голоса.
– Сегодня очень хорошо! – неожиданно заметила она.
– Да, сегодня прекрасный вечер.
– И вечер прекрасный, и так, вообще, хорошо! Вы, Лаврик, куда едете летом?
– Не знаю. Куда поедет Орест Германович. Он, кажется, собирается к Ираиде Львовне.
– А хорошо бы поехать в Италию, не в большие города, а там есть такие маленькие, заброшенные. Никто вас не увидит, жить долго-долго, около старинной церкви или какой-нибудь развалины римской, знать всех жителей, ведь это так… не знакомство… По вечерам загоняют стада, пылится дорога с низкими каменными заборами, а по холмам оливки и каштаны. Или ехать на корабле и, просыпаясь и ложась спать, видеть море, одно и то же и всегда разное. Вы, Лаврик, ни в кого не влюблены?
– Что это?
– Я говорю: вы, Лаврик, ни в кого не влюблены?
– Нет, почему?
– Я просто так спросила… Я, знаете, никогда вас не разглядывала… Вы такой хорошенький, что было бы жаль, если б вы влюбились. Покуда естественнее, чтоб влюблялись в вас.
– Я не совсем понимаю, что вы говорите, Елена Александровна.
– Не понимаете, так тем лучше. Я так разболталась и говорю глупости, вроде Полины. Кстати о ней вспомнила, она же меня ждет! – последние слова Елена Александровна произнесла совсем уж другим голосом, будто стряхивая с себя меланхолическую лень, но еще не поднимаясь с кресла.
– Я с утра была очень бодра и весела, а теперь как-то ослабела.
– Это я на вас навел скуку. Я совсем не умею разговаривать с дамами.
– Нет, милый Лаврик, без вас мне было бы еще хуже. Я вот с вами поговорила и несколько освободилась от поэтической размазни, которая во мне сидела, а не поговори, так бы с собой и таскала. А теперь простите, я пойду переодеваться. Вы меня подождите, выйдем вместе.
И она вышла из комнаты. Лаврик встал к окну, откуда был виден круглый поворот Екатерининского канала, в воде которого золотел крест церкви, которая, казалось бы, никак не могла в нем отражаться. Разговоры о путешествии его расстроили, хотя он сам себе представлял дальние странствия не совсем такими, какими их мечтала Лелечка: шумнее, веселее, шаловливее.
Елена Александровна вернулась минуты через две и, положив уже гантированную ручку на плечо Лаврику, проговорила:
– Вот я и готова… Вы на меня не сердитесь и не обращайте большого внимания на то, что я вам сегодня говорила. Поверьте, я к вам отношусь как нельзя лучше, и притом я очень большой друг Оресту Германовичу.
– При чем же тут Орест Германович? – проговорил Лаврик неожиданным басом.
– При том. Вы не фыркайте, а лучше проводите меня до Полины. Она живет здесь в двух шагах, и я хочу пройти пешком.
Лелечка взяла своего кавалера под руку, и они прошли молча, будто влюбленные, несколько кварталов, отделявших дом, где жили Царевские, от Подьяческой улицы.
– Может быть, мне можно зайти к Полине Аркадьевне? Она меня звала… – проговорил Лаврик, целуя на прощанье Лелечкину руку.
– Лучше зайдите в другой раз. Сегодня у нее кроме меня никого не будет, у нас маленькие секреты, а потом вы не предупредили Ореста Германовича и он, наверное, беспокоится.
Елена Александровна, казалось, позабыла, что она идет как-никак на свидание. Никаких решений, даже предначертаний, слов и поступков у нее не было, и единственная мысль, которая вертелась в голове, была пустяшная и не подходящая ко времени, а именно, сравнивая в уме только что виденное лицо Лаврика и то, которое она должна была увидеть, – лицо Лаврентьева, – Лелечка подумала, почему Лаврентьева представить влюбленным легко и понятно, а Лаврика можно было только самой любить, смотреть на него, целовать, беречь и холить. Для него можно было многое сделать, а от того, офицера, хотелось требовать подвигов и жертв. Конечно, никаких подвигов и жертв она требовать не будет, они просто втроем посидят в полумраке на мягком диване, послушают, о чем будет мечтать Полина, сами помечтают тихо и целомудренно… Может, он поцелует ей руку, не больше… никаких эстетических неистовств не будет.
Хлопнули двери, и Елену Александровну чуть не сшиб с ног человек, кубарем скатившийся с лестницы. Вслед за ним из той же двери были выброшены пальто, котелок и палка. Елена Александровна со страхом посмотрела на визитную карточку, думая, не ошиблась ли она дверями, хотя была у Полины Аркадьевны не первый раз. За дверью продолжали шуметь и кричать мужские голоса, и когда Елена Александровна вошла в переднюю, там находилось человек шесть мужчин, которые, не обращая внимания на вновь пришедшую, продолжали ссориться и ругаться. Служанка принесла под мышкой полдюжины пива, из соседней комнаты раздавались крики: «Вы не имеете права! вы оскорбляете хозяйку дома! Полина! поди сюда! Ах, еще пиво! Ура!» Как среди бури едва доносился Полинин голос, хотя она почти кричала.
– Тише, тише! Я сейчас буду танцевать… Надеюсь, вы не будете обращать внимания, что я почти голая…
Взволнованный и красный, быстро вышел в переднюю Лаврентьев и, увидя Елену Александровну, прижавшуюся к дверям, бросился к ней со словами:
– Ради Бога! Куда я попал? И зачем вы здесь?
Глава 7За большим столом, заваленным бумагами и словарями, не покрывая мелким почерком белой бумаги, а поднеся перо ко рту, сидел мистер Сток. Очевидно, не было в его правилах мечтать, или, если хотите, отдыхать за работой, потому что, мельком взглянув в окно, за которым виднелся Смольный собор, он тотчас перевел глаза на маленькие часики, стоявшие перед ним, и снова принялся писать. Так он писал, не вставая, покуда слуга не позвал обедать; и за едою он просматривал какие-то бесконечные столбцы английских газет и, вероятно, снова бы принялся писать, встав из-за стола, если бы к нему не пришел неожиданный гость. Этот гость был знакомый нам уже стрелок Лаврентьев. Очевидно, с ним что-нибудь случилось, или его тревожило что-нибудь, потому что, во-первых, об этом свидетельствовал неровный румянец, покрывавший его гладко выбритые щеки, а во-вторых, будучи очень дружен с мистером Стоком, офицер заходил к нему только тогда, когда ему была нужна помощь, совет или утешение. Англичанин не сердился на некоторый корыстный оттенок этих визитов, видя в этом известную деликатность, которая не позволяет без важных причин отрывать от дела занятого человека, и зная, что продолжительные промежутки между свиданиями нисколько не влияют на дружбу, в противоположность отношениям любовным. Потому, отложив газеты, он прямо спросил:
– Ну, что же случилось, Лаврентьев?
– Ничего особенного. Пришел вас проведать. Я очень по вас соскучился.
– Конечно, это так; это само собой разумеется, но надеюсь, мы не будем говорить о том, что нам известно и без разговоров. Притом я достаточно вас хорошо знаю, чтобы предполагать, что вы пришли ко мне без причины, из одного дружеского расположения. Я вас нисколько не упрекаю за это, наоборот, очень ценю в вас эту черту; времени так мало, а мы не бездельники и не влюбленные, чтобы проводить время в пустой болтовне. Вот кофе и коньяк, – пейте и рассказывайте, в чем дело!
– Если вы заняты и не влюблены, мистер Сток, то я не могу того же сказать про себя. Я решительно ничего не делаю, даже самому противно.
– И притом влюблены?
– Да, мистер Сток.
– Очевидно, это не проходящий флирт, иначе бы вы не обратились ко мне.
Лаврентьев еще сильнее покраснел и заговорил быстро, будто действительно времени было очень мало и они разговаривали на вокзале, ожидая поезда, который должен сию минуту прийти и разлучить их на долгое время.
– Это страшно трудно… страшно сложно… Какой там флирт! Я прямо сам себя не помню. Притом она – не свободна, она замужем. Ее муж не негодяй, а очень достойный человек, они счастливы… и она совсем другая, чем я, другого общества, других взглядов, характера, может быть, лучше меня, даже наверное лучше, но другая… Притом вы знаете, это будет таким ударом для матушки, я всегда был, как говорится, паинькой, я не кутила, не волокита, вы сами знаете, и, вероятно, так и продолжалось бы, я жил бы тихо и просто с матерью, покуда бы не женился на хорошей девушке из нашего круга, а теперь вы не можете себе представить, где я бываю, что я делаю, что я говорю! Я сам себе кажусь лишенным рассудка. Подумайте, все, все ломать, это ужасно!
– Относительно ломки вы смотрите, конечно, односторонне: вы смотрите только на то, что вы покидаете, и совсем не обращаете внимания на то, к чему идете… Одним может показаться это ломкой и какой-то изменой, другие это называют началом и новою жизнью. Отчего так боятся начал? Может быть, человек и жив только потому, что он всегда начинает… Зачем нам в пути таскать своих мертвецов? Как бы ни были милы могилы, но мы должны идти дальше, а не сидеть в слабости над ними. Вам всегда грозила известная косность, но я думал, что вы проснетесь. Может быть, вы уже просыпаетесь? Если это чувство не настоящее, – оно отбросится само, и придет другое… Теперь я говорю совершенно отвлеченно, не относительно данной истории; что же касается практических выводов, для этого мне нужно было бы знать несколько подробней все обстоятельства… Расскажите, если не трудно… в вашем чувстве я не сомневаюсь.
Видя, что гость его молчит и даже закрыл лицо руками, англичанин начал сам свои расспросы:
– Во-первых, как далеко зашел ваш роман? Эта дама принадлежит вам?
– Нет! Но это может случиться каждую минуту, – ответил Лаврентьев, не без некоторого хвастовства.
– У нее есть дети? Дети, т. е. ребенки? – Нет у нее никаких ребенков, – повторил, сам того не замечая, ошибку англичанина Лаврентьев.
– Она уже пожилая?
– Нет; я думаю, моих лет.
– Из какого же она общества, если она не вашего круга? Она жена коммерсанта, или, вообще, кто?
– Ее муж служит где-то… Так, чиновник, по-моему, но ближе всего она с обществом артистическим. Художники, писатели, актеры… Есть тут такой кабачок «Сова», там я с ней познакомился.
– Да, да, я слышал, – ответил Сток и, помолчав, добавил: – Вы говорите, что она разного характера и взглядов с вами; я знаю, что у вас спокойный характер и порядочные взгляды. Значит, у нее наоборот?
– Ах, я не знаю. Она очень тонкая, нежная и милая, милая… Ей совсем там не место, она устала и скучает, по-моему.
– Это уж совсем нехорошо. Ничего хорошего не может выйти, когда человек что-нибудь начинает, я не говорю уже от скуки, но даже в состоянии усталости и скуки. Начинающий должен гореть и быть влюбленным, не только не тосковать, не думать о том, что он бросает…
– Она меня любит, – ответил просто офицер, не совсем поняв, что ему говорит хозяин.
– Я не совсем о том говорю, – заметил мистер Сток. – Ведь, собственно говоря, и дело-то не в теоретических рассуждениях, а практических выводах. Тем более, что теория подходит не ко всем людям. Если б вы мне дали возможность увидеть где-либо вашу даму, мне бы это очень помогло в моих советах, если вы в них нуждаетесь.
– Может быть, вы просто хотите познакомиться с ней? это нетрудно сделать.
– И это можно, но пока я вам скажу только одно: покуда постарайтесь не огорчать вашей матушки, но и не бойтесь никаких начал. Мы всегда только начинаем… И если кто-нибудь почувствует, что он уже что-то совершил, закончил, тем самым он умирает, потому что делать ему уже ничего не остается.
Конечно, Лаврентьев хорошо знал мистера Стока, он не мог ожидать от него каких-нибудь других речей, но любовь, действительно, так перевернула все в его голове, что он был почти обижен, почему хозяин говорит с ним так сухо и безжизненно о том, что трепетно и живо. Ему хотелось бы, чтоб тот сел с ним на диван, в полутемный угол и начал охать и ахать над его чувством, или расспрашивать, какие у Лелечки глаза и волосы, хотя за подобными упражнениями всего естественней было бы обращаться к Полине Аркадьевне, антураж которой навел такую панику на нашего стрелка, который сам себя рекомендовал «паинькой».
