Текст книги "Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро"
Автор книги: Мигель де Унамуно
Соавторы: Рамон дель Валье-Инклан,Пио Бароха
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 67 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]
Буря в душе Аугусто улеглась, за нею, словно грозный штиль, пришло решение покончить с собой. Так он решил, ибо в себе видел источник своих несчастий. Но, прежде чем осуществить роковое намерение, он, подобно утопающему, схватился за соломинку: ему вздумалось посоветоваться со мной, автором этого повествования.
Как раз в ту пору Аугусто прочел одно эссе, где я, хотя и мельком, писал о самоубийстве. И впечатление от этого эссе, как и от других моих вещей, было, видимо, таким сильным, что он решил не отправляться к праотцам, пока не познакомится и не поговорит со мной. С этой целью Аугусто приехал в Саламанку, где я живу уже более двадцати лет.
Когда мне доложили о нем, я загадочно улыбнулся и велел проводить гостя в кабинет. Словно призрак, вошел Аугусто, посмотрел на мой портрет, написанный маслом, который висит над книжными полками, и, по моему приглашению, сел напротив меня.
Он начал говорить о моих литературных и философских – более или менее – произведениях, обнаружив достаточное с ними знакомство, что – ясное дело! – мне польстило. Потом Аугусто стал рассказывать о своих несчастьях, но я прервал его, посоветовав не тратить попусту время, потому что о превратностях его жизни я, мол, знаю столько же, сколько он сам, что я тут же доказал, сообщив ему некоторые интимные детали его биографии, которые он считал своей тайной. Аугусто смотрел на меня с искренним ужасом, будто увидел василиска. Мне показалось даже, что цвет и черты его лица изменились, он весь дрожал, не сводя с меня глаз, словно завороженный.
– Этого не может быть! – повторял он. – Не может быть. Если бы я сам не видел вас, то никогда бы не поверил. Сплю я или бодрствую?
– Не спите и не бодрствуете, – отвечал я.
– Не могу понять, не могу понять… Но раз уж вы знаете обо мне столько же, сколько я сам, быть может, вы угадаете цель моего визита.
– Да, угадаю, – ответил я. – Ты, – я постарался властным тоном подчеркнуть это обращение, – ты, удрученный своими несчастьями, внушил себе дьявольскую мысль о самоубийстве. Но, прежде чем исполнить это решение, ты приехал ко мне посоветоваться, потому что тебя привлекла некая идея в моей статье.
Бедняга глядел на меня безумными глазами и дрожал, как отравленный ртутью. Он попытался подняться – наверное, чтобы убежать, – но не смог. Он уже не владел собой.
– Не двигайся! – приказал я.
– Но я… я… – лепетал он.
– Ты не можешь покончить с собой, даже если захочешь.
– Почему? – воскликнул Аугусто, поняв, до какой степени унижен.
– Очень просто. Что нужно человеку для самоубийства?
– Мужество, – отвечал он.
– Нет, прежде он должен быть живым!
– Естественно!
– А ты разве живой?
– Что же, я умер, что ли? – И он машинально стал ощупывать себя.
– Нет, конечно, нет, приятель! Раньше я сказал тебе, что ты не спишь и не бодрствуешь, а теперь говорю, что ты не живой и не мертвый.
– Объяснитесь же наконец, ради Бога! – молил он в отчаянии. – Ведь я сейчас вижу и слышу такое, от чего можно сойти с ума.
– Хорошо, дорогой Аугусто, – сказал я как можно мягче. – Дело в том, что ты не можешь покончить с собой, ибо не живешь – ты не живой и не мертвый, ибо не существуешь.
– Как это я не существую? – воскликнул он.
– Потому что ты выдуманное существо, бедный Аугусто. Ты только плод моей фантазии и фантазии читателей моего повествования о твоих вымышленных приключениях и злосчастьях. Ты всего лишь герой романа или румана – называй мою книгу, как тебе угодно. Ну вот, теперь ты знаешь свой секрет.
Услышав эти слова, бедняга некоторое время смотрел как будто сквозь меня, потом перевел взгляд на портрет, висевший над книжными полками, лицо его снова приобрело нормальный цвет, дыхание стало ровным. Он явно приходил в себя – облокотился на столик, за которым сидел напротив меня, и, зажав голову ладонями, поглядел на меня, улыбаясь глазами, и медленно произнес:
– Послушайте, дон Мигель, не ошибаетесь ли вы? Быть может, происходит совершенно противоположное тому, что вы думаете и говорите?
– Что – противоположное? – спросил я с тревогой, видя, что он обретает самостоятельность.
– А может быть, мой дорогой дон Мигель, вовсе не я, а вы – вымышленный персонаж, которого нет в действительности, этот ни живой, ни мертвый… Может быть, вы всего лишь предлог для того, чтобы моя история стала известна миру…
– Этого только не хватало! – запротестовал я не слишком уверенно.
– Не горячитесь так, сеньор Унамуно, – заметил он. – Будьте спокойнее. Вы ведь выразили сомнение в моем существовании…
– Сомнение? – перебил я его. – Да я совершенно уверен, что ты не существуешь вне моего румана.
– Тогда не обижайтесь, если я, в свою очередь, усомнюсь в вашем существовании, а не в своем. Давайте рассудим, разве не вы повторяли много раз, что Дон Кихот и Санчо гораздо реальнее Сервантеса?
– Не отрицаю, но это было, сказано в ином смысле..
– Не будем спорить о смысле, поговорим о другом. Когда спящий человек лежит без движения в постели И видит сон, что реальнее: он как грезящее сознание или его сон?
– А если он видит во сне свое существование, самого себя?
– В таком случае я вас спрашиваю, дон Мигель, как существует человек: как спящий, который грезит, или как нечто, увиденное им самим во сне? Заметьте, кстати, что, затеяв со мной спор, вы признаете тем самым мое независимое существование.
– Ну нет уж! – ответил я с горячностью. – Мне просто необходимо спорить, без споров и противоречий я жить не могу. И когда мне не с кем поспорить, я придумываю себе оппонента. Мои монологи – всегда диалоги.
– И, наверное, диалоги, написанные вами, – это монологи?
– Может быть. Но я говорю и повторяю, ты не существуешь вне меня.
– А я все же хочу убедить вас, что это вы не существуете вне моего сознания и сознания других ваших персонажей, которых, по вашему мнению, вы выдумали. Не сомневаюсь, со мной согласятся и дон Авито Карраскаль, и великий дон Фульхенсио.
– Не упоминай этого…
– Хорошо, не буду, и вы тоже не оскорбляйте его, Скажите лучше, что вы думаете о моем самоубийстве?
– Повторяю, что ты не существуешь вне моего румана и потому не должен, да и не можешь делать ничего, кроме того, что я пожелаю, а я как раз не желаю, чтобы ты кончал с собой. Значит, нечего и говорить о самоубийстве. Я все сказал!
– Желаю, не желаю – это так по-испански, дон Мигель, и так невежливо. Кроме того, даже если принять вашу странную теорию, будто я на самом деле не существую, а вы существуете, будто я всего лишь выдуманный персонаж, плод романической, или руманической, вашей фантазии, даже в этом случае я не обязан подчиняться вашему желанию, вашему капризу. Ведь так называемые вымышленные существа тоже имеют свою внутреннюю логику.
– Да, да, слыхали и мы эти песенки.
– Романист, драматург не могут поступать абсолютно произвольно с вымышленными героями; по законам искусства, вымышленный персонаж не может поступить так, как не ожидает ни один читатель…
– От романического персонажа. Возможно.
– Стало быть?
– Но персонаж руманический …
– Оставим эти шутки, они меня оскорбляют, задевают за живое. По моей воле, как я считаю, или по вашей, как считаете вы, но я все-таки наделен своим характером, образом жизни, внутренней логикой, и эта логика требует, чтобы я покончил с собой.
– Это ты так считаешь, но ты ошибаешься!
– Почему ошибаюсь? В чем ошибаюсь? Покажите, в чем моя ошибка. Поскольку самая трудная наука – это самопознание, я, весьма возможно, ошибаюсь, и вовсе не самоубийство – самое логическое завершение моих несчастий, но докажите это. Конечно, дон Мигель, познать самого себя трудно, но не менее трудно, мне кажется, познать…
– Что именно? – спросил я.
Он посмотрел на меня с загадочной и лукавой усмешкой и медленно произнес:
– Трудно познать самого себя, но еще труднее романисту или драматургу познать героев, которых он выдумывает или считает, будто выдумывает.
Выходки Аугусто внушали мне тревогу, и я начал терять терпение.
– Я стою на своем, – добавил он, – пусть вы дали мне. бытие, вымышленное бытие, все равно вы не можете просто так, по своему желанию и произволу, как вы говорите, помешать моему самоубийству.
– Довольно! Хватит! – ударил я кулаком по столику – Замолчи! Я не желаю больше выслушивать такие дерзости! Да еще от моего собственного создания! Раз уж ты меня взбесил и, кроме того, я не знаю, что с тобой делать, я решаю так: ты не покончишь самоубийством, но я убью тебя. Ты умрешь, и очень скоро! Очень скоро!
– Как? – вздрогнул Аугусто. – Вы позволите мне умереть, заставите меня умереть, вы убьете меня?
– Да, я сделаю так, что ты умрешь!
– Ни за что! Никогда! Никогда! – крикнул он.
– Ах, так! – сказал я, глядя на него с жалостью и гневом. – Ты готов был убить себя сам, но не хочешь, чтобы я тебя убил? Ты хотел лишить себя жизни, но сопротивляешься моему желанию отнять ее у тебя?
– Но это не одно и то же.
– Согласен, я слышал несколько аналогичных историй. Например, о человеке, который вышел ночью из дому с револьвером, чтобы покончить с собой. На него напали воры, он защищался, убил одного, остальные бежали, и, когда он увидел, что купил себе жизнь ценой жизни другого, у него пропала охота стреляться.
– Это понятно, – заметил Аугусто, – ему надо было кого-нибудь лишить жизни, убить человека. И когда он убил другого, зачем было убивать себя? Большинство самоубийц – это неудавшиеся убийцы; они убивают себя из-за того, что им недостает мужества убить других…
– Ага! Мне понятна твоя мысль, Аугусто! Ты хочешь сказать, что, если б у тебя хватило мужества убить Эухению, или Маурисио, или их обоих, ты не думал бы о самоубийстве?
– Да нет, вовсе не их!
– Кого же тогда?
– Вас! – И он посмотрел мне в глаза.
– Как? – воскликнул я, вскочив на ноги. – Значит, в твоем воображении родилась мысль убить меня, меня самого?
– Сядьте и успокойтесь. Неужели вы думаете, друг мой дон Мигель, что это будет первый случай, когда вымышленный персонаж, как вы меня называете, убьет того, кто вообразил, будто дал ему вымышленное бытие?
– Это уж слишком! – повторял я, бегая по кабинету. – Это переходит всякие границы! Это бывает только..!
– Только в руманах, – закончил он ехидно.
– Довольно! Хватит! Хватит! Нет сил больше терпеть! Ты приехал посоветоваться со мной, а начинаешь оспаривать мое собственное существование, потом – мое право делать с тобой все, что мне придет в голову, да, именно так, поступать с тобой по моему желанию!
– Ну, это уж слишком по-испански, дон Мигель!
– Ты опять за свое, глупец! Да! Я – испанец, испанец по рождению, воспитанию, испанец телом и душой, по языку, профессии и по занятиям, испанец прежде всего и несмотря ни на что; испанизм – это моя религия. И небо, в которое я хочу верить, – это вечная и звездная Испания, и мой Бог – это испанский Бог нашего сеньора Дон Кихота, Бог, который думает по-испански и по-испански сказал: «Да будет свет!» – и его Слово было испанским!
– Ну, и что из этого? – прервал он, возвращая меня к реальности.
– Кроме того, ты задумал убить меня. Убить меня? Меня? Ты? Чтоб я умер от руки одного из моих собственных созданий! Этого я не потерплю. Чтобы наказать тебя за дерзость и разрушительные идеи, экстравагантные и анархические идеи, с которыми ты приехал ко мне, я решаю и подписываю: ты умрешь. Как только приедешь домой, так и умрешь. Ты умрешь, говорю тебе, умрешь!
– Но, ради Бога, дон Мигель! – воскликнул Аугусто уже умоляющим голосом, бледный и дрожащий от страха.
– Никакой Бог тебе не поможет. Ты умрешь!
– Да ведь я хочу жить, дон Мигель, хочу жить, хочу жить…
– Разве ты не собирался покончить с собой?
– О, если в этом дело, клянусь вам, сеньор Унамуно, что я не буду самоубийцей, я не лишу себя жизни, которую мне дал Бог или вы; клянусь вам! Сейчас, когда вы решили убить меня, мне хочется жить, жить, жить!
– Тоже мне жизнь! – воскликнул я.
– Какая б она ни была. Я хочу жить, пусть надо мной снова смеются, пусть другая Эухения и другой Маурисио терзают мое сердце. Я хочу жить, жить…
– Это уже невозможно, невозможно.
– Я хочу жить… жить… и быть самим собой, самим собой.
– Да ведь ты не можешь быть ничем другим, помимо моего желания.
– Хочу быть самим собой, самим собой! Хочу жить! – И в его голосе послышались слезы.
– Невозможно, невозможно.
– Послушайте, дон Мигель, ради ваших детей и жены, ради всего, что вы любите! Ведь вы тоже перестанете быть самим собой и тоже умрете.
Он упал на колени к моим ногам и взмолился:
– Дон Мигель! Ради Бога! Я хочу жить, хочу быть самим собой!
– Это невозможно, бедный Аугусто. – Я взял его за руку и поднял. – Невозможно! Так у меня написано и обжалованию не подлежит; ты не можешь больше жить. Что с тобой делать, я уже не знаю. Когда господь не знает, что с нами делать, он убивает нас. И я, кроме того, не могу забыть о твоем намерении убить меня.
– Но ведь я, дон Мигель…
– Это не важно, я знаю, что говорю. Если я тебя не убью, да побыстрей, боюсь, как бы ты в конце концов не убил меня.
– Но разве мы не договорились?
– Это невозможно, Аугусто, невозможно. Пришел твой час. Все уже написано, я не могу отступать. Ты умрешь. Да и что хорошего осталось тебе в жизни?
– Но умоляю вас! Ради Бога!
– Никакой Бог тебе уже не поможет. Уходи!
– Так, значит, нет? – сказал он мне. – Значит, нет? Вы не хотите оставить мне мое «я», не дадите мне выйти из тумана, жить, жить, видеть себя, слышать себя, осязать, ощущать себя, страдать, жить. Значит, вы этого не хотите? Значит, я должен умереть выдуманным персонажем? Хорошо же, дорогой мой создатель дон Мигель, вы тоже умрете, вы тоже. И вернетесь в ничто, откуда вышли… Бог перестанет видеть вас во сне! Вы умрете, да, умрете, хотя и не желаете того; умрете вы и все, кто читает мою историю, все, все, все до единого! Вымышленные существа, как и я, такие же, как я! Умрете все, все, все! Это говорю вам я, Аугусто Перес, вымышленный персонаж, как и вы, руманический герой, как и вы. Ибо вы, Дон Мигель, мой создатель, тоже не что иное, как руманическое существо, и руманические существа все ваши читатели, как и я, как Аугусто Перес, ваша жертва.
– Жертва? – воскликнул я.
– Да, жертва! Придумали меня, чтобы затем убить! Вы тоже умрете! Тот, кто выдумывает, выдуман сам, а кто выдуман, тот умрет. Вы умрете, дон Мигель! Умрете вы и все, кто обо мне думает. Раз так – умрете все!
Такой мощный порыв страсти к жизни, жажды бессмертия обессилил несчастного Аугусто.
Я подтолкнул его к выходу, и он понуро повиновался, В дверях он вдруг ощупал себя, как будто уже сомневался в своем существовании. И я смахнул набежавшую слезу.
XXXIIТой же ночью Аугусто покинул Саламанку, где произошла наша встреча. Он уезжал со смертным приговором в сердце и был убежден, что, даже если он попытается покончить с собой, это ему не удастся. Бедняга, вспоминая о приговоре, старался оттянуть возвращение домой, но некое таинственное влечение, внутренний импульс подгоняли его туда. Путешествие было печальным. В поезде он буквально считал минуты: одна, две, три, четыре… Все его несчастья, весь печальный сон о любви к Эухении и к Росарио, вся трагикомическая история с неудавшимся браком стерлись в его памяти или, вернее, растворились в тумане. Вряд ли он ощущал поверхность скамьи, на которой сидел, вряд ли он чувствовал тяжесть собственного тела. «Быть может, я и вправду не существую? – говорил он себе. – Быть может, этот человек прав, и я действительно всего лишь плод его фантазии, чистый вымысел?»
Такой печальной и горестной была его жизнь в последнее время, но еще печальней, еще горше была мысль, что все это был лишь сон, и сон не его, а мой. Небытие казалось ему страшнее, чем горе. Видеть самому во сне, будто живешь, – куда ни шло, но чтобы это был сон другого!..
«А почему я не должен существовать? – говорил он себе. – Почему? Предположим, этот человек действительно меня выдумал, увидел меня во сне, вообразил меня; но разве я теперь не живу в воображении других людей, тех, кто читает рассказ о моей жизни? И если я живу в сознании многих, быть может, реально то, что думают многие, а не один? И раз уж я возник на страницах книги, где изложен рассказ о моей выдуманной жизни, или в мозгу тех, кто ее читает – в вашем мозгу, если вы читаете сейчас эту книгу, – почему бы мне не существовать, подобно вечной и вечно страдающей душе? Почему?» Бедняга не мог даже отдохнуть. Пробегали перед его взором кастильские степи, дубравы, сосновые леса; он созерцал заснеженные вершины горных цепей, и, глядя назад, поворачивая голову, он видел во мгле образы своих спутников и спутниц в жизни и чувствовал, как притягивает его смерть.
Он подъехал к дому, позвонил, и вышедшая ему навстречу Лидувина побледнела, увидев его.
– Что случилось, Лидувина, чего ты испугалась?
– Господи Иисусе! Сеньорите, да вы похожи больше на мертвеца, чем на живого! У вас такое лицо, будто вы с того света.
– С того света я пришел, Лидувина, и туда уйду, Я не живой и не мертвый.
– Да вы с ума сошли? Доминго! Доминго!
– Не надо звать его, Лидувина. Я не сумасшедший, нет! Я повторяю тебе, я не мертвый, хотя скоро умру, и не живой.
– Что вы говорите?
– Что я не существую, не существую; я только выдумка. Как герой романа…
– Ба! Книжные штучки! Примите что-нибудь подкрепляющее, ложитесь, хорошенько укройтесь и не думайте об этих бреднях.
– Отвечай мне, Лидувина, ты веришь, что я существую?
– Бросьте эти умствования, сеньорите, поужинайте– и в кровать! А завтра наступит новый день!
«Я мыслю – следовательно, существую, – проговорил про себя Аугусто и добавил: – Все, что мыслит, существует, и все, что существует, мыслит. Да, все существующее мыслит. Я существую– следовательно, мыслю».
Неожиданно у него пропал аппетит, только по привычке и уступая настояниям верных слуг он попросил два яйца всмятку, самую легкую еду, и больше ничего. Но когда он начал есть, у него появился необычайный голод – ел бы и ел без конца. Он попросил еще пару яиц, а потом – бифштекс.
– Вот давно бы так, – приговаривала Лидувина. – Ешьте побольше, у вас, наверное, просто слабость. Кто не ест, умирает.
– Кто ест – тоже, Лидувина, – грустно заметил Аугусто.
– Да, но не от голода.
– Какая разница, умереть от голода или от другой напасти?
Потом он подумал: «Но нет, нет! Я не могу умереть; умереть может тот, кто живет, кто существует, а я, раз меня нет, умереть не могу – я бессмертен! Нет лучшего бессмертия, чем то, которое дано нерожденному и несуществующему вроде меня. Выдуманное существо – эта идея, a идея всегда бессмертна».
– Я бессмертен! Я бессмертен! – воскликнул Аугусто.
– Что вы сказали? – спохватилась Лидувина.
– Чтоб ты мне принесла сейчас же… что-нибудь такое… Ветчины, холодных закусок, foie gras [17]17
Паштет (фр.).
[Закрыть], все, что найдется… У меня волчий аппетит!
– Вот теперь вы мне нравитесь, сеньорито. Ешьте, ешьте, ведь у кого аппетит – тот здоров, а кто здоров, тот и жив!
– Но я, Лидувина, вовсе не живу!
– Что вы говорите?
– Конечно, я не живу. Мы, бессмертные, не живем, и я не живу, но переживу всех. Я – идея, идея!
Он принялся за ветчину и паштет. «Но если я ем, – говорил он себе, – как же я не живу? Ем – следовательно, существую! Нет никакого сомнения. Edo ergo sum. Откуда у меня такой зверский аппетит?» И тогда он вспомнил, что, судя по книгам, приговоренные к смерти накануне казни очень много едят. «Вот этого, – думал он, – я никогда не мог понять. Другое, о чем рассказал Ренан в «Аббатисе Жуарре»,{76} это мне понятно. У парочки, приговоренной к смерти, пробуждается инстинкт продолжения рода. Но есть?.. Хотя да, это тело защищает себя. Душа, узнав про предстоящую смерть, чувствует грусть или возбуждение; но тело, если только оно здоровое, ощущает бешеный аппетит. Потому что тело тоже предчувствует близость смерти. Да, мое тело защищает себя. Я жру ненасытно, потом умру!»
– Лидувина, подай мне сыр, и вермишель, и… фрукты.
– Мне кажется, это чересчур, это уж слишком много Вам будет плохо, сеньорито.
– Разве ты не говорила: кто ест – будет жить?
– Да, но не так, как вы сейчас едите. Вы ведь знаете, сеньорито, пословицу: «Больше людей погибло от ужина, чем вылечил Авиценна».{77}
– Меня ужин убить не может.
– Почему?
– Потому что я не живу, меня нет; ведь я тебе это уже говорил.
Лидувина пошла за своим мужем и сказала ему!
– Доминго, мне кажется, сеньорито сошел с ума. Он говорит странные вещи, все из книг, будто он не существует… Бог знает что!
– Что с вами, сеньорито? – спросил его Доминго, входя в столовую. – Что с вами?
– Ох, Доминго! – отвечал Аугусто замогильным голосом. – Не могу с собой справиться, мне страшно ложиться в постель!
– Ну так не ложитесь.
– Нет, я должен лечь, я не держусь на ногах.
– Я думаю, вам следует после ужина погулять. Вы слишком много съели.
Аугусто попытался встать на ноги.
– Ты видишь, Доминго, ты видишь? Я не могу стоять на ногах.
– Еще бы, вы так набили себе желудок.
– Наоборот, с балластом больше устойчивости. Дело в том, что я не существую. Послушай, сейчас, во время ужина, мне казалось, будто вся еда через мой рот проваливается в бездонную трубу. Кто ест, тот живет – Лидувина права; но кто ест так, как только что поел я, ест с отчаяния, тот не существует. Меня нет…
– Да полно, бросьте вы эти глупости; выпейте кофе, потом – рюмочку, чтобы вся пища хорошенько улеглась, и пойдем гулять. Я вам составлю компанию.
– Нет, нет, я не могу стоять. Ты же видишь?
– И вправду.
– Иди, я обопрусь на тебя. Я хочу, чтобы ты сегодня спал в моей комнате, положим для тебя матрас, ты будешь прислушиваться.
– Лучше будет, сеньорито, мне не спать, а посидеть возле вас в кресле.
– Нет, нет, я хочу, чтоб ты лег и заснул; я хочу чувствовать твой сон, слышать твой храп, так будет лучше.
– Как вам угодно.
– Еще вот что, принеси мне листок бумаги. Я напишу телеграмму, ты пошлешь ее по адресу, как только я умру.
– Да что вы, сеньорито!
– Делай как сказано!
Доминго повиновался. Он принес бумагу, чернила, и Аугусто написал:
Саламанка. Унамуно.
Все вышло по-вашему. Я умер.
Аугусто Перес
– Как только я умру, пошлешь это, понял?
– Как вам угодно, – отвечал слуга, чтобы больше не спорить с хозяином.
Они вместе пошли в спальню. Несчастный Аугусто, раздеваясь, так дрожал, что не мог справиться с одеждой.
– Раздень меня! – сказал он Доминго.
– Да что с вами такое, сеньорито? Вы как будто с дьяволом повидались! Побелели и стали холодным, как снег. Может, позвать доктора?
– Нет, нет, бесполезно.
– Мы нагреем вам постель.
– Зачем? Не надо! И раздень меня совсем, донага, пусть я останусь таким, каким меня родила мать, каким я родился… Если я родился!
– Не говорите так, сеньорито!
– Теперь уложи меня, уложи в постель, я уже не в силах двигаться.
Бедный Доминго, сам перепуганный, уложил хозяина.
– А теперь, Доминго, прочти-ка мне на ухо, только медленно, «Отче наш», «Пресвятую Богородицу» и «Спаси, Господи». Так, так, не спеши, не спеши… – И после того, как он мысленно повторил все молитвы: – Послушай, возьми-ка сейчас мою правую руку, мне кажется, она чужая, как будто я ее потерял… и помоги мне перекреститься. Так, так. Эта рука, должно быть, уже отмерла… Посмотри, пульс еще есть? Теперь оставь меня, оставь, посмотрим, смогу ли я поспать немного; только укрой меня, укрой… хорошенько…
– Да, лучше вам заснуть, – сказал Доминго, подтягивая одеяло. – Поспите, и все пройдет.
– Да, посплю, все пройдет. Ведь я в своей жизни только спал и видел сны. Было ли что-нибудь еще, кроме тумана?
– Ладно, ладно, оставьте эти разговоры. Все это книжные штучки, как говорит моя Лидувина.
– Книжные штучки… книжные штучки… А что не книжное, Доминго? Разве до книг в том или ином виде, до рассказов, слов, мыслей что-нибудь было? Разве останется что-нибудь после исчезновения мысли? Книжные штучки! А кто не книжный? Ты знаешь дона Мигеля де Унамуно, Доминго?
– Да, читал о нем в газетах. Говорят, он довольно странный господин, изрекает истины, но всегда некстати.
– Но ты знаком с ним?
– Я? А зачем мне?
– Так вот, Унамуно – это тоже книжная штучка. Все мы таковы. И он тоже умрет, да, умрет тоже, хотя того не желает… умрет! И это будет моя месть. Он не позволяет мне жить? Так пусть же умрет, умрет, умрет!
– Ладно уж, оставьте в покое этого господина, пусть себе умирает, когда Бог того захочет, а вы спите!
– Спать… спать… видеть сны… Умереть… заснуть… спать… и видеть сны, быть может! Я мыслю – следовательно, существую; я существую – следовательно, мыслю… Я не существую, нет! Меня нет… Мамочка! Эухения… Росарио… Унамуно… – И он заснул.
Через некоторое время Аугусто приподнялся с постели; бледный, задыхающийся, вглядываясь в темноту широко раскрытыми, испуганными глазами, он вскрикнул: «Эухения! Эухения!» Доминго бросился к нему. Голова бессильно упала на грудь, и Аугусто умер.
Приехал врач и, вообразив, будто пациент еще жив, собирался пустить ему кровь, ставить горчичники, но вскоре сам убедился в печальной истине.
– Это сердечный приступ, – сказал врач.
– Нет, сеньор, – отвечал Доминго, – все случилось от несварения. Он поужинал чересчур обильно, как никогда, совершенно для него необычно, будто собирался…
– Собирался наверстать все, что ему уже не съесть в будущем, не так ли? Быть может, сердцем он предугадал свою смерть.
– А я, – сказала Лидувина, – думаю, причина в голове. Он и вправду поужинал за троих, но как будто не понимал, что делает, и нес всякие глупости.
– Какие глупости? – спросил врач.
– Что он не существует и еще всякое…
– Глупости? – процедил врач сквозь зубы, словно говоря с собой. – Кто знает что-либо о своем существовании? Человек меньше всего знает, существует он или нет. Ведь каждый существует только для других. Потом громче добавил:
– Сердце, желудок и голова образуют вместе одно целое.
– Ara, они образуют тело, – сказал Доминго.
– А тело и есть одно целое.
– Без сомнения!
– И единство это гораздо важнее, чем вы думаете.
– А вы, сеньор, знаете, что именно я думаю?
– И это верно, теперь я вижу, что вы вовсе не дурак,
– Я себя за такого не считаю, сеньор доктор, и вообще я не понимаю тех людей, которые любого встречного считают за идиота, пока не поймут, что все наоборот.
– Как я уже говорил, – продолжал врач, – желудок производит соки, из которых образуется кровь; сердце снабжает кровью голову и желудок, чтобы они могли работать, а голова управляет работой сердца и желудка, А поэтому могу сказать, что сеньор Аугусто умер от слабости всех трех органов, в синтезе – всего тела,
– А я считаю, – вмешалась Лидувина, – что нашему сеньорите втемяшилось в голову умереть, ну и, конечно, кто захочет умереть, тот в конце концов и помрет.
– Естественно! – сказал врач. – Когда человек не верит в свою смерть, то, даже если он в агонии, ему иногда удается спастись. Но если у него нет никаких сомнений в том, что он умрет, тогда все потеряно.
– Смерть нашего сеньорито – это чистое самоубийство, и все. Поставил-таки на своем!
– Наверное, были неприятности…
– И какие! Очень серьезные! Женщины!
– Понятно, понятно! Теперь остается только приготовиться к похоронам.
Доминго зарыдал.
