Текст книги "Советский рассказ. Том второй"
Автор книги: Михаил Шолохов
Соавторы: Вениамин Каверин,Валентин Катаев,Александр Твардовский,Владимир Тендряков,Гавриил Троепольский,Эммануил Казакевич,Сергей Антонов,Владимир Лидин,Василий Субботин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 58 страниц)
3
В день похорон, сидя на грузовике рядом с Настиным гробом, Федор неотступно думал, как жить дальше, что делать с ребятами. Если бы не Ванятка, то он напился бы, хотя с горя не пил еще ни разу.
Домой он приехал на другой день. В сенях картошка была уже убрана, пол чисто вымыт. На столе стояла кринка с теплым еще молоком. Настина косынка лежала рядом, аккуратно свернутая. У Федора больно кольнуло сердце.
Вышел Ленька в лыжном костюме, вытертом на локтях и коленках, волосы у него были почему-то влажные; большие, оттопыренные уши жарко краснели. Он внимательно посмотрел на отца, опустил голову и, положив на край стола большую, не по росту, кисть руки, затеребил косынку.
– Чего не уберешь ее? – так же опуская глаза, спросил Федор. – Убрал бы в комод…
– Я корову в ней дою. Не подпускат так-ту. Умерла мамка? – спросил он погодя, с робкой надеждой в голосе.
– Умерла…
Они долго молчали, стоя друг против друга. Федор слышал, как часто стучит сердечко спящего у него под телогрейкой Вани. Первым шевельнулся Ленька.
– В плиту пойду подброшу. Прогорит.
Федор вошел в избу вслед за ним. Маша стояла на коленях на табуретке и чистила, склонившись над столом, картошку. Ленька начал подкладывать в плиту дрова.
Все было прибрано, уютно, так же, как при Насте. В зыбке, куда Федор положил спящего Ванятку, все тряпки были просушены, свежо пахли, поверх клеенки горкой сложены высохшие подстилки.
– К вам тетя Галя часто ходит? – строго спросил Федор. Его удивили Ленькины слова, что он доит корову.
– Когда заходит, – тоненьким голоском отвечала Маша. – Хлеба с магазина принесет, масла, сахару… Завчора пряников принесла.
– Готовит она вам?
– Не, мы с Ленькой сами. Вот я картошки почищу, сварим. Омуль у нас есть. Пообедать с нами?
– Если хозяйка приглашат, отчего же не пообедать! – почти весело произнес Федор. Он пристально разглядывал то маленькие, вымазанные картофельной землей руки, то рыженькие, перепутанные волосы, то веснушчатое белое личико.
Под его взглядом Маша застеснялась, опустила голову и, закрыв лицо грязными ладошками, захихикала, вздрагивая плечами.
«Ишь, овца! Туда же, понимат!» – усмехнулся про себя Федор и добродушно потрепал дочь по голове.
– Ну, чисти! Сейчас мы с вами такую похлебку сварганим!.. – начал было он и осекся. Он услышал, как Ленька сыро шмыгнул носом раз, потом еще раз. Федор повернулся к плите. Ленька поднялся и вышел за дверь.
Федор сел на лавку и закурил.
Маша начистила полную кастрюльку картошки, помыла, ее, затем достала из стола кусок соленой свинины и луковицу, накрошила их в картошку, сунула на плиту. Закипел чайник. Маша схватила тряпку, потом крикнула:
– Ленька! Чайник скипел!
– Я сыму! Не кричи, Ванятку разбудишь. – Федор снял чайник и поставил на пол.
– Что ты, батя! – Маша укоризненно всплеснула руками. – Заткнешься, ноги сваришь. Вона подставка на столе.
В избе было тепло, пахло смоляным дымком: дрова были лиственничные, горели жарко. Маша залезла с ногами на кровать и оттуда украдкой разглядывала отца. Раньше он приходил домой выпивши, пел песни, пугал мать. Сейчас он сидел тихий, то и дело хмурился и вздыхал, видно, сам не замечая этого. Таким он Маше не понравился, но все же, когда он молчал, был лучше, чем когда пел. Ей стало скучно, она тихонько сползла с кровати и включила радио.
И были три свидетеля —
Река голубоглазая… —
тянул высокий женский голос. Маша послушала эту песню молча, зато вторую, которую они обычно пели вместе с мамкой, стала напевать. Без мотива, так, как она пела все песни: просто произносила нараспев знакомые слова. Но ей казалось, что она хорошо поет, и было весело:
А парень с милой девушкой
На лавочке прощается…
– Выключи радио! – вдруг грубо крикнул отец. – Слышишь?
Она испуганно повернула выключатель не в ту сторону – приемник рявкнул, она стала крутить обратно и никак не могла повернуть так, чтобы щелкнуло. Подошел отец, оттолкнул ее руку, выключил приемник. Она испугалась, что он ударит ее, и сжалась, зажмурила глаза.
– Ты чего напугалась? – тихо и удивленно спросил Федор. – Эх ты, овца!
Он поднял дочь и отнес на постель, мельком подумав, что, пожалуй, первый раз держит ее на руках, и она длиннющая, тяжелая, ноги болтаются ниже его колен.
Пришел Ленька, пряча заплаканные глаза, заглянул в плиту.
– Чего пропустили-то? – сердито спросил он. – Уж и отойти нельзя…
К вечеру в избе собрались соседи. Первыми зашли Иван Павлович с тетей Галей и дочь их Василиса – простоватая, смешливая девушка лет девятнадцати, работавшая в мехколонне разнорабочей.
– Ленечка, дай лепешечку! – начала она, посмеиваясь, донимать Леньку. – Он у вас хорошие лепешки печет, Федор Демидыч.
– Замолчи! – оборвала ее тетя Галя. – Нашла время смешки рассыпать!
Василиса замолчала, но спустя немного подошла к Ванятке, взяла его на руки и начала потихоньку тетешкать, рассмеивать, тыкаясь лбом ему в живот. Мальчишка, закатываясь, хохотал.
Тетя Галя хотела было прогнать ее, но Федор махнул рукой:
– Не трог, потешится!
Подошли еще соседи, и начался серьезный разговор о том, как Федору жить дальше. Соседи судили и рядили, а Федор сидел, опустив голову, и молчал. О Насте, будто сговорившись, не вспоминали. Раз только тетя Галя произнесла:
– Дробная была бабеночка, тонкая… А быстрая, старательная – чуть что, раз-раз, совьется и понеслась… – Она всхлипнула.
Завздыхали-завсхлипывали и другие женщины, но в голос плакать никто не решался: жалели детей.
– Ну, неча им сердце надрывать! – махнул рукой бригадир Павел Степаныч. – Вот что, Федя. Маненьких у нас нету, баба моя молодая. Отдай нам Ванятку! Сын будет мне, пестовать лучшей родного стану. А со старшими тебе легше: хошь в детдом отдай, хошь оставь при себе.
Федор молчал.
– Нам отдай меньшого, – погодя произнесла Надежда, жена соседа-экскаваторщика. – Ежели ты боишься, что у Павла своих не было, не умеет с маленькими вестись, так у меня, сам знаешь, трое. Вырастет с ними, как грыбок. Отдай, Феденька, малого не поднять тебе.
– Он их всех в детдом сдасть. – Иван Павлович сделал рукой широкий округляющий жест, потом начал вертеть цигарку. – Станет он их по одному рассовывать… Опять же рядом вы тут – детишкам расстройство. А так – с глаз долой, из сердца вон.
– Батя! – вдруг громко вскрикнула Маша. – Батя, миленький! Не отдавай Ванятку, малой он! И нас не отдавай! – Она кинулась к Федору и обхватила его за шею.
– Ну, хватит! – Федор поднялся, поддерживая дочь рукой. – Поговорили, и будет. Ребятам, чай, спать пора, устали. – Он помолчал и добавил: – Кому я их отдам? Мои – со мной и будут.
– Няньку тебе надо, – сказал Павел Степаныч. – Я поговорю в конторе, найдем.
Мало-помалу соседи все же разошлись.
Стали укладываться спать. Федору не хотелось вытаскивать из сеней второй тюфяк, решили ложиться на одной постели, благо была широкая.
Улеглись, потушили свет, но Ванятка, привыкший спать с отцом, решил, должно быть, что от такой привычки не следует отказываться. Он сел в зыбке и сначала удивленно спрашивал:
– А? Ха?
Потом темнота и молчание подействовали на него, и он заплакал. Пришлось встать и взять его к себе. Надели на него старые Машины штаны с резинками, и он скоро заснул, прижавшись к отцу, перебирая во сне пальчиками на его груди. Маша тоже несмело придвинулась лбом к плечу отца, а когда заснула, закинула на него ноги. Только Ленька лежал, отвернувшись, на самом краешке постели, и Федор чувствовал, что он не спит. Сам Федор тоже долго не мог заснуть.
Первый раз он проснулся еще затемно. В окно постучали, тетя Галя крикнула:
– Ленька! Корову!
Ленька сполз на пол, неверными движениями рук долго натягивал штаны, рубаху, потом вышел. Вернулся он минут через сорок, поставил на стол кринку с молоком, молча залез на постель, задев холодными ногами Федора, и тут же заснул.
Просыпаясь второй раз, Федор вспомнил, что он весь облеплен спящими детьми, и поэтому не шевельнулся, не дернулся, только открыл глаза и скосил их на Ванятку. Тот, закинув головку, пялился на солнечный зайчик. Почувствовав, что отец не спит, он быстро перевернулся на живот и, покачиваясь на выпрямленных ручках, внимательно заглянул ему в лицо. Потом счастливо ахнул, зажмурился и, припав губами к щеке Федора, жадно зачмокал.
«Поесть захотел!» – Федор, как был в нижнем белье, сел к столу и, намяв в чашке молока с хлебом, стал с ложечки кормить сына.
После завтрака Федор пошел на базар. Он ходил между длинными рядами полупустых столов и, рассеянно глядя на куски мяса, кучки яиц, бидоны с молоком, размышлял. Вчера, в горячке, он сказал соседям, что ребята останутся с ним. Но как все это получится на деле, он не представлял себе ни тогда, ни сейчас. Пожалуй, зря соседи ввязались – один на один с собой он решил бы все это спокойней. И, может, на самом деле, лучше было бы отдать ребят в детский дом, с отцом им будет трудно, очень трудно…
Федор ушел с рынка, так ничего и не купив, сел на заляпанную грязью подножку какой-то машины, закурил. Все надо было обдумать сейчас, до прихода домой: там ничего решать невозможно.
Он прислонился спиной к дверце машины и вытянул ногу, рассеянно ковыряя носком сапога землю. Его румяное лицо с пушистыми темными бровями и глубокими складками на щеках было грустно. Может быть, поэтому на него и засмотрелась высокая плечистая женщина в городском пальто с каракулевым воротником. Она смотрела на него довольно долго, но Федор не замечал ее. Только когда его окликнул Павел Степаныч, он поднял голову.
– Вот, Федя, я нянька тебе, – сказал Павел Степаныч. – Погляди, как понравится. Степанидой Николавной звать.
4
Рукавицы, пропитанные соляркой, совсем не греют, а мороз за сорок градусов. Недолго и отморозить руки – чем тогда будешь кормить троих детей и самого себя?
Федор сходит с тропы, сбрасывает рукавицы и, намочив руки, густо обваливает их в снегу. Скоро рукам, окутанным снеговой варежкой, становится тепло, даже жарко. Федор догоняет товарищей.
Просека, которую расчищают экскаваторщики, уже протянулась далеко за перевал. В логу меж двух сопок, в затишье, они поставили палатку. Там запасы продовольствия, цистерна с соляркой, бочки с солидолом. Однако просека ушла на несколько километров вперед от лагеря, в палатку возвращаются только те экскаваторщики, которые расчищают в логу место под поселок, прочие же берут с собой горючее и еду и ночуют в тайге.
Вечером, после работы, разведут огромный костер, варят похлебку, кипятят чай, а когда прогорит, насыпают в ведро из-под солярки мороженую, стукающую, как камни, картошку. Разгребут жар и ставят ведро в костер вверх дном. Через час откроешь – из ведра валит пар, а картошка, потерявшая примороженную сладость, рассыпчата и вкусна, как всякая печеная картошка. Потом сметают угли в сторону, настилают на выжженное место пихтовых лап – и до самого утра снизу греет, как на русской печке.
Но сегодня кончились провиант и горючее, люди идут в лагерь. Завтра воскресенье. Почти целый месяц работали без выходных. Кое-кто рассчитывает, что завтра придет машина из-за перевала, кассир привезет получку, можно будет съездить в поселок дня на два, помыться, почиститься, проведать своих, сходить в клуб развлечься.
В палатке уже тепло, на железной печке кипит чаи, рядом оттаивает замерзший хлеб. Вновь прибывших встречают шуточками, смехом. Федор садится между экскаваторщиками, берет кружку со сладким чаем, ломоть хлеба, кусок колбасы – ужинает. Потом стаскивает валенки, кладет их рядом с другими возле печки, чтобы просохли, вешает портянки, телогрейку, ватные штаны – их там уже висит пар тридцать. Воздух в палатке тяжел и густ, пропитан запахом солярки, сырой заношенной одежды. Пробежав на цыпочках по холодному земляному полу, Федор ложится на свою койку. К утру, когда прогорают последние дрова, в палатке трещит мороз, примерзают к подушке намокшие от дыхания волосы, но Федор, как и остальные, мало обращает внимания на эти житейские неудобства. Он считает их неизбежными. Федора мучает другое: мысли. Он скучает по Ване, ночью ему кажется иногда, что в живот и грудь его упирается теплое и мокрое тельце, сучат маленькие кривые ножки.
О старших вспоминает он реже, но все-таки вспоминает. Как-то он обнаружил, что Ленька не только знает буквы, но даже довольно бегло читает; те немногие обрывки книжек, какие были в доме, он перечитал уже по нескольку раз. Федор помнил, что сам он пошел в школу, зная только две буквы «А» и «О», да и сейчас читает книги от случая к случаю. «Видно, умный будет…» – думал он о сыне. Иногда, встречая пристальный взгляд Ленькиных не по годам серьезных глаз, Федор чувствовал себя неловко: казалось, что сын слишком много знает про него. Припоминая все это теперь, Федор испытывал сложное чувство неприязни, любопытства и уважения.
Когда Федор думал о дочери, лицо его морщила немножко лукавая, горделивая усмешка. Странное дело! Из всех детей только она, как портрет, удалась в отца. Лицом, повадками, будущей, уже ясной, статью. «Красуля будет, не гляди, что рыжая!» – думал он. Несмотря на малый возраст, дочь оказалась заядлой киношницей и каждый раз, как в поселок привозили новую картину, пропадала в клубе все те два или три сеанса, что ее крутили. На следующий день она пересказывала содержание картины отцу, поясняя события всегда неожиданно, со своеобразной логикой шестилетнего ребенка.
Нянька, которую подобрал Павел Степаныч из приехавших по новому набору, показалась Федору женщиной прижимистой, строгой. Было ей лет сорок. Недели две Федор прожил в семье, приглядываясь, так ли все делает Степанида. Вести хозяйство она умела. Везде успевала, в избе сразу завела свой порядок: кое-что переставила, повесила вышитые салфеточки, тюлевые занавески. Прибила на стену зеркало, под ним – полочку, на полочке уставлены китайская пестрая птичка и пустой флакон из-под духов «Кремль». Перестала брать в магазине хлеб, непропеченный и невкусный, а добилась где-то полмешка муки и пекла свой. В избе теперь уютно пахло теплым хлебом. Со старшими ребятами Степанида была ровна, а с Ваней даже ласкова, только называла его почему-то не Ваней, а Едиком. Но в это Федор вмешиваться не стал, тем более что на Едика Ваня не отзывался.
Убедившись, что дом на Степаниду оставить можно, Федор уехал в тайгу и вот уже больше месяца не был в поселке. Нужно было отрабатывать деньги, которые он задолжал мехколонне, нужны были деньги семье.
Раздалось дребезжащее треньканье, и вслед за этим кто-то лениво и длинно выругался. Федор усмехнулся. Молодые ребята – помощники экскаваторщиков, трактористы – придумали себе забаву: где-то раздобыли головку от патефона, укрепили ее на толстом суку, а концы его стянули струной наподобие лука. Игла упиралась острием в струну, и на этом музыкальном инструменте можно было исполнять всевозможные мелодии. Вечерами, когда все ложились спать, кто-нибудь из ребят брал лук и начинал тренькать, заранее зная, что никому не захочется подняться и пройтись босиком по земле, чтобы отыскать нарушителя спокойствия.
На этот раз весельчак угомонился быстро. Но Федор долго не мог заснуть. Он думал о том, что совсем недавно так же, как эти парни, был беззаботен и он, а ведь многие из них женаты не первый год, ребятишек имеют. Но мысли у них еще холостяцкие. У иных до поры, а иные отцы семейств так и умирают холостяками.
Потом он подумал, что на том месте, где стоит палатка, через год раскинется поселок, пройдет железная дорога. Поселок с каждым годом будет расти, и через какое-то время встанет тут молодой город. Люди будут жить в удобных теплых домах, спать на теплых постелях, смотреть на своих детей. И никто не вспомнит об этой первой палатке. Будто бы ее и не было…
На другой день часов в одиннадцать приехал бригадир Павел Степаныч, привез кассира, стали выдавать получку. Федор оставил доверенность Степаниде, так что получать ему было нечего. Правда, Насте доверенность он никогда не оставлял, деньги получал сам, а ей выдавал столько, сколько считал нужным. Но сейчас он думал лишь о том, чтобы хорошо было ребятам, а Степаниде велел кормить их как можно лучше, не жалеть денег…
Павел Степаныч подсел к Федору.
– Мы поговорили в конторе и решили перевесть тебя на отсыпку полотна. Хошь и не заработашь там столь, а все к дому ближе… Ежели ты не против. – Он заглянул ему в лицо. – А то, видишь ли, нянька – не мать. Свой глаз нужен.
– А что? – внешне спокойно спросил Федор, а у самого тревожно застучало сердце.
– Да говорить не стану, ничего не видел. Народ же, быват, зря языком болтает. Поезжай погляди. Ну?
– Хозяин приехал, наконец-то! – обрадовалась Степанида, поднимаясь навстречу Федору. – Будет, вижу, на тебя управа, разбойник! – погрозила она пальцем Леньке; потом, очевидно, чтобы усилить впечатление, легонько ткнула его в лоб.
Ленька не ответил ничего, только взглянул хмуро сначала на Степаниду, затем на отца и снова опустил голову.
После обеда Степанида принялась отчитываться в том, что сделано. Не стесняясь, перечисляла она, сколько дырок на ребячьих чулках заштопала, сколько заплат поставила, и Федор, как ни мало понимал в хозяйстве, снова убеждался, что хозяйка Степанида хорошая. Она засолила на зиму две кадки капусты, купила по случаю кабанчика и тоже засолила. Сшила ребятам по паре рубах, все перечинила – в общем, придраться было не к чему.
Ваня в ней души не чаял, к Федору от нее не пошел, он теперь с охотой отзывался на Едика, впрочем, так же, как и на Ваню; Маша тоже ластилась к ней. Только отношения Степаниды с Ленькой Федору не нравились. Хмурый, упрямый мальчишка иногда раздражал и его самого, но ведь он-то сдерживался!
В мехколонне отпустили Федора на три дня, и по просьбе Степаниды он залатывал в хозяйстве дыры. Починил ступени в сенях, поправил завалинку, забил щели в коровнике. Весь следующий день они с Ленькой пилили дрова, и Федор, приглядываясь к сыну, вдруг подумал, что Ленька обыкновенный мальчишка и никакой не судья отцу, – все это он сам себе выдумал. Просто жизнь слишком рано сделала его старшим в семье, вот и хмурятся у него брови, и взгляд невесел. И нечего Федору с ним серьезничать. Откуда это он взял, что сын первый должен сделать шаг ему навстречу?..
– Ты что, с ребятами ни с кем дружбу не водишь? – спросил Федор.
– Вожу, – коротко сказал Ленька, потягивая пилу на себя. – Вон Васька да Колька соседские… да Митька… В поселке много пацанов.
– Играть-то тебе с ними мало приходится?.. Хватит. – Федор принял пилу и, подняв полено, швырнул его на другое. Полено расскочилось на три части. Федор присел на комель большого кедра и закурил.
Ленька пилил сносно, видно было, что не первый раз держит пилу в руках. Но очень уж громоздки были дрова – огромные, иной раз больше обхвата, раскряжеванные стволы лиственниц, кедров. Федор выбирал потоньше, рассчитывая на большие пригласить кого-нибудь из соседей.
– Да нет, ничего… – Ленька подпрыгнул и сел на козлы, сколоченные вчера Федором. И Федор понял, что, если бы он ушел, Ленька, пожалуй, как в свое время сам Федор, вволю бы наигрался с козлами. Покатался бы верхом, как на лошади, попрыгал через них, упираясь ладонью в связку. Да мало ли что можно придумать с такой полезной вещью, как козлы!
– Теперь играю, – продолжал Ленька, похлопывая рукой по связке. – Пускат Степанида-то. Говорит: «Иди с глаз на улицу». – Ленька помолчал, очевидно, раздумывая, стоит ли высказывать отцу все, потом добавил, понизив голос: – Только не больно хожу я…
– Что же?
– Не люблю я, когда она Ванятку Едиком зовет! – быстро сказал Ленька, низко опустил голову и покраснел.
Раньше бы Федору ни к чему, а сейчас вот понял. Вечером, послушав, как щебечет Степанида с Ваняткой, негромко, но веско произнес:
– Не зовите больше мальчишку собачьим именем. Назвала его покойница Иваном, не нам перезывать.
Степанида ничего не сказала, только метнула на Леньку злой взгляд: твоя работа, паскуденыш! Бросила мальчишку в зыбку, пошла к двери.
– Покачай! – велела Леньке. – Я к Николаю схожу, жена его платье мне шьет.
Вышла, а Федор, стеснявшийся при ней, подошел к зыбке и сел, двинув табуреткой, уперев в колени руки.
– Сынок! – позвал он тихо. – Ванятка!
Ваня замер, уцепившись за край зыбки, и глядел на отца с таким напряжением, что откинутая голова покачивалась. Наконец он улыбнулся, показав четыре белых зубика – два сверху и два снизу, вопросительно сказал:
– Ха?
– Не узнал небось? – смущенно полуспросил Федор.
– Узнал. – Ленька подошел к зыбке и, поглаживая Ваню по большой, с двумя макушками, голове, удовлетворенно сказал: – Все понимат… А ее он и не любит вовсе, так, заниматся… – добавил он погодя.
Как всегда, без стука, вошла тетя Галя, постояла у дверей, посмотрела, как Федор возится с Ваняткой, потом заговорила быстрым шепотком:
– Хорошо, парень, дома сам будешь. Все не так вольничать твоя хозяйка-то станет. А то – что хочу, то ворочу!
– По-моему, она неплохо хозяеват, – спокойно заметил Федор. – И ребят жалет.
– Жалет! – Тетя Галя презрительно сморщила лицо. – Вон спроси-ка Леньку, как она его жалет! И то ей не так и это не эдак. Давеча у соседей полдня проторчала. А Ванятка дома орал некормленый.
– Так уж и некормленый! Небось Ленька накормил.
– То-то, что Ленька! А деньги откуда у ней, спрашиватся? «Я, говорит, сама не без копейки приехала». А известно, какие копейки: хозяин отчета не спрашиват. – Тетя Галя передохнула. – Я ей говорю: когда, мол, еще дешевую шерсть забросят – возьми Маньке на платьице, – ни грамма не взяла! А себе на три платья отхватила.
– Купим! – Федор махнул рукой. – Ты, тетя Галя, вот что своему хозяину передай. Я у него в сарае маленькие лыжи видел, так пусть он мне либо продаст их, либо так даст пока. Мы с Ленькой на охоту собираемся.
Степанида пришла поздно. Федор велел ей уложить в мешок булку хлеба, кусок сала, сахару, котелок и сказал, что завтра они с Ленькой уходят на целый день.
– Обморозится! Куда его тащить! – запротестовала Степанида. – И мне от мальчишки без него не отойти. Чего выдумал!
– Один день обойдешься.
Федор осмотрел и смазал лыжи, принесенные тетей Галей, и спросил Леньку, случалось ли ему когда ходить на лыжах.
Ленька, с тревогой прислушивающийся к препираниям Степаниды с отцом, торопливо ответил:
– Ходил, ходил. На Васькиных ходил. Я даже с горки могу.
Едва Федор встал утром и, осторожно перешагнув через детей, начал одеваться, поднялась Ленькина голова.
– Мне вставать?
– А то что? – Федор усмехнулся про себя. – Ясно, вставай.
Они вышли из поселка, перевалили через сопочку и часа через полтора были в местах, где леспромхозовские тракторы еще не успели искорежить землю и покалечить тайгу.
Хотя Ленька и хвастал вчера, что даже с горки умеет, ходил он на лыжах плохо. Федор, щадя его силы и самолюбие, шел еле-еле, но даже на такой скорости Ленька скоро выдохся. Однако виду не подавал, и когда Федор оглядывался, то видел красное, упрямо опущенное лицо, руки, крепко сжимающие палки.
В полдень они расположились на берегу таежной речки, не замерзающей даже в сильные морозы. Федор развел костерик, зачерпнул воды в котелок и, наладив его над огнем, задумался, глядя, как стремительно несется вниз мимо него дымящаяся вода.
До чего же строптивый характер у этой речки! Недаром и зовут ее Тузахсу – «спутанная». Не течет она, а рвется, летит вниз к Томи, и, насколько видит глаз, образуется у нее какое-то встречное супротивное течение. Зеленая малопрозрачная вода гудит, всплескивает, дымится, едва просвечивают на дне синие и красные валуны. А белые растрепанные гребни возникают то тут, то там, пытаются перебороть речку, хоть немного, да пробежать против течения, но слабеют, опадают. На той стороне две березки согнулись, опустили тонкие ветви в воду, подрагивают, позвякивают тяжелыми гроздьями белого льда. Наклонился над рекой и кедр. Придет весна – и он упадет, перегородив собой реку, выворотив добрых два кубометра земли.
«Конечно, это известно, так уж устроено: одно родится, другое умирает, – думает Федор. – Но вот кедр. Еще совсем молодой, годов пятьдесят ему, не больше, весной умрет. А вон дальше, в тайге, сколько хочешь их к небу тянется, и до того стоят, пока от старости не иструхлявеют… А все потому, что те на удобном месте пристроились, а этого на берегу угораздило вырасти. Это так. Но ведь и река не рада, что подмыла кедр. Упадет он ей поперек пути, тяжелей дальше течь будет…»
Федор наливает себе и Леньке кипящего сладкого чая, отрезает по ломтю дымящегося хлеба – оттаивал его над котелком, настругивает розовое замерзшее сало. «Казалось бы, – живи! И достаток есть, и работа хорошая, и места кругом хорошие. Дети… И откуда они такие завелись только? Будто нарочно мне на укор… Да. Все хорошо, да не все. Конечно, Степаниде Ленька не по нраву, забижат она его. Конечно, может, и какую копейку утаит, не без этого. Так ведь не жена она, не мать! Чего же ей о чужом пуще, чем о себе, радеть, как же ее заставишь чужого мальчишку, как своего, жалеть?..»
Хмурится Федор, не ест, смотрит в одну точку. А Ленька берет кусок за куском, глотает, едва успев разжевать, обжигаясь, пьет сладкий чай. Лицо у него нестерпимо раскраснелось, глаза смотрят счастливо и сонно – после всего поспать бы ему часика два!
Федор переводит на него взгляд и улыбается.
– Ишь какой у тебя аппетит знатный! Дома ты так никогда не обедашь. Это, видать, на пользу тебе тайга пошла. Вот я тебе лыжи эти откуплю у дяди Ивана, налажу еще лучшей, будем с тобой кажное воскресенье в тайгу уходить. Я теперь рядом с поселком работать буду, так можно. И увидишь: сразу зачнешь ты силу набирать! А то хилой ты, скушный, как старичок… Ружье тебе куплю после, – мечтает вслух Федор.
У Леньки медленно опускается рука с кружкой, он смотрит на отца, и губы его шевелятся, будто он повторяет про себя каждое слово, которое произносит отец. Федор замолкает. Ленька тоже с минуту сидит молча, потом вдруг хватает отца за рукав и с силой притягивает к себе.
– Батя, батя, – со страстью шепчет он, и Федор сжавшимся сердцем отмечает, что сын в первый раз назвал его так. – Батя, прогони Степаниду! Нам без нее как будет хорошо! Я сам все делать стану, и за Ваняткой, и корову, и печку. Я, когда мамка болела, делал все. Батя, прогони ее, мы уж так славно заживем!
Федор кладет ладонь на Ленькин затылок и прижимает разгоряченное лицо мальчишки к своей телогрейке…
Вернулись домой они поздно. Ленька заснул, едва добрался до постели. Федор же сел ужинать. Степанида поставила перед ним тарелку пахнущих томленой капустой жирных щей, нарезала хлеба и села напротив, искоса наблюдая за ним.
В избе было жарко натоплено. Федор сидел в чистой нижней рубахе, свободно облегавшей широкие плечи. Светлые вьющиеся волосы были зачесаны назад, открывая розовый, в капельках пота, лоб, усы он подбривал, оставляя неширокую полоску над крепкими темными губами. Лицо его похудело, складки на щеках стали глубже, глаза смотрели серьезно.
Он поел, отодвинул миску и сладко потянулся, ощутив, как затрещали кости, предвкушая хороший, крепкий сон. Первый раз, пожалуй, за долгое время на душе его было легко.
Случайно посмотрев на Степаниду, он увидел, что та наблюдает за ним каким-то странным взглядом. Федор, чуть нахмурившись, облокотился на стол, выжидая.
– Хороший ты мужик, – заговорила Степанида с ноткой сожаления. – Все при тебе: характер, и собой красавец, и работник. Старше я тебя, конечно, да не то беда: беда твои дети. К младшенькому-то я привыкла, Машутка тоже ничего, а вот старшого… Я ведь и шла к тебе в няньки, думала, хозяйкой буду, а так не пошла бы. Лучше уж скалу ломом ковырять, чем за чужими детьми лужи вытирать. – Степанида пересела ближе к Федору и заговорила быстро и решительно: – Как хочешь, Федор Демидыч, век вдовому тебе не жить, а хозяйки тебе лучшей меня не найти. Только с Ленькой как быть – думай.
Федор курил, хмуро сдвинув брови, глядя мимо нее.
– Все? – спросил он, когда Степанида замолчала.
– Все. – Степанида смотрела на него, медленно меняясь в лице. – Так… Ну только в няньках я у тебя жить не стану.
– Это как хочешь.
На другой день Степанида забрала свои вещи. Сначала работала она подсобной у штукатуров, потом, видно, уехала куда-то. Федор ее больше не видел.
Пока няньки у них не было, Ленька старался, как мог, чтобы доказать отцу, что и без посторонней женщины им будет «вот как славно житься». И действительно, порядок в доме держался не хуже, чем при Степаниде, а белье им согласилась стирать за недорогую плату тети Галины Василиса. Но долго так продолжаться не могло, и Федор напоминал в конторе, чтобы подыскивали няньку.
Как-то в воскресенье Федор колол дрова, заготавливая запас на неделю. Морозы установились крепкие, топить приходилось каждый день, но к утру в щели все равно выдувало. Наколов порядочную поленницу, Федор принялся затыкать сухим мхом щели под окнами. В калитку вошла Василиса, важная, в воскресном бордовом пальто со складками сзади, как у ямщика. Она несла узел с бельем.
Федор поздоровался и кивнул на дверь.
– Ступай, положь в избу. Там ребята дома.
Он возился во дворе еще около часу, потом почувствовал, что хочет есть, и пошел домой. В сенях из приоткрытой двери до него донесся голос Василисы:
– А мамка у нас на сметане тертые печет. Больно хороши! Однако и твои тоже вкусные. Ты где дрожжи берешь?
– В пекарне дядя Леша дает, когда попрошу. Он мамку шибко жалел всегда, так и меня жалет…
– Тертые на сметане больно хороши, – повторила Василиса.
– Сметана и так хорошая, – усмехнувшись по-взрослому, возразил Ленька. – Мы с вершков масло пахтаем, – добавил он.
Федор, вешая на гвоздь телогрейку, смутно ощущал, что в избе что-то изменилось.
На оконных стеклах обтаивали наросты льда, что намерзли за ночь. Постель, которую Ленька последнее время просто закидывал сверху серым суконным одеялом, была взбита, жестяно топорщились на подушках цветастые наволочки. В воздухе стоял синеватый чадный дымок; на большой чугунной сковороде трещала подмазка. Ленька зачерпнул деревянной ложкой теста и вылил на сковороду молочно-белый расплывающийся кружок, подмазка затрещала еще сильней, так, будто вот-вот расколется сковорода.
Возле плиты на табуретке сидела Василиса, рядом с ней, прямо на полу, примостилась Машенька – они в четыре руки чистили картошку. На колене у Василисы сидел Ванятка. Она ловко, будто всю жизнь ей приходилось одновременно делать что-то и нянчить малыша, поддерживала его сгибом руки. Ванятка то хватался за стеклянные бусы на шее Василисы, то вдруг приникал лицом и всем телом к мягко подающейся под ситцевой кофточкой груди, то принимался хлопать руками и смеяться…
