Текст книги "Том 2. Проза 1912-1915"

Автор книги: Михаил Кузмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

Глава 4

Хотя Лаврик с Орестом Германовичем ехали еще по набережной Васильевского острова, но им казалось уже, что они находятся в незнакомом городе. Может быть, этому впечатлению способствовал ранний утренний час, когда все в городе кажется свежим и новым. От их дома до пристани было так недалеко, что они, конечно, могли бы пройти это расстояние и пешком, но Орест Германович еще не совсем оправился после нездоровья и мистер Сток взял с Лаврика слово, что они непременно возьмут извозчика. Андрей Иванович был уже на пристани и делал им знаки палкой. Тут же стояли Лаврентьев, Фортов и Ираида Львовна.

– Что вы так поздно? это, наверное, вы, Лаврик, проспали! Я уже осмотрел весь пароход и каюты, которые нам предназначены.

– И какое хорошее утро, – ответил Орест Германович, переходя пароходный мостик.

– Мне все кажется, что это не сентябрь, а весна.

– Это весна и есть, – отозвался Лаврик, – начало всегда кажется весною.

Ираида Львовна, вся в черном, осталась на палубе со старшим Пекарским. От бело-голубой воды и нестерпимо ярких медных предметов ее траурный костюм и печальное, не похудевшее, а как-то потемневшее лицо казались еще мрачнее.

– Бедная, бедная, Ираида Львовна! я вас еще не видел с тех пор, как случилось это несчастье.

Ираида взглянула на говорившего и, помедля, ответила:

– Да, мы давно уж с вами не видались. Какой-то ветер налетел на всех нас. Может быть, он разогнал тучи, но некоторых унес навсегда.

– Да, сначала Зоя Михайловна ушла от нас, теперь взят Леонид Львович, как будто первая его звала за собою.

– Конечно, можно объяснить и так. В сущности, брат погиб совершенно случайно. Никто не мог предполагать, что в «Сове» произойдет пожар. Конечно, при таком бедствии было трудно попасть в число тех счастливцев, которые спаслись. Но все эти рассуждения нисколько не помогают делу.

– Мне как-то стыдно перед вами, Ираида Львовна, за мое счастье.

– Грех вам говорить так, Орест Германович! наоборот, мне было бы гораздо тяжелее, если б я знала, видела, что еще и мои друзья не вполне счастливы.

– Может быть вы, Ираида Львовна, нашли успокоение в том же, в чем и Елена Александровна?

Ираида посмотрела на него с удивлением:

– В чем и Лелечка? я вас не понимаю! не в обиду будь ей сказано, она, кажется, склонна думать, что успокоение находит в каждом новом романе. Если это и можно назвать успокоением, в чем я сомневаюсь, то оно во всяком случае не для меня.

– Нет, я имел в виду то общество, куда вступила Елена Александровна. Ведь это, кажется, не секрет, она всем об этом говорит.

Ираида Львовна вздохнула:

– Это не секрет, а просто – препровождение времени. Нет, и это тоже не для меня. Я, конечно, говорю не про Лелечку, а искренних теософов… Видите ли, во мне нет ничего таинственного и никакой склонности к мистике, хотя бы даже такой детски-ученой, как у теософов. У меня нет никаких исканий. Конечно, не мне судить, но мне кажется-я человек не злой и очень верующий, но совсем обыкновенный… Это мое органическое свойство, если хотите, недостаток. Теперь эти оба свойства как-то усилились во мне, укрепились, но нисколько не изменили своего характера. Орест Германович посмотрел на Ираиду Львовну, будто он видел ее в первый раз. И действительно, ее потемневшее лицо было спокойно и печально, ее глаза были способны выражать доброту, но, казалось, никогда не загорятся тем странным белым огнем, радостным и светлым, который он имел случай наблюдать за последнее время, равно как им были недоступны и те быстрые, мелкие искры желания, которые иногда роднили Елену Александровну с Полиной.

– Да, я делаю добро, которое могу, я верую и стараюсь не раскисать, вот все, что я могу сделать.

– Да, конечно, – ответил Орест Германович, которому делалось все более и более скучно. Он отчасти был рад, хотя бы как развлечению, Полине Аркадьевне, которая показалась на набережной, колотя извозчика зонтиком по спине.

Она не видела знаков, которые ей давали с палубы, и в волнении ринулась во внутренность парохода. Орест Германович хотел было пойти ей навстречу, но она уже подымалась к ним, сопровождаемая Лавриком, Фортовым и Лаврентьевым. Она желала все осмотреть, все знать и волновалась так, будто ехала сама.

Улучив минуту, когда Лаврик находился около нее, она шепнула:

– Елена Александровна вам очень кланяется и желает счастливого пути; она собиралась было сама приехать, но подумала, что будет слишком много посторонних.

– Какие же тут посторонние? все свои. Очень жаль, что Елена Александровна не приехала, если ей очень этого хотелось.

Полина пристально на него посмотрела и сказала:

– Вы, Лаврик, бесчувственный.

– Отчего же? Я, наоборот, теперь гораздо лучше чувствую, чем прежде.

– Ну, не будем ссориться перед отъездом. Если вы счастливы, тем лучше, только не закисайте.

– Нет, уж теперь я не закисну, будьте покойны.

– Какой вы самоуверенный.

– Я уверен не столько в себе, сколько в том, что я узнал.

– А что же вы узнали?

– Очень важную вещь. Секрет быть счастливым.

Уже провожатым нужно было уходить с парохода; прощались радостно и несколько наспех, как будто отъезжавшие ехали на увеселительную прогулку. Но как ни спешно было прощание, Лаврик все-таки поспел сказать Фортову:

– Вы, Виктор Андреевич, не забудьте о вашем обещании! Тот посмотрел было на Лаврика, но потом, вспомнив, ответил быстро: «Нет, нет».

– А у вас уже секреты? ух, уж этот Лаврик! – воскликнула Полина игриво и взяла Фортова под руку.

– А вы, Полина Аркадьевна, все такая же!

– Я? все такая же. А зачем мне меняться? я иногда своими знакомыми недовольна, а к себе более снисходительна.

– Не забудьте, как только приедете, прислать мне телеграмму! – кричал Лаврентьев уже с берега. Пароход медленно отвалил, повернул и еще раз прошел мимо пристани в отдалении.

– Вот теперь мы и в самом деле сделались плавающими и путешествующими.

– Да, но только такими, которые отлично знают цель своего плавания.

– Что ты хочешь сказать этим, Лаврик? как же не знать? конечно, мы едем в Лондон.

– Я ничего другого не хотел сказать, – ответил Лаврик, улыбаясь и смотря прямо в глаза Пекарскому. Помолчав некоторое время, тот спросил:

– Это покуда ты не хочешь ничего другого сказать?

– Покуда. Да по правде сказать, я теперь не только не хочу, но и не могу сказать ничего больше.

– Но те, которые могут знать, узнают все в свое время?

– Да, в свое время мы узнаем все, что нам нужно.

Тихий страж

Е.А. Нагродской

Часть первая

Глава первая

Матильда Петровна не выходила вторую неделю. Это, конечно, не могло не отразиться на ее душевном состоянии, которое и вообще было шатко и неуравновешенно, а последнее время и совсем расстроилось от разных забот и неудач, наполовину считаемых ею несчастьями, отчасти бывших и действительными неприятностями. А теперь еще эта болезнь в шестьдесят лет и скучное одиночество!

Матильда Петровна жила не одна: с ней жил ее сын Родион Павлович и полуприемыш Павлуша. Первого она почти не видала, второго хотела бы видеть как можно реже, потому что его не любила по многим причинам. Она вздыхала о своем житье, когда еще был жив муж ее, Павел Виссарионович Миусов, который, конечно, причинял ей гораздо больше огорчений, нежели непослушный сын и нелюбимый приемыш. И как это ни странно, при каждом необдуманном и взбалмошном поступке Родиона Матильда Петровна, скорбя, думала: «Совсем как отец! Такой же неистовый!» И невольно вспоминались те дни, когда ротмистр, а потом полковник Миусов играл в карты, заводил любовниц, делал ей сцены, проживал именье и всячески комкал и коверкал ее тихую и стремящуюся к благоустройству душу; она вспоминала это время с радостью, находя, вероятно, в порядке вещей все терпеть, все отдавать, ища награды в сознании своей любви и редких ласках, грубых и неистовых.

Матильда Петровна пробовала было перенести это чувство и на взрослого сына, но это ей не так удавалось, или потому, что она устала к шестидесяти годам, или потому, что ее жертвам, чувствам и доброте нужно было чувственно-сентиментальное основание, которого теперь она была лишена. Даже ее нелюбовь, почти ненависть к семнадцатилетнему Павлу объяснялась, может быть, тем, что у мальчика был тот же тупой и короткий нос, большие глаза навыкате и черно-рыжие волосы, что и у покойного полковника.

Она, казалось, не слушала, что читал ей вслух Павел, а взглядывала то на часовую стрелку, придвигавшуюся к трем, то на накрытый стол. Наконец она позвонила и велела подавать завтрак.

– Мы не будем ждать Родиона Павловича?

– Чего же его ждать? Наверное, опять где-нибудь закрутился. Я даже не знаю, ночевал ли он дома; может быть, так до сих пор и сидит у Ольги Семеновны.

– Нет, он ночевал дома и рано утром уехал. Я уверен, что с ним ничего дурного не случилось.

– Да я нисколько и не думаю, что с ним случилось дурное, он сам может дурное наделать…

– И он ничего дурного не сделает: он – хороший благородный человек.

Матильда Петровна недовольно взглянула на мальчика и проговорила:

– О том, какой он человек, поверь, я гораздо лучше тебя знаю. И лучше бы тебе в эти дела не путаться, а учить свои уроки.

– Отчего, Матильда Петровна, вам не нравится, что я люблю Родиона Павловича? Ведь это нисколько его любви к вам не уменьшает.

– Я бы, наоборот, удивлялась, если бы ты не был к нему привязан. Подумай, что он для тебя сделал! Тебе бы следом за ним ходить да руки его целовать!

– Вот это вы, верно сказали: руки его целовать. И он стоит этого, стоит! Я потому еще его люблю, что его никто не понимает, какой он есть человек.

– Ну, вот уж это – вздор! Конечно, я Родиона люблю (какая же была бы я мать иначе?), даже согласна, что он не такой плохой человек, но чтобы находить его непонятой натурой, это уж извини меня! Понятнее понятного.

Как раз в эту минуту раздался звонок, уже самый звук которого показывал, что за ручку дернула крепкая, нетерпеливая рука.

Родион Павлович никогда не был военным, но так держался и носил платье, будто он не привык к штатскому. Он был высок и отдаленно похож на мать. Было что-то немецкое в слишком светлых глазах и выдающемся подбородке. Несколько обрюзгшее лицо и лиловые пятна под глазами подтверждали, казалось, догадки Матильды Петровны.

– Извините, мама, я, кажется, опоздал, – сказал он, наклоняясь к руке Матильды Петровны.

– Тебе оставлено горячим.

Больше она ничего не сказала, только когда Родион Павлович, окончив завтрак, заметил, что погода делается теплее и, вероятно, скоро будет оттепель, Матильда Петровна ответила, будто превозмогая себя:

– Неужели ты опять оттуда?

– Откуда это оттуда? – спросил, слегка нахмурясь, сын.

– Ну… от этой женщины…

– Если вы имеете в виду Ольгу Семеновну, то она вовсе не «эта женщина», а человек, которого я очень люблю и уважаю, и не считаю нужным скрывать это. А потом, если бы я даже пришел и не от нее, а от кого угодно, то, я думаю, я не маленький и могу иметь какие угодно отношения, даже связи. Это – постоянная женская черта в материнском чувстве; вы как будто меня ревнуете и ведете себя, как самая несносная любовница!

– Ах, Родион, ты стал невероятно груб!

– Если я вас обидел, извините, но не забывайте, что я совсем взрослый, мне скоро двадцать шесть лет, и не зовите возмужалость грубостью.

Матильда Петровна незаметно вздохнула и закашлялась. Очевидно, Миусову показалось, что мать кашляет нарочно, чтобы показать, что вот она – старая, больная, а он ей грубит и неглижирует ею. Он снова начал, будто желая вызвать возражения:

– Я очень люблю Ольгу Семеновну и, даже если бы пробыл несколько дней там, не видел бы ничего предосудительного в этом. Она одинокая и несправедливо обиженная женщина. Кроме того, я знаю, что у нас в доме отличная прислуга, и Павел всегда при вас. И телефон моей службы и телефон Ольги Семеновны вам известен, вы всегда можете меня вызвать, если бы случилось что-нибудь экстренное.

– Ты можешь успокоиться! Никто тебя вызывать не будет, а что при мне Павел, – ведь это смешно. Про эту особу я не буду ничего говорить; когда ты увлечен, ты ничего не видишь. Конечно, ты можешь сослаться на пример отца, но не забывай, что во всех своих увлечениях Павел Виссарионович оставался человеком благородным.

– Что вы хотите этим сказать? и поверьте, я уважаю память отца не меньше вас, которая только и делала, что мучила его своею глупою ревностью и видом жертвы!

– Не надо, Родион Павлович, не надо!.. – воскликнул Павел, хватая за рукав Миусова, но Матильда Петровна уже встала из-за стола, вся бледная, вероятно находя, что объяснение дошло уже до достаточной напряженности.

– Твой отец никогда не был грубияном и не мог поступать подло! – проговорила Матильда Петровна, выходя в двери.

– Кто же, по-вашему, поступает подло? – проговорил Родион уже в пространство. Он оставался сидеть над тарелкой с куриными костями и размазанным соусом, как будто желая показать, что он нисколько не взволнован, что ему все нипочем, и, действительно, лицо его не было раздражено, а носило выражение какого-то сонного недовольства. Павел, не сходя с места, сказал тихо:

– Я там был, Родион Павлович; Ольга Семеновна ждет вас к семи часам.

– Больше она ничего не передавала?

– Нет. Она хотела что-то сказать, но потом передумала; решила, что скажет вам лично. Я думаю, что она хотела просить у вас денег.

– Можешь оставить свои догадки при себе.

– Только, Родион Павлович…

Миусов молча поднял глаза на мальчика.

– …не надо так гневаться. Это и вам неприятно, и огорчает Матильду Петровну. Разве нельзя любить без гнева?

– Очень много ты понимаешь!

– Вы напрасно думаете: я очень многое могу понять. А если… если у вас сейчас случайно нет денег, которые нужны Ольге Семеновне, я их могу достать.

– Ты, кажется, совсем с ума сошел! какие деньги? и где ты их достанешь?

– Я их достану, – упрямо повторил Павел.

Миусов некоторое время молчал, потом, молча же, тяжело поднялся, будто собираясь уходить.

Павел быстро обошел вокруг стола и, подойдя к Родиону, сказал тихо:

– Вы на меня не сердитесь, Родион Павлович, и не забудьте…

– Что?

– …что к семи часам вас ждут на Караванной…

И не поспел Родион Павлович что-нибудь ответить, как тот быстро поцеловал его руку.

– Отстань, Павел, и без тебя тошно!

– Неужели со мною еще тошнее?!

Глава вторая

Зимний свет как нельзя лучше подходил к белым грудам скроенного и сшитого белья, среди которого, как среди сугробов снега, сидели три девушки в светлых платьях и штук пять учениц в белых передниках. Перед окнами был дровяной двор с занесенными поленницами, и мокрый снег крупно и липко падал, предвещая близкую оттепель. Сама хозяйка, до смешного белокурая, пересчитывала готовую партию рубашек в небольшой узкой комнате, где на стенах были приколоты булавками раскрашенные картинки, вырезанные из «Солнца России», и семейные фотографии. Один портрет в круглой раме на ножках помещался на комоде, покрытом вязаной салфеткою. На нем был изображен военный в форме времен Александра III с тупым и прямым носом и темными глазами навыкате.

Вошедшая девушка была несколько темнее своей матери, но, высокая и дородная, она казалась скорее сестрой, чем дочерью Анны Ивановны Денежкиной, чья бельевая мастерская снабжала не слишком модным, но аккуратным и крепким товаром невзыскательных щеголих Измайловского полка.

Девушка пришла и молча села около матери.

– Ты что, Валентина? – Ничего, обедать скоро будем.

– Устинья опять тебя чем-нибудь расстроила?

– Я не понимаю, мама, что вы имеете против Усти.

– Да то, что она слишком много тебе рассказывает, чего знать не нужно. Слава Богу, ей скоро тридцать лет, а тебе всего шестнадцать.

Анна Ивановна прекратила на секунду свое занятие и не то сокрушенно, не то умиленно проговорила:

– Уж не знаю, Валентина, в кого ты и вышла такая большая. Ведь что с тобою будет через три года: страшно подумать! просто хоть в цирке показывай.

Девушка с улыбкой оглядела себя и сказала:

– Ну что же делать, мама? я ведь не нарочно. А потом, бывает и так, что в шестнадцать лет вытянутся, а потом перестают расти. Лет через десять я буду в самую пропорцию.

Заглянувшая в двери девочка сказала, что обед подан. Обедали все вместе в полутемной комнате, причем подавала какая-нибудь из учениц по очереди. У Анны Ивановны была и кухарка, так как, несмотря на незатейливое хозяйство, она считала, что ей самой нужно присматривать за всем и что, занимайся она кухней, это было бы в ущерб мастерской. Неизвестно, почему Анна Ивановна жаловалась на болтливость Устиньи, потому что во время обеда та сидела, будто воды в рот набрала. Это была очень маленькая женщина с длинным, слегка перекошенным лицом и такими красными щеками, что они казались нарумяненными. Большие, темные глаза смотрели сонно и презрительно.

Очевидно, хозяйка не была строгой, потому что младшие и старшие девушки так же смеялись и щебетали вздор, как и без нее. За громким смехом не было слышно звонка, и только когда случайно настала тишина и кто-то хотел было сказать: «Тихий ангел пролетел», – опять задребезжал звонок, и вместе с тем послышались быстрые удары рукою в дверь.

– Батюшки! никак кто-то целый час звонит, а мы и не слышим!

– Трещите, как сороки, – вот ничего и не слышите. Павел обедать отказался и имел вид расстроенный и недовольный.

– Что у вас там, что-нибудь не благополучно? – сказала Анна Ивановна, уводя сына в узкую каморку.

– Нет, ничего: все по-старому.

– Ну, да ведь и старое нужно было хвалить погодить. А я вот сейчас вижу по твоему лицу, что у вас что-то случилось. Удивляюсь только, что ты все так близко к сердцу принимаешь. Ведь как-никак, они тебе люди чужие.

– Родион Павлович мне не чужой.

– Ну, не ближе же родной матери? Будто не обратив внимания на слова Анны Ивановны, Павел продолжал:

– И потом, близок тот, кого любишь. Может посторонний человек сделаться роднее родного.

– За что тебе их любить? Я не спорю и очень благодарна Родиону Павловичу и за себя и за тебя: он помог мне устроить эту мастерскую, поднял на ноги, воспитал тебя, и я знаю, что он человек не такой богатый, ему это было не легко сделать; но любит ли он тебя? нисколько. Так зачем же тебе его любить? Будь к нему почтителен, молись за него… зачем же сердце отдавать?.. Украли они, купили твое сердце!.. и зачем, спрашивается, раз оно им не нужно?

– Я люблю не потому, что меня любят, а потому, что я люблю, и еще потому, что Родион Павлович – высокой души человек. Этого никто не знает, он сам не знает, а я знаю, он сделал из меня человека, воспитал меня, а я из него ангела сделаю! Опять ты говоришь: ему моя любовь не нужна, а любовь всегда нужна. Он может и не знать про это, а любовь свое дело делает. Он может на Кавказ уехать и заболеть, а я из Петербурга его люблю, и он выздоровеет. А знать ему об этом не надобно, не обязательно!..

– Вот это я понимаю! вот это ты, Павлуша, хорошо говоришь! – сказала вошедшая Валентина… – Если бы я полюбила, я так же бы рассуждала.

– Теперь как-то все по-новому выходит. Я рассуждаю так, что, куда меня не спрашивают, я туда и не лезу. Если я человеку не нужна, если я ему противна, зачем же я буду к нему приставать? Ну, конечно, вот как девицы влюбляются, это другое дело. Говорится: «Любовь зла, полюбишь и козла». Иногда и пьяница, и негодяй, смотреть на тебя не хочет, а все за ним бегаешь. Но ведь вы же в господина Миусова не влюблены!

– Я Родиона Павловича слишком мало знаю, и потом, зачем мне в него влюбляться? это было бы смешно! – ответила Валентина холодно, почти сердито.

– Ну, ведь если влюбишься, так и насмешить людей недолго.

– Нет, я в Родиона Павловича не влюблена нисколько, а что Павлуша говорит, то понимаю.

Уже Павел давно ушел, и зажгли большие висячие лампы, отчего белье пожелтело и перестало быть похожим на снег, а Валентина все оставалась в узкой комнате, не зажигая света. В двери постучались и, не дождавшись ответа, вошли. Валентина сидела у ножной машинки, смотря в окно.

– Ты что, Валя, не плачешь ли? – проговорила Устинья. – Не надо, не надо этого делать! вспомни, что я тебе говорила. Выкинь эти глупости из головы! не губи свою душу. Стоит ли это того, чтобы минуту из-за этого расстраиваться? – Ах, Устя, уж очень тяжело так жить, а так, как ты живешь, я жить не могу.

– Опять за шушуканье принялись? – сказала Анна Ивановна, зажигая лампу. – Уж эта мне Устинья! как змея: в любую щелку пролезет, только недогляди!

– Я вас, Анна Ивановна, искала.

– Что меня искать? я все время на виду в мастерской сидела. А зачем я тебе понадобилась?

– Хотела попроситься, чтобы меня отпустили сегодня. У нас завтра большой праздник в моленной: Дмитрия Солунского, нужно бы к всенощной сходить. Сами знаете, обедни у нас не полагается, только за всенощной и помолиться…

– Да иди, иди. Когда я тебе в этом отказывала? И когда Устинья вышла за дверь, Анна

Ивановна проворчала:

– Вот еще этой Устиньи я не понимаю: и она богомолка, и она девица, и четверо детей растут. Сама на клиросе псалтырь читает, а об амурных делах начнет говорить, так хоть святых вон выноси.