Текст книги "Советский рассказ. Том второй"

Автор книги: Михаил Шолохов

Соавторы: Вениамин Каверин,Валентин Катаев,Александр Твардовский,Владимир Тендряков,Гавриил Троепольский,Эммануил Казакевич,Сергей Антонов,Владимир Лидин,Василий Субботин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 58 страниц)

В селе говорил громкоговоритель.

– Спокойный у вас народ, – сказал лисица Гикор.

– Чего же ему неспокойным быть?

– Я не про то, – Гикор даже остановился, – в нарды вон играете.

Возле клуба, магазина и конторы было столько народу, что не понять было, кто тут главный, а кто – так. И одеты все были – выряжены.

Громкоговоритель висел над конторой. Но сказать, чтобы эти люди концерт слушали, – нет, нельзя было. Может быть, они стояли вот так и раздумывали над чем-то? Но нет же, не очень-то тутошний народ любит думать. Гикор узнал их за войну, хорошо узнал, изучил прямо. Да и изучать-то там было нечего, все и так было ясно. Эти люди всю войну так провели; ели картошку – ложились, спали. Была картошка – ели, не бывало картошки – сидели ждали, пока будет. А откуда она, эта картошка, и как она достается – это их не касалось, нет. Мир большой, бог подаст.

– Симон… – сказал Гикор, – у вас правда с хлебом хорошо или ты шутки шутишь?

– У меня одного только тонны три найдется.

– Слушай, да кто же это ваши поля косит, не пойму я.

– Комбайн.

И Гикор усмехнулся:

– Ай да комбайн! Молодец комбайн!

Мимо них промчался-протрещал мотоцикл, три мрачных парня на седле.

– Жизнь изменилась, – сказал Гикор, – раньше десять пудов зерна были десять пудов зерна, и ни подарить ты их не мог, ни принять. Но вот, – защебетал Гикор, – что уж тут поделаешь, что у нас плохой хлеб родится, а ваш до того хорош, что попробуешь раз – другого в рот не возьмешь.

Навстречу им шла девушка, по виду городская, серьезная, и ты тут же думал, что под мышкой у тебя грязный брезент, а в руках мокрый вонючий мешок. Но промчался снова мотоцикл с парнями. И самый крайний из них перевесился и шлепнул девушку по заду. И они уехали, не засмеялись даже сами. А девушка не разгневалась, не возмутилась. Да, господи, не удивилась! И Симон тоже шел, как будто ничего и не случилось.

– Вуэй… – И Гикор понял, что в городе его сын Генрик тоже может… – Вуэ-э-эй… – Город полон женщин, ты их всех не знаешь, не знаешь, кто чья дочка, чья жена, и раз ты всего этого не знаешь, пропадает стыд, ясное дело. – Айта, – сказал Гикор, – Симон, неработающих вроде прибавляется в народе, и вроде бы это на хлебе должно отразиться, а жизнь чем дальше – легче становится, не удивляешься?

– У Симона на доме вырос второй этаж.

– Смотри-ка, – пробормотал Гикор.

Алхо стоял в темноте возле хлева. Не ел ничего, что-то перед ним было брошено наподобие сена, но Алхо вроде был печален. Меньший симоновский отпрыск, мальчишка лет тринадцати, стоял рядом с Алхо и зажигал и гасил карманный фонарик. Радио громко пело, и никто не выключал его. С треском проехал снова мотоцикл.

«Укусила, наверное, собака Алхо, потому грустный», – подумал Гикор.

– Ты кем работаешь? – спросил он у Симона.

– Да кем приходится. Механизатор я.

– То есть как это механизатор? Тракторист?

– Ну да, так примерно, могу трактористом, могу комбайнером…

– А не врешь?

Симон пожал плечами: мол, зачем мне врать тебе? А сын его зажигал в это время фонарик свой в руках, гасил, зажигал-гасил.

– А корова у тебя есть?

– На что мне?

– И в самом деле… лишняя морока… – «Конечно, тебе не хватало еще коровы»… – А масло, а сыр – как с этим?

– Да находится…

– Ну, раз находится… – «Ну и неряшливый народ, ну и народец… И зачем я на тебя во время войны столько картофеля извел, не пойму… „Могу трактористом, комбайнером“… Болтун несчастный!.. Корова ему не нужна…» – Эй, парень, не порть вещь, положи на место!

Сынишка Симона посмотрел на него равнодушно, потом отвернулся и снова стал играть своим фонариком.

– Он что, обижен, бил ты его, что ли? – спросил Гикор у Симона.

– Нет, не бил.

– Ведет себя на манер обиженного, а?

– Мои такие – каждый сам по себе.

– Нехорошо, – сказал Гикор.

– А мне что, они у меня хлеба не просят.

– Не просят? – спросил Гикор.

– Кормлю я их, конечно, но они свое дело сами знают, самостоятельный народ.

Красная собака изловчилась, сука, укусила-таки Алхо в шею. Гикор попросил вскипятить воды.

Его сын Генрик в городе, конечно, тоже шляется по этим самым… в городе много женщин… Еще бы не шляться, столько свободного времени – на работе сидит пять-шесть часов, с начальством в ладах, выпивают вместе, что же ему еще делать… ясное дело… То-то он такой чистенький, все на нем по-городскому сидит… и галстук – нет, тут явно женская рука чувствуется, он сам не смог бы. Да, тут, без сомнения, женщина замешана… И когда в деревню приезжает, не выдерживает и трех дней. Приехал. «Здрасте, здрасте…» Потом зевать начинает, глядишь, вещи собрал. «Ты куда?» – «До свиданья». – «Да ты что, с ума сошел?!» – «На работу надо». А картофель ему нужен. Картофель. Капуста. Масло. Сыр. Фрукты. Овощи. Нет, он не против, все это ему нужно, только, ради бога, увольте, он с собой не повезет – пришлите с оказией. И ты бегай, высунув язык, упрашивай-умоляй водителей, а потом, уговорив кое-как, грузи мешки на машину, торопись, в спешке еще стукнись головой о притолоку, хи-хи-хи – засмейся водителю… «Сейчас-сейчас, еще минуточку… капуста осталась…» Потом погрузи, наконец, капусту тоже – и пот со лба утри и вздохни, переведи дух, что все удачно так получилось. А потом в каждом письме проси обратно мешки, да для него же самого. Ты проси, а они делай вид, что не слышат, заняты очень. А чем, спрашивается, заняты? Со шлюхами развлекаются.

Когда вода, по его мнению, должна была уже вскипеть, выяснилось, что его просьбы никто не слышал. Он попросил снова. И тогда Симон сказал:

– Да ну, лошадь ведь, что с ней случится.

И Гикор понял, что единственно близкое ему существо здесь – Алхо. И горько усмехнулся:

– Конечно, лошадь не трактор… и не комбайн. – Но потом Гикор испугался, как бы Симон не подумал, что он над ним издевается. – Чужая лошадь, не моя.

– Может, йод сгодится?

«Ах, ты еще и поддеваешь меня?!»

– Скажи, пусть принесут… – «Как же, ты скажешь, тебе принесут, да что ты за мужчина, твой сопляк, от горшка два вершка, будет фонариком играть, а ты сам пойдешь за йодом…» – Давай…

Когда закладывали в рану вату, лошадь дрожала, и пот ее прошиб в минуту. Она прижалась к Гикору, и Гикор подумал, что он купит у Андро эту лошадь, даст, сколько тот попросит, будет ходить за ней, вместе и доживут каждый свой век. Потом он снял, почистил седло. «И как это мы с тобой осилим подъем тот, а, лошадь? Ты старая, и я старый, а?» Он снова выругал Андро за то, что тот дает лошадь всем, кто ни попросит. Такую лошадь. Он захотел пойти и тут же выкупать Алхо. Или хотя бы просто напоить.

– Ребенок сделает, – остановил его Симон. – Макбет!

– Ну да, он лучше нашего даже сделает, – посмеялся Гикор, но холодные голубые глаза ребенка не понравились ему. И главное, он не переставая гасил-зажигал свой фонарик, гасил-зажигал.

– Эй, Макбет, давай наперегонки. – На улице затрещал мотоцикл.

Они сидели за столом и пили чай, и хлеб их был вкусен, и на столе стояло варенье из инжира. Их красный хлеб был очень вкусен. Они пообещали ему дать, сколько он увезет с собой. «У меня и денежки припрятаны, уплачу…» – сказал он, но хозяева только махнули рукой, какие деньги, закрома лопаются. Да, да, все у них в Цмакуте хорошо, кроме хлеба, все родится, а хлеб неважный вот… не хватает даже. «Государственный потребляете?» – «Государственный. Зерном берем и мукой, ну, да все равно невкусный…» А старуха его совсем старухой заделалась, мать и та крепче… Хотела она им маслица прислать, да побоялась – протухнет по дороге, жаркая дорога, асфальт… Все это время Гикор прислушивался к голосам на улице – мальчик не вел Алхо обратно, что-то они задерживались.

– Сын твой не идет что-то, – сказал Гикор.

– Да нет, ничего не сделается, – успокоил его Симон.

– В школе как учится – хорошо?

– Хорошо, хорошо, только вот трактор его очень интересует.

– Мне он… мне он что-то не таким показался, а?

– Верно, верно заметил, – засмеялся родитель. – На экзаменах телефон устроили, подсказывали друг дружке.

– Молодец, – кисло сказал Гикор.

Они не стали бить Алхо. Они привели его к роднику и смотрели, как он пьет воду и как у него надувается от этого брюхо. Потом им показалось – слишком много он пьет, и они оттащили его от воды, но один из ребят сказал, что он заметил, как лошадь, не разжимая губ, пила воду; пошли проверять – в самом деле, Алхо пил воду плотно сомкнутыми губами: чтобы песок и грязь в рот не попали. Потом они вывели его за село и пустили по дороге.

Алхо боялся тринадцати-пятнадцатилетних ребят. Он предпочитал скорее груз непосильный, дорогу на станцию, остромордую суку, и красную суку, и вшивого пса – всех псов, вместе взятых, и змею в придачу, и шмелей, – там он, по крайней мере, знал, что будет. А эти ведут по дороге, а Алхо ждет пропасти. Алхо ждал пропасти под ногой, но пропасти не было, только сзади ехал мотоцикл. Но Алхо все равно не верил им, даже когда они поили его – Алхо не верил им.

А они вели его, вели и вдруг остановили, поспорили, кому садиться, потом их трое уселось на Алхо, и Алхо побежал. Неудобно ему было, но ничего, выдержать можно. Но когда за ним погнался мотоцикл – началась пытка: мотоцикл возникал сзади, спереди, сбоку, путался в ногах, Алхо думал, что уж лучше бы они его избили и на этом покончили.

– Ладно, устал уже, пусть отдохнет…

– Ой, Макбет, горючее у него кончилось, слышишь…

Они поспорили, что лучше: лошадь или мотоцикл. Потом мотоцикла не было, но они стали дурака валять с его хвостом, они приказывали ему идти, а сами держали за хвост, хвост чуть не отрывался. Не отрывался, конечно, но это было больно. Лучше бы раз навсегда оторвали его ему. Когда они приладили карманный фонарик ему на лоб, его чуть не передернуло от отвращения, а они вдобавок вздумали вдруг кормить его.

– А теперь пасись, – сказал один.

– Пасись, – сказал другой и пригнул его голову к земле. А третий сунул ему под нос какой-то цветок:

– Ешь цветок, тебе дают.

– Не понимает.

– Темно, не видит, наверное.

Луна обливала землю молочным светом, ее молчаливый большой круг спокойно сеял этот свет над землей. Помаргивали звезды. Из звезд только половина – звезды. Другая половина – планеты, такие же, как наши. На планетах, наверное, живут люди. Люди с планет, наверное, смотрят сейчас на землю в большие бинокли и видят скошенное поле, детей, лошадь и странный печальный свет фонарика, прилаженного ко лбу этой лошади. Печальный и смешной.

Когда Гикор с Симоном приблизились к ним, луна все так же проливала свой молочно-белый свет на поле, качались тени от лошади, тихо угасали серые падающие звезды и, вытаращив глаза, сосредоточенно и безмолвно глядели на лошадь с фонарем смуглые темноглазые мальчишки.

– Гипноз делаем.

Гикор не стал их бить, чужие были все-таки. И Симон не рассердился на сына, он подумал, что раз мальчишки не бегут, значит, никаких беспорядков тут не было. Гикор молча снял фонарик, сунул к себе в карман – не посмеют попросить, себе возьмет. Словом, будет фонарь в Цмакуте – это уж точно.

Может, не нагружать Алхо до смерти, а? Не голод же в конце концов, не засуха? А эти-то, хозяева, хоть бы они заступились за лошадь, но нет, боятся скупыми показаться, ах ты! Алхо принял весь груз, и его словно не стало. Словно умер Алхо.

– Айта, вроде много получается…

В Англии или где там, говорят, сыновья, когда уезжают жить в другой город, каждый месяц шлют домой письмо, так и так, мол, жив-здоров, чего и вам желаю. И деньги посылают – аккуратно, каждый месяц, черти. Свой сыновний долг. Ну, да Англия страна что надо, там порядок знают… Алхо не дойдет, наверное… И вдруг Гикор сам почувствовал усталость, почувствовал все свои шестьдесят пять лет и почувствовал смутную тревогу. – Алхо…

Он поправил ему удила, седло, стремя.

– Алхо…

По Алхо шел – с глухим, едва слышным стоном. Алхо шел – наперекор грузу, наперекор жизни своей шел. Интересно знать, зачем убили несоевского Аршака? Кажется, деньги вез, так, гроши какие-то, масло в городе продал, копейки.

– Как-то мы с тобой доберемся, Алхо?..

И он понял, что постарел, что дорога эта его утомила. Он вспомнил утренний веселый автобус и выругался:

– Безмозглые дураки, чтоб вас!..

Но автобус тут же забылся, и перед ним встал Андро, у телеги, с ослиным своим лицом.

– Тряпка, из-за баб готов на все…

И вспомнилась ему Ашхен, но ее он не выругал. И с отвращением и брезгливостью он вспомнил красные губы сына. И вспомнил речку, Алхо на берегу, девочек и выругал разомлевшую на солнце великаншу, представил сына рядом с ней и выругался еще раз; его сын Генрик был рядом с ней маленьким, щуплым, и это ему очень не понравилось, потому что великанша могла схватить Генрика за белый нос, и у него бы перехватило дыхание… «С восьмого класса курит, сукин сын», – подумал он и вспомнил прокуренную комнату в райкоме, где бюро исключало его из партии и снимало с председательства. А он и тогда был нагруженной лошадкой – он думал о сене, его исключали из партии, а он беспокоился, как там в Цмакуте картошка, не попортилась бы. И тревожился впрок – за все возможные голодные годы, за все засухи, которые будут и которых не будет. Гикор вспомнил зерно в амбаре и пшеничное поле и понял, что как этот Алхо прикован к своему грузу, так и он, Гикор, намертво прибит к этим полям и этим амбарам, будь они свои или чужие, были бы в Цмакуте. Он выругал пекаря Ваго за то, что тот печет невкусный хлеб, и заставил себя подумать, как он все имущество свое продаст и переедет жить в город. Но он и минуты не смог прожить в этом воображаемом городе, сердце у него чуть не разорвалось.

– Алхо, Алхо мой…

Он вспомнил сына своего Генрика, вспомнил, как приехал к нему с барашком, как сын привел своих сослуживцев и секретаршу с длинными ногами, как он, Гикор, с невесткой готовили шашлык, дым выел им глаза, все кончено было наконец, и Гикор, войдя в комнату, увидел напившихся-наевшихся осоловелых гостей сына: «Не стали тебя ждать, отец, шашлык надо горячим кушать, выпей за нас…» Он вспомнил свою глупую гордость, неизвестно откуда всплывшую, вспомнил, как ему тогда захотелось рассказать про свою с Левоном поездку в Москву и как никто его не стал тогда слушать… И вспомнил, как сын стеснялся его и своей деревенской жены… Ах ты, боже мой… И тогда Гикор подумал, сколько дармоедов на этой земле, и подумал, что и государство-то стоит пожалеть, столько дармоедов, только и знают баклуши бить.

– Алхо, родной… Нет, я ничего. Ну раз встал, давай я тебе поправлю тут… Так… так лучше?

– Накрой мешки брезентом, – сказал Гикор жене. – Лошадь как следует вытри, войлоком накрой, чтоб не простыла. Свиней прогони – я спать ложусь. Да не греми ты своими кастрюльками! – заорал Гикор… – Из Касаха иду, чтоб тебя с твоим мацуном… – пробормотал он уже во сне.

А потом, потом реял ветерок, какой только в горах бывает, реял от вершины к вершине, чуть трепля облака, заведующий фермой Левой ругался с конюхом Месропом, женщины доили овец, лаяли проголодавшиеся псы, вдали подал голос оранжевый табун, жена Гикора зарезала курицу, и тихо-тихо дремал Алхо.

Овцы ушли пастись, собаки, сытые уже, не желали их сопровождать, но все же двинулись вслед нехотя. Алхо отдыхал стоя.

Гикор вышел из палатки, сел у входа и зевнул, мрачный-премрачный. Пришла Ашхен, сказала: «И нагрузил же ты…» Гикор сказал: «Пошла, не твоего ума дело». Пастухи отогнали от стада чужого телка, и двадцать раз мелькнула под носом у собак лиса и двадцать раз скрылась, окруженная собаками. Гикор спустился к оврагу. Левой колол дрова для фермы. Месроп направлялся к табуну, а Алхо пощипывал траву.

– Ешь, – сказал ему Гикор. Утром Гикор спросил его:

– Все еще пасешься? Хорошо делаешь, молодец. Пасись.

Реял ветерок, какой только в горах бывает, реял от вершины к вершине, чуть трепля облака, женщины доили овец, и подал голос оранжевый табун. Алхо вскинул голову – широкозадые кобылы источали там аромат и сулили сладкую усталость, не такую, какая бывает от груза. Алхо негромко заржал и пошел к ним. Из табуна метнулся, поглядел на него с минуту и бросился на него жеребец. Отшвырнул Алхо, подмял под себя и, похрапывая, умчался. Вернулся к табуну. И поглядел оттуда злыми презрительными глазами: где-то там это жалкое ничтожество, осмелившееся подступиться к табуну?

Алхо сел, потом поднялся на ноги, поглядел на табун – кобылы источали тепло и запах цветов. Алхо заржал. Жеребец обошел свой табун легкой поступью и снова бросился на Алхо – подмял его снова и, победный и злой, вернулся к кобылам.

По небу плыли клочки облаков, маячил среди зелени оранжевый табун, скулили и выли проголодавшиеся собаки. Алхо поднялся, встал на дрожащих ногах, поднял голову – кобылы источали запах цветов и тепло. Алхо заржал и двинулся к табуну.

– Гикор! Лошадь убивают… Гикор…

– Гикор! Отойди, Гикор, задавит, отойди, ради Христа!..

С вилами в руках Гикор пошел навстречу жеребцу.

– Бездельник, собака, кишки тебе выпущу, стервя…

Гикора собаки спасли, окружили жеребца и оттеснили его от Гикора и Алхо. А Алхо все рвался к оранжевому табуну, все шел к нему и не видел Гикора. И Алхо пошел – пошел, подминая под собой Гикора.

А оранжевый жеребец вырвался из кольца собак, ударил, укусил Алхо, распростер его по земле и ушел к своему табуну, разметав огненную гриву. И от самого табуна оглянулся и увидел, как Алхо в который раз уже встал, постоял секунду и пошел за Гикором. Пошел по дороге, ведущей к последующим грузам, пошел через село на станцию.

– Спасибочки, – сказано было Андро, – спасибочки тебе! Как Гикору надо бывает в Касах, Алхо тут как тут, а ребенок два дня болтается на станции, так Алхо устал, спасибочки…

– Андраник… – позвала бабка, мать Андро.

– Да с тобой-то что приключилось, мать, что – Андраник?!

– Сын твоего брата на станции сидит, Андраник…

– А я что, виноват, что ли, что он на станции сидит, я что – виноват?..

1965

Василь Быков
Утро вечера мудренее

1

Он лежит на скамье в простенке между двумя окнами, с безжизненным восковым лицом, на котором уже ни движения, ни мысли, только какая-то неопределенная тупая гримаса. Эта гримаса, совершенно не свойственная человеку при жизни, делает его лицо почти неузнаваемым. Такие же омертвевшие в своей неподвижности руки его сложены кистями на животе поверх неподпоясанной суконной гимнастерки с двумя эмалевыми шпалами в полевых петлицах. Ордена с гимнастерки уже отвинчены, и на груди заметны две маленькие дырочки с ржавчиной по краям, которые издали кажутся пятнами крови. Слегка раздвинутые ноги в аккуратно натянутых шерстяных носках выглядят не по-мужски маленькими.

– Ну, посмотрел? – поворачивается к порогу впустивший меня сюда старшина комендантского взвода, давая понять, что пора уходить. Насунув на голову шапку, я осторожно, стараясь не нарушить тишины этой хаты, открываю дверь. Закрыть ее с моей раненой, подвешенной на груди рукой не очень удобно, и старшина закрывает дверь сам.

На дворе морозно и солнечно. Над леском за деревней валит в небо сизый дым от пожара, в отдалении погрохатывают разрывы мин, забравшись в самую высь, с утра нудно гудит немецкая «рама». Но это все там, на передовой за лесом, здесь же, в полуразрушенной прифронтовой деревушке, в общем, тихо и спокойно. На улицу с какой-то поклажей под брезентом въехало несколько повозок, и обозники, видно, в поисках пристанища, бегают по дворам. В этот двор они только заглядывают через ограду и пробегают мимо – этот двор им не нравится, как не нравится он и мне, да, наверно, и вот этим бойцам из комендантского взвода, что, пристроившись подле сарая, сколачивают гроб. Бойцы молодые, видно, впервые взялись за такое не очень привычное даже на войне дело, и работа у них явно не спорится. Я не знаю, куда идти дальше, и, остановившись поодаль, отчужденно наблюдаю за их работой.

– Да держи ты! Безрукий, что ли! – нервно пинает один из них короткий обрезок доски, в который он намеревается забить гвоздь.

– Держу! Не разевайся, крикун!

Гвозди, наверное, из проволоки, они гнутся под молотком и не лезут в сучковатое дерево. Крикун, стоя на коленях, кое-как приколачивает доску и, отложив молоток, озабоченно осматривает свою работу.

– Ну вот! А ширины такой хватит? – спокойнее спрашивает он и исподлобья бросает примирительный взгляд на своего напарника.

– Померить бы надо, – говорит напарник, белобрысый и синеглазый, в шапке с растопыренными наушниками, с которых свисают тесемки завязок. Однако идти в избу, где лежит убитый, никому из них, видно, не хочется, и крикун машет рукой. Поднявшись на ноги, он скидывает с себя телогрейку и неловко примащивается в мелком, без одной стенки гробу.

– Ну-ка гляди. Хорош?

– Хорош. Будто широковат даже.

– А ты пометь. Зачем лишнее?

Светлоглазый деловито отмечает на торце место для боковых досок, а я уже не могу тут оставаться. Мне все время хочется куда-то идти. Конечно, надо добираться в санбат, но машины будут еще не скоро: только что отправили тяжелых, а легко раненным, видно, придется подождать до обеда.

Не находя чем занять себя и желая как-нибудь скоротать время, я медленно бреду по деревенской улице к школе, где роют могилу. Мне одиноко и горестно, очень болит рука. После бессонной ночи временами познабливает, и в глазах неотвязно мельтешат обрывки вчерашних событий, звучат голоса людей, которых уже нет и никогда больше не будет.

Да, вчера все было иначе…