Текст книги "Том 2. Проза 1912-1915"
Автор книги: Михаил Кузмин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)
Как раз в ту минуту, в которую Леонид Львович предполагал, что Лаврик сидит у окна и занимается, младший Пекарский шел по дороге, ведущей к имению Дмитрия Алексеевича. Едва ли он сознавал ясно, зачем он туда направлялся; никаких логических причин и объяснений нельзя было придумать этому его путешествию. Да Лаврик их и не отыскивал: без всякой причины, как-то мимо собственной воли его ноги переставлялись, делая шаг за шагом, и делали его все ближе и ближе к «Озерам», или, вернее сказать, к тем людям, которые там жили. Конечно, Лаврик не был лишен сознания, он отлично знал, что идет в усадьбу Лаврентьева, но от него ускользала целесообразность этого поступка. Одно ему было ясно – что там впереди находятся люди, которых он сейчас, в данную минуту, непреодолимо хотел видеть. А в «Затонах», наоборот, остались и пребывают личности, от которых можно было ожидать только неприятных и огорчительных сложностей. Ему думалось даже, что англичанин и его друг могут ему что-то открыть, без чего жизнь представляется пустынной и безрадостной и наполнить ее временно поверхностно могут только те эфемерные трепания, от которых он бежит и которые всегда оставляют печальный и горестный осадок. Он даже как будто позабыл, что Лаврентьев был до некоторой степени его соперником когда-то и что совершенно неизвестно, как его встретят, бессознательно имея надежду, что те чувства, с которыми человек приходит, если они достаточно сильны, всегда могут и должны подействовать на прием, который их ожидает. Дмитрий Алексеевич сидел на крыльце и рассеянно гладил собаку, когда Лаврик приблизился к дому, пройдя в сад через небольшую оранжерейную калитку.
– Я рад, что застаю вас одного, – сказал Лаврик после первых слов.
– Вам нужно что-нибудь сказать мне? но мои гости очень близкие мне люди, и вообще отличные люди, так что секреты от них будут неуместны.
– Я вам вполне верю, что они отличные люди, я, к сожалению, их не знаю. Это, конечно, не помешало бы мне быть откровенным и с ними, но это еще далеко не значит, что вообще никто не пожелал бы иметь от них тайны.
Дмитрий Алексеевич слегка нахмурился и будто без связи разговора произнес:
– Елена Александровна сама была сегодня здесь.
– Я знаю. Я вовсе и не являюсь ее послом. Я пришел сам по себе, и даже, вы только не сердитесь, я имел в виду именно видеть больше ваших гостей, нежели вас.
– На что же тут обижаться? Я вполне понимаю, что мистер Сток и Фортов представляют гораздо больше интереса для кого угодно, чем я. Но вы противоречите самому себе: если я не ошибаюсь, вы сказали, что рады именно застать меня одного…
– У вас я хотел попросить прощения.
– Ну, полно! в чем же вам просить прощения, вы, вероятно, были тогда вполне искренни, а когда человек любит, от него трудно ждать благородных поступков, особенно в вашем возрасте. Где же вы оставили вашу лошадь?
– У меня нет никакой лошади. Я пришел пешком.
– Отчего вам вздумалось прийти пешком? Хотя это не особенно далеко.
– Когда я выходил из дому, я не думал, что я попаду к вам. Это мне потом пришло в голову, и даже не знаю, приходило ли это вообще в голову. Меня просто что-то привело к вам.
– Вы, очевидно, заблудились и узнали нашу оранжерею.
– Может быть, я и заблудился, но не так, как вы думаете. Лаврентьев взглянул на гостя и, тотчас снова опустив глаза, принялся разглаживать на коленях откуда-то занесенный ветром, уже покрасневший кленовый лист. Затем снова начал:
– Знаете, я сам плохо знаю свой лес и легко мог бы в нем заблудиться, а вот мистер Сток и Фортов, хотя живут здесь всего два месяца, отлично знают каждую дорожку. Когда я хожу с ними, я всегда спокоен.
– Да, с ними можно быть спокойным!
– Вы, кажется, не совсем понимаете то, что я говорю.
– Нет, я понимаю то, что вы говорите, и то, что вы хотите сказать.
– Я не хочу сказать ничего особенного, – и Лаврентьев опять посмотрел на мальчика. Ничего особенного в лице его не было, но Лаврику показалось, что в глазах и улыбке офицера мелькнуло что-то похожее на лица тех всадников с цветочной поляны, но отдаленно, как будто светлый предмет, видимый сквозь глубокую воду.
– Ну, еще, еще!
– Что вы говорите, Лаврик?
– Еще одно усилие, Дмитрий Алексеевич, и у вас будет настоящее лицо.
– Вы, Лаврик, слишком устали, вам нездоровится?
– Это не бред. Мне так бы хотелось, чтобы вы были похожи на Фортова.
– Мне бы самому этого хотелось, потому что он очень красивый человек, но я на него нисколько не похож.
– Этого не может быть, Дмитрий Алексеевич, чтобы вы меня не понимали, вы только не хотите этого сказать.
– А разве вы сами понимаете, что вы говорите?
– Нет, по правде сказать, не понимаю.
– Так как же вы хотите, чтоб другой человек понимал слова, которых вы сами не понимаете?
Лаврик печально опустил голову. Тогда хозяин пересел к нему ближе и, слегка обняв его, заговорил:
– Не огорчайтесь. Я вам скажу правду. Я понимаю, зачем вы пришли, и то, что вы говорите. Я понимаю яснее, чем вы сами, но все-таки недостаточно для того, чтобы вам объяснить. И потом, я совершенно не знаю, можно ли вам это объяснить.
– Ну, вот видите! Я знал, что вы знаете больше меня, а если бы вы постарались, если бы стали похожим, тогда и все бы знали.
– Ну, что же делать, если я еще не знаю! Я охотно вам это обещаю, что буду стараться, потому что мне этого хочется еще больше, чем вам.
– Ах, я знаю, почему вы мне не говорите. Вы на меня сердитесь за Лелечку? – Лаврик, Лаврик, как вам не стыдно! Как вы можете думать сейчас о таких пустяках? и еще стыднее, что вы подумали, что я могу это думать. Я уж вам говорил, что все это прошло и на вас я нисколько не сержусь, а в настоящую, данную минуту у меня совсем даже не было никаких романических мыслей. Лаврик вдруг вскочил:
– Постойте! Я видел людей, которые говорили: «Как могут жить люди, не испытавшие таких минут?» Я теперь знаю, что я могу жить, потому что маленькую, крошечную, очень слабую секундочку и я имел. И ведь это не пропадет, не угаснет, правда?
– Я надеюсь, что это не пропадет и не угаснет! – сказал очень серьезно Лаврентьев и крепче обнял гостя.
Белая, мохнатая собака издали бежала, махая хвостом и лая, и через секунду из-за поворота показались две фигуры, которые, конечно, не могли быть никем иным, как англичанином и его другом.
Лаврик молча пожал руку Лаврентьеву и потом уже сказал:
– Какое сегодня число?
– Шестнадцатое августа.
– Сегодня сделаны два шага.
– А может быть, и три, Лаврик. Помолчав, Дмитрий Алексеевич продолжал:
– Вы, конечно, пробудете у нас сколько вам угодно, но под одним условием, что вы прогостите не меньше недели.
– Это конечно. Но Боже мой, Боже мой! Как хорошо, когда не то что почувствовал, а получил надежду, что почувствуешь когда-нибудь, что стоит жить.
Глава 18Если Лаврика и привела в усадьбу Лаврентьева какая-то не своя воля, то Елена Александровна вполне сознательно и добровольно попала к Полаузовым. Мысли у нее были тоже достаточно смешные: тут была и досада, и растерянность, и, главным образом, нежелание сейчас, под горячую руку встречаться с теми людьми, перед которыми она как-то потерпела неудачу. К Полаузовым она поехала не потому, что сами хозяева были для нее зачем-то нужны, а потому, что больше ей деваться было некуда. Она бы охотно поделилась впечатлениями и излилась Полине Аркадьевне, но для этого нужно было бы ехать домой, чего она отнюдь не хотела. В противоположность Лаврику, она приехала очень заметно, прямо к парадному подъезду, произвела известную суматоху и, войдя в столовую, застала всех обитателей дома вместе.
– Вот уже никак не ожидали, что это вы! – сказала ей старуха Полаузова. – Мы слышали какую-то беготню и собачий лай, но никак не думали, что это гости. Но где же ваши? или они едут в бричке?
– Я приехала одна, и дома даже не знают, что я у вас.
– Как это мило с вашей стороны, Елена Александровна! так приятно видеть людей, у которых есть фантазия в голове.
– У меня не только фантазия в голове, у меня было искреннее желание вас видеть.
– А вас не хватятся дома? – спросил Панкратий.
– А если хватятся, тем будет интересней! Ах да, я все забываю, что вы такой положительный и солидный мужчина. Я уверена, что вам бы никогда не пришла в голову мысль, если бы даже очень захотелось, так вот взять и уехать, никому не сказавшись.
– Если бы я знал, что, уехавши тайком, я доставлю кому-либо беспокойство, то я остался бы.
– Да что с вами разговаривать! вы не человек, а какая-то таблица умножения, – ответила Лелечка, садясь за стол. Но, несмотря на видимую оживленность, у нее в глазах было какое-то беспокойство, которое, конечно, можно было бы приписать тому же оживлению. Но, как оказалось, Соня поняла это, как следует, потому что едва они остались вдвоем с гостьей, как она произнесла тихо:
– Что-нибудь случилось, Елена Александровна?
– Я вам потом все расскажу, – ответила так же тихо Лелечка и пожала руку.
– Да, вот еще что, господа! у меня к вам просьба, а особенно к вам, Панкратий Семенович, – проговорила Лелечка уже громко, – вы мне позвольте погостить у вас некоторое время и никому не говорите, что я здесь, особенно если будут справляться из «Затонов». Я вас уверяю, что мне нет никакой надобности скрываться, я не замешана ни в какие политические дела и не думаю сбегать от мужа. Это просто шутка, мой каприз, если хотите, и никаких неприятностей или неудобств вам не грозит, если вы мне поможете в этом. Ну, так как же: вы согласны?
– Да ведь мы-то, конечно, можем молчать, но нельзя заставить слуг и крестьян, которые вас видели, об этом не проговориться. И тогда, конечно, может выйти неудобно и перед вашим мужем и перед Ираидой Львовной.
– Ну, какие вы скучные, господа! а я так радовалась, что будет весело, – проговорила Елена Александровна с гримаской.
– Ах, милая Елена Александровна, вы совершенное дитя! Так что даже мне, старухе, хочется помочь вам в этой проказе… Я-то, положим, и смолоду не была выдумщицей, а подруг таких знала… Как, бывало, начнется бал или просто так гости соберутся, особенно если находятся молодые люди, которые за ними ухаживали, так первое удовольствие для них забраться в какую-нибудь дальнюю комнату и там спрятаться. Ищешь их, ищешь, потом все к ним идут, ташут, уговаривают: «Да что это вы, или на кого-нибудь обиделись… идемте танцевать, что вы тут забились в угол? мы без вас никак не можем обойтись!», а им больше ничего не нужно.
– Ну, вот и я такая же. У вас тоже хочу спрятаться, а чтоб Леонид везде бегал и меня отыскивал.
В конце концов было решено просьбу Елены Александровны исполнить, и был отдан приказ слугам не говорить даже в деревнях, что соседняя молодая барыня находится у них.
Хотя Елена Александровна и обещала Соне все рассказать, но обещала это как бы сгоряча, а когда они остались вдвоем, в комнате, в той самой комнате, где, к удивлению Полины, не оказалось губной помады, то Елене Александровне представилось, как будто ей даже нечего рассказывать. Что же в самом деле она расскажет?
О своем посещении Лаврентьева и свидании с Лавриком? Но для того, чтоб понять все значение этих событий, нужно начинать очень издалека, да и то на посторонний взгляд может показаться, что ничего особенного не произошло. Она даже сама несколько удивлялась теперь, как она могла так легко расстроиться и впасть в некоторого рода отчаяние. Значит, вся суть именно в ее склонности быстро падать духом. Все эти соображения пронеслись у нее в голове, покуда Софья Семеновна говорила:
– Ну, так что же случилось, милая Елена Александровна? Вы, конечно, можете мне не говорить, я нисколько не навязываюсь в поверенные, но вам самим будет легче, тем более что во мне и у нас в доме вы вполне можете рассчитывать на сочувствие. Мне кажется, что вы все-таки неспроста приехали к нам!., если б, вы думали найти у своих утешения и помощь, то вы бы поехали домой, не правда ли? а я не думаю, что ваш приезд был простой причудой, какой вы его выставили маме и брату.
Несколько уже оправившись, Лелечка отвечала:
– Но я сама не знаю, что говорить. Мне казалось, что у меня так много есть, чего рассказать вам, и вот оказывается, что все это пустяки, не стоящие чужого внимания.
– Но они, эти пустяки, делают вас несчастной.
– Да, они доставляют мне огорчения.
– Ну, вот мы и рассудим с вами, как бы устроить так, чтобы подобных пустяков не случалось, или как бы вас переделать, чтобы вы от пустяков не огорчались.
– Видите ли, – проговорила Лелечка мечтательно, – может быть, я не случайно приехала к вам. Мне кажется, что во всем вашем доме и особенно в вас самих есть такое установившееся, прочное спокойствие, которое заставляет подозревать, что вы что-то знаете и что именно это знание делает вас такими.
– Вы не ошиблись и вместе с тем вы не совсем правы. Мы уж от природы, по характеру, очень определенные, но ни брат, ни мама не принадлежат к обществу.
– А вы, Соня, принадлежите к обществу?
– Да.
– И это тайное общество?
– Если хотите.
– Милая Соня, возьмите и меня туда! вы видите, как я несчастна. Я никогда об этом не думала, а между тем я уверена, что у меня есть большое расположение к мистике. Вы мне скажите, что надо, может быть, испытание какое-либо? может, меня будут водить по темным коридорам, как, я это читала, делают у масонов? Соня слегка улыбнулась.
– Нет, у нас таких испытаний не бывает. Я просто запишу вас в книжку и извещу об этом в Петербург.
– Да, конечно.
– Потом я вам дам несколько брошюр, сама поговорю с вами. Если с чем вы не согласитесь или не поймете чего, это придет потом. Главное – это иметь настоящее желание вступить.
– Ах, мне так хочется. Я очень несчастна, знаете, Софья Семеновна.
– Тогда вы не будете так несчастны. Все члены общества будут вам помогать.
– Ах, в том, что мне нужно, едва ли мне могут помочь! – Лелечка подумала о своем визите к Лаврентьеву, о своей встрече с Лавриком, и опять то же чувство досады и растерянности начало овладевать ею.
– Ах, в том, что мне нужно, едва ли кто может мне помочь! – повторила она еще раз.
Соня зорко на нее посмотрела и молвила:
– Нет таких вещей, в которых нельзя было бы помочь!
– Но эти вещи очень земные, может быть, грешные.
– Милое дитя, – сказала, улыбнувшись, Соня и добавила, – давайте лучше помолимся вместе.
Она обняла Лелечку и вместе с нею опустилась на колени, склонив свою голову на край стола. Соня не произносила никакой молитвы и даже не крестилась, а только все крепче обнимала Елену Александровну, и та чувствовала, как будто от этой теплой руки в нее входило успокоение, нежность и какая-то дремота.
Глава 19Казалось, Ираида Львовна всецело занята была созерцанием слегка уже пожелтевшего сада, но на самом деле она беспокойно и тревожно думала и о тех двух оставленных, которые сидели дома, и о других двух покинувших, которые находились неизвестно где. Уже больше недели с того самого времени, как исчезли Лелечка и Лаврик, словно густой облак опустился на «Затоны». Он мешал громко и весело разговаривать, затруднял дыхание и даже, казалось, делал недоступным взгляду весь пейзаж, уже начавший блестеть траурной позолотой. Там не было никаких доказательств тревоги, не рассылали гонцов, даже мало говорили об отъехавших, но это спокойствие было тяжелее самого неумеренного беспокойства. Орест Германович так же писал в положенные часы, но все чаще и дольше сидел, глядя не на бумагу, а в окно на далекий лес, которого он также не видел. Леонид Львович так же получал письма с заграничным штемпелем, но, казалось, они его не радовали, как бывало. Ираида Львовна бодрилась и даже имела вид как будто более оживленный, чем доселе, но это и понятно. Она отлично знала, что от ее присутствия духа главным образом зависит как ход внешнего жизненного благоустройства, так и душевное состояние ее близких. И только в редкие минуты, когда она бывала одна, она давала волю своим беспокойным мыслям и опасениям, каждую минуту боясь, как бы ее задумчивость не была замечена. Наконец было произнесено слово, которое как-то нарушило этот неестественный покой и вызвало всех к жизни, хотя бы и полной тревог. Однажды за завтраком, посреди какого-то ежедневного разговора, Ираида заметила:
– Скоро надо будет ехать в город.
– Вам надо по делам в Смоленск? – спросил Орест Германович.
– Нет, нам всем нужно ехать в Петербург. Да, это конечно…
– Но как же? – начал было Леонид Львович, но Ираида его прервала:
– А вот так же… очень просто. Август скоро кончается, и мы же не можем здесь зимовать. А насчет того, о чем ты беспокоишься, так это решительно все равно, где ждать, в каком месте. А ведь что же мы и делаем? только ждем. И если все вернутся к своим обычным занятиям, ждать будет легче.
– Чего же ждать? новых огорчений, новых страданий?
– Хотя бы и этого.
– Я не знаю, буду ли я в состоянии опять повторять их.
– А помнится, кто-то говорил – как прекрасны бывают люди, всегда знающие, что нужно делать, всегда благостно спокойные, без всякой мертвенности.
– Да. Но я не такой, и люди, живущие со мною, еще менее приближаются к этому. Может быть, и я мог бы достичь этого состояния, но теперь я еще не такой. Я очень слабый и неуверенный человек. Так как же можно меня пускать таким опять в тревоги и сомнения?
Ираида Львовна встала с своего места и, подойдя к брату, сказала ему тихо:
– Насколько я могу, я постараюсь тебе помочь, и потом та, о которой ты думаешь, она поможет тебе и сделает так, чтобы всем было хорошо, или, если этого нельзя, то чтоб тебе-то было хорошо.
Леонид Львович поцеловал руку сестры и сказал:
– Благодарю тебя за то, что ты так думаешь!
– Да, я так думаю!
– И ты веришь, что она может это сделать?
– Я слишком мало ее знаю, но думаю, что она захочет это сделать.
Орест Германович встал и незаметно вышел в сад.
– Как ты меня утешила, сестра! Теперь я снова могу ждать, что бы ни случилось. Я спокойно уеду и постараюсь быть таким, как нужно, потому что буду знать, что у меня есть помощь. Мне кажется, что теперь, после того, как ты мне это сказала, ее письма будут действовать на меня еще сильнее, еще лучше.
– Да, да. Но не следует забывать и жены твоей. Если будет нужно тебе или ей, вы, конечно, можете расстаться, даже навсегда, но теперь, покуда, ты ее не должен выбрасывать ни из сердца, ни из мыслей.
– Да, конечно, сестра. Тебе может показаться странным, что я скажу, но я люблю и ее, Лелечку. Ты, конечно, знаешь, как я ее любил, но и теперь это не прошло, явись она сейчас…
– Ну, что же бы ты сделал, явись она сейчас? – раздался чей-то голос за спиной Леонида Львовича, и, обернувшись, он увидел, что, опершись рукою о косяк, в дверях стояла сама Елена Александровна. Так как все молчали, она повторила свой вопрос менее уверенно:
– Но вот я и явилась, что ж ты будешь делать? Леонид продолжал смотреть на нее во все глаза.
– Лелечка, откуда ты взялась? – спросила Ираида Львовна.
Елена Александровна отделилась от двери и начала быстро:
– Боже мой, да вы, кажется, не на шутку встревожены? А я скрывалась у Полаузовых и просила не говорить, что я там. Это, конечно, очень легкомысленно, может быть, глупо, мне хотелось… мне хотелось… ну, я сама не знаю, чего мне хотелось. Ах да, именно мне и хотелось, чтоб вы были встревожены и почувствовали мое отсутствие, чтоб ты, Леонид, лучше меня оценил, полюбил сильнее. Но что же, господа, вы такие надутые? вы на меня сердитесь? это, конечно, ребячество, то, что я сделала, но не будьте такими буками. Ну, посудите сами: я возвращаюсь в родительский дом, к семейному очагу, мне так весело, так приятно вас видеть, а вы хмуритесь. Ведь так, пожалуй, и я скоро скисну, у нас это скоро, милости просим.
– Лелечка, где ты была? – спросила Ираида Львовна.
– Я же вам говорю, что у Полаузовых… Если не верите, пошлите к ним, спросите. И, знаете, я поступила вовсе не так глупо. За эти дни я очень подружилась с Соней, это прекрасная девушка.
– Соня-то прекрасная девушка, я знаю, а все-таки не очень хорошо делать такие выходки.
– Ну, а ты, Леонид? так ничего и не скажешь, не поцелуешь меня? Неужели ты хочешь, чтоб я подумала, что за эти дни, вместо того чтоб полюбить меня сильнее, ты стал совсем каким-то бесчувственным, – и Лелечка, сама подойдя к мужу, обняла его и крепко прижалась. Леонид тихо гладил ее по голове, как будто они мирились после ссоры. Наконец Лелечка спросила:
– Отчего же вы одни? или милейшая Полина Аркадьевна и Пекарские уехали?
– Орест Германович в саду, – ответила Ираида Львовна.
– А Полина?
– Полина Аркадьевна уехала в город.
– Что же она так скоро?
– Не знаю, дела какие-то отозвали.
– А что же ты не спросишь о Лаврике? или ты думаешь, что это мне может быть неприятно? – сказал Леонид Львович.
– Нет… отчего я буду думать, что это тебе неприятно? Так просто, не успела спросить, потому что Полина меня больше интересовала… Если тебе угодно, я спрошу. Ну, вот: а где же Лаврик?
– В том-то и дело, что этого никто не знает, где он. Лелечка весело рассмеялась:
– Как так никто не знает? это уж слишком романтично. Куда же он мог деваться?
– Отчего ты, Лелечка, смеешься? Лаврик, действительно, пропал. Мы все себе головы поломали, думая, куда он мог деться. Мы даже думали…
Но Елена Александровна не дала докончить мужу:
– Но ведь это же прелестно! что же, наши «Затоны» какой-то таинственный замок, или Лаврик повторяет «страдания молодого Вертера»? Признаться, от него я этого не ожидала. Я думаю, вы просто хотите меня заинтересовать и сочинили это таинственное исчезновение сейчас, на месте!
– Но отчего ты, Лелечка, не веришь этому? Или ты что-нибудь знаешь?
– Я знаю о Лаврике Пекарском? какие глупости! Да откуда же мне знать?
– Ты же вот пропадала без вести, оказывается, сидела у Полаузовых; может быть, он тоже там?
– Послушай, Леонид, нельзя же иметь такое скверное воображение! Неужели я такая идиотка, что, если бы даже Лаврик был моим любовником, стала бы скрываться с ним у всех на виду в почтенном семействе?
– В таких случаях ты обыкновенно ездишь в Ригу к сестре.
– Ты совершенно прав. В подобных случаях я езжу в Ригу.
Леонид Львович хотел что-то возразить, но Ираида Львовна, тихо подойдя, положила ему руку на плечо и не спеша сказала:
– Леонид, не надо. Сейчас не надо. Вспомни, что мы не только даем тебе помощь, но и останавливаем, и подумай об той, мысли о которой дают тебе радостные силы.
Леонид Львович молча поцеловал руку сестре. Елена Александровна наблюдала эту сцену с насмешливой улыбкой и, наконец, проговорила:
– Да я вижу, что у вас здесь много перемен и все в сторону какого-то таинственного романтизма. Исчезнувший юноша, какая-то таинственная «она», мысли о которой дают радость, быстрые отъезды друзей. Не хватает только вампиров и ритуального убийства. Но, милые мои…
Тут вдруг Лелечка взглянула в открытую дверь и насмешливая улыбка перешла у нее в самый беспечный смех.
– …Но, милые мои, если вы все эти истории придумали в честь моего приезда, для моего увеселения, нужно было бы лучше рассчитать выхода действующих лиц. Нельзя же быть такими неумелыми режиссерами, чтоб молодой человек, об убийстве которого идет речь, являлся как раз в ту же минуту самолично. А между тем наш пропавший Лаврик преспокойно идет по саду сюда вместе с Орестом Германовичем.
– Как? Лаврик? – воскликнула Ираида, поворачиваясь к двери.
– Он приехал с тобою вместе? – как-то задыхаясь, проговорил Царевский.
– Да, да! – совсем весело ответила Лелечка и только пожала мужнину руку. И все шесть глаз обратились к открытой двери, в которую было видно, как по прямой дорожке действительно преспокойно шли к балкону оба Пекарские на ярком солнце.
– Мы вам устраиваем торжественную встречу, для этого торжественного случая мобилизирована даже я, пропавшая жена, – проговорила Елена Александровна.
– Елена Александровна! и вы приехали? – проговорил удивленно Орест Германович, взглядывая на племянника. Тот только молча пожал ему руку так же, как только что Лелечка пожала руку своему мужу.
– Ну, а где же был Лаврик? – спросила Ираида Львовна.
– Он уже мне все рассказал, – отвечал дядя вместо племянника, – и действительно, можно только благодарить небо за его отсутствие.
– Видите, Леонид Львович, как настоящие, хорошие люди относятся к своим близким: они благодарят небо за их отсутствие.
Но Лелечкину шутку никто не поддержал, и она пошла переодеваться. Пекарские тоже удалились к себе, а Леонид Львович, оставшись вдвоем с сестрой, как-то тяжко и растерянно молчал.
– Леонид Львович, ты нехорошо поступаешь. Отчего ты не радостен, отчего ты не веришь? это такое счастье – верить людям.
– А мне не верится и очень тяжело.
Ираида Львовна, обхватив брата, быстро и убедительно начала говорить:
– Бодрись, бодрись, Леонид. Это ничего, что тебе сейчас трудно. Потом с каждой минутой, с каждым шагом будет все легче. Не забывай, что мы – здесь, что и я, и Зоя Михайловна всегда тебе поможем. Тебе может показаться странным, что я, будучи другом твоей жены, так отношусь к тому, что ты любишь другую, это потому, что я понимаю, что это как-то две вещи совсем разные и покуда тебе нужно думать о Зое; она нам поможет. Леонид Львович слушал этот поток слов, и действительно, будто от одного упоминания имени Лилиенфельд к нему возвращалась если не вера, то бодрая надежда.
– Да, Ираида, я только теперь вижу, как ты мне сестра! Как хорошо, когда так вместе думают! мы будем вместе надеяться, вместе, вместе!
– Да, мы будем вместе, и мы дождемся того, что жизнь наша, как и той, сделается гармоничной и прекрасной!
Ираида Львовна еще крепче обняла брата, и так они сидели, пока горничная не принесла опять конверта с заграничным штемпелем. Ираида торжествующе взглянула на Леонида Львовича, молвив:
– Вот видишь: наша помощь не дремлет.
– Хочешь, прочтем вместе письмо, теперь уж это письмо нам обоим.
– Благодарю тебя, но покуда прочти его один. Ты мне потом скажешь, что пишет Зоя, или покажешь письмо. Иди, иди, милый!
Она долго смотрела на дверь, за которою скрылся утешенный Леонид Львович, и думала, неужели скоро будет конец ее добровольным тревогам? Все указывало на близкое успокоение, и Ираида Львовна с удовольствием наблюдала, как сходились к завтраку Лаврик и Орест Германович, оба имевшие такой вид, будто они только что приняли веселую и радостную ванну; Елена Александровна, не совсем знавшая, как себя держать, но тоже как-то примиренная и устроенная, ждала с минуты на минуту, что сейчас спустится Леонид, тоже с отблеском бодрого и стройного письма. Но Леонида Львовича все не было, что заставляло думать, что послание, полученное им, довольно длинно, следовательно, тем более утешительно. Наконец стукнула верхняя дверь, и Ираида Львовна, подождав несколько секунд, достаточных, чтоб брат мог спуститься, весело крикнула, не оборачиваясь:
– Ну, иди же, Леонид, скорее, где ты там застрял? Ответа не было, хотя Леонид Львович и входил в комнату.
– Как ты медлишь! – продолжала Ираида Львовна, не оборачиваясь. – Мы думали, ты переодеваешься по случаю Лелечкиного приезда.
Царевский молча передал сестре письмо, которое он держал в руках распечатанным.
– Что это значит? – спросила та.
– Вот прочти сама, – сказал брат.
– Да, но не сейчас?
– Именно сейчас, вслух: я хочу убедиться, что глаза меня не обманули.
– Что это? кажется, письмо от Зои Михайловны? – проговорила Лелечка с усмешкой. – Интересно знать, что пишет эта милая женщина; а со стороны Леонида, по-моему, очень предупредительно быть таким откровенным. Что касается меня, я была бы конечно, не очень довольна, если б мои дружеские письма читали вслух, однако это их дело. Читайте, читайте, Ираида. Я не смогу приступить к завтраку, пока не узнаю, что в нем написано!
Ираида Львовна молча подняла глаза на брата, будто спрашивая взглядом, читать ли ей. Тот кивнул головою и, опустившись рядом, закрыл руками лицо.
– Милый друг! милый и дорогой, любимый Леонид Львович, когда вы будете читать, это письмо, меня уж в живых не будет… Как? Зоя умерла? Зои Лилиенфельд нет в живых? этого не может быть! Что же мы будем делать, и неужели она сама себя убила? она же не была больной?
– Читайте дальше! – проговорил Леонид, не разнимая рук.
– Я не могу читать этого ужасного письма, – проговорила Ираида, отодвигая листки кончиками пальцев.
– Да, мой милый, – продолжала Лелечка, взяв письмо со стола, – я сегодня застрелюсь и сделаю это так же точно и определенно, как и все, что я делала в жизни. Не может быть никакого опасения, что будет промах. Вы очень удивитесь, когда узнаете, что именно эта определенность и служит причиною моей смерти. Как в своем искусстве, так и во всем, решительно во всем, я вижу и понимаю ясно все до конца, до того конца, за которым начинается то, что мне совершенно недоступно, чему я не верю и не хочу верить. Может быть, за рядом прекрасных комнат, находится выход в страну, которая не имеет конца, но дверь туда мне совершенно закрыта и все, что я знаю, все, что я делаю, относится только к этим комнатам, известным мне до мелочей. Может быть, тем, кто побывали в той стране, комнаты кажутся не столь прекрасными, они даже не так ясно могут их разглядеть, мне же, земной затворнице, все так безнадежно знакомо, всякое комнатное совершенство так доступно, что, действительно, более точного, тонкого, определенного знатока вам, пожалуй, не встретить. Но моя жизнь, моя душа, это – гармоническая пустыня, это совершенство неодушевленных вещей, и я чувствую, что с каждым годом, утончаясь и совершенствуясь, я делаюсь более мертвой. Жизнь мне делается все более и более несносной и даже почти не занятной. Я думала, что ее может оживить любовь, но этого, оказывается, недостаточно. Я прошу у вас прощенья за то, что вы меня полюбили и, кроме того, я, к стыду своему, женщина, и могу гореть только земным светом, оживляясь, но не оживляя, повторяя, но не нашептывая, а вы, как это ни странно, нуждаетесь тоже в человеке, который бы вас оживлял.
– Милый, милый, бедный Леонид! как мне тебя жалко! и как я тебя понимаю, ее понимаю и все! О, Боже мой, конечно, я не такая, очень дурная, слабая, но может быть, что-нибудь, что-нибудь я могу тебе сделать.
Елена Александровна с шумом отодвинула стул, перешла к Леониду Львовичу и, встав у него за спиной, заплакала, обнимая и целуя его в голову.
– Я у вас прошу прощения за то, что вы меня полюбили, но я вас не могу никуда вести: не могу же я вести вас в свою печальную и гармоническую пустыню, неизбежным концом которой служит смерть, раньше, чем сердце остановилось?! Конечно, никто этого не подумает про изящнейшего артиста, которому доступно всякое искусство и всякие полеты земного ума, для многих, может быть, и для всех, моя жизнь покажется прекрасной и гармоничной, но вы не можете себе представить, как она бесплодна и пуста! Я вас целую крепко, крепче, чем когда бы то ни было, и прошу запомнить для себя то, что я вам написала. Но вот теперь, перед самым концом моей жизни и моего письма, как будто это одно и то же, у меня является сомнение: существует ли действительно та страна, за рядом прекрасных комнат? если же ее нет, то, конечно, я даю всем пример, потому что я умела жить и сумею умереть.
