Текст книги "Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро"
Автор книги: Мигель де Унамуно
Соавторы: Рамон дель Валье-Инклан,Пио Бароха
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 67 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]
– Что ты натворила, девочка? – спросила племянницу донья Эрмелинда.
– Что я натворила? На моем месте вы сделали бы то же самое, если у вас есть стыд. Я в этом уверена. Он хотел меня купить! Купить меня!
– Послушай, родная, гораздо лучше, если женщину хотят купить, чем если ее хотят продать.
– Купить меня! Меня!
– Но ведь все не так, Эухения, совсем не так. Он это сделал из великодушия, из героизма.
– Мне не нравятся герои. То есть люди, которые стараются быть героями. Когда героизм проявляется естественно – очень хорошо! Но по расчету? Хотел меня купить! Купить меня, меня! Говорю вам, тетя, он мне за это заплатит. Он мне заплатит, этот…
– Кто? Договаривай!
– Этот нудный слизняк. Для меня он все равно что не существует. Не существует!
– Какие глупости ты говоришь!
– Вы считаете, тетушка, что у этого чудака…
– У кого? У Фермина?
– Нет, у того… что канарейку принес, есть что-то внутри?
– По крайней мере – внутренности.
– Вы думаете, у него есть внутренности? Нет! Пусто, вот как будто насквозь его вижу, пусто!
– Ну, успокойся, деточка, и поговорим разумно. Перестань делать глупости. Забудь про все это. Я думаю, ты должна дать согласие.
– Но я не люблю его, тетя!
– Что ты можешь знать о любви? У тебя еще нет опыта. Что такое восьмая или тридцать вторая у тебя в нотах – это ты знаешь, но любовь…
– Тетушка, мне кажется, вы занимаетесь пустыми разговорами.
– Что ты знаешь о любви, девчонка?
– Но ведь я люблю другого.
– Другого? Этого лентяя Маурисио, у которого душа от тела отлынивает? Это ты называешь любовью? Это и есть твой другой? Твое спасение – только Аугусто, един Аугусто. Такой изящный, богатый, добрый!
– Потому я его и не люблю, что он добрый, как вы изволили сказать. Мне не нравятся добрые мужчины,
– Мне тоже, дочка, мне тоже, но…
– Что но?
– …но замуж надо выходить за них. Для этого они родились, и из них всегда получаются хорошие мужья.
– Но если я его не люблю! Как же я выйду за него?
– Как? Выйдешь – и все! Разве я не вышла за твоего дядю?
– Но, тетя…
– Ну да, теперь я, кажется, его люблю, да, пожалуй, люблю, но когда я шла за Фермина, то вряд ли его любила. Знаешь, разговоры о любви – все из книжек, для того любовь и придумали, чтобы о ней говорить и писать. Бредни поэтов. Самое главное – это брак. Гражданский кодекс ничего о любви не говорит, зато говорит о браке. Любовь – она вроде музыки.
– Музыки?
– Да, музыки. А тебе уже известно, что от музыки мало толку, разве что уроками зарабатывать на жизнь, и если ты сейчас не воспользуешься этой возможностью, то еще не скоро вырвешься из своего чистилища.
– Да разве я прошу у вас что-нибудь? Я сама себя кормлю. Я вам в тягость?
– Не шуми так, горячая голова, и не говори таких вещей, а то поссоримся по-настоящему. Ничего подобного тебе не говорят, А все, что я тебе советую, для твоего же блага.
– Для моего блага, для моего блага… Для моего блага проявил дон Аугусто свое рыцарство, и для моего блага… Рыцарство, да, хорошо, рыцарство! Хотел меня купить! Меня купить захотел, меня! Истинный рыцарь, нечего сказать! Как я уже понимаю, тетушка, мужчины – это грубияны, скоты, деликатности ни на грош. Не могут даже любезность оказать, не оскорбляя.
– Все?
– Все, все! Конечно, если они настоящие мужчины.
– Вот как!
– Да, потому что другие, те, что не грубияны, и не скоты, и не эгоисты, просто не мужчины.
– А кто же они?
– Ну, не знаю… Бабы!
– Странные теории, деточка!
– В этом доме можно набраться всяких теорий.
– Но ты же ничего подобного от дяди не слышала.
– Нет, это мне самой пришло в голову, наблюдала и я мужчин. Дядя не настоящий мужчина, он не такой.
– Значит, он баба, да? Говори же!
– Нет, конечно, нет. Мой дядя, ну, мой дядя… Я никак не могу представить его себе таким… из плоти и крови.
– Как же ты представляешь себе своего дядю?
– Ну, всего только… Не знаю, как сказать… Всего только моим дядей. Как будто сам по себе он и не существует.
– Это ты так думаешь, детка. А я тебе скажу, что твой дядя существует, и очень даже существует!
– Все они скоты, скоты. Вы знаете, что сказал этот негодяй Мартин Рубио бедному дону Эметерио через несколько дней после того, как тот овдовел?
– Не слыхала.
– Так вот. Это случилось во время эпидемии, вы помните. Все были страшно встревожены, вы мне не позволяли несколько дней выходить из дому, заставляли пить кипяченую воду. Все бегали друг от друга; если кого-то встречали в трауре, его сторонились, как зачумленного. Так вот дней через пять или шесть после того, как бедный Эметерио овдовел, ему пришлось выйти – в трауре, разумеется, – и он столкнулся нос к носу с этим мерзавцем Мартином. Тот увидел траур и остановился на порядочном расстоянии, боясь заразиться: «Послушайте, что это значит? У вас несчастье?» – «Да, – ответил ему бедный дон Эметерио, – я недавно потерял жену» – «Примите мои соболезнования! А от чего она умерла?» – «От преждевременных родов», – сказал дон Эметерио. «Ну, это не так уж плохо», – говорит этот негодяй Мартин и только тогда подает ему руку. Вот уж истинный рыцарь! Скотина! Говорю вам, все они скоты и ничего больше.
– Лучше пусть будут скоты, чем лодыри, вроде, например, твоего бездельника Маурисио, который, уж не знаю как, задурил тебе мозги. Потому что, по моим сведениям – а они, уверяю тебя, из очень надежного источника, – этот лодырь вряд ли тебя действительно любит,
– Зато я люблю его, и этого достаточно!
– И ты считаешь, что этот негодник – я хоту ска зать, твой жених – настоящий мужчина? Будь он мужчиной, он бы уже давно что-то придумал и нашел работу.
– Ну, если он не мужчина, я хочу сделать его мужчиной. Да, у него есть тот недостаток, о котором вы говорите, тетя, но, быть может, за это-то я его и люблю, А теперь, после выходки дона Аугусто – ишь купить меня захотел! – я решила все поставить на карту, повенчавшись с Маурисио.
– На что же вы будете жить, безумная?
– На мои заработки! Я буду работать еще больше. Стану давать уроки тем, кому раньше отказывала. Как бы то ни было, я уже отказалась от своего дома и подарила его дону Аугусто. Это была прихоть, и ничего более. Ведь в этом доме я родилась. Но зато сейчас я свободна от этого кошмара с домом и закладной и стану работать изо всех сил. А Маурисио увидит, что я работаю за двоих, и ему ничего другого не останется, как искать работу и трудиться. Конечно, если у него есть совесть.
– А если ее нет?
– Тогда он будет зависеть от меня! – Конечно. Муж пианистки!
– А хоть бы и так. Он будет мой, мой, и чем больше; он будет от меня зависеть, тем больше он будет принадлежать мне.
– Он будет твой – да, как собака. Это называется Купить мужчину.
– Разве не хотел другой мужчина, с капиталом, купить меня? Что же странного в том, что я, женщина, своим трудом хочу купить мужчину?
– Все эти рассуждения, деточка, весьма похожи на то, что твой дядя называет феминизмом.
– Не знаю, и мне это ни к чему знать. Но, повторяю, вам, тетя, еще не родился тот мужчина, который сможет, меня купить. Меня купить? Нет!
Тут вошла прислуга сказать, что явился дон Аугусто; и ждет сеньору.
– Он? Пусть убирается. Не хочу его видеть. Передай; ему, что я уже сказала свое последнее слово.
– Подумай немного, деточка, успокойся; не приник май все так близко к сердцу. Ты неправильно поняла; намерения дона Аугусто.
Когда Аугусто предстал перед доньей Эрмелиндой, он принес свои извинения. Он, мол, глубоко огорчен, Эухения неправильно истолковала его добрые намерения. Он уплатил по закладной за дом, и теперь владение свободна от долга и по закону полностью принадлежит своей хозяйке. Если же она упорствует и не желает получать ренту, то он тоже никак не может ее получать, так что деньги будут потеряны без всякой пользы, или, точнее говоря, будут откладываться в банк на имя хозяйки. Кроме того, он отказывается от своих претензий на руку Эухении, его единственное желание – чтобы она была счастлива. Он даже готов подыскать место для Маурисио, чтобы тому не приходилось жить на деньги своей жены.
– У вас золотое сердце! – воскликнула донья Эрмелинда.
– Теперь, сеньора, вам осталось только объяснить племяннице истинный смысл моих намерений, и, если выкуп закладной показался ей дерзостью, пусть она простит меня. Но, думаю, сейчас уже нельзя дать делу обратный ход. Если ваша племянница пожелает, я могу быть шафером на ее свадьбе. Затем я собираюсь отправиться в долгое и далекое путешествие.
Донья Эрмелинда велела прислуге позвать Эухению: дон Аугусто, мол, желает с нею поговорить. «Сеньорита только что вышла», – отвечала прислуга.
XVI– Ты несносен, Маурисио, – говорила Эухения жениху в той же самой каморке привратницы, – совершенно несносен, и, если так будет и дальше, если ты не встряхнешься, не станешь искать себе работу, чтобы мы могли наконец пожениться, я готова на любое безумие.
– Какое безумие? Скажи мне, дорогая. – И он поглаживал ее шею, намотав на палец завиток волос.
– Слушай, если хочешь, мы поженимся и так, я буду работать… за двоих.
– А что тогда скажут обо мне, если я на это пойду?
– Какое мне дело, что о тебе скажут?
– Нет, нет, дело серьезное!
– Да мне все равно. Я хочу, чтобы все это кончилось как можно скорее.
– Так ли уж плохо нам с тобой?
– Плохо, очень плохо! И если ты не решишься, я готова…
– На что? Скажи-ка.
– Готова принять жертву дона Аугусто.
– Выйдешь за него?
– Нет, никогда! Принять в подарок мой дом.
– Так и поступай, дорогая, так и поступай! Если только об этом речь…
– И ты согласишься?
– А почему бы и нет? Этот глупец, дон Аугусто, как мне кажется, не совсем в своем уме; раз у него такой каприз, зачем нам ему мешать?
– Значит, ты…
– Ну конечно, дорогая, конечно!
– …до кончиков ногтей мужчина.
– Не совсем такой, какого тебе хочется. Ну, пойди сюда.
– Оставь, Маурисио, я тебе сто раз говорила, чтоб ты не был…
– Чтоб я не был ласковым?
– Нет! Скотиной! Сиди спокойно. Если хочешь, чтобы я тебе верила, перестань лениться, поищи как следует работу, а дальше – сам знаешь. Посмотрим, хватит ли у тебя энергии. Помнишь, я тебе уже один раз дала пощечину?
– Как приятно было! Дай, дорогая, дай мне еще одну! Вот по этой щеке.
– Не напрашивайся.
– Ну дай же!
– Нет, я тебе не доставлю этого удовольствия.
– А другое?
– Говорю тебе, не будь скотиной. И повторяю: если ты не постараешься найти работу, я приму его предложение.
– Хорошо, Эухения, хочешь, я скажу тебе всю правду, совершенно откровенно?
– Говори!
– Я очень тебя люблю, очень; я схожу с ума от любви, но мысль о браке меня пугает, мне становится жутко. Я ведь лентяй по натуре, в этом ты права. Больше всего меня мучит необходимость работать, и я предвижу, что, если мы поженимся, а ты, очевидно, захочешь иметь детей…
– Только этого еще не хватало!
– …мне придется работать, и много работать, потому что жизнь дорога. А согласиться, чтобы работала ты, я не могу. Ни за что, ни за что! Маурисио Бланко Клара не может жить за счет женщины. Но есть один выход: ни тебе не придется работать, ни мне, а все будет улажено.
– Какой выход?
– Но ты обещаешь, деточка, что не разозлишься?
– Говори, говори!
– Судя по тому, что я знаю и слышал о доне Аугусто, выходит, он слизняк, ну, такой несчастный дурачок,
– Продолжай.
– Но только ты не злись.
– Говори, я тебе сказала!
– Он… как бы тебе сказать… просто предназначен судьбой. И, наверное, лучше всего было бы тебе не только принять от него в подарок свой дом, но и…
– Что – и?
– …и выйти за него.
– Как? – Она вскочила с места.
– Ты возьмешь его в мужья; ну, а поскольку он лопух… все наладится…
– Как это – все наладится?
– А так, он будет платить, а мы…
– Что – мы?
– Ну, а мы…
– Хватит!
И Эухения выбежала с пылающим лицом, повторяя про себя: «Какие скоты! Какие скоты! Никогда бы не подумала! Какие скоты!» Дома она заперлась в своей ком нате и расплакалась. У нее начался жар, пришлось лечь Б постель.
Маурисио некоторое время был в растерянности, но скоро оправился, закурил сигарету, вышел на улицу в отпустил комплимент первой же встретившейся ему хорошенькой девушке. В тот же вечер Маурисио беседовал с одним приятелем о доне Хуане Тенорио.
– Меня этот тип не убеждает, – говорил Маурисио, такое бывает только в театре.
– И это говоришь ты, Маурисио! Ведь ты слывешь вторым Тенорио, соблазнителем!
– Соблазнителем? Я? Все это выдумки, Рохедио!
– А как насчет пианистки?
– Ба! Сказать тебе правду?
– Конечно!
– Так вот, на сто интрижек более или менее невинных – а эта, о которой речь, образец невинности, – да, на каждые сто таких романов между мужчиной и женщиной более чем в девяноста случаях соблазнительница – она, а он только соблазненный.
– Ты что, хочешь меня убедить, будто не ты завоевал сердце этой пианистки, Эухении?
– Да, вовсе не я ее соблазнил, а она меня.
– Обманщик!
– Как хочешь… Но это она. Я не мог устоять. – В общем, все равно.
– Да, но мне кажется, что между нами все скоро кончится и я снова стану свободен. Свободен от лее, конечно, ведь я не могу гарантировать себя от другой женщины! Я такой слабый! Мне бы родиться женщиной!
– Почему же у вас все кончится?
– Потому что… ну, потому что я запутался! Я хотел, чтоб все шло по-прежнему, то есть чтоб наши отношения стали серьезными – понимаешь? – но без обязательств и последствий… И вот похоже, что она пошлет меня к черту. Эта женщина хотела меня проглотить.
– И проглотит!
– Кто его знает… Я такой слабый! Я рожден для того, чтобы меня поддерживала женщина, но я хочу сохранить достоинство, понимаешь?
– Можно узнать, что ты называешь достоинством?.
– Об этом не спрашивают! Есть вещи, которые нельзя объяснить.
– Ты прав! – ответил ему весьма убежденно Рохелио и добавил: – А если пианистка тебя бросят, что будешь делать?
– Буду свободен. Посмотрим, не соблазнит ли меня еще кто-нибудь. Меня ведь соблазняли столько раз!.. Но эта – с ее неуступчивостью, с ее желанием постоянно держаться на почтительном расстоянии, быть в рамках приличия, потому что она и впрямь очень приличная девушка, – меня просто с ума свела, ну, совсем свела с ума. Она в конце концов сделала бы из меня то, что ей хочеи ся. А теперь, если она меня бросит… жаль, конечно, очень: жаль, но зато я снова буду свободен.
– Свободен?
– Да, свободен, для другой,
– Я думаю, вы помиритесь
– Кто знает! Сомневаюсь, у нее такой характер. А сегодня я ее оскорбил, по-настоящему оскорбил.
XVII– Ты помнишь, Аугусто, – спросил Виктор, – дона Элоино Родригес де Альбуркерке-и-Альварес де Кастро?
– Чиновника из министерства финансов, любителя пошалить с женщинами, особенно с дешевыми?
– Того самого. Так вот, он женился!
– Какой же счастливице досталась эта рухлядь?
– Главное не в этом, а в том, как он женился. Вот послушай и мотай на ус. Как ты знаешь, дон Элоино Родригес де Альбуркерке-и-Альварес де Кастро, несмотря на громкую фамилию, едва ли имеет собственную кровать, живет на одно только жалованье и, кроме того очень слаб здоровьем.
– Слишком бурную жизнь он вел.
– Бедняга страдает болезнью сердца, притом неизлечимой. Его дни сочтены. Он только что оправился от тяжелейшего кризиса, который довел его чуть не до смерти и, совсем неожиданно, до… женитьбы. Дело в том, что бедный старик все переезжал из одних меблирашек в другие, отовсюду ему приходилось уезжать, потому что за четыре песеты{57} нельзя требовать птичьего молока, а он человек с запросами. И не совсем чистоплотный. Так вот, переезжал он из одних номеров в другие, пока не очутился в доме одной почтенной матроны, уже в летах, постарше его самого – а ему тоже, как ты знаешь, ближе к шестидесяти, чем к пятидесяти, – да к тому же успевшей дважды овдоветь. Сначала она была за плотником, тот покончил с собой, бросившись с лесов, и она часто вспоминает «своего Рохелио», Второй раз ей попался сержант карабинеров, оставивший после смерти маленький капиталец, который дает ей по песете в день. Очутился мой дон Элоино в доме почтенной вдовы и вдруг почувствовал себя плохо, очень плохо, так плохо, что казалось, ничто не поможет, дон Элоино умирает. Позвали врачей – сначала дона Хосе, потом дона Валентина. А больной все равно при смерти! И болезнь его такая, что все время надо за ним ухаживать, и хлопоты эти далеко не самые приятные, но матрона только им и занималась, так что другие постояльцы уже грозились съехать. А дону Элоино платить больше нечем, и дважды вдова ему твердит, что больше его держать не может, потому, мол, все заведение страдает. «Ради Бога, сеньора, смилуйтесь, – говорит он ей. – Куда я денусь в таком состоянии, в какую гостиницу меня возьмут? Если вы прогоните меня, то придется умирать в больнице. Бога ради, смилуйтесь! Сколько мне еще жить осталось!..» Он-то ведь был убежден, что умрет, и очень скоро… А она ему, вполне естественно, отвечает, что у нее номера, а не больница, что она с этого живет и из-за него у нее одни убытки. Но тут одному сослуживцу дона Элоино пришла в голову спасительная идея: «Вам, дон Элоино, – сказал он, – осталось только одно средство, чтобы эта сеньора согласилась держать вас здесь, пока не умрете». – «Какое же?» – спрашивает тот. «Сначала, – говорит сослуживец, – давайте выясним, что вы думаете о своей болезни». – . «Ах, я долго не протяну. Наверное, когда мои братья приедут, они уже не застанут меня в живых». – «Так худо ваше здоровье?»– «Да, чувствую, смерть близка». – «Ну, так осталось только одно средство, чтоб эта женщина не выставила вас на улицу и не пришлось вам помирать в больнице». – «Что за средство?» – «Женитесь на ней!» – «Жениться на ней! На хозяйке? Мне? Да ведь я Родригес де Альбуркерке-и-Альварес де Кастро! Нет, я не расположен шутить!» Однако идея произвела на него впечатление, и вскоре он с ней свыкся.
– И правильно!
– Но приятель объяснил ему, как только он оправился от удивления, что, женившись на хозяйке, он оставит ей тринадцать дуро в месяц вдовьей пенсии, которые в противном случае никому не достанутся, а пойдут государству. Видишь, как бывает.
– Да, я слышал о нескольких случаях, когда люди женились лишь для того, чтобы казна платила вдове пенсию. Вот это гражданственность!
– Но уж если дон Элоино отверг в негодовании подобное предложение, то вообрази, что говорила матрона: «Мне выходить замуж в мои годы? В третий раз? Да еще за эту развалину? Какой ужас!» Однако она справилась у доктора, и ее заверили, что дону Элоино осталось жить несколько дней. Она и сообрази: «Конечно, тринадцать дуро в месяц меня бы устроили». И под конец приняла предложение. Позвали приходского священника, доброго дона Матиаса, этого праведного мужа – ты его знаешь, – чтобы он окончательно убедил обреченного жениха. «Да, да, – сказал дон Матиас, – бедняга, бедняга!» И убедил. Потом дон Элоино позвал дона Корреиту – они были в ссоре, но больной, говорят, сказал, что желает с ним помириться и приглашает его свидетелем на свадьбу. «Как, вы женитесь, дон Элоино?» – «Да, Корреита, да, я женюсь на моей хозяйке, на донье Синфо! Я, Родригес де Альбуркерке-и-Альварес де Кастро, подумайте только! Да, женюсь, чтобы она ухаживала за мной немногие оставшиеся мне дни… Не знаю, успеют ли братья приехать проститься со мной… А она согласилась из-за пенсии в тринадцать дуро, которую я ей оставлю». И говорят, когда Корреита вернулся домой и, естественно, рассказал все своей жене Эмилии, та воскликнула: «Какой же ты глупец, Пепе! Зачем ты не подсказал ему жениться на Энкарне! (Энкарнасьон – их горничная, немолодая, некрасивая, которую Эмилия получила в приданое). Она бы ухаживала за ним не хуже этой тетки за пенсию в тринадцать дуро!» А Энкарна, говорят, добавила: «Вы правы, сеньорита, я бы тоже за него вышла и ходила бы за ним, пока он жив, почему бы нет, за тринадцать дуро в месяц!»
– Но, Виктор, все это похоже на выдумку.
– Вовсе нет. Есть вещи, которых не выдумаешь. Но самое главное – впереди. Мне рассказывал дон Валентин – а он, после дона Хосе, чаще всех навещал дона Элоино, – что как-то пришел он к больному и, увидев дона Матиаса в облачении, решил, что священник готовится соборовать умирающего, а тут ему говорят о свадьбе. Когда он зашел несколько позже, новобрачная проводила иго до самой двери и жалобным, тревожным голосом, спросила у него: «Скажите мне, дон Валентин, он будет жить, он еще долго будет жить?» – «Нет, сеньора, нет, это вопрос дней…» – «Он скоро умрет, да?» – «Да, очень скоро». – «Нет, он правда умрет?»
– Чудовищно!
– И это еще не все. Дон Валентин сказал, чтобы больному не давали ничего, кроме молока, да и того понемногу. А донья Синфо говорила другому постояльцу:;«Ну да! Я ему даю все, что попросит! Почему не доставить человеку удовольствие, если ему осталось так немного!» Потом доктор посоветовал делать больному клизму, на что она сказала: «Клизму? Какой ужас! Клизму этой развалине? Нет, не могу! Если б это было нужно кому-то из тех двоих, которых я любила, за которых я вышла по охоте! Но этому? Нет, ни за что!»
– Все это фантастика!
– Нет, чистая правда. Приехали родственники дона Элоино, брат с сестрой. Так брат все приговаривал, удрученный несчастьем: «Мой брат, Родригес де Альбуркерке-и-Альварес де Кастро женится на хозяйке номеров с улицы Пельехерос! Мой брат, сын председателя Аудиенции в Сарагосе,{58} в Са-ра-го-се, и какая-то донья Синфо!» Он был просто в ужасе. А вдова самоубийцы – теперь молодая жена умирающего – говорила: «Вот увидите, вот увидите, оттого, что мы породнились, они не заплатят за пансион и уедут, а ведь я с этого живу». Но, кажется, за пансион они заплатили: и муж тенге заплатил, однако родственники присвоили его трость с позолоченным набалдашником.
– Так он умер?
– Да, гораздо позже. Здоровье его заметно поправилось. И хозяйка говорила: «В этом виноват дон Валентин, уж очень хорошо разобрался в его болезни… Лучше б его лечил другой, дон Хосе, тот совсем ничего не понимал… Если б его лечил дон Хосе, он бы сейчас уже умер и не надоедал мне». У доньи Синфо, кроме двух детей от первого мужа, есть еще дочка от второго, от карабинера. Спустя немного времени после женитьбы дон Элоино ей сказал: «Иди сюда, иди, я поцелую тебя, ведь я теперь твой отец, а ты моя дочка…» – «Какая дочка? – отвечала мать. – Удочеренная только!» – «Падчерица, жена, падчерица! Иди сюда, скоро я вас оставлю…» Рассказывают, будто мать при этом ворчала: «Бесстыдник, только для того и зовет, чтобы пощупать девчонку. Видано ли такое дело!» Ну, потом, естественно, наступил разрыв, «Это был обман, чистый обман, дон Элоино; ведь я вышла за вас только потому, что меня уверили, будто вы умираете, вот-вот скончаетесь. Если б не это, черта с два!.. Меня обманули, обманули». – «Так ведь и меня тоже обманули, сеньора, что же мне теперь делать? Умереть ради вашего удовольствия?» – «Во всяком случае, таков был наш уговор». – «Скоро я умру, сеньора, скоро умру… скорее, чем вы думаете… Я, Родригес де Альбуркерке-и-Альварес де Кастро!»
Они еще поцапались из-за платы за пансион, и в конце концов она его выдворила, «Прощайте, дон Элоино, всего вам наилучшего!» – «Бог вам судья, донья Синфо», Наконец третий муж этой дамы умер, оставив ей пенсию в две песеты и пятнадцать сентаво{59} в день, да еще на похороны ей дали пятьсот. Уж наверное, она их не истратила на панихиду. Заказала самое большое две-три мессы для успокоения совести и в благодарность за вдовью пен сию в тринадцать дуро.
– Ну и дела, Боже мой!
– Все это не выдумки, такого не выдумаешь. Сейчас я стараюсь узнать подробности этой трагикомедии, этого похоронного фарса. Сначала хотел сделать из этого сайнет,{60} но потом решил, что будет лучше эту историю, подобно тому, как Сервантес вставил в своего «Кихота» новеллы, вставить в роман, который я сейчас пишу, чтобы отвлечься от забот, вызванных беременностью жены.
– Как, ты начал писать роман?
– А что, по-твоему, я должен делать?
– На какой сюжет, если можно узнать?
– Мой роман сюжета не имеет, или, точнее говоря, какой сюжет получится, такой и будет. Сюжет сам должен сложиться.
– Как так?
– Просто однажды, не зная, чем заняться – чем-то заняться мне хотелось, – я почувствовал какой-то внутренний зуд, укусы фантазии и сказал себе: буду писать роман, но писать так же, как течет жизнь, не зная, что будет дальше. Я сел, взял несколько четвертушек бумаги и начал писать все, что приходило в голову, не задумываясь, что будет дальше, без какого-либо плана. Мои герои возникают из их поступков и разговоров, особенно из разговоров; характеры формируются постепенно. Иногда же характер будет заключаться в отсутствии характера…
– Понятно, как у меня.
– Не знаю. Там будет видно. Они меня ведут.
– А психология, описания?
– Будет в основном диалог, главным образом диалог. Важно, чтобы персонажи разговаривали, разговаривали много. Хотя бы ничего и не сообщали.
– Наверное, тебя натолкнула на эту мысль Елена, да?
– Почему ты так думаешь?
– Да она как-то раз просила меня дать ей роман, чтобы убить время, и, помнится, сказала, что любит, когда много диалогов, а всего прочего поменьше.
– Да, когда она встречает в романе длинные описания, проповеди или повествования, она их всегда пропускает, приговаривая: «Чушь! Чушь!» Для нее только диалог не чушь. Но, кстати, проповедь легко разбить на диалог…
– Почему так получается?
– Потому что людям нравится разговор ради разговора, пусть даже вовсе бессодержательный. Некоторые не могут вынести получасового доклада, зато способны по три часа болтать в кафе. Это очарование разговора, беседы как таковой, речь вперебивку.
– Меня тоже раздражает тон поучения.
– Да, человек получает удовольствие от разговора, от живой беседы… И главное, нам приятно, чтобы автор не говорил от себя, не надоедал нам своей личностью, своим сатанинским «я». Хотя, естественно, все, что говорят мои персонажи, говорю на самом деле я.
– До некоторой степени.
– Как это – до некоторой степени?
– Вначале тебе кажется, что ты их ведешь, ты направляешь, но под конец ты убеждаешься, что это они тебя ведут. Очень часто автор становится игрушкой в руках героев.
– Может быть, но в этот роман я собираюсь вставить все, что придет мне в голову, и будь что будет.
– Так это будет уже не роман.
– Да, это… будет… руман.
– А что такое руман?
– Однажды я слышал рассказ Мануэля Мачадо,{61} поэта и брата Антонио Мачадо,{62} о том, как он пришел к дону Эдуардо Бено{63} с сонетом, написанным александрийским стихом или еще каким-то еретическим образом. Прочел он сонет, а дон Эдуардо говорит ему: «Но ведь это не сонет!» – «Да, сеньор, – ответил ему Мачадо, – это не сонет, а сонит». Поскольку мой роман не будет настоящим романом, то он будет… как я сказал?.. рамон, нет-нет, руман, да, руман! И никто не посмеет сказать, будто мой роман ломает правила своего жанра… Я изобретаю новый жанр – а чтобы изобрести новый жанр, надо просто придумать новое название, – и даю ему любые правила, какие мне угодно. И побольше диалога.
– А когда персонаж остается один?
– Тогда… вставим монолог. А чтобы в нем все же было сходство с диалогом, я придумаю собаку, к которой будет обращаться герой.
– Знаешь, Виктор, мне приходит в голову, что ты выдумываешь меня самого?..
– Быть может!
Когда они расстались, Аугусто шел и говорил себе: «А что же такое моя жизнь: роман, руман или еще что-нибудь? Все, что происходит со мной и со всеми вокруг меня, это действительность или вымысел? Быть может, все это только сон господа или еще кого-нибудь и сон рассеется, как только он проснется, а потому мы молимся и возносим к нему гимны и песнопения, чтобы усыпить его, убаюкать? Быть может, литургия во всех религиях – это всего лишь способ продлить сон господа, дабы не проснулся он и не перестал нас видеть в своих снах? Ах моя Эухения, моя Эухения! И моя маленькая Росарио…»
– Здравствуй, Орфей!
Орфей вышел навстречу, подпрыгнул, желая забраться хозяину на колени. Аугусто поднял его, и щенок стал лизать руку хозяина.
– Сеньорито, – сказала Лидувина, – там вас дожидается Росарита с выглаженным бельем.
– Почему ты сама не рассчиталась с нею?
– Сама не знаю… Я сказала ей, что вы скоро придете, и если она хочет подождать…
– Но ты же могла с нею рассчитаться сама, как бывало раньше.
– Да, но… В общем, вы меня понимаете.
– Лидувина! Лидувина!
– Лучше вы сами с нею рассчитайтесь.
– Иду.
