Текст книги "Советский рассказ. Том второй"

Автор книги: Михаил Шолохов

Соавторы: Вениамин Каверин,Валентин Катаев,Александр Твардовский,Владимир Тендряков,Гавриил Троепольский,Эммануил Казакевич,Сергей Антонов,Владимир Лидин,Василий Субботин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 58 страниц)

5

Долго еще в предпраздничной ночи долетал до Серпилок спор молотков. Стучали они то сердито и торопко, то со звонкой веселостью. Всполошенные серпилковцы никак не могли взять в толк, что происходит там, в чистом поле, какая такая открылась непонятная всенощная перед самым Октябрем. Прибежавший на деревню Митька запальчиво рассказывал:

– Ой, что делается! Сам Денис Иванович куеть… Ватник снял, в одной исподней рубахе… Перемазался – ужасть… Денис Иванович куеть, а Квадрат качаить… Денис Иванович Аполошке: «А это сделаешь?» – «Сделаю». – «А это?» – «Сделаю»… Аполошка не сдается ни в какую. Все экзамены повыдержал. Сколь всего понаковали – ужасть!

– Да ты-то куда опять? – спрашивали Митьку. – Мать вся избегалась.

– А! – махнул спущенным рукавом малец. – Скажите ей: мол, некогда… Послали за водой. И за куревом.

1965

Виктор Лихоносов
Что-то будет

Весь день обмазывали стены внутри нового дома, возили, месили и подтаскивали на носилках глину. Из недостроенных комнат с пустыми прорезями окон слышались шлепки и женские голоса. Молодая семья доканчивала постройку нового дома, пригласила в помощники соседей.

Не заметили, как солнце понизилось и засветило через широкую лощину с пологой горы. Уже к шести часам хозяйка Валя бросила работу, растопила во дворе времянку, села чистить на ужин картошку.

В восемь кончили обмазку и остальные. Мужчины задымили, а женщины пошли умываться.

– Можно считать, кончили, – сказала слегка раскосая Зина, подруга хозяйки. – Валь, а ну слей на меня из ведерка. – Она смело стянула с себя старую мужскую рубашку.

– Ты хоть за сарай зайди, – постыдила ее Валя, – кругом мужики.

– То ли они смотрят. Они вон курят себе.

– Ну все-таки. Ты теперь не очень.

– Боюсь я кого! – сказала Зина и отошла за сарай в огород. – Я сама себе хозяйка.

– Ты, я вижу, веселая сегодня.

– А что мне – плакать? Помаленьку лей.

Она умылась. Валя ей вынесла чистое, спросила:

– Сегодня будет картина?

– Ездил, говорят, механик. Как будто привез.

– Комедию бы он привез, а то крутят одно и то же. Механик у нас какой-то.

Вскоре подоспел ужин. Зина села с краю, и Валин муж, здоровый и заросший, тотчас подвинулся к ней.

– Я уж поближе к молоденьким.

– Она у нас молодец, – похвалил кто-то. – По нынешним временам таких мало.

– Ты что ж нам ложки не подала? – вскрикнул на Валю муж.

– Ой, я замоталась и забыла.

– Да по стаканчику бы поднесла.

– Завтра, – пообещала Валя. – Потерпите. Завтра уж кончим – тогда все вам будет.

Ужинали медленно, обсуждая работу, шутили. Час спустя, когда соседки, жалуясь на брошенное дома хозяйство, засуетились вставать, Зину окрикнул с улицы детский голосок. Она вышла и с кем-то пошепталась. Потом вдруг громко, раздраженно ответила:

– Нету, скажи, ее! Ушла куда-то!

– Кто там? – спросила Валя.

Зина недовольно махнула рукой.

– Да! Делать нечего.

Стемнело, по улице уже не носились дети и невдалеке покрикивала на корову женщина. Начиналась осенняя кубанская ночь. Малое время спустя парнишка прискакал второй раз:

– Зин! Иди, что ли, тебя там ждут. Что я, нанялся бегать за тобой?

– Нету ее, скажи! – прогнала Зина парнишку. – Нету, и не приставай.

– Что, уже поругались? – тихо спросила Валя.

– Тебе обязательно знать?

Зина нервно дернулась с лавки и пропала в огороде.

– Пора и нам, – грузно отлегая от стола, сказала соседка. – Спасибо.

– Вам спасибо. За помощь.

– Ой, и мне надо, однако… – сказала другая. – Я как побросала, так, видно, и лежит. Известное дело, без бабы.

– Ну, пошли, живы будем – завтра докончим.

Валя проводила их, вернулась и вспомнила о подруге. Зина была в конце огорода.

– А я ее ищу! – весело воскликнула Валя. – Ты что это? – Ей почудилось, что подруга чуть ли не плачет. – Что с тобой?

Зина согнула голову и молчала.

– Ну, скажи, от кого ты таишься-то?

– Это я так…

– Тю-ю, дурочка. Сама не знаешь, чего тебе хочется.

– Пошли, – сказала Зина, вытирая глаза. – Уже все. Проводи меня.

Валя вывела ее за ограду.

– Посидела бы еще.

– Завтра мазать, устала.

– Ну, смотри. А то ночуй у нас.

– Ладно, пойду.

Над хутором близко сверкали звезды. Если б кто знал, как неохота возвращаться к себе. Отомкнешь – и никто тебе не откликнется, только щелкают часы на столе. С каких-то пор невзлюбила она вечера и ночи, не знала, кого пригласить из подруг, чтоб время бежало быстрее. А последние две недели куда ни пойдешь, всякий тебя допрашивает: «Ты чего одна? Поругались?»

Правая сторона улицы была выше, уютные окна желтели над головой. За первым рядом домов чернел в отдаленности деревянный клуб, из отворенной двери доносился стрекот аппарата. Запоздавшая парочка спешила на сеанс. У Зины забилось сердце. Еще немного ей лет, но с каждой осенью все ближе ее судьба, ее черта, за которой все в жизни сложнее, и когда она встречает кого-то вдвоем, горше думается о себе, о том, что пора и ей о ком-то заботиться, вскакивать и собирать на работу.

У самого края, где за кустами понижается дорожка в поле, стояла ее белая хата. У двери кто-то сидел и курил. Зина догадалась.

– Кого это ты караулишь? – строго сказала она.

Парень с грубым скуластым лицом, в солдатских брюках и расстегнутой рубашке привстал и пьяно загородил ей вход.

– Чего это ты? – вспылила Зина. – Вот еще новости!

Он небрежно повалился к ней, протягивая руки.

– Не лезь. Даже и не думай.

– А что я?

– То ты не знаешь. Прикидываешься дурачком. Ты прикидывайся знаешь перед кем?

– Перед кем?

– У-у, еще и смеешься. Так бы и заехала.

– Заедь.

– Ладно уж. Нарвешься – пусть другая заедет.

Он бесцеремонно зажал ее руками.

Вырываясь, ударяя его кулаком в грудь, Зина крикнула:

– Пусти! Тебе только это и нужно. Пусти, закричу.

– Кричи. Себя же опозоришь. Ну, кричи!

– Бе-ессовестный, – только и сказала она, и он отпустил ее.

Она прошла в комнату и засветила лампу. Парень обнял ее сзади.

– Колька! Даже и не думай, – сказала она твердо. – Даже и не пытайся. Я тебе все уже сказала, и торчать здесь да пацанов за мной слать нечего.

– Забудем это.

– Эх ты, – вздохнула она. – Если ты с этих пор так повел себя, что ж с тебя дальше-то будет?

– А что особенного?

– Не хочется, я б тебе сказала.

– Что?

– Все.

– А-а, все.

– Да, все! Уходи! Уходи и уходи! Не трогай меня. Выпил – так стой хоть хорошо.

– Стою, – тупо сказал он.

Когда он посылал парнишку, а потом сидел здесь под дверью, он был уверен: сейчас она придет, поломается, может, и переплачет, он прижмет ее – и она сдастся. Теперь он даже растерялся.

– Я тебя столько ждала, – заговорила Зина. – Ты что мне писал из армии? Забыл? А, скоро оно у вас забывается.

– Заладила.

– Когда тебя провожали, вспомни, как ты божился мне: «Зиночка, миленькая, приду из армии – распишемся, не вздумай выходить». Ладно, что ж, и без уговоров ясно. Какой парень набивался, а я все, дура, – голос ее стал высок, она заплакала, – все, дура, ждала. Думаешь, не обидно? Если б я знала, что так получится…

Она горько пожалела о времени, о парне, который переглядывался с ней и не смел подойти. Ждала, писала, и что же теперь?

Николай пробовал бурчать что-то ласковое, стесняясь своих слов, но она сказала:

– Иди, иди. Пойми, это уже не жизнь будет. Если человек замышляет что-то серьезное, а не так чтобы – переспал и дальше, – он себя так не ведет. Не трогай меня, иди куда надумал.

Николай больше не цеплялся к ней и не успокаивал. Ничего он к ней не испытывал, было лишь неприятно, что его прогоняют. Они стояли, и каждый думал о своем. Зина вспоминала прошлые дни, первое знакомство, вечера, надежды, три года одиночества; как звали ее девчата в станичный клуб погулять с морячками и она отказывалась, как всюду и везде – в дожди и весной, в клубе и в компании – она была одна, ждала его писем, а парень-киномеханик нравился ей все больше и больше, и она временами думала, что, если бы не Николай, она бы дала себе волю.

А Николай? Он опускал ей письмо и шел в увольнение на танцы, выбирал девчонку попроще.

– Давай я тебя провожу, – сказала она. – И больше ко мне не приходи.

Они подошли к полю и стали на ветерке.

– Хочешь, завтра распишемся? – сказал Николай, пытаясь вернуть ее в дом.

– Нет уж, спасибо.

– Одна будешь жить?

– Поживу одна. А попадется человек – хороший, конечно, – что ж… не хуже других, выйду. Теперь уж дурой не буду.

Была полночь, хоть бы кто-нибудь стукнул, вскрикнул или вздохнул – нет, все счастливо спали, и Зина с обидой подумала: «Приду, завалюсь на постель, наревусь и никто даже не узнает».

– Пошла я. Там свет горит, все пораскрыто.

Она ушла.

Николай потоптался, пошарил в кармане – папиросы все кончились, и он выругался.

«Подумаешь! С этих пор да расстраиваться. Почешу-ка я на ферму».

И, забываясь, вообразил, как он минует сейчас темное поле, взберется на гору и через каких-то полчаса окажется на травяном склоне со стойлами, телегами и выгоном возле леса, возле домика, где уже крепко спят доярки. Он подкрадется, влезет в крайнее окно, на цыпочках пробредет к Нюське, тронет за теплое плечо: она вздрогнет, и охнет со сна, и не узнает сперва, потом подвинется, пустит к себе. И рано-рано, когда еще холодно и росно, она разбудит его, чтоб не увидали подруги, и выпроводит на горизонт, ежась от тумана и мокрой травы, приятно ворча, что опять недоспала из-за него…

«Оно так правильней будет, – обрадовался Николай. – Сразу надо было. А вообще разбаловался я. На одну посмотришь, а всех жалко».

Хутор был все так же темен, и все так же серой полоской мерцало от звезд по горизонту. А впереди, на дороге из станицы, медленно передвигался во тьме огонек. Кто-то курил.

В эту теплую и темную ночь в хутор шел Василий Козырев. Вышел он из станицы с первыми сумерками. Торопиться ему не хотелось, хотя до хутора было не так уж мало. Дорога жалась к подножью холмов, то припадала, то лезла вверх, и с возвышений, как ни было темно и далеко, различались на левой стороне скупые очертания дубов на горе, и за ними, где обычно висела ранняя луна, скрывался на поляне хутор, в котором Василий жил два года назад всего одну зиму.

Он работал в клубе киномехаником, ездил по этой дороге в станицу за пленками, в дожди же ходил пешком, проклиная погоду, местное начальство и все на свете. Плохо ли, хорошо, но в этих местах была у него какая-то жизнь, и совсем не лишне было повидаться с людьми, передохнуть после городской суеты: ведь была осень, а осенью там все рыжело, осыпалось, становилось прохладней, свежей даже днем, а уж о вечерах и говорить нечего – вечера переворачивали душу…

В станице Василий пробыл два дня. До обеда устраивал свои командировочные дела на почте, болтал с телефонисткой, а потом шел в столовую и был свободен до вечера. Все было ему знакомо в этой станице. Так же свозили на телегах арбузы, повсюду катили велосипеды, в киоске выгорали и пылились нераспроданные журналы, в магазинах было пусто, и продавщицы закрывали и открывали, когда им вздумается. Он побрился в парикмахерской все с тем же щербатым порогом и железной скобкой для ног, с тем же мастером в углу, брившим тупой бритвой и неприятно касавшимся лица потными пальцами. В буфете около хозяйственного магазина перемывала посуду та же миловидная черноглазая женщина и, отпуская пиво и воду, поглядывала на дорогу, где ругались два пьяных станичника. Все те же белые-белые хатки с садами, сумеречно-голубая дымка далеких горных холмов, пыль, сорные от листьев дворы, и сразу же за последним огородом – ровная тишина и ветерок в поле.

Командировочное ему заверили с запасом на один день. Он вышел к вечеру за станицу, увидал пыль за последней машиной на хутор, подумал-подумал и решился идти на хутор пешком.

Стемнялось очень быстро. На половине пути круто на запад поворачивала тропа к ферме, белела и обрывалась на высоком горизонте. Василий бросил папиросу.

– Э-э, подожди, – послышалось ему с поля, слева, с той дорожки, которая бежала наискосок к хутору, поднималась вверх между дубами и через кусты выбиралась в переулок. Этим путем было ближе, но в такой темноте легко сбиться, попасть в заросли, исцарапаться. Василий стоял и все еще не видел кричавшего. Наконец из темноты возник высокий парень, подошел, близко подсунул лицо, угадывая, кто это. Запахло водкой.

– Что-то незнакомый, – сказал парень. – Напугал, наверно? Извини. Ты к нам идешь? Извини меня, конечно, но ты не дашь закурить? Кончилось. От бабы иду. Извини, конечно.

– Ничего, бывает. – Василий достал пачку, вытряхнул папиросу и дал спички. При свете он увидел сытое лицо и хмельные навыкате глаза.

– Тебя как зовут?

– Василий.

– Николай! – Он сам нащупал руку Василия и крепко дернул в пожатии. – Ты на меня не обижаешься? Если обиделся, скажи. Я тебя задерживаю, ты, наверно, по бабам отправился?

– Да нет.

– Брось скрывать! – Парень запросто стукнул его по плечу. – От кого скрываешь, я, думаешь, не такой? Все мы такие. Пошли со мной? На ферму к дояркам, а?

Он показал рукой наверх, где белела и обрывалась на горизонте тропа. Горизонт был близок и высок, чисто сверкали звезды у самой кромки, и Василий припомнил широкий травяной склон, телеги, выгон возле леса, возле дома, где бродят в полночь лошади, и девчат-доярок, которые уже спят или громко смеются в постели.

– Знаешь, какие доярки! – снова заговорил парень. – У-ух, ты меня извини! Извини подвинься. Нет, в натуре! Молоденькие, горячие, им так и хочется, чтоб пощипали. Ну? Никто и знать не будет.

– Пойду я.

– Сиди! Ты меня извини, конечно. Я выпил. А то бы пошли, правда, а? Побазарили. Я люблю базарить. У меня в армии любимая песня была: «Люблю, друзья, три слова я: „отбой“, „кино“, „столовая“. Люблю я в увольнение ходить. И где-нибудь украдкою, с притиркою, с оглядкою грамм двести или триста заложить». Нравится? А девок любишь? Я вижу, ты скромнючий парень. Книжек, наверно, много читал. Я за всю жизнь две книжки прочел: «Родную речь» и рассказы Мопассана. И ничего, живу. Даже выпиваю. И вспомнить есть что. А что вспомнит тот, кто ничего не видел в молодости, кроме книг? Абсолютно ничего! Ноль! Так что я советую тебе не теряться. Ты надолго?

Бывают же люди, которые думают, что ты дурнее их. Начинают учить тебя жизни. Василий ушел бы, да не хотелось подниматься: было тепло и темно, и он подумал, что ему уже немало лет (двадцать пять), а никого у него нет, и вот так, чтобы ехать куда или идти и знать, что тебя где-то ждут, – этого тоже нет, всегда один, всегда был вял и равнодушен к девчатам, к вечеринкам и танцам, надеялся на какое-то позднее время, когда ему найдется простая, хорошая девушка, созданная исключительно для него.

– Так идем? – предложил опять парень. – Я тебя познакомлю, правда, там есть такие… строят из себя, – он обозвал их плохим словом, – но я знаю из личного опыта: когда раскусишь девчонку, она в душе еще нахальнее мужчины. Точно ведь?

– Не знаю.

– Только она умеет сдерживать себя. Вот заметь: бабы, допустим, живут между собой, как кошки с собакой, готовы друг дружке глаза повыцарапать, а спросишь у нее: «Люсь, ну как с Веркой, можно?» – «Хорошая девочка, честная». Какая бы ни была – все равно честная. Потому что они скрытные. И моя баба – я ее бросил! – думаешь, не такая? Да к ней завтра приди кто-нибудь, хоть ты, например, и она даст обжиматься. Я изучил их психологию. Мне двадцать четвертый год, и заметь: чем лучше к ней относишься, тем с ней чежельше. Ну что далеко ходить: я про себя могу. Я некрасивый, сам видишь. Не безобразный, но и не красивый. Средний! Но-о у меня были девчонки. Я в армии с одной гулял, так я такую политику повел: она никак не поймет – люблю я ее или нет. Э, в том-то все и дело! А если ее на руках носить: мурочка, конфеточка, – она тебе на шею сядет. Или с другим пойдет. Я вот свою бросил, она попсихует и сама прибежит. А я теперь могу водку пить, баб водить – все простит. Понял? Дай закурить.

– Мне пора идти.

– Ты идешь со мной?

– Нет, мне в хутор.

– Накормит, напоит, еще, может, и пол-литру поставит. А? Ты на меня не обиделся? Честно?

– Иди, иди…

– Ну, тогда дай мне на дорожку парочку. Не обижайся. Запоминай мои слова, еще поблагодаришь и пол-литру поставишь, если встренемся. Тебя как зовут?

– Ладно, слушай, отстань. Надо меру знать, – сказал Василий, еле сдерживаясь.

В конце пути, где приходилось сворачивать влево и идти через лощину на гору, начинался другой хутор, всегда темный и рано засыпающий. Василий вспомнил, перебираясь по шаткому мостику над сухим руслом, как часто он спускался сюда за молоком, подолгу стоял перед закатом напротив низенького побеленного клуба и шел к себе.

Хозяйка, у которой он тогда снимал комнату, уже легла спать. Он постучался, она ему обрадовалась. Сели, поужинали, расспросили друг про друга и заснули уже в третьем часу ночи. Она снова ушла рано, просила Василия закрыть дверь и занести ключ, когда будет идти мимо.

До обеда он плутал по лесу. В лесу поспевал кизил, среди опавших листьев валялись жердели, сухо шуршало под ногами. С высоты широко открывалась в просветах лощина, похожая на неглубокое ровное дно реки. По дороге, на которой он вчера разговаривал с парнем, изредка пробегали в станицу машины.

Походив, повидав знакомых, Василий надумал уезжать.

Хозяйка мазала у кого-то поблизости дом. К дому подвозили на подводе глину, в комнатах мелькали женские руки, платки. Он через изгородь поздоровался с Валей.

– Ой, боже, какими путями? – чуть не запричитала Валя и выбежала навстречу. – Опять работать?

Подошли еще несколько человек, обступили, стали расспрашивать.

– Как?

– Да ничего. А вы как?

– Да слава богу. Где работаешь? Не женился еще? Ну и правильно, еще успеешь. И уже идешь, так скоро, на какой же ты автобус, на шестичасовой?

Из глубины комнаты сквозь пустые окна смотрела на него Зина, была и удивлена и смущена, вся переменилась, а Василий тотчас потерял интерес к разговору и поспешил закурить. Зина вышла, вяло толкнула дверцу калитки, подала ему испачканную руку. Она была такая же: чуть косящие глаза, сухие твердые губы, худая и на этот раз какая-то жалкая.

– Как это вы к нам… – сказала она тихо, растерянно пряча глаза.

Василий тоже не мог долго смотреть на нее, как будто все что-то знали о них, как будто он приехал специально к ней и теперь вызвал на людях. «Что-то было у нас», – подумал он, соображая, как бы отозвать ее в сторону, боясь, что сейчас она уйдет и окликнуть ее будет трудно. Когда она вслед за другими стала медленно отворачиваться, потихоньку от всех кидая взгляды на Василия, как бы говоря: «Ну ладно, что ж… что ж сделаешь, раз помешали нам люди», – он позвал ее глазами. Она подошла и стыдливо, опять с каким-то намеком на воспоминание, с ожиданием, заранее ей известным, глянула на него.

– Что? – спросила она шепотом, таясь и близко подаваясь к нему.

Василий сказал еще тише:

– Скоро закончишь?

– Да часикам к восьми должна. Уже четыре.

– Бросай. Приходи сейчас.

– Хорошо, – пообещала она шепотом. – Куда?

– Через огород. Спустись в поле. Я буду ждать у кустов.

– Ладно, я сейчас докончу и приду.

– Смотри, я жду. Бросай, и быстрей!

Он пожал ее руку и, отойдя, крикнул, как бы уже прощаясь совсем и чтобы слышали во дворе:

– Привет там передавай.

Она оглянулась, и он ласково ответил ей улыбкой.

«Значит, что-то было между нами тогда, – опять подумалось ему, и вспомнились разные дни и вечера, как переглядывались и не смели. – Значит, и тогда у нее было что-то не ладно. Замужем она или нет? Ах, скорей бы пришла! Сам был виноват. Женщина первой не подойдет, я должен был начать. А сегодня встретил, и один взгляд ее чего стоит, и придет, ах, скорей бы уж!»

Солнце стояло еще высоко.

Василий томился. Он сидел в траве у кустов и думал о ней. Как она выйдет с огорода и появится между тополями, потом незаметно или в открытую будет переходить поле. Он привстанет и позовет ее рукой. Она осмелеет, заспешит к нему и притихнет наедине, стыдясь своего быстрого согласия на это свидание. Он сожмет ее руку, спрячет за кусты и поцелует, и она ни слова не скажет против, потому что знала и раньше, зачем шла. Вверху на улице будут подвозить, ссыпать и месить глину, шлепать раствором по стенам, разговаривать, а Зина утаится с ним здесь, и не скоро ее хватятся. Всякую минуту любой платок он принимал за ее платок, и сердце билось. «Я люблю ее, – думал он, – точно, это я влюбился, увидел и влюбился. Может быть, я ее и раньше любил, только почему-то не вспоминал в городе, как-то забыл о ней, ни с кем не ходил, все намечались дела: то экзамены в техникум, то с работой, то с квартирой. А теперь увидел ее и…»

Прошел час. Солнце уже прилегало к горе. Ее все не было и не было. Что же она там делает? Она должна уже вымыть руки и переодеться. Василий впервые почувствовал, что такое ждать женщину. Он нетерпеливо вставал, курил, вглядывался через поле и, как только между деревьями мелькало по тропе что-то женское, весь застывал: это уже она, ее походка, ее платок. Но женщина шла с ведрами, что-то выливала и уходила. Василий снова присаживался, закуривал и с еще большим волнением воображал, как она теперь идет к нему через поле, все ближе и ближе, все откровенней в движениях, торопясь, а потом с виноватостью встречаясь глазами, как бы говоря: «Ну что? Пришла я… Что теперь делать будем?» – и в то же время все, все понимая, поддаваясь его взгляду. И пусть пропадет еще один день, он не уедет и завтра, зато вечер они посидят в тишине, вдали от хутора, и он скажет ей такие слова, каких никогда никому не говорил, и она будет благодарна, радостна и счастлива с ним. В полночь она проводит его по глухой дороге к автобусу, они пойдут по рассвету в обнимку, пропустят утренний автобус, поскитаются за переправой и перед его отъездом что-нибудь придумают.

Прошел еще час. Ее все не было.

«Боится, что заметят. Да и неудобно бросать работу при всех».

И еще час прошел.

Солнце чуть брезжило из-за горы, когда он поднялся и пошел через поле к дому, где она мазала. Она по-прежнему шлепала ладошкой по стенке и кого-то добродушно ругала. Он подошел ближе. Она заметила. Как только из комнаты кто-то вышел во двор, прыгнула из окна в огород к нему, и они укрылись в тени за деревьями.

– Ну что? – сказал Василий недовольно.

– Что, что! Видишь, еще не управились. Никак нельзя уйти. Еще часок подожди.

– Бросай, бросай все! – повторял Василий, злясь, что получается не по его и эти разговоры, лишние ожидания перебьют то неожиданно тайное, о чем он думал недавно внизу. – Что они, без тебя не справятся?! Бросай, слышь?

– Сейчас.

– Не забыла, куда приходить?

– А куда?

– Прямо вниз, я тебя позову. С огорода и прямо вниз. Через поле.

– Ну иди, а то заметят.

И еще прошел час.

Стало совсем темно, над хутором мягко светлела полоска звезд. Василий то бродил от куста к кусту, то выходил на середину поля и жег спички, чтобы Зина издалека заметила место и не повернула назад. Пока он ходил по полю, ему показалось, что она уже там и ждет его, вдруг да и прошла стороной! Сердце его стучало, он так ждал ее, такая была темная и теплая ночь, и оставаться в ней одному было обидно.

«Она меня не найдет! – испугался Василий. – Не найдет, ляжет спать, и я так и не увижусь с ней. А домой к ней стучаться неудобно, да и вдруг она уже замужем, чего бы иначе таиться?»

Он загрустил, потом всколыхнулся, побежал наверх в хутор, надеясь отыскать ее. На улице играли ребятишки. Василий не знал, где она сейчас живет.

– Мальчик! – окликнул Василий. – Иди сюда. Где тетя Зина живет?

– Какая?

– Тетя Зина, не знаешь? Она дом купила.

– А-а! В конце. Спуститесь вдоль горки – и крайний дом ее, пониже.

Окна ее дома были завешены тряпицами, на дверях чернел замок.

«Значит, она все еще там или уже пришла, ждет в поле».

Он снова побежал в поле, царапаясь о ветки и чуть не падая от путавшейся в ногах ботвы. Нигде ее не было. Он хотел крик-путь и не крикнул: «Зинка, милая… где же ты?»

– Мальчик! – снова обратился он в хуторе. – Ты не видел, тетя Зина не проходила?

– Она мажет.

– Позови ее, будь добр.

– Ой, замучился я с вами. Вчера позови, сегодня позови.

«Бегаю, как дурак, а у нее, наверно, кто-то есть. Что ж, так и ждала, что ли… подумаешь, переглядывались… больше ничего такого и не было».

Мальчишка убежал вверх по улице. Василий прислонился к ограде под ветвями и ждал его вместе с ней.

– Нету ее! – прибежал мальчишка.

– Где же? Ты спросил, где она?

– Ушла.

– А не врешь?

– Хм… – засмеялся мальчишка. – Надо мне врать еще.

«Нету… – отчаянно и как-то слабо подумал Василий. – Где же она? А вдруг в поле? А вдруг она обманула, посмеялась надо мной? – И вспомнил ее заговорчивые глаза и шепот у дома. – Неужели у нее кто-то есть? Ничего не пойму. Как она смотрела, а! И что-то пережила она за это время. Что ж ты не пришла, а? Ну где ты сейчас? В поле, в поле!»

Впотьмах, не разбирая дороги, запинаясь, он перебежал огород, зажег папиросу, ходил по полю и кричал несколько раз:

– Зи-ина-а!

Как хотелось найти ее!

– Зи-ина-а-а!

Нет. Не слышит. Хоть бы шорох. Хоть бы смутная тень.

Нет. Никого. Крикнуть еще? Бесполезно.

– Зи-ина-а-а!

Нет. Никого. Только поле во тьме, высокие горки и хутор, реденький отблеск огней по низкому небу.

Он еще несколько раз был у ее дома, сидел под яблоней во дворе, все крепче тосковал по ней и, устав, разозлившись, пошел ночевать к хозяйке, выдумывая по пути причину задержки. Хозяйка еще не вернулась, а ключ он отдал ей в обед, пришлось ждать на порожке. Наконец она пришла, удивилась, накормила его.

– Не проспать бы на автобус, – сказал Василий.

Она разбудила его ровно в три. За пятнадцать минут он оделся, выпил чаю и распрощался. Ночь была темная, как зимой в дожди. На душе было досадно от вчерашнего. Все прошло, успокоилось, и была только досада. «Зачем я бегал? Почему-то прятался. Бегал, кричал, а она, может быть, принимала другого. Теперь спит», – подумал он равнодушно.

На бугре он остановился, посмотрел на белые стены ее хаты, представил ее спящей и разволновался.

«Как же я уеду? – подумал он и подошел к низким окошкам. – Разбужу ее, теперь уж нам никто не помешает». Откликнулась она не сразу и недовольно:

– Кто еще там?

– Я.

– А кто это?

– Да я, я!

– Подожди, оденусь.

«Наверное, мы вчера разминулись», – подумал Василий и решил, что сегодня, пожалуй, он не поедет. Ему показалось, что она ему рада, и стало жалко вчерашнего пропавшего вечера.

Она скинула крючок, раскрыла и молча ступила на порог. Когда она впускала его, касаясь грудью, у него захватило дыхание. Он тихонько обнял ее левой рукой и придержал. Она как бы нечаянно оторвалась и проскочила вперед, сказала:

– Темно… ничего не найдешь… Что-то второй день света не дают.

– Где ты? Я тут разобью что-нибудь… в потемках.

– Вот я… – Она протянула теплую руку.

Он приблизил ее к себе, она отодвинулась.

– Подожди… – сказала осторожно, – я лампу зажгу.

– Постоим так.

– Ну-у… – сказала она, чиркая спичками. Прижгла фитиль, поднесла стекло, но Василий успел сдуть пламя.

– Не балуйся, – сказала она мирно. Василий держал ее за плечи. Она снова зажгла, вправила стекло, села на стул и задумалась.

– Идешь на автобус?

– На автобус.

Зина глянула на будильник.

«Жалеет», – подумал он.

– Не опоздаешь?

– Успею.

Она провела ладонями по лицу и зевнула:

– Ой, так спать хочу. Сон мне весь перебил.

– Надо раньше ложиться. Загуляла где-то вчера. Почему ты не пришла?

– Так.

– Все-таки?

– Тебе интересно?

– Да.

– Опоздала.

– А домой когда пришла?

– В час, кажется.

«В половине первого я еще сидел в ее дворе. Не дождался!»

– Кончили – Валька на стол собрала, выпили, засиделись.

– Тебя вызывал мальчишка?

– Вызывал. Я хотела прийти, но… подумала, подумала…

– Что?

– Темно… да и уходить неудобно, – сказала она, и Василий ей не поверил. – Поздно уже…

«Как будто ничего и не было. А я-то думал… носился, с ума сходил. Зашел. Сидит, зевает, а как смотрела вчера у дома!»

– Как ты поживаешь?

– Потихоньку.

– Одна?

– Как видишь. А ты как сюда попал?

– В командировку. Заехал. На тебя посмотреть, – добавил он нарочно и обнял ее за талию.

Она отвела руку и усмехнулась.

– Чтоб потом в поле позвать? – И зевнула, укрылась ладошкой. – Ой, спать хочу.

– Хату давно купила?

– Перед весной. Ой, что это я раззевалась?

Они помолчали. Василий не ожидал такой встречи. Как будто ничего и не было между ними. Как будто не было вчерашнего шепота у дома, тайных взглядов и стыдливого обещания. Он хотел и не мог обнять ее.

– Ты уже пойдешь? Тебе на автобус.

– Сейчас. Сейчас пойду.

– Давай я тебя провожу, – сказала Зина и встала.

Они вышли. Василий никак не мог прижечь папиросу.

– Ты еще не женился? – спросила Зина, взяла его под руку.

– Нет.

– Пора бы уже.

– Торопиться некуда.

– Тоже правда. Чего доброго, а с этим успеешь. Это нам плохо засиживаться.

Вышли книзу, пусто чернело поле, надо было что-то говорить на прощанье. Он приостановил ее, без прежней стеснительности притянул к себе. Сначала робко, но потом все сильней и ближе она приникла к нему и положила ему руки на плечи.

– Ты не подумай только…

– А вдруг я уже подумал?

– Ой, не знаю. Ничего пока не знаю.

Василий держал ее за талию, она, отогнувшись назад, колыхалась, касаясь его коленками. Так они простояли долго. Временами глаза ее оплывали, и она не стирала слез, они высыхали сами.

– Все-таки скажи мне, почему ты не пришла?

– А зачем? Все равно ты уедешь.

– Ты бываешь в городе?

– Вот свеклу выберем – поеду.

– Заходи. Я дам тебе адрес. Зайдешь?

– Ты с матерью живешь?

– На квартире. Таманская, шестьдесят один. Заходи, в музкомедию сходим.

– Попробую.

На высоте, в просвете между акациями, желтело ее окошко.

– Забыла потушить, – сказала Зина. – Иди, опоздаешь.

– Проводи меня еще.

– Нет, я там побросала все раскрытым. Лампа горит.

– Сходим потушим?

– Ишь ты… чего захотел.

– И сразу вернемся, проводишь меня.

– Светло уже.

Поцеловала она его коротко, три раза, словно благословляя.

– Написать тебе?

– Не знаю.

– А ты ответишь?

Она пожала плечами.

Пока она удалялась вверх, поднимаясь головой к первой полоске света над черными изгибами горок, он стоял, ожидая, когда она скроется. «Что ж это со мной? – волновался Василий. – Жил, не вспоминал, случайно заехал, увидел, и…»

Снизу ему было видно, как Зина вошла в комнату, напилась, подсела к столу и задумалась.

Потом дунула на лампу.

1965