Текст книги "Советский рассказ. Том второй"
Автор книги: Михаил Шолохов
Соавторы: Вениамин Каверин,Валентин Катаев,Александр Твардовский,Владимир Тендряков,Гавриил Троепольский,Эммануил Казакевич,Сергей Антонов,Владимир Лидин,Василий Субботин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 52 (всего у книги 58 страниц)
2
Какой-то мудрец сказал однажды, что не будь случайностей, история оказалась бы невыносимо скучной. Причем, он вовсе не имел в виду одни только приятные случайности. Отнюдь нет. Так вот, через несколько месяцев после описанной нами беседы в учреждении, где работал Кальбиев, произошла случайность. Разумеется, совершенно неожиданная.
Совершенно неожиданно бухгалтер Тахмазов сообщил, что директор Ахмед Рагимович подал заявление об освобождении – он переходит на научную работу. Полгода тому назад Ахмед Рагимович защитил диссертацию и получил ученую степень кандидата технических наук – все было законно.
Обстоятельство, неприятно поразившее Кальбиева, было не то, что, уйдя из их учреждения, Ахмед станет ученым. Это, разумеется, отнюдь не радовало Кальбиева, напротив, усиливало его ненависть к бывшему директору. Но мучило нашего героя другое – то, что директор ушел сам, по-хорошему, что никто его не выгнал с позором, и, стало быть, напрасно Кальбиев потратил на него столько сил.
Кальбиев не знал самого интересного – пройдет две недели, и на освободившееся место назначат его, Кальбиева. Дело, которому он посвятил чуть ли не десять лет жизни, решилось легко и вроде бы без всякого его участия.
«Подумать только… – размышлял потрясенный Кальбиев. – Поистине, неисповедимы пути господни. Ну что ж, пусть будет так! Стало быть, я родился под счастливой звездой!» Другого объяснения столь неожиданному выдвижению Кальбиев найти не мог. Родственников среди начальства у него не было, покровителей – тоже, следовательно, назначение его – чистая случайность. В конце концов, большие начальники – всего лишь люди, они тоже устают, надоедают им их бесконечные дела. «Видно, некогда было вникать, вот меня и назначили!» – шутил Кальбиев, шутил публично, при всех сотрудниках. Но, как говорится, шутки шутками, а дело делом – Кальбиев приступил к исполнению новых обязанностей.
Деятельность свою директор Кальбиев решил начать с того, чтобы исправить недочеты, за которые он в свое время так резко критиковал прежнего директора. Но для этого совершенно необходимо было очистить учреждение от бездельников, лентяев и подхалимов. Прежде всего, разумеется, от бухгалтера Тахмазова. Если его не убрать, ничего невозможно будет сделать, он, как цепной пес, всех за ноги хватает.
Кальбиев весело усмехнулся и нажал звонок. Вошла секретарша.
– Попросите ко мне бухгалтера Тахмазова!
– Сейчас, – сказала женщина. – Кальби Кальбиевич! Вас Ахмед Рагимович хотел видеть.
«Ахмед Рагимович? Любопытно… Ну что ж, посмотрим, какое у него будет выражение лица!»
– Просите, пожалуйста!
Как только секретарша закрыла дверь, она снова отворилась, и вошел Ахмед Рагимович. Особых изменений заметно в нем не было. Такой же элегантный костюм, белоснежная сорочка, яркий галстук… Лицо чисто выбрито, глаза ясные, доволен. «Видно, неплохое местечко отхватил! – мгновенно сообразил Кальбиев. – Работы мало, а оклад – дай бог всякому! А может, и мне тему взять? Чем черт не шутит…» Все эти мысли успели пронестись в голове Кальбиева за то недолгое время, пока он вылезал из-за стола, чтобы приветствовать бывшего директора.
– Прошу, прошу, заходите! – И он указал посетителю на кресло.
Ахмед Рагимович садиться не стал, только сказал просто и дружелюбно:
– Мне компенсацию нужно получить за отпуск. Прикажите Тахмазову, пусть оформит.
– А что? Не дает?
Ахмед Рагимович неопределенно пожал плечами.
– Ну, видите ли… Так или иначе ваша виза необходима…
– Хорошо, я распоряжусь. Скажите, чтоб позвали Тахмазова.
Бухгалтер появился в кабинете сразу же, как только ушел Ахмед Рагимович. Держа под мышкой большую папку, он почтительно остановился в дверях, всем своим видом показывая, что разногласия разногласиями, а деловые отношения – это деловые отношения.
– Разрешите, Кальби Кальбиевич?
Кальбиев вскинул голову, взглянул на бухгалтера и глазам не поверил. Насупленные брови, горящие ненавистью глаза – куда все это делось? Взгляд у бухгалтера был ласков до приторности. Однако Кальбиев, твердо решив проводить свою линию, коршуном набросился на Тахмазова:
– В чем дело?! Почему не выплачиваешь человеку отпускные?!
Тахмазов уже вздернул подбородок, но Кальбиев не дал ему ответить.
– Я говорю об уважаемом Ахмеде Рагимовиче…
Последние слова Кальбиев произнес с явной насмешкой, даже с издевкой. «Да, да, я говорю о бывшем твоем начальнике. О том, перед которым ты на брюхе ползал!» Он ожидал, что Тахмазов взбеленится, выйдет из себя. Ничуть не бывало, бухгалтер, словно бы не заметив ехидного тона, ответил спокойно и учтиво:
– Как прикажете, Кальби Кальбиевич… Я хотел знать ваше мнение.
В том, как Тахмазов это сказал, было спокойное достоинство опытного, знающего свое дело человека и просто доброжелательность. В первый раз в жизни Кальбиев заметил, что это довольно приятно – когда тебя называют по имени-отчеству.
– А почему без меня не можешь? – уже тоном ниже спросил он. – Разве это незаконно?
– Незаконного тут ничего нет, Кальби Кальбиевич, – мягко сказал бухгалтер. – Но финансовые вопросы – вещь деликатная, точность любят, стало быть, вы, как руководитель, всегда должны быть в курсе.
Интересно! Кальбиев слушал бухгалтера и с удивлением отмечал, что от Тахмазова словно бы исходит какое-то тепло, и лед в его груди плавится, тает… И нет у него к этому человеку ни злобы, ни ненависти, напротив, растет уверенность, что он хочет тебе помочь, что он – твой искренний доброжелатель.
– Садись! – Кальбиев указал бухгалтеру на кресло и сам сел за стол. – Поговорим!
Тахмазов понял, что попал в точку.
– Понимаете, Кальби Кальбиевич, – доверительно начал он, – уж очень наше дело деликатное… Чуть где слабинку дашь, сейчас же ревизор акт настрочит, и доказывай, что ты не верблюд. И так и эдак пробуешь, бьешься, как рыба в сети, а акт проклятый, словно удавка на шее!.. – И Тахмазов выразительно обхватил свое горло толстыми волосатыми пальцами. – Так иной раз прижмут, дыхнуть нечем!..
Кальбиев содрогнулся – на мгновение ему показалось, что короткие темные пальцы сжали его, а не Тахмазова, глотку. Он сглотнул слюну, повел головой и сказал неуверенно:
– Так не надо… Беззакония допускать не надо.
– Именно! – обрадовался Тахмазов. – Ведь и я о том, Кальби Кальбиевич! Все должно быть законно, мало ли кто чего просить будет!.. Люди ведь как: законно, незаконно – им это ни к чему. Он выпросил, получил свое и пошел!.. Ему что? Ему перед ревизорами не стоять! А иной раз ведь как бывает? Мало того что вытянет все, что ему нужно, – еще и посмеется, когда тебя ревизор прижмет! Да, да, бывали такие случаи…
Бухгалтер привел ряд убедительных примеров. Кальбиев узнал, что несколько директоров только в этом году были сняты с работы за нарушение финансовой дисциплины, а один – и того хуже – попал на скамью подсудимых. Тахмазов говорил, а Кальбиев слушал и мотал на ус. И думал. Думал о том, как, в сущности, легко вылететь из кресла, в котором он столь неожиданно оказался. Тахмазов прав. Абсолютно прав. Именно так и следует поступать, как он говорит.
Кальбиев слушал бухгалтера, согласно кивал, время от времени задавал ему вопросы и сам приводил примеры, подтверждающие их общие мысли. Этот первый их разговор совершенно неожиданно для Кальбиева, готовившегося к жестокой – не на жизнь, а на смерть – борьбе с Тахмазовым, привел к их полному и абсолютному взаимопониманию.
– Хорошо, но как все-таки будем решать с колодцем? Надо же поставить насос и дать людям воду! Как ты считаешь?
Тахмазов ответил не вдруг, помолчал. Он прекрасно понимал, что насос – это для Кальбиева вопрос престижа, вопрос самолюбия. И проверка для него, Тахмазова. Если он после стольких лет ожесточенного сопротивления так вот сразу согласится, это будет выглядеть скверно, новый директор сочтет его самым примитивным подхалимом.
Пока Тахмазов размышлял, как лучше ответить, Кальбиев думал о том, что бухгалтер считает его злобным, мстительным человеком, а ему совсем не по душе такое о нем, Кальбиеве, мнение. И вдруг озадачил бухгалтера вопросом:
– Скажи, как ты думаешь, что такое счастье?
Тахмазов недоумевающе глядел на нового директора.
– Ну, что смотришь, скажи! Что ты называешь счастьем? Когда человек счастлив?
– Ну, ей-богу, не знаю… Счастье… Ну, чтоб жизнь хорошая… Чтоб все удачно было, жена, дети… Чтоб врагов поменьше…
– Жена, дети, врагов поменьше… Нет, Тахмазов, не то! Одно личное благополучие еще не делает человека счастливым. Гораздо важнее создавать благополучие для других. Приносить пользу людям! Это счастье. Великое счастье!
Кальбиев протянул бухгалтеру толстый журнал.
– Вот, возьми, тут очень убедительно про счастье написано. Вам, финансовым работникам, не вредно иногда поинтересоваться и философскими вопросами… Кругозор расширяет.
– Это конечно… – неуверенно пробормотал Тахмазов. – Кругозор – это да… Я вечерком почитаю…
– И вот теперь я тебя спрашиваю: хочешь ты, чтоб я, Кальби Кальбиев, хоть немножко почувствовал себя счастливым? Хочешь? Ну так давай займемся этим колодцем!
Тахмазов почувствовал, что больше тянуть нельзя.
– Так я разве против, Кальби Кальбиевич? Дайте указание, состряпаем смету, получим разрешение, включим в план, и все будет в ажуре!
– Очень тебя прошу, займись этим делом! – проникновенно сказал Кальбиев. – Некому ведь поручить-то, сам знаешь… Подготовишь смету, сразу давай на подпись!
– Понятно. Сейчас же и займусь. Других указаний не будет, Кальби Кальбиевич?
– Пока все, можете идти!
Кальбиев говорил главбуху то «ты», то «вы». И не случайно: Тахмазов то вырастал в его глазах, то вновь становился мелким и незначительным. То он располагал к себе начальника, то снова вызывал у него активную антипатию. Однако сейчас, после разговора с Тахмазовым, Кальбиев был настолько уверен, что это исключительно ценный и совершенно необходимый ему человек, что еле удерживался от смеха, вспоминая, с какими намерениями вызвал бухгалтера в кабинет.
3
В Управлении по поводу неожиданного назначения Кальбиева можно было услышать самые различные мнения. Одни одобряли такое решение начальства, другие недоумевали. Одни утверждали, что ничего тут нет удивительного, Кальбиев опытный, добросовестный работник, другие только пожимали плечами. Однако, когда стало известно, что Кальбиев решил всерьез приняться за сооружение насоса, число его сторонников резко возросло. Когда же и с тетей Фатьмой дело вроде сдвинулось с места, даже самые заядлые скептики умолкли: ясно было, что на пост директора назначен достойный человек – деловой, чуткий, внимательный к нуждам трудящихся. Еще больше повысился авторитет Кальбиева, когда стало очевидно, что он отнюдь не третирует Тахмазова, напротив, относится к своему бывшему неприятелю в высшей степени терпимо и уважительно. Вывод мог быть только один: Кальбиев – человек благородный, и чувство мести ему совершенно чуждо.
Популярность Кальбиева росла, и все больше и больше людей приходило к нему с различными просьбами. Только по поводу ремонта подано было одиннадцать заявлений. Сотрудники просили отпустить средства, выдать стройматериалы… Конца этому не было видно.
– Опять?! – взмолился Кальбиев, когда бухгалтер принес ему на подпись очередное заявление. – Опять эти доски!.. Да что ж это за напасть?!
Бухгалтер пожал плечами.
– Я вам говорил. Это такие люди… Вы думаете, он не понимает, что вы не имеете никакого права выписывать ему доски? Прекрасно понимает. Но он знает: сердце у вас доброе, одному дали, почему бы и ему не попросить?.. Вот вы мне как-то про счастье толковали. Ничего, мол, нет слаще, как чувствовать, что пользу людям приносишь… А они как же?.. Ведь ни один из них даже и в голову не берет, что вам-то все это боком может выйти! Гнать их всех надо!
Кальбиев внимательно слушал бухгалтера, но соглашаться с ним не спешил. Он не прогонял людей, приносивших заявления, – Кальбиев выработал свой особый способ отказывать. Одни заявления он передавал в местком, другие отсылал в райисполком, третьи просто откладывал в сторону. С легким сердцем избавлялся теперь Кальбиев от заявлений: и от вздорных, и от абсолютно правомерных, которые только сам и обязан был рассматривать. Если же ответ – как ни крути – оказывался положительный, Кальбиев создавал комиссию и мурыжил заявление до тех пор, пока проситель не терял к нему всякий интерес.
Шло время, затихали хвалебные голоса, и все громче слышно было теперь тех, кто при назначении Кальбиева отмалчивался и пожимал плечами. «К Кальбиеву попало – пиши пропало!», «У Кальбиева не стол, а яма: положил, как зарыл!» Эти и подобные им высказывания по временам достигали ушей директора. Первое время Кальбиев огорчался, морщился, потом привык. «Что мне – больше всех нужно?» – постепенно эта простая мысль стала для Кальбиева целой философской системой, удобной и спокойной. Ни одного из своих обещаний Кальбиев не выполнил. Мало того, он завел в учреждении такие порядки, при которых получить самую обычную справку или характеристику стало целым событием.
Месяца через два после первого их разговора о колодце Тахмазов положил перед директором смету и небольшой проект.
– Вот, Кальби Кальбиевич, подпишите. Но должен предупредить: в общей нашей смете эти расходы не предусмотрены. Придется проводить по другой статье.
– А мы имеем на это право?
– Ни у кого, Кальби Кальбиевич, нет права нарушать финансовую дисциплину! Ну да ничего, авось проскочит!
Кальбиев взял ручку, хотел было подписать, потом внимательно просмотрел смету, несколько раз вслух прочитал итоговую сумму и отложил перо.
– Ладно, возьми пока…
Что это значит, Тахмазов понял сразу. А значило это следующее: «Забери ты эти бумажки и никогда мне их больше не показывай!»
Тахмазову только этого и нужно было. Как ни мала была стоявшая в итоге сумма, чтобы получить ее, не предусмотренную общей сметой, надо было добиваться, хлопотать, ездить в министерство… Едва только Кальбиев произнес: «Ладно, возьми пока», – он тотчас забрал смету и унес – не дай бог передумает!..
Итак, Тахмазов унес бумажки, связанные с судьбой колодца. Но он был слишком хитер, чтобы унести и на этом кончить. Зачем же – время от времени Тахмазов напоминал директору про насос и даже клал ему на стол смету и проект. Он знал: Кальбиев их уже никогда не подпишет, а поиграть у директора на нервах доставляло ему немалое удовольствие. Сначала Кальбиев лишь ворчал при виде ненавистных документов: «Потом, потом!..» – но один раз не выдержал и накричал на бухгалтера: «У тебя что, других дел нет?! Пристал с этим проклятым насосом, чтоб ему пусто было!..» Все. Больше Тахмазов не приносил ему «водяные» документы – с насосом было покончено раз и навсегда: смета и проект положены были в самый дальний угол шкафа, а оттуда перекочевали в архив.
Однако сотрудников Кальбиева такое решение вопроса не устраивало. Первыми к Кальбиеву явились Окюма-ханум и Керем.
– Как с насосом? – спросили они. – Будет у нас вода?
– Ничего не выходит! – Кальбиев развел руками. – Смету составили, проект сделали, а денег взять негде. Не предусмотрены эти расходы. Деньги изыскать невозможно!
– Невозможно?! – взвилась Окюма-ханум. – И это говоришь ты, Кальби Кальбиев, борец за правду и справедливость?! Когда у тебя не было ни прав, ни ответственности, ты на каждом собрании орал: «Сделать!», «Построить!», «Добиться!». Чего же теперь пошел на попятный?
Нечто подобное, не так, правда, категорично, высказал Кальбиеву и Керем. Но Кальбиева уже было не прошибить. И если в начале его директорской деятельности при упоминании воды и насоса сразу заходил разговор о человечности и верности слову, то теперь речь могла идти только о трусости, лицемерии и вероломстве.
Все это, разумеется, доходило до Кальбиева и очень его раздражало. Наконец он вызвал к себе Тахмазова, приказал секретарше никого к нему не пускать и плотно прикрыл дверь.
– Ну вот что, Тахмазов, этот насос уже в печенках у меня сидит? Что делать будем?
Тахмазов пожал плечами. Он, правда, не знал, что делать.
– Не знаешь?! Тогда я скажу. Колодец надо засыпать!
Тахмазов вытаращил на него глаза.
– Не понимаю!
– Чего тут не понимать? Кончать надо. Колодец должен пропасть, исчезнуть с лица земли! Раз и навсегда! Понятно?
– Понятно… Но…
– Как это сделать? Я кое-что придумал. Потому и вызвал тебя.
В прошлом году в управлении производили ремонт, и чуть не половина двора завалена была различным строительным мусором: щебнем, битым кирпичом, кусками окаменевшего цемента. Вот этот материал и надумал использовать Кальбиев для окончательного решения «водяного вопроса». Засыпать колодец и на его месте построить гараж. Директорская «Волга» не должна стоять под открытым небом…
Работа по засыпке колодца обошлась учреждению не дорого – всего двадцать рублей. Наняты были двое рабочих, в пятницу вечером они принялись за дело, в воскресенье к вечеру закончили.
Утром явились на работу сотрудники. Сначала было тихо – все вроде растерялись от неожиданности, потом начался скандал. Больше всех, как обычно, возмущались Окюма-ханум и Керем. Вне себя от ярости ворвались они к Кальбиеву.
– Ты уже знаешь?! – хриплым от волнения голосом выкрикнула Окюма-ханум.
– А что такое? – удивился Кальбиев.
– Колодец засыпали!
– Это преступление! Самое настоящее преступление, – стараясь казаться спокойным, дрожащими губами сказал Керем. – Преступник должен быть наказан!
– Да как у него, проклятого, рука поднялась! – чуть не плача, воскликнула тетя Фатьма.
– Ну вот что, товарищи. – Кальбиев с решительным видом поднялся из-за стола. – Довольно болтовни! Займитесь своими делами!
Может быть, вас интересует, чем кончилось дело с путевкой для тети Фатьмы и с ремонтом у нее в доме? Лучше не спрашивайте, потому что дело обернулось так, что тетя Фатьма и путевки никакой уже не хотела – она теперь хотела только одного – как-нибудь дотянуть до пенсии. Что касается Окюмы-ханум и Керема, они вынуждены были уйти по собственному желанию. Подписав приказ об освобождении их с работы, Кальбиев вызвал к себе Тахмазова и торжественно объявил:
– Вот что, дорогой: довольно ты поработал бухгалтером, с завтрашнего дня назначаю тебя своим заместителем! Нужно наконец научиться ценить добросовестных, знающих дело людей!..
Как мы видели, Кальбиев в свое время весьма произвольно истолковал прекрасную и мудрую пословицу – точно так же, как делают это некоторые господа, когда с высоких трибун произносят «гуманизм», «справедливость», «прогресс»… Но Кальбиев и ему подобные забывают другую не менее мудрую пословицу, которая гласит: человек предполагает, а бог располагает. Когда тетя Фатьма в присутствии Кальбиева сказала однажды эту пословицу, он долго отчитывал ее за отсталость и непросвещенность. Ему и в голову не пришло, что в наше время пословица эта имеет совсем другой смысл, и бог, судьба и прочие потусторонние силы тут решительно ни при чем. Человек правит миром, но умный, честный, сильный и добрый человек – Человек с большой буквы. Несколько таких вот людей взялись за дело, и случайность, в результате которой Кальбиев оказался за столом директора, довольно быстро сменилась закономерностью – Кальбиев вылетел из своего кресла. Вот так.
Через несколько дней в министерство вызвали Окюму-ханум и сообщили ей о назначении ее директором на место Кальбиева. Когда же потрясенный Кальбиев задал свой единственный вопрос: «Почему?!» – ему ответили: «Ты не честолюбив, чины тебе ни к чему. Иди и работай инженером!..» Кальбиев хотел сказать подходящую к случаю пословицу, но язык не послушался его. Сгорбленный, придавленный, незаметный, вышел он из министерства и пошел… Нет, не в управление – домой.
Кальбиев занемог. Он слег в постель и пролежал больше месяца. Когда через месяц он вышел на работу, это снова был тихий, незаметный человек – «скромный» Кальбиев…
1969
Федор Абрамов
Материнское сердце
Ни одного не осталось, все там… А какой лес был! Петя, Ваня, Павел, Егор, Степа… Пять мужиков! Я, бывало, время рожать подходит, не про то думаю, как их всех прокормить да одеть, а про то, как за столом рассадить. Стол-то, вишь, у свекра был небольшой, на себя с хозяйкой да на сына делан, а меня в дом взяли – засыпала ребятами.
Ну, о старших я уж не говорю – тех война съела. На одном году три похоронки получила – вот как по мне война-то прошлась. И Егор тоже через войну нарушился – в плену у германца был. А Степа-то! Мизинец-то мой желанный! Тот уж по моей совести, того я сама упустила… Вот и не просыхаю. Какой уж – двадцать семой пошел, а я все точу себя, все думаю: ох, кабы спохватилась ты тогда пораньше, Офимья, не куковала бы теперь одна на старости. Ложусь и встаю с тем.
Ты когда из дому-то уехал? До войны еще? В тридцать восьмом? Ну, дак Степу-то ты и не помнишь. Я его в тридцать четвертом на беду родила. Все дети у меня хорошие были – ни на одного не пообижусь, а такого не было. Чистое золото! Сколько ему – девяти годков не было – помер, а мы с девкой не знали дров да воды. Все он. За скамейку станет – самого не видно, только пила зыкает. И за грибами там, за ягодами – не надо посылать, сам бежит…
Вот это-то его старанье и сбило меня с толку. Я уж тогда на него глаза раскрыла, когда он кровью заходил. Как-то раз вышла утром за хлев – не знаю, из-за чего дома до бела света задержалась, так-то все и на работу и с работы в потемках, ребят в лицо по неделям не видишь – вот как мы в войну-то робили, а тут не знаю чего – задержалась. Смотрю – на, господи, снег-то в отхожем месте за хлевом весь в крови, и на бревнах тоже кровь намерзла.
Я в избу:
– Ребята, кто сичас за хлев бегал?
Молчат. И девка молчит и парень.
– Признавайтесь, говорю, неладно ведь у вас. К дохтуру надо.
Тут Степанушко у меня и повинился: «Я, мама».
Я уж и сама догадалась, что он. Парень уж когда, с самой осени, небаской с лица. И день в школу сходит да три лежит. А раз прихожу домой – по сено ездила:
– Мама, говорит, ко мне сегодня птичка прилетала. Я лежу на лавке, а она села на стволочек рамы да клювиком в стекло тук-тук и все смотрит, смотрит мне в глаза. Чего ей от меня надо?
– То, говорю, замерзла она, в тепло просится. Вишь ведь, говорю, стужа-то какая – бревна рвет.
А птичка-то, оказывается, не простая – смертная. С предупреждением прилетала: готовься, мол, скоро по твою душеньку прилечу.
В те поры, когда он, Степа-то, про эту птичку рассказывал, я и в ум не взяла: вся устала, примерзла – до птички ли мне? А вот когда я кровь-то за хлевом при белом свете увидела, тут я про птичку вспомнила.
Побежала к бригадиру.
– Так и так, говорю, Павел Егорович, у меня парень порато болен – дай лошади в район к дохтурам съездить.
А бригадир, царство ему небесное – помнишь, наверно, Паху-рожу, – нехороший человечишко был, через каждое слово матюк:
– В лес, в лес! мать-перемать!.. Чтобы через час духу твоего здесь не было!
– Нет, говорю, Павел Егорович, кричи – не кричи, а повезу парня в больницу. Ты, говорю, и правов таких не имеешь, чтобы меня задерживать.
Павел Егорович стоптал ногами, войной меня гнуть: «Я, что ли, войну выдумал?», а потом видит, война не помогает – бух мне в ноги:
– Что ты, говорит, Офимья, опомнись! Парень твой как-нибудь недельку промается, а мне ведь, говорит, за то, что лошадь в простое, – решка…
Я пришла домой, плачу:
– Ребята, говорю, что мне делать-то? Бригадир в лес гонит…
А ребята – что! Разве можно в таком деле ребят спрашивать?
– Поезжай, мама! Надо помогать братьям.
В ту пору у нас еще все живы были: и Петя, и Ваня, и Паша, и Егор.
Ну, поехала. Как не поедешь. Тогда ведь не просто робили – деньгу в лесу зашибали, а лесную битву с врагом вели. Так у нас про лесозаготовки внушали – и взрослым и школьникам. Терпите! Поможем нашим сыновьям и братьям на фронте…
Ох, что пережито! Теперь начнешь вспоминать, не всяк и верит. Как, говорят, можно целую зиму прожить, и чтобы без хлеба? А мы не видели в эту зиму хлебного – все до зернышка на войну загребли. Да и картошки-то было недосыта. Одного капустного листа было вволю. Вот Степа-то у меня через этот капустный лист и простудился, на нем здоровье потерял.
В покров прибегает из школы – как раз в ту пору затайка исделалась, на полях снег водой взялся:
– Мама, говорит, люди на колхозном капустнике лист собирают. Нам бы, говорит, тоже надо.
– Надо бы, говорю, парень, да матерь-то у тебя из упряжки не вылезает.
А вечером-то с работы прихожу – на, изба-то у меня полнехонька листу. Анка сидит с лучиной, в корыте моет. А кто наносил, не надо спрашивать, – Степа. Лежит на печи – только стукоток стоит, зуб на зуб не попадет, начисто промерз. Сам знаешь, каково на осеннем капустнике по воде да по грязи бродить. Да в нашей-то обутке.
И вот сколько у меня тогда ума было. В лесу два сухаря на день давали – радуюсь. Ладно, думаю, нет худа без добра. Я хоть Степу немножко поддержу. Может, он у меня оттого и чахнет, что хлебного тело не получает… А вернулась из лесу – Степа-то у меня уж совсем худ. Я сухари на стол высыпала: Степа, Степонька родимый! Ешь ты, бога ради, сколько хочешь. Хоть все зараз съешь…
А Степа за сухарь обеими руками ухватился, ко рту поднес, а разгрызть и силы нету.
– Я, говорит, мама, в другой раз.
Ну, я и лошадь не отводила на конюшню. Судите, хоть расстреляйте на месте – повезу парня в больницу!
Не довезла… Одну версту не довезла… Спуск-то перед районом помнишь? Большущая лиственница стоит, комель обгорелый. Ну, дак у этой вот лиственницы Степина жизнь кончилась.
Стужа была, мороз, я все одежки, какие дома были, на него свалила, а тут, у листвы, немного приоткрыла.
– Степа, говорю, к району подъезжаем. Можешь ли, говорю, посмотреть-то?
А он сам меня просил: «Мама, скажи, когда к району подъезжать будем». Ребенок ведь! Нигде не бывал дальше своей деревни – охота на белый свет посмотреть.
И вот Степанушко у меня голову приподнял:
– Мама, говорит, как светло-то. Какой район-то у нас красивый…
Да и все – кончился. Так на руках у матери дух и испустил.
Не знаю, не знаю, что бы тогда со мной было, наверно, заревелась бы тут, у лиственницы, а не то замерзла – страсть какой холодина был. Да хорошо, на мое счастье или несчастье, Таисья Тихоновна попалась, председатель сельсовета. Из района домой попадает. Пешочком. Так председатели-то тогда ездили. На своих. Лошадей-то на весь колхоз три-четыре оставляли, а остальных в лес, на всю зиму.
Хорошая у нас была председательница. Бывало, поблажки от ей не жди – в лес там, на другую какую работу сама гонит, а у кого горе в доме, похоронка, чего другое – там уж она завсегда. Первая причитальщица. Бывало, так и говорила: «Нечем мне вам, бабы, пособить, ничего сейчас у советской власти нету, кроме слез да жалости». Ну и плакала, не жалела себя. А в другой раз, видит, слезой да жалостью человека не пронять, и поругает, побранит. Меня тогда не один день жучила.
– Сколько, говорит, еще реветь будешь? Сыновья на фронте, голодные, холодные, может, – рев им твой надо? Не забывай, говорит: ты матерь, да и над тобой мать есть. Всем матерям мати…
Ох, Таисья, Таисья Тихоновна… Сколько годов минуло! Самой уж, наверно, лет двадцать в живых нету. Скоро после войны свернуло, надорвала, видно, на нашем горе сердце, а я все с ней разговариваю – вслух, по ночам. Разговариваю да спорю.
Анна, дочь, проснется:
– Что ты, старуха дикая! Сказано тебе: война Степу съела.
– Да, может, и не война, говорю. Над старшими, говорю, мати не вольна, а малой-то возле меня был. Я недосмотрела.
– Да когда тебе было досматривать-то? Ты в лесу была.
– А что бы, говорю, случилось, кабы я на день, на два позже в лес выехала?..
Анне сказать нечего, да и утром вставать рано (скотницей робит), заорет:
– Да дашь ли ты мне спокоя? Когда у нас это кончится?
Я замолчу – беда, нервенный народ стал, все в крик, все в горло, а про себя думаю: никогда не кончится. До скончания века не кончится. До той поры, покуда материнское сердце живо…
1969
