Текст книги "Советский рассказ. Том второй"
Автор книги: Михаил Шолохов
Соавторы: Вениамин Каверин,Валентин Катаев,Александр Твардовский,Владимир Тендряков,Гавриил Троепольский,Эммануил Казакевич,Сергей Антонов,Владимир Лидин,Василий Субботин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 58 страниц)
Грант Матевосян
Алхо [33]33
Из цикла «Оранжевый табун».
[Закрыть]
– Да ведь я сам в горы собрался, Гикор…
– Собрался в горы? – будто бы смутился Гикор. – Как же быть тогда? – Он постоял, будто бы смущенный, и вдруг повеселел, будто бы выход нашел. – А ты на моей лошади поезжай. Тебе же дрова везти. Сильная лошадь – грузи сколько хочешь. Правда, шарахается, не любит чужих, – засомневался Гикор.
– Лошади семь-восемь лет – не жеребенок, чего шарахаться, – засмеялся Андро.
– От мужского в нем осталось, нет-нет да и ударит в башку, – объяснил лисица Гикор. И, потому что он так серьезно объяснил, Андро поинтересовался тоже всерьез:
– Холощеный он у тебя, говоришь?
– Нет, внутрь все запихано. Пчела у тебя хорошо ходит, – похвалил Гикор. – Айта, [34]34
Айта– «Эй, парень».
[Закрыть]даешь или нет?
– А разница какая-нибудь есть?
– Говорят, что нет, но у моего вот есть. Хочешь выхолостить – выхолости, а то внутрь загонять – это еще что за мода? Когда это было – вчера, что ли, Сона спускалась с гор – взбесился, все с себя сбросил…
– Седло в хлеву лежит, в сенях, – сказал Андро, – лошадь в овраге. Много не нагружай, Гикор, а то знаю я твои пуды.
Гикор по-стариковски небыстро зашагал к дверям хлева и, как истинный хозяин, выругал про себя Андро: «Слабак несчастный, раз уж ты так хорошо знаешь мои пуды, что ж ты мне лошадь свою даешь… На его седло полюбуйтесь, да какое это твое дело – лошадь держать».
А Андро показалось – он обидел старика, потому что тот какой-то расстроенный вернулся из хлева, и Андро захотел смягчить свои недостойные слова.
– Да шучу ведь я все, Гикор, шучу, – сказал Андро, – спустишься в ущелье, не пугайся, в воде белый буйвол сидит.
– Ну да, – не поверил Гикор. – Сам видел?
– Лошадь перегонял – завидел.
– Ты молодой, ты такое увидишь! – Ему не поправилось расположение ульев у Андро – он рассердился, и груша у этого человека портилась – тут уж он совсем рассердился: – Ты буйволов ходи разглядывай, а у тебя груша гниет, – сказал он и, как в председательские свои времена, быстро распорядился: – Бочку намочишь в ручье, дашь хорошенько отмокнуть. Завтра чтобы ни одной груши на дереве не было. У него тыща из-под носа уплывает, а он себе спит средь бела дня…
Когда он был над самым уже ущельем, Андро окликнул его:
– Дядька Гикор… Через горы пойдешь?
– Там видно будет.
– Если через горы, скажи Ашхен, денька через два приду… дров подвезу…
– Андраник…
– Что тебе?
– Ты кому это лошадь отдал?
– Гикору.
– Для чего ему?..
«Да тебе-то, спрашивается, что за дело?»
– Не слышу, милый!..
– В Касах поедет.
– А не жалко скотину?..
– А что, спина у нее сломается, что ли?..
– Да, милый…
В ущелье на берегу реки стоял Алхо и был печален. Гикор, улыбаясь и покачивая головой, подошел к нему.
– Подыхаешь от безделья, – сказал он Алхо. – Дорогу в Касах помнишь? Не забыл еще?
Алхо в полудреме принял седло, принял удила, бесчувственно дал оседлать себя и пошел, закачался между камнями. Камешек ушел у него из-под ног, и он ударился брюхом о землю.
«Но-о-о…» – удила врезались в старые раны, мягкий прут больно прошелся под брюхом, и Алхо узнал лисицу Гикора. Это означало стеснение в легких, духоту, и долгий путь, и фальшь сладких, ободряющих, неискренних слов. И тяжелый груз.
Алхо вздохнул и захотел пойти рысью, но уздцы тут же врезались в губы, требуя подтянутости и медленного хода. «Припомнил, говоришь, меня?..» Уздцы оказались правы, потому что сразу же перед Алхо взметнулся подъем, и, если бы он шел рысью, передние ноги у него подкосились бы и морда была бы разбита о землю.
Когда они одолели подъем и вышли на дорогу, завиднелась тропинка к дому Андро. Алхо наивно так захотел обмануть лисицу Гикора. Захотел сделать вид, что это обычный день, и он из ущелья поднялся, и вот по дороге и по тропинке идет к себе домой. Алхо замедлил шаг, потом разом свернул на тропинку, но тут же натянулись удила, а стремена врезались в старые шрамы.
– На лисицу эту поглядите, на лисицу, – сказал лисица Гикор и повел его по дороге в село.
Из зарослей фасоли выскочила остромордая рыжая сука. Алхо устало и раздраженно лягнул ее и понял, что дорога будет та – под нестерпимо тяжелым грузом с бесконечной жаркой сдавленностью в легких, – и Алхо устало и брезгливо лягнул суку. И почувствовал, как копыто вошло во что-то мягкое и вышло.
– Нельзя ли, чтобы ты своей дорогой шел к своему дому! – вспылил с порога своего особняка директор школы Рубен.
– Моя дорога эта, свою суку на привязи держи, – огрызнулся Гикор.
– На чужой лошади сидит, чужую собаку убивает.
– Беги жаловаться в сельсовет, – сказал Гикор, но гибкий прут все-таки снова обжег брюхо Алхо.
Остромордая сука, известно, злая, обязательно наскочит на тебя, и надо ее лягнуть, чтобы на минуту у нее сперло дыхание и чтобы потом она заскулила, а люди бы стали из-за этого браниться, – все это было понятно, но прута на этот раз Алхо совсем не ожидал. Потому-то и мир людей казался ему запутанным и непостижимым. Вот уже двадцать лет он возит людей и их ношу, двадцать лет под этой ношей он думает о них, но ничего не понимает, ничего. И не по той причине, что он, Алхо, лошадь, а потому что люди не постоянны в своих действиях; они понимают вчерашние свои поступки и даже похваляются ими; сегодняшнее – нет, сегодняшнее им самим непонятно, но что самое странное – от этого они ничуть не страдают, нет.
Гикор привел его к кузнице. Острый запах горячего металла был знаком Алхо и связывался с сильным и ласковым кузнецом былых дней, который не вышел им сейчас навстречу и не погладил глаза лошади. Молодой человек в запачканном, прокопченном переднике с папиросой во рту подошел, подогнул ему ногу – чхк-чхк. И пошел обратно в кузницу. На дорогах, которыми пользуются люди, только и можно продержаться благодаря ими же придуманным подковам, за это Алхо был благодарен им – дороги твердые, грубые. Да, но ведь гвоздь вошел криво, в нерв попал, а другая подкова жала. Алхо смертельно обиделся.
– Айта, а не криво забил гвоздь? – сказал Гикор, прислушиваясь к голосам кузницы.
– Жарко, слышишь, жарко, – отозвался кузнец изнутри и рассмеялся. – Трудодень, слышишь, трудодень. Не золото идет – трудодень.
Алхо пошел, хромая на обе ноги и осторожно, как больной. Нерв болел.
– Ну ладно, не умирай, – сказал всадник, – разойдется.
Алхо от боли забыл про всадника, про прут и про неприятную рыжую собаку. Про то, что он был оседлан, что предстояла какая-то дорога. Алхо стал, но удила встряхнули его голову и прут еще раз просвистел под брюхом. «Но-о-о-о», – и Алхо снова понял, что таким безжалостным, таким неспокойным и таким небрежным мог быть только лисица Гикор. «Интересно, куда пойдем…»
Плетень перед ними распахнулся, пропустил и снова сошелся, наседка с цыплятами перешла дорогу.
«Интересно, куда пойдем». Алхо услышал звон цепи и увидел черную облысевшую собаку. Это была вшивая и от вшей нервная собака, всегда на цепи, которая свободно ходила по проволоке, протянутой через весь двор, – целый день, не останавливаясь, собака бежала вдоль этой проволоки от хлева к дому, от дома к хлеву. Сейчас она остановилась на секунду и, брызгаясь слюной, залилась лаем. И тут Алхо окончательно понял, что попал в лапы лисицы Гикора, и вспомнил жаркие дороги, вспомнил шмелей, отвратительную застоявшуюся воду, непонятно коварную змею – короткую и жилистую, которая целый час непрерывно скользила, и вилась, и пряталась около него, пока про нее не забыли, и вдруг метнулась – ударилась – ужалила. Ногу остро закололо, потом как будто ничего не было, а потом нога разгорелась, онемела, и стало сладко подташнивать. И голова тоже разгорелась и словно не своя была. И его, полуоглохшего, в забытьи, все навьючивали и навьючивали. А ему самому ничего не хотелось – воспоминания и желания мешались, ускользали, и это было приятно: шмелей не было, груза не было, Гикора не стало, и хорошо бы, если бы их вообще никогда не было. Ужалила бы его змея на каком-нибудь пустыре, и он бы спокойно встретил свою смерть. Но они поняли его:
– Змея ужалила коня, Гикор.
– Ну-у? Сдохнет теперь? Оскандалимся перед Андро.
– Нет, – сказали люди, – погоняй его, чтоб вспотел, погоняй хорошенько.
Сухая и гибкая плетка снова вернула его к действительности и напомнила о дороге, о грузе. О сочной траве в горах и холодных ключах. О трудности начатого пути и легкости в конце его. О неприятной обязанности плестись на станцию и радости возвращения. О мурашках при подковывании и наивной гордости уже подкованного. О тоске по кобыле и об ужасе перед жеребцом. О неодолимом желании кобылы и чудовищном бешенстве жеребца. О безразличии к грузу, к воле, к работе, к Гикору и к тесной неудобной подкове. Его снова сделали владельцем потрепанного костлявою тела, его опять вернули к нескончаемым дорогам, которым нет конца, нет конца. Которые начинаются широкими, потом делаются узкими, сворачивают, сходят на нет, снова расширяются, у которых нет конца. Однажды самодовольный бог призвал к себе отца отца отца отца Алхо и сказал: «Вот, прапрадед Алхо, я создал тебя стройным и разумным, я разостлал зеленый луг для тебя, придумал волков, чтобы тебе было от кого бежать, чтобы ты всегда оставался стройным, и человека над тобой поставил, – вот, лошадь, теперь скажи мне: сколько лет жизни хочешь?» И задумался дед деда Алхо, и, потому что бог его умным-разумным создал, снова подумал, и ответил продуманно: «Двадцать лет жизни, создатель». И господу богу понравился его ответ, и он отпустил ему двадцать лет жизни. И человек и бог подмигнули друг дружке. Да зачем тебе, дед, зачем тебе, спрашивается, были нужны эти двадцать лет, на что тебе они, мне они на что…
– Эта лошадь отчего грустная, Гикор? – спросила у Гикора его мать.
– Ты знай свое дело делай. Где мешки?
– С больной лошадью в Касах поедешь, Гикор?
– Не сдохнет, ты будь здорова.
– Эта лошадь с гвоздем, Гикор.
– Оф!.. Ну раз ты столь понимаешь, найди щипцы.
Через отверстие от вынутого гвоздя боль вытекала медленно, как мед, и Алхо была приятна эта уже покалывающая и отходящая боль и то, что снова стал ощущаться перехват стремени, грубость удил, слюнявый лай паршивой черной собаки.
Дорога вела в горы… Посвистывание ветерка в ушах и бесконечно вкусная трава… Алхо пошел веселее. И дороги-то оставалось на один час, на одном дыхании можно было дойти… и началась бы вкусная некончающаяся трава.
– Думаешь?.. – сказал Гикор и повернул его. Он повел его по тропинке к колхозным садам. – Эй, хозяин! – позвал лисица Гикор.
Сторож в нижней рубахе косил траву под деревьями. Он пошел им навстречу, привязал по пути собаку, и Гикор, подтягивая Алхо, подошел к нему, и они о чем-то поговорили. Сторож как будто остался недоволен разговором, но груз Алхо увеличился яблоками и грушами.
– Огурцов нет?.. Ну ладно, ладно. Если затрудняешься, не надо… Что из Касаха тебе привезти?
Сторож из Касаха ничего не хотел, а огурцы оказались еще тяжелее, чем яблоки и груши.
– Н-но-о-о… чертова дохлятина… груза ты еще настоящего не видала… генеральская лошадь какая нашлась… всего-навсего кляча Андро…
Гикор вывел его по тропинке обратно и шел так до тех пор, пока не перестала быть слышной собака сторожа; тогда Гикор крепко потянул за правое удило. Алхо обернулся – ну конечно, справа было поспевшее поле, он помнил. Стремя приказывало идти, голос приказывал идти, но ведь впереди было поле, – Алхо попятился. Но стремя, голос, прут и плетка разом погнали его в это поле, и Алхо пришлось повиноваться. Странный народ эти люди, подумал Алхо, одну и ту же вещь одни разрешают, другие запрещают. Он один ни за что бы не стал заходить в поле, потому что он знал – выйдет однорукий сторож полей и, ругаясь, запрет его в грязном мокром хлеву, а ему не хочется в грязный хлев. Нет, непонятный народ эти люди, определенно. Но когда Гикор молча перевел его через ручей, вошел в лес и объехал скошенную поляну, Алхо понял, что Гикор его на воровство ведет. Дальше начинались картофельные поля. Картошку будет воровать, решил Алхо и остановился.
– Молодец! – удивился лисица Гикор. – Пасись, – сказал он льстиво, – тебе-то и пастись.
Пастись было негде, и груз был нелегкий, – Алхо остановился и подождал.
Деревья не качались, стебли не качались, неподвижно стояли раскрывшиеся цветы – каждый под солнцем ждал своей участи – беззлобно, как Алхо, в неопределенной спокойной грусти. Алхо, вытянув уши в струнку, подождал, что будет еще. Над картошкой, присев на корточки, как собака, притаился Гикор, и стоял неподалеку сторож, опираясь подбородком на черенок лопаты. Гикор копал картошку руками, а сторож, взяв лопату наперевес, неслышно ступая, побежал вдруг в лес. Гикор, припав к земле, выкапывал картошку. Алхо поглядел в сторону леса, поглядел на Гикора и опять подождал, что будет.
– Что, человека увидал? – повернул голову Гикор. – Не можешь спокойно стоять?
И вдруг краем глаза Алхо увидел, как отделился от ближайшего дерева сторож с лопатой наперевес. Алхо знал этого сторожа. Алхо возил ему его картофель, на трудодни. Это был спокойный старик, никогда не бил, не разговаривал, не понукал – давал идти своей дорогой, как хочется. Алхо хотел выразить радость встречи с ним, но сторож приложил палец к губам – тише. А Гикор копал себе картошку. И сторож и Алхо, не вникая, следили за движениями Гикора, не воспринимая, что тот делает, глядели на его единственно подвижную спину в этом безмолвном притихшем мире. А Гикор оторвался от земли, когда мешок был полон доверху. Он встал, разогнул спину и тут только приметил сторожа.
– Ха-ха-ха-ха-ха, – засмеялся Гикор, и его смех очень напоминал лошадиное ржание.
– Ты что же это делаешь? – спросил сторож.
– Ха-ха-ха-ха, а я говорю, заметит или нет…
– А для чего же меня тут поставили?
– Август, думаю, на дворе, не иначе, думаю, Адам траву косит. Зимой, кажется, твое сено раньше всех кончилось?
– Санасар не разрешает косить.
– Санасар и должен не разрешать, а ты коси.
– Связываться неохота.
– И то верно. Но смотри, как бы зимой опять туго не пришлось, – сказал Гикор. – Помоги мешок приладить.
– Нагрузил-то как, не жалко скотину?
– А что с ней сделается, на то и скотина, чтобы грузить.
– Уходишь уже, – грустно поглядел им вслед старик, – остался бы, поговорили.
– Ночью в Касах идти, спешу очень. Из Касаха что тебе привезти?
– Свое здоровье.
Потом горы задышали легкостью и холодом. Горный ветерок защекотал в ушах и под брюхом, забрался под груз и под седло, высушил пот, поиграл в ноздрях и заколыхался вместе с золотисто-рыжей гривой. В сумерках на горизонте табун вспыхивал оранжевыми искрами, ветер уносил ржание, и табун казался далеко-далеко, потом ржание раздавалось рядом… Алхо, задрав голову, тоже заржал, давая знать, что он тут, поблизости, что он не забыл, помнит их и их свободный вольный бег и себя вместе с ними. Алхо пошел быстрее, и Гикор усмехнулся. «Молодец! – и остановил его, и пристроился на седле между грузами. – Теперь беги…»
Напротив, на небольшом кургане, курился летний выгон Цмакута. Дорога стала петлять, выгон несколько раз пропадал из виду и показывался, а дорога то шла вниз, то взлетала вверх, вниз-вверх, вниз-вверх, и они вышли прямо к выгону, к самым палаткам. Бесшумно и холодно качались в воздухе огни пастушьих костров, отары уже затихли в загонах, собаки улеглись, коровы от сытости пускали слюну, молоденький жеребенок без причины, беззаботно и глупо заржал где-то рядом, и хриплый и костлявый Алхо захотел возвестить о своем вступлении в страну кочующих туманов и влажных гор. Но Гикор зазвенел шпорами, и ржание Алхо прошло незамеченным.
– Андро? – В темноте кто-то курил.
– Месроп?
– Гикор, ты? Голос Андроевой лошади вроде.
– Ну да, Алхо со мной.
– И нагрузил-то как.
На тропинке, руки под передником, склонив голову, стояла Андроева Ашхен. Спокойная, тихая, безответная…
– Дядя Гикор? – сказала она.
– Здравствуй, Ашхен.
– Это не наша лошадь?
– Ну да, Алхо.
– Дядя Гикор, Андро должен был прийти, что не пришел?
– Сказал, завтра-послезавтра придет, жди.
– Масло у меня портится, дядя Гикор, что сегодня не явился?
– Про это уж он сам тебе расскажет. Почем мне знать, Ашхен, почему твой муж не явился…
– Да… – согласилась Ашхен. – И нагрузил-то ты как его…
– Чего там нагрузил: мешок картошки, яблок несколько штук.
– Нет, я ничего…
Ашхен только констатировала. Ашхен пошла к своей палатке, Ашхен женщина; мужчина в доме Андро. Ашхен не вмешивается в дела мужчин. Они сами свое дело знают. А Ашхен женщина – она коров доит, овец доит и ждет, чтобы Андро дров подвез. Лошадь – это уже по части Андро… Андро не идет с дровами. Ашхен, склонив голову, подождет. Масло тухнет, а лошадь отправляют в Касах, – Ашхен молча подождет.
– Мешок картошки, говоришь?
Гикор слегка обернулся, Ашхен стояла, уперев руки в бока. Гикор явно презирал ее.
– Колхоз развалил, теперь людей пошел разорять?.. Податливого человека нашел? У самого лошадь – у других берешь? Свою лошадь жалеешь, чужих погоняешь? Ну, отвечай же, куда прячешься?..
– Не болтай глупостей, – сказал Гикор, разгружая Алхо, – занялась бы своими женскими делами.
– Ты тут народ будешь грабить, а меня к моим женским делам отсылаешь? Старая ты лиса!
– Фу!..
Гикор снял поклажу с Алхо, сказал что-то своей старухе и занес мешки в палатку, а Ашхен все еще говорила, и тогда Гикор не выдержал, рассердился:
– Хватит тебе глупости молоть, кончай!
– О себе подумала, так и глупой стала?
И Гикор сказал – не Ашхен сказал, не выгону и не то чтобы своей жене, а самому себе, но потому, что палатки были разбиты близко друг от друга, и стояла ночная тишина, и войлочные стенки у палаток были тонкие, – он сказал всем:
– Ее бездельник, оставив колхозные дела, неизвестно чем там занят с другими женщинами. Она тут думает, Гикор виноват, что ее масло тухнет.
Его старуха постояла с минуту, поднеся руку ко рту, потом спросила деланно – будто бы пугаясь и будто бы в удивлении, – с любопытством былых дней:
– С какими еще женщинами, Гикор?
– В Касах иду – все приготовила, что надо? С какими женщинами, – заорал Гикор, – с Мариам, или как там ее еще! Кур привяжи покрепче!
Потом опять была тишина, курил в темноте конюх, мычали сытые коровы, помаргивали огоньки у пастухов, и пастухи вспоминали, какая Мариам тощая – одна кожа да кости, но кто поймет этот мир, может, и есть в ней что-то… Алхо отдыхал, подогнув одну ногу, и в своей палатке молча исходила злобой Ашхен.
Под звездным небом дремали в загоне теплые кобылы, над прижатыми друг к другу крупами высоко выделялась крутая шея жеребца, в темноте прокричали встревоженно куры, и Алхо почувствовал, что к седлу привязали сонных, отяжелевших кур и рядом с курами приладили мокрые мешочки с мацуном. [35]35
Мацун– род простокваши.
[Закрыть]
– Целую неделю знала, что в Касах поеду, не могла мацун вовремя отжать!
– В дороге вся вода и отойдет, чего злиться-то.
Вода из мешочка потекла, пощипывая, по бокам Алхо, куры тут же нагадили на Алхо и замахали крыльями, потом поверх всего этого был разостлан брезент и на брезент взгромоздился сам Гикор.
И перед Гикором уютно замаячила, закачалась ночь, и жизнь показалась ему хорошо устроенной – потому что в Касахе его дожидалась красная пшеница, и мацун сам собой отжимался, а сам он сидел на брезенте, и было под ним сухо и удобно.
«Для вас мацун привез с гор…», «Для вас самый натуральный сыр привез, в горах делали, своими руками…», «Кур для вас привез, прямо с гор…» Ах, в долине жара стоит, дохнуть нечем, а в горах ветерок гуляет, свежо, и жителям низины кажется, что в руках этих та прохлада еще держится, что в горах. Нет, нет, Гикор все это отлично знал, он так и говорил – «для вас», «с гор». В селе думают, что он комиссию по пенсиям подкупил, бог знает сколько денег ухлопал. Даже старуха собственная и та так думает. Дурачье, не понимают ничего. Просто председатель комиссии родом из Цахкута. Он, Гикор, пошел к нему, взял с собой мацун в мешочке. «Цахкутский, – сказал, – мацун, для тебя нес, наши горы с цахкутскими рядом, соседи…» А в городе жара была, на улицах, в деревьях, в парадных – во всех дырах затаилась духотища, и в вентиляторах болтался горячий воздух. «Цахкут рядом с нашими горами… под самыми небесами… для тебя мацун вез…»
Они проехали рядом с водопоем. Близко в кустарнике прокричала птица. Стало тихо. Потом дорогу им перебежал то ли волк, то ли заяц, то ли сам черт. В тысяча… девятьсот… восемнадцатом… или девятнадцатом? – осенью несоевского Аршака как раз в этом месте нашли. А гнедую кобылу его спустя пять лет кто-то видел в Кировакане. Хозяин ее новый сказал – в Касахе купил, а когда у него стали допытываться, когда, мол, и при каких обстоятельствах, – помалкивайте, сказал, идите своей дорогой, ясно?..
Подошли к развилке. Та тропа, что налево сворачивала, вела в горы. Она обвивала все плато, связывая родники с родниками, выгоны с выгонами и табуны с табунами. Она проходила рядом с облаками, это была прекрасная дорога – Алхо помедлил секунду и разом метнулся к ней – подался влево.
– Н-но-о-о…
Удила поранили губы, шею заломило, а Алхо все еще рвался к той тропе – в горы. Уздцы натянулись еще крепче, губам стало еще больнее, но ноги Алхо несли его влево.
– Р-ры-и-и… Озверела, проклятая…
Дышать стало трудно, звезды показались Алхо совсем близко – рукой подать, но ноги Алхо упирались в твердую-претвердую сухую землю. Ноги искали пропасть, ущелье, яму бездонную на этой земле, чтобы послать к черту это старое костлявое тело, которое неизвестно зачем все держится и держится, глупое. Алхо хотелось умереть. Но всадник натянул поводья снова, на этот раз с одной только стороны. Он покрутил, покрутил Алхо на одном месте, потом стегнул его что было силы и отпустил уздцы. Алхо пошел по склону без дороги, вдохнул всей грудью воздух, и ни с чем не сравнимый ночной свежий воздух обласкал его загрубевшие легкие.
– Совсем одурел… чертов мерин…
Потом они стояли над кручей. Куры утихомирились, угомонились под брезентом, не царапались больше, из сыра и мацуна текла соленая жидкость, обжигая старые и новые раны Алхо, а внизу расстилался городок, молча вырисовывался в полутьме. Это был знакомый городок, знакомая круча, и боль в теле тоже была знакомая.
– Пришли…
И когда Алхо увидел в городе молоденького жеребенка, навьюченного, как он, который упирался всеми четырьмя ногами, не хотел идти и дрожал: «Иди, – сказал Алхо, – зря не упрямься, глупо это».
Под ногами гулко стучал асфальт, с шумом проносились машины, иногда слышалось фырканье реки, и это было что-то свое, родное, но бедного жеребенка не вели вброд через реку, а тянули на мост, били, умоляли, толкали. А жеребенок, привыкший к мягким и упругим горам, напуганный и ошалевший, не шел, дрожал.
Алхо подошел к ним поближе, дал приглядеться к себе и сказал жеребенку: «Не бойся, не пропасть это – мост… иди… это они так устроили – на вид шатко, но прочно, иди, не околеешь… а ежели и околеешь, не велика беда, ничего не потеряешь… Иди…»
И жеребенок поверил ему, пошел, а сам он был безучастен и к мосту и к реву машин, потому что наполовину был глух уже, и наполовину был слеп, и шкура его была дубленая-передубленая. Жеребенок шел, прижимаясь к Алхо, но возле базара их разлучили, жеребенка привязали к воротам и оставили один на один с его отвращением ко всему вокруг, среди пыли и грязи под солнцем. Так он должен был стоять, пока не распродалось бы все масло до последнего грамма, пока не были бы сделаны все необходимые покупки в магазинах – ситец, хлеб, обувь.
Машины пролетали рядом с Алхо, проехали веселые велосипедисты, посмеялись над Гикором и его лошадью, проехали экскурсанты в автобусе, бросили букет к ногам Алхо, помахали руками, уехали. Алхо остался один.
Потом Гикор завтракал, рядом был родник, овечий сыр с хлебом был вкусен, а вода в роднике – холодна, слава богу. Снова проехали велосипедисты, те же самые, обратно поехали, и были они крепкие все и радостные, велосипеды их хорошо были смазаны, легко скользили по асфальту, и сами они казались такими же ладными, ловкими, совершенными, как их машины. Они должны были завтра косить траву, но сегодня они забавлялись этими игрушками, и Гикор подумал вслед им: «Нагрузить бы вас, поглядел бы я, как вы заскользите…» Потом он с удовольствием подумал о том, что завтра он со своей красной пшеницей будет дома уже и пшеницы этой хватит на четыре года за глаза… Говорят, Америка Франции ноту какую-то послала… И Гикор сказал Алхо:
– Хорошо отдохнул? Пошли дальше…
И шоссе перешло снова в тропу, лес превратился в кустарники, потом остались позади и эти кустарники, река раздалась, побежала рядом, замутнилась, последний родник был какой-то тухлый, с теплой гнилой водой, потекла однообразная рыжая, глухая и душная дорога.
Была бы на свете зеленая долина, в ней родник. Знать не знал бы Андро про эту долину. И паслась бы в этой зеленой долине возле родника белая лошадь. Никто бы не знал, что эта лошадь – Алхо. Но это был бы Алхо. Он кружил бы по своей долине, воду бы пил из родника, отгонял бы хвостом двух-трех мух, севших на него, думал бы себе, гулял бы он так, гулял бы, потом бы лег на солнце, растянулся бы, а лисица бы подумала – лошадь сдохла, и села бы огненная лисица поодаль, глядела бы на него в сомнении и облизывалась бы, а Алхо бы вдруг так фыркнул, так фыркнул – лисицы и след бы простыл. Ох, вскочил бы весело Алхо на ноги и увидел бы на другом конце долины кобылу – большезадую, темно-красную кобылу на зеленом лужке. Была бы на свете долина, вся зеленая, на ней Алхо – белый – и темно-красная кобыла рядом. Кружил бы Алхо по зеленому лугу, ложился бы в зеленые травы, вверху бы проплывали белейшие облака, было бы красиво и печально все. И пускай бы потом пришли волки: сытый и добрый Алхо их не мучил бы и сам не мучился, отдал бы себя на съедение, пусть жрут.
К вечеру дорога оживилась. В скошенном поле мягко прокричала перепелка, красный камень вдалеке превратился в красную собаку, которая залилась лаем, завидев их. Здешние собаки такие же злые, как здешние змеи. Гикор слез с Алхо и попробовал было унять собаку – ничего не вышло, та кидалась ему чуть не в лицо. Тогда Гикор хлестнул ее плеткой и деланно засмеялся, чтобы хозяин не обиделся, если поблизости. Собака вроде отстала, но, когда Алхо с Гикором отъехали немного, неслышно вцепилась лошади в хвост. Как ни шпынял ее Гикор – не отцеплялась. Алхо потерял терпение, помчался, не разбирая дороги, но спасения от собаки не было никакого – так и мелькала красным пятном перед глазами.
Даже волки здешние бесстыдные – как пристанут, не найти избавления. Прошлой зимой киномеханик районный всю ночь на телеграфном столбе просидел. Хорошо сказать еще – просидел… И Алхо понесся…
…Сначала Гикор нашел мешочек с мацуном, потом нащупал под ногами брезент. Вдалеке маячила красная собака, а Алхо не было нигде. Вышедшая навстречу старуха сказала, что да, видела лошадь, синюю, и куры были на ней переброшены, но потом выяснилось – вчера видела. Гикор поглядел кругом – не было Алхо. Обратно идти Гикор не решался, боялся нарваться на красную собаку. Он вдруг вспомнил, как много лет назад, молодыми еще были, приехали они в эти края пшеницу покупать. На рассвете спешились – передохнуть немного. Слезли с лошади, и вдруг Акоп говорит: змея! Вскочил Гикор на лошадь, только и видели его. Потом остановился перевести дух – оглянулся, стоят друзья, за животы держатся, хохочут. Прозвали его тогда Всадником. Потом, во время войны, когда он словчил – сына от армии освободил, женщины прозвали его лисицей. Лисица Гикор.
С низким ревом пролетел самолет. Говорят, за два часа долетает до Москвы. А в тридцать девятом они с Левоном шесть суток в поезде ехали. Как сегодня помнит, Левон в Кремле подошел к колоколу, Царь-колокол назывался, большой, потрогал его, поглядел на блестящие купола и говорит: «А ведь неделю назад в Цмакуте были, Гикор».
…Алхо все не было. Быстро надвигались сумерки. Гикор решил: одну из коров, всех овец и лошадь продает, выручку и те, что в сберкассе лежат, дает живущему в Кировакане сыну своему Генрику, тот строит за год дом для отца с матерью, и переезжает Гикор в Ки-ро-ва-кан… «Плевать на деревню, хватит…» Гикор нагнулся – поднял мешок с сыром, – да, сыр изрядно помялся, покрошился, черт. И когда он снова стал выглядывать в темноте Алхо, не решаясь идти обратно, перед ним вырос Симон, тот самый, у которого Гикор должен был взять пшеницу. Симон стоял в поле перед Гикором и смеялся.
– Айта… Айта, а я думаю, куда человек задевался, сбросила его с себя лошадь, думаю… Ты что, заснул на ней, что ли… а-ха-а…
– Пришла лошадь?
– Да давно уже.
– Прямо к тебе?
– Ну да, пришла и стала во дворе. А мы-то думаем, чья лошадь, потом смотрим, нет, не уходит – к нам пришла, вспомнили, что ты раз на ней приезжал, а-ха-ха…
– Понеслась, окаянная, от собаки побежала… Сыр весь побился… А куры на ней были?
– Были, были.
– Для вас привез, с гор. Хлеб, я вижу, в этом году хороший у вас.
– Да, хлеба – хоть завались.
– Для вас мацун привез с гор. Значит, говоришь, пришла и стала во дворе?
– Будто гвоздем прибили – стала и стоит.
– Обязанность у нее такая, – засмеялся Гикор. – Сколько хочешь грузи и отпускай – сама придет в Цмакут, прямиком ко мне…
В первую зиму войны Гикор прокормил картофелем жену и пятерых ребятишек Симона, в сарае у него жили. И еще одни жили, в подвале, теперь говорят, в Ереване, большую должность занимают, дочка их вроде бы доцент в институте. Стоит их как-нибудь разыскать, пригодится.
Да, село здесь большое и тесное, дома чуть не друг на друге сидят. Тут если приусадебный участок 1300 метров, то столько он и занимает площади, и ничуть не больше. Сельсовет здесь истинно сельсовет. Споры разрешает, тяжбы; девушки тут, случается, беременеют до свадьбы, – нет, сельсовет тут на месте. Парни тут, наверное, умеют косить, но не косят; надевают новые, из магазина, костюмы, стоят возле клуба, переглядываются, покуривают. А председатель на них не покрикивает, потому что в крике есть какая-то домашность, что ли, а тут слишком большое село для этого. В годы войны голод первым делом в такое село приходит, потом уже в город, потому что здесь не существует того порядка и дисциплины, что в городе, и нет того изобилия, которое в маленьком селе. Да, это именно так, на улицах здесь можно увидеть толстых мужчин – сидят играют в нарды, дождь пойдет – домой переходят, там игру продолжают. А в Цмакуте с дождем вместе поднимается тревога за сено. Гикор решил – нет, не переедет в город, – ночью под окном у тебя будет петь пьяный сапожник с ножом в руках, а утром узнаешь, что зарезали ночного сторожа на соседней улице. И жить-то осталось каких-нибудь десять – пятнадцать лет. Гикор проживет их в Цмакуте, умрет – похоронят рядом с Адамом, Мовсесом, дедом Гикором, Сааком, обок с Ладо.
