Текст книги "Том 2. Проза 1912-1915"
Автор книги: Михаил Кузмин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)
В квартиру Вербиной входили со двора; впрочем, у этого старинного дома и не было входа с улицы. Но если Ираиде Львовне и неприятно было во всякую погоду пешком переходить двор, окруженный на манер итальянских монастырей, или старинных гостиных дворов, низкими аркадами, то это неудобство вполне искупалось внутренним устройством квартиры, где необычайное расположение комнат, изобилие коридоров, людских и шкапных, внутренние лестницы и антресоли, – сохраняло подлинный характер 30-х годов, что необычайно радовало хозяйку, уставившую свои апартаменты старинною же мебелью, отчасти перевезенной из Смоленской усадьбы, отчасти найденной в Александровском рынке. Госпожа Вербина не только в обстановке, но и в костюмах старалась сохранить характер старинности, который очень шел к ее высокой, полной фигуре, напоминавшей брюлловские портреты: покатые плечи, высокий лоб с прямым пробором, большие, темные, без особенного выражения глаза, удлиненный овал и маленький рот бантиком, – заставляли желать на этой голове желтый, турецкий тюрбан, а самое Ираиду Львовну видеть или в маскарадном костюме, сопровождаемую арапчатами, или в цилиндре и амазонке, готовую сесть на серого в яблоках жеребца, привязанного у балкона с широкой лестницей в сад. Она, без сомнения, знала это сходство и часто принимала позы, сидя на диване, заваленном вышитыми подушками, опустив свободно узкую кисть руки с длинными пальцами и выставив кончик лакированной туфли. Для полноты впечатления она часто носила декольте, прикрывая его нежными, пестрыми тканями, а в руках держала круглое опахало из белых перьев с маленьким зеркальцем посередине, в котором так соблазнительно отражалась ее торжественная, пышная, не без примеси гаремности, красота. В этот день впечатлению брюлловского портрета несколько мешало то обстоятельство, что рядом с Ираидой Львовной на кушетке помещалась ее belle-soeur [1]1
Свояченица (фр.).
[Закрыть]Лелечка Царевская, тоже очень хорошенькая дама, но совсем не в стиле Ираиды Львовны. Она не напоминала ничьих портретов, а просто была миленькая блондинка, каких тысячи, но которые, тем не менее, всегда находят достаточное количество ценителей. По-видимому, несмотря на родство, обе дамы различались и взглядами, по крайней мере, в данном разговоре, потому что невыразительное лицо старшей носило некий намек недовольства, а Лелечка, вся красная, волновалась и горячо доказывала что-то.
Брат хозяйки, Леонид Львович, молча сидел у окна, перелистывая книгу.
– Я не понимаю, чего же ты ждала? Раз ты против богемы, против свободы, против артистичности, зачем же ты туда шла? Если ты шла из любопытства, так чего тут сердиться? Ну, посмотрела, не понравилось и не ходи больше… Пускай каждый забавляется по-своему.
Низкий, несколько медлительный голос Ираиды Львовны отвечал:
– Ты говоришь – забава. Но ведь там бывают люди искусства. Это их мельчит, распыляет и овульгаривает… Они делаются, хотя бы на два часа, людьми распущенными, что не может не отражаться на их искусстве.
– Ты смотришь слишком мрачно и серьезно. А я так положительно распускаюсь, расцветаю там и как-то непосредственно соприкасаюсь с искусством, которое во всякое другое время стоит в стороне. Здесь оно входит в жизнь, ты понимаешь?..
– Жизнь!.. – задумчиво протянула Ираида.
Елена Александровна, будто что поняв, быстро и как-то некстати весело спросила:
– Ты думаешь об Оресте?
– И о нем.
– Поверь – это его нисколько не интересует. Его таскает туда Лаврик.
– Тем хуже.
– И посмотри: ты говорила, что это влияет на искусство. Разве Орест Германович пишет меньше, хуже, чем прежде! По-моему, нет.
– Да… Но пишет совсем не то, что следовало бы и что, я уверена, он сам хотел бы…
– Очень трудно указывать людям, чего они хотят, особенно таким капризным существам, как поэты.
Это сказал Леонид Львович, не отходя от своего окна. Ираида Львовна повела на него глазами и не спеша ответила:
– Я давно знала, что ты – не христианин, с твоей теорией невмешательства.
– Я не понимаю, при чем тут мое христианство?
Елена Александровна, недовольная тем, что разговор переходит от впечатлений вчерашнего вечера к отвлеченным рассуждениям о христианстве, начала было быстро: – А что касается Лаврика… – Но была прервана звонком телефона, повешенного тут же над кушеткой. Ираида Львовна плавным движением взяла трубку, и первые ее реплики сохраняли спокойную певучесть, но через несколько секунд ее глаза округлились, рука выронила опахало с зеркальцем, и в ответах слышалась нескрываемая тревога.
– Что вы говорите, милая?.. Нет, не знаю… Он сам… Я ничего не знаю…
Все может быть… Это же ужасно… Непременно… Сегодня же… Я его жду… Но если он не приедет, я сама поеду… До свидания…
– Это Полина? – шепотом спросила Елена Александровна и взяла трубку из рук Ираиды. Теперь уже зазвенел Лелечкин голосок без всякой тревоги:
– Милая Полина Аркадьевна! здравствуйте! Выспались ли вы?.. А? Что? Здесь… Ну, конечно, с мужем… Я без мужа езжу только в предосудительные места. Верхом?.. Почему?.. На вас?.. Но почему же вы-то должны ездить верхом?.. Какой вздор… Конечно, конечно, буду ждать… Ну, целую вас!..
Опустив трубку, Елена Александровна рассмеялась и сказала:
– Эта Полина – неподражаема. Какой-то ее знакомый генерал женится – и не на ней вовсе, а она по этому случаю ездит верхом в манеже… Я ничего не понимаю… У нее положительно, как говорят поляки, «заяц в голове». Но, ах, какой милый человек!
– Только напрасно она держится под неприличную даму, – заметил муж.
– Ты к ней всегда несправедлив. Она премилое и превеселое создание.
– Она несчастный и очень добрый человек… – заключила Ираида.
Елена Александровна удивленно переглянулась с мужем, но ничего не возразила. Затем, спросив, где Ираида брала материю на платье, с невинным видом прибавила:
– Ты сегодня ждешь Ореста? Так хотелось бы его видеть, но тысячи дел. Передай ему, что я его очень люблю, что непременно жду на днях к себе… Если он один не двигается, может прийти и с Лавриком. А я с Леонидом исчезаю… До скорого…
Выйдя на улицу, Елена Александровна весело сообщила мужу:
– Я понимаю еще, что Полина может разводить всякие истории и соваться в чужие дела, но как Правда ей верит, это непостижимо. Ведь нужно быть набитой дурой, чтоб не видеть, что Полина врет на каждом шагу. И притом злостно врет… Так, просто в свободное от свиданий время сидит и выдумывает разные гадостные новости про своих друзей. И с христианством тоже хорошо шлепнулась твоя сестрица! Она, конечно, прекрасная женщина, но ее высокий стиль удручает, по крайней мере, меня. – И нисколько не меняя тона, Елена Александровна начала торговаться с извозчиком.
Между тем прекрасная женщина, высокий стиль которой удручил Лелечку Царевскую, уже не лежала на кушетке в позе брюлловского портрета, а ходила по комнате, думая возвышенно и страстно, как бы устроить, подать помощь, спасти ее друга Ореста Германовича, которого она так ценила, любила, уважала.
Тотчас же после первых приветствий и извинений со стороны Пекарского за то, что он несколько задержался, имея спешную работу, Ираида Львовна отвела своего гостя на излюбленную кушетку и таинственно начала:
– Милый друг, я должна вас предупредить, что вас ожидают большие неприятности…
– От неприятностей никто не застрахован, – довольно равнодушно заметил ее собеседник.
– Да, но их можно предотвратить… Если вы сами этого не хотите делать, то этим должны заняться ваши друзья.
– Я вам очень благодарен, Ираида Львовна, но вы, наверное, очень преувеличиваете… Вы знаете, как любят распускать сплетни даже не злые люди.
– Это не сплетня… Я знаю из верного источника…
– От кого же? Уж не от Полины ли Аркадьевны?
– А если бы и от нее?
– Она же совершенно безумный человек.
– Вы ее не знаете. Несчастный – да. Но почему безумный? Притом она так искренно расположена к вам, что может считаться вашим другом, а врагов у вас немало.
– И у устрицы есть враги.
Ираида Львовна умолкла, а Орест, думая, как бы не оскорбилась его собеседница на последнее изречение, несколько лениво продолжал тот же разговор, который, по-видимому, его не особенно интересовал.
– Так вот, мои враги хотят мне сделать неприятность?
– Неприятность вам грозит не от врагов, а от людей, которых вы считаете очень близкими, – раздельно и медлительней обыкновенного произнесла Ираида Львовна.
Орест Германович задумался на минуту, потом вдруг, покраснев, спросил с некоторым гневом:
– Надеюсь, вы говорите не о моем племяннике?
На неподвижном лице Вербиной скользнуло и исчезло испуганное выражение, но она ничего не поспела ответить, потому что в эту минуту в комнату вошел раскрасневшийся и улыбающийся сам Лаврик.
Глава 3Полина Аркадьевна Добролюбова-Черникова была отнюдь не артистка, как можно было бы подумать по ее двойной фамилии. Может быть, она и была артистка, но мы хотим сказать только, что она не играла, не пела, не танцевала ни на одной из сцен. Во «Всем Петербурге» при ее фамилии было поставлено: дочь надворного советника, а на ее визитных карточках неизменно красовалось: урожденная Костюшко, что давало немало поводов для разных насмешливых догадок. Действительно, было не то удивительно, что ее девичья фамилия была Костюшко, а то, что Полина могла быть каким бы то ни было образом урожденная. Казалось, что такой оригинальный и несуразный человек мог произойти только как-то сам собою, а если и имел родителей, то разве сумасшедшего сыщика и распутную игуменью. Мы назвали Полину оригинальной, но, конечно, как и всегда, если покопаться, то можно было бы найти типы и, если хотите, идеалы, к которым она естественно или предумышленно восходила. Святые куртизанки, священные проститутки, непонятые роковые женщины, экстравагантные американки, оргиастические поэтессы, – все это в ней соединялось, но так нелепо и некстати, что в таком виде, пожалуй, могло счесться и оригинальным. Будь Полина миллиардершей, она бы дала, может быть, такой размах своим нелепым затеям, что они могли бы показаться импозантными, но в теперешнем ее состоянии производили впечатление довольно мизерное и очень несносное. Одно только было характерно и даже кстати, что она с браслетами на обеих ногах и с бериллом величиною в добрый булыжник, болтавшимся у нее на цепочке немного пониже талии, поселилась на Подьяческой улице в трех темных-претемных комнатушках, казавшихся еще темнее от разного тряпичного хлама, которым в изобилии устлала, занавесила, законопатила Полина Аркадьевна свое гнездышко. А между тем она была женщиной доброй, душевной и не чрезмерно глупой. Но она официально считалась и сама себя считала «безумной», и потому волей или неволей «безумствовала». Она безумствовала и теперь, сидя на мягком ковре у ног Правды Львовны, и страстно шепча большим накрашенным ртом:
– Вы непременно должны это сделать. Это ваша миссия, ваш крест; я вас так понимаю. Я сама люблю Ореста Германовича, я ничего не ищу, не хочу от него, я, просто, стихийно его люблю. У меня было пятьдесят шесть любовников, вон там моя книжка. Они все записаны. – И она, не вставая с ковра, проползла к маленькому столику, где лежала тетрадка в темно-лиловом коленкоровом переплете с вытисненной золотом адамовой головой. Полина порылась в ней немножко и прошептав:
– Два месяца тому назад пятьдесят пятый застрелился, – снова ее захлопнула. Окончив это мрачное интермеццо, она снова продолжала:
– Но Ореста Германовича я люблю стихийно. Я ничего не требовала… Вы не знаете, Ираида Львовна, какое счастье сидеть, смотреть в глаза и ничего не требовать… Вот вы ко мне относитесь как к человеку, это я так ценю, а то ведь все – и мужчины и женщины – смотрят на меня с вожделением. Я же не виновата… Когда я была маленькой, мы жили в Виленской губернии. У нас был пруд… В лунные ночи я к нему спускалась, опускала голые ноги в воду и мечтала… Когда я разговариваю с вами, я всегда это вспоминаю… А знаете, этот генерал Перевертников, он серьезно женится на Манжетке…
При всей своей невыразительности лицо Ираиды Львовны изображало все явственнее и явственнее недоумение, но когда дело дошло до Манжетки, то гостья уже не вытерпела и с некоторым страхом спросила:
– Послушайте, милая Полина! какая Манжетка? и какое это имеет отношение к нашему делу?
– Манжетка? Это – Катя Доброхотова. У меня все знакомые как-нибудь прозываются. Вы знаете: Иван Иваныч, Петр Петрович, это так банально, по-мещански. А у меня есть Манжетка, Пепел, Полтинник, Шпингалет, Орхидея, Нечаянно.
– Но, милая Полина, ведь такие прозвища в ходу у воришек или у потерянных женщин.
– Да? Может быть. Мне все равно. Я не имею предрассудков. И чем же потерянная женщина хуже нас?
Ираида Львовна, очевидно, не очень соглашалась с мнением Полины, потому что, оставив без ответа ее вопрос, спросила: – Откуда же вы знаете, милая Полина, то, что вы сообщили по телефону?..
– Ах, это целая история! – начала было Полина Аркадьевна, но была прервана звонком, на который, по-видимому, никто не шел.
– Это ужасно! Никогда не дадут поговорить. Еще звонят? Паша, Паша! скажите, что меня нет дома, что я умерла, что хотите!
И Полина Аркадьевна бросилась к передней, но было уже поздно, так как в дверь входили три молодых человека.
– Зачем вы пришли? Паша же вам сказала, что я умерла.
– Вот мы и пришли навестить дорогую покойницу, – ответил самый высокий из молодых людей, улыбаясь и кладя форменную фуражку на пол.
– Иней, Чижик и Шпингалет! – представила хозяйка Ираиде вновь пришедших.
Те пробормотали свои настоящие фамилии и тотчас уселись по креслам, заняв ногами весь пол. Полина говорила уже весело и громко, поспев все-таки шепнуть Ираиде: «Иней, это сорок девятый.»
– Какой сорок девятый?
– Ну, да там, из моей книжки… Он тоже стрелялся, но выздоровел.
– Но, милая, ему же на вид пятнадцать лет.
– Ему семнадцать… И потом, что же? Я молодых больше люблю.
– Я не про то!.. Это когда же вы поспели? Это было давно, раз теперь пятьдесят шестой?
Очевидно, шепот дам не ускользнул от слуха кавалеров, потому что Чижик пробасил:
– У Полины это быстро делается. Вы ее, очевидно, мало знаете. И потом, обращаясь к Инею, продолжал:
– Ну, ты… сорок девятый самоубийца, дай-ка мне папироску!
Беленький мальчик вытащил портсигар, усеянный монограммами, а Ираида Львовна поднялась, чтоб уходить. Хозяйка ее удерживала, гнала своих гостей, но те сказали, что не уйдут, пока Полина не напоит их кофеем, а Ираида Львовна должна была спешить к Пекарскому, хотя спешить было нечего, не разузнав в точности все угрожающие ему обстоятельства.
Полина Аркадьевна набросилась почему-то прямо на Шпингалета, упрекая его в том, что именно он навел к ней всю компанию и помешал деловому разговору.
– Ну, виноват, виноват! Я не знал, что ты у нее хочешь просить денег.
Дама запустила в него Чижиковым портсигаром, промахнулась и, быстро сбросив туфлю с ноги, на которой не было чулка, закричала не своим голосом: – Целуй ногу, чудовище!
Шпингалет мялся, два других молодых человека сдерживали смех, а Полина, вдруг понизив голос до яростного шепота, повторила: – Сейчас же целуй ногу! а то я тебя зарежу.
Иней уже громко рассмеялся и вместе с Чижиком стал уговаривать Шпингалета, чтоб он исполнил желание хозяйки.
Тот опустился на колени, задев шпагой за столик, где лежала лиловая книга Полининых любовников, и молча прикоснулся губами к сухой ноге с синими жилками. Быстро, как эксцентрик, опять надев золоченую туфлю, успокоенная Полина весело спросила:
– У тебя, Чижик, есть деньги?
– Рублей сто есть.
– Тогда мы все едем обедать, а потом кататься, кататься! Затем будто облачко прошло по небольшому Полининому лбу, и она задумчиво сказала, играя берилом, с которым никогда не расставалась, даже на ночь:
– Шпингалет еще у меня в долгу! за его невежество и непослушание он должен…
– Свезти тебя на скачки и накормить ужином?
– Ничего подобного… Он должен меня познакомить…
Она вынула из сумочки, валявшейся где-то тут же на полу, обрывок бумажки и продолжала:
– Он должен меня познакомить с Зоей Михайловной Лилиенфельд, а также с Андреем Сток.
– Я их не знаю, – ответил Шпингалет.
– Если бы ты их знал, было бы совсем не трудно исполнить мою, просьбу.
– То есть, я знаю, что Лилиенфельд известная актриса, но я с ней не знаком, а кто такой Андрей Сток, я даже не имею никакого понятия.
– Мистера Стока несколько знаю я, но совсем не соображаю, какой интерес он может представлять для Полины, – так проговорил Иней, покраснев до ушей.
Вообще, он часто краснел, имел очень розовое лицо и темные волосы, так что было совершенно непонятно, почему его зовут Иней. Чижик был огромный, рябой детина с глубоким басом, а Шпингалет – очень толстый студент, всегда ходивший при шпаге.
Полина уже мочила щеки водой, дающей румянец, который не смывался, а было похоже, будто вы полдня спали на крапиве. Провинившийся Шпингалет держал перед нею зеркало и едва его не выронил, когда хозяйка порывисто вскочила, нарумянив только левую щеку. Ее возмутили слова Чижика, который только что пробасил:
– Этого англичанина-то я не знаю, а Зоя Лилиенфельд едва ли захочет с тобою знакомиться.
Полина не закричала, что она его зарежет, не назвала идиотом, негодяем и дрянью; негодование будто лишило ее дара слова. Так она постояла несколько минут молча, сжимая маленькие кулачки, и наконец сказала твердо:
– Чего я хочу, то и будет, – и принялась румянить правую щеку.
Глава 4Очевидно, судьба помогала Полине, потому что не прошло еще трех дней, как она встретилась с Зоей Лилиенфельд и даже познакомилась с ней.
Это случилось в той же «Сове», которую так защищала Лелечка Царевская и в которую, несмотря на теплый майский вечер, отбивавший, казалось бы, всякую охоту закупориваться не только что в подвал, а в какое бы то ни было закрытое помещение, собралось много постоянных посетителей и редких гостей. Светлое, насторожившееся небо; пустынную торжественность петербургских улиц им заменяли пестро расписанные стены, тусклый свет фонарей и душный воздух двух небольших комнат, из которых, не считая крошечной буфетной, состояла «Сова». Полина Аркадьевна приехала уже к третьему периоду «Совиной ночи».
Несмотря на характер импровизации, который хотели придать этому кабачку устроители, там образовалась, как во всех повторяющихся явлениях, известная последовательность настроений и времяпрепровождения. Когда же последовательность нарушалась действительными импровизациями, это всегда бывало не особенно приятной неожиданностью, неминуемо походя на самый обыкновенный скандал. Импровизации, которые производились случайными посетителями, сводились к тому, что или кто-нибудь из гостей, всегда сняв ботинок, бросит его на сцену, или спросит у дамы, сидящей с мужем, сколько она возьмет за то, чтоб с ним поехать куда-нибудь, или толстый пристав под гитару запоет:
«Я угасаю с каждым днем,
Но не виню тебя ни в чем…»
Или выползет никому не известная полная дама и с сильным армянским акцентом, под звуки арфы, начнет декламировать: «Расцветают цветы. – Ах, не надо! не надо!» – или артисты одного театра, всегда ходившие стадом, затеют драку с артистами другого театра на почве артистического патриотизма. Импровизация вообще вещь опасная, и потому устроители кабачка, хотя и не переставали говорить о свободном творчестве, были отчасти рады, что известная последовательность установилась сама собою. А последовательность была такова. Сперва приезжали посторонние личности и кое-кто из своих, кто были свободны. Тут косились, говорили вполголоса, бесцельно бродили, скучали, зевали, ждали. Потом имела место, так сказать, официальная часть вечера, иногда состоявшая из одного, двух номеров, а иногда не из чего не состоявшая. Тут не только импровизация, но даже простейшая непредвиденность была устранена, и все настоящие приверженцы «Совы» смотрели на этот второй период как на подготовление к третьему, самому интересному для них. Когда от выпитого вина, тесноты, душного воздуха, предвзятого намерения и подлинного впечатления, что тут, в «Сове», стесняться нечего, – у всех глаза открывались, души, языки и руки освобождались, – тогда и начиналось самое настоящее. Артистические счеты, внезапно вспыхивающие флирты, семейные истории, измены, ревности, восторги, слезы, поцелуи, – все выходило наружу, распространялось и заражало. Это была повальная лирика, то печальная, то радостная, то злобная, но всегда полупьяная, если не от вина, то от самое себя. Три четверти того, что говорилось, конечно, не доживало в памяти и до утра, но и одной четверти бывало достаточно, чтобы расшатать воображение или сделаться источником бесчисленных сведений и сплетен. После этого наступал четвертый период, когда и флирты, и измены, и неприязни приходили к какой-то развязке, по крайней мере, на сегодняшнюю ночь. Кто-нибудь уезжал в очень странных комбинациях, кто-то требовал удовлетворения, а кто-нибудь ревел во весь голос, сидя на возвышении и ничего не понимая. Наконец, наступал последний период, когда человека два-три храпело по углам, несколько посетителей, всегда случайных, иногда еле знакомых, сообщали друг-другу гениальные планы, через пять минут забываемые, а откуда-то вылезшая черная кошка или делала верблюда при виде спящих гостей, или ловила луч солнца сквозь ставни, который тщетно старался зажечь уже потухший камин. Конечно, Полина Аркадьевна всего уместнее и незаменимее была в третий период «Совиной» ночи, к которому она всегда аккуратно приезжала. А так как она всегда была готова пуститься в откровенные раскопки человеческой души, и чужой, и своей собственной, то ей совсем не нужно было подготовительной второй части.
Знакомство у Полины, как у лесковской Воительницы, было необъятное и самое разнокалиберное; и почти всех своих знакомых она таскала в «Сову», начиная с отставных генералов, ходивших с костылями, и кончая какими-то четырехклассными гимназистами, которых Полина заставляла белиться, румяниться и подстригать челку. Они всегда носили: один сумку, другой зонтик, третий муфту, четвертый еще какую-нибудь принадлежность Полининого обихода. Всего замечательнее была сумка Полины: это был довольно объемистый саквояж, вроде тех, с которыми ездят в баню и ходят акушерки. Там находилось: носовой платок, портсигар, портмоне, связка ключей, лиловая книга Полининых любовников, пачка писем знаменитых людей, четки, засушенный листочек с могилы матери, пудреница, зеркало, ножницы, бутылочка с румянами, последняя вышедшая книга стихов и испанский кинжал, на лезвие которого было выгравировано: «Завьялов в Ворсме». Часть этих вещей она выкладывала перед собой, постоянно забывая, потому что, несмотря на то что Полина Аркадьевна обыкновенно усаживалась так, как-будто сидеть тут три года, т. е. обкладывалась подушками, садилась с ногами на диван и брала под руку соседа, если он был кавалер, или обнимала, если то была дама, – несмотря на это, она часто меняла места, потому что думала, что она везде необходима, как добрый исповедник, и что все мятущиеся души только того и ждут, чтобы перелиться в ее чуткую душу, которая звучала от малейшего ветерка, как Эолова арфа. Тут же попутно она передавала только что поверенные ей другие тайны и шла дальше, так что к концу ночи у нее образовывался полный комплект дружеских секретов, которые она почти всегда находила недостаточными и уже добавляла своим романтически-эротическим воображением, на все накладывая довольно однообразную, но высоко-трагическую политуру.
Уже высокая певица, не переходя от своего места к роялю, пела дуэт, между тем как ее партнер помещался на другом конце комнаты, через головы сидевших и стоявших людей, под шум ножей, вилок и разбиваемой вдали, на кухне, посуды, когда Полина Аркадьевна в желтом платье с черными кружевами, сшитом наподобие польского кунтуша или поддевки, остановилась на пороге входной двери. Быстро и зорко обозрев первую комнату, кивнув направо и налево маленькой головой с подстриженными черными волосами и видя, что среди присутствующих не заметно высокой фигуры Ираиды, Полина Аркадьевна начала осторожно пробираться во вторую комнату, где уже, по-видимому, начался третий период. Там было мало посторонних лиц, но и среди знакомых людей Полина Аркадьевна Ираиды не разыскала.
Она взглянула даже на высокие ширмы, где тесно сидело несколько человек. Они молча подняли на заглянувшую блестевшие в полумраке глаза, и успокоенная Полина, на ходу бросив им: «Ничего, ничего, я так…», отошла к столику, который занимали супруги Царевские, оба Пекарские и какой-то высокий стрелок. Полину встретили шутливыми приветствиями, и она быстро забралась с ногами на скамью между Лелечкой и Лавриком, не переставая обводить беспокойным взором комнату, как будто отыскивая, нет ли каких новых комбинаций в распределении и соединении гостей по группам. Очевидно, все было по-старому, так как Полина очень скоро занялась своими непосредственными соседями. Вскоре к их столу присоединились Иней, Шпингалет и два гимназиста с челками, которые водрузили около Полины ее знаменитую сумку, муфту, боа и еще какие-то принадлежности, которых всегда казалось очень много. Устраиваясь на скамье, Полина Аркадьевна не переставала говорить как-то зараз со всеми окружающими:
– Ах, Лелечка, идол мой! Дайте мне ваши губы! Что может быть лучше розовых губ! Не правда ли, Лаврик, да? Я знаю, ты понимаешь это! И Орест тоже! Он такой тонкий художник. Правды Львовны нет? И не будет? Мне так много нужно бы ей сказать! Я так замучилась сегодня в Манеже. Битые три часа ездила верхом. Вы стрелок? Всегда живете в Царском? Я обожаю это место. Там веет дух Екатерины. Одну зиму я провела в Павловске. Это было время больших переживаний… Жизнь, ведь это такая фантастика!.. А тебе, Орест, я тоже многое должна сказать. Но тебе одному, так что потом попрошу тебя выйти со мною за ширму. Мушку? Это мне Иней посоветовал посадить ее под левый глаз. Что же, по-моему, это не плохо… Я так люблю Сомова…
Тут Полина Аркадьевна на время перестала говорить, занявшись свиной котлеткой. Офицер, в первый раз бывший в «Сове», вежливо и деликатно ухаживал за Лелечкой, рассказывая, как он охотится у себя в Смоленском имении, что было на скачках и какие последние книги он читал, несколько стыдясь перед этой артистической и, по-видимому, модернистской блондинкой, которая ему очень нравилась, за отсталость и неинтересность своего чтения. Полина с грохотом отодвинула тарелку, опрокинув при этом стакан, и, схватив Лелечку за обе руки, начала восторженно:
– Лелечка! дай мне твои глаза! Я их выпью, как вампир… Какое счастье! Какая прелесть; пить женские глаза; чистые, светлые!.. Не правда ли, Лаврентьев, какая прелесть наша Лелечка?
Офицер, отвернувшийся было от восторженной сцены, неровно покраснел и сказал с запинкой:
– Елена Александровна – одна из самых красивых женщин, которых я встречал.
– Фу, противный бука! Как вы официально говорите! – воскликнула Полина, глядя исподлобья и хлопнув офицера по руке.
Тот проговорил, смутясь еще более:
– Я здесь в первый раз, Полина…
– Аркадьевна, – подсказала ему дама. – А лучше всего зовите меня просто Полина, здесь не стесняются, а со мной стесняться было бы даже совсем не стильно.
Они чокнулись втроем, и Полинины мальчишки разом зашаркали ногами. Леонид Львович, сидя на краю стола, обводил глазами комнату, скучая и не зная хорошенько, что ему делать, как вдруг его внимание было привлечено разговором за соседним столом, где сидело три бритых человека и старик в очках. Они говорили так громко, что привлекли внимание и других окружающих, особенно же Лаврика и Пекарского, потому что, по-видимому, говорили о двух последних.
Пекарский встал и, отыскав распорядителя, стал ему что-то долго и горячо объяснять. Тот, поспешно перейдя к столу со стариком и наклонив свои спадающие плоские космы, начал в свою очередь убеждать в чем-то, размахивая рукою и указывая в сторону Пекарских.
– Мы к вам приедем обе вместе? Хотите? – шепотом пела Полина, глядя в упор на все более красного Лаврентьева.
– Мы поедем втроем в парк, верхом… прогулка верхом… знаете, как это описано у Теофила Готье?
– Если вы позволите, я завтра же заеду к вам днем, чтобы сделать визит.
– Если вы хотите застать мужа, то приезжайте между двенадцатью и двумя.
– К сожалению, я могу приехать только часа в три.
– Лелечка, милая Лелечка, какая ты прелесть! – томно вздыхала Полина и вдруг расширенными глазами взглянула в другую сторону: Лаврик, Пекарский, Царевский и почти все мужчины, находившиеся в этой компании, были у соседнего стола плотной толпой, из которой раздавались истерические, гневные, оскорбленные и угрожающие восклицания:
– Вы не смели так говорить!
– Я всегда готов ответить за свои слова.
– Гнать их в три шеи!..
– Дайте выслушать! может, они правы!..
– Все равно, здесь не зало суда!
– Хамы! Фармацевты! Вы услышите еще о нас! Двигай, Шпингалет! Ах, вы вот как! Вот именно!.. И кто это пускает сюда всякую сволочь!
Наконец все крики смешались в один общий гвалт! Посуда зазвенела с опрокинутого столика… В углу начиналась свалка. Растрепанный распорядитель кубарем выскочил в соседнюю комнату, где испуганные посетители жались робким стадом, как вдруг весь рев покрылся очень громким и спокойным голосом с легким акцентом, который произнес:
– Господа! как вам не стыдно! Вы – артисты, а не мастеровые! – и посредине расступившейся толпы оказалась высокая, очень худая женщина с лицом египетских цариц в белом расшитом золотом платье. В молчании она подошла прямо к ссорящимся и сказала с тем же спокойствием:
– Никаких ссор, никаких дуэлей не может быть. Вы этим оскорбите меня, артистку и женщину, которая пришла сюда, чтобы дружески отдохнуть. Вы можете затевать свары на улице, где угодно, но не здесь.
И потом, обратясь к растрепанному Лаврику, спросила: «Это вас обидели, милый мальчик? Идемте к нам, у нас просторно и тихо…»
И, взяв его под руку, медленно направилась в первую комнату.
– Кто это? – шепотом спросила Полина у Шпингалета.
– Как же, Полина, тебе не стыдно? Это и есть Зоя Лилиенфельд.
