Текст книги "Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро"

Автор книги: Мигель де Унамуно

Соавторы: Рамон дель Валье-Инклан,Пио Бароха
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 67 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]

VI

«Я должен принять решение, – говорил себе Аугусто, прогуливаясь напротив дома № 58 по проспекту Аламеда, – так дальше продолжаться не может».

В эту минуту открылась дверь балкона на втором этаже, где жила Эухения, и вышла сухопарая седая дама с клеткой в руках. Она собиралась вынести на солнышко свою канарейку. Но как только она повесила клетку, гвоздь выпал – и клетка полетела вниз. «Ах, моя Крошка!» – раздался отчаянный крик. Аугусто поспешно схватил клетку – внутри металась испуганная канарейка.

Аугусто поднялся по лестнице, канарейка трепетала в клетке, сердце трепетало в груди. Дама вышла навстречу.

– Я так благодарна вам!

– Ну что вы, сеньора.

– Моя Крошка! Пташечка милая! Ну замолчи, успокойся! Не угодно ли войти, сеньор?

И Аугусто вошел.

Дама провела его в гостиную и со словами: «Обождите немного, я отнесу мою птичку», – оставила одного.

Тотчас в гостиную вошел пожилой господин в темных очках и феске. Конечно, это был дядя Эухении. Усевшись рядом с Аугусто, господин обратился к нему на эсперанто.

В переводе эта фраза означала: «Вы согласны со мной, что всеобщий мир наступит скоро и благодаря эсперанто?»

Аугусто подумал о бегстве, но любовь к Эухении удержала его. Господин продолжал говорить на эсперанто.

Наконец Аугусто решился.

– Я не понимаю ни слова, сеньор.

– Он, конечно, говорил с вами на этом проклятом жаргоне, который называют эсперанто, – сказала тетка Эухении, вошедшая в эту минуту в гостиную. И, обращаясь к мужу, добавила: – Фермин, этот господин принес канарейку.

– Я Понимаю тебя не лучше, чем ты меня, когда я говорю на эсперанто, – отвечал ей муж.

– Этот господин подобрал внизу мою бедную Крошку и был настолько любезен, что принес ее. Простите, – она обернулась к Аугусто, – как вас зовут?

– Я Аугусто Перес, сеньора, сын покойной вдовы Перес Ровира, которую вы, быть может, знали.

– Сын доньи Соледад?

– Совершенно верно.

– Как же, очень хорошо знала. Примерная вдова и мать, поздравляю вас с такой матерью.

– А я поздравляю себя с тем, что счастливый случай позволил мне познакомиться с вами.

– Счастливый! Вы называете счастливым это происшествие?

– Для меня – да.

– Благодарю вас, – сказал дон Фермин и добавил: – Людьми и их делами управляют таинственные законы, которые человек, однако, может отгадывать. У меня, сеньор, почти обо всем есть собственное мнение.

– Оставь свои бредни! – воскликнула тетка. – Как это вам удалось так быстро прийти на помощь моей птичке?

– Не буду хитрить, сеньора, и открою вам свое сердце: я ходил вокруг вашего дома.

– Нашего дома?

– Да, сеньора. У вас такая очаровательная племянница.

– Все понятно, сеньор. Так вот почему это был счастливый случай. Теперь я вижу, что бывают провиденциальные канарейки.

– Кто может знать пути провидения? – сказал дон Фермин.

– Я их знаю, дорогой мой! Я! – воскликнула сеньора и обернулась к Аугусто. – Для вас двери этого дома всегда открыты… Еще бы! Для сына доньи Соледад… Что бы там ни было, вы поможете мне бороться с капризом, который наша девочка вбила себе в голову.

– А свобода? – вставил дон Фермин.

– Да помолчи ты со своим анархизмом!

– Анархизмом? – воскликнул Аугусто.

Лицо дона Фермина расплылось от удовольствия, и он сказал самым сладким голосом:

– Да, друг мой, я анархист, мистический анархист, но только в теории, поймите меня правильно, в теории. Не бойтесь, – говоря это, он положил Аугусто руку на колено, – я не бросаю бомб. Мой анархизм чисто духовного характера. Дело в том, друг мой, что у меня есть почти обо всем свое собственное мнение.

– А вы тоже анархистка? – спросил Аугусто у тетки, чтобы сказать хоть что-нибудь.

– Я? Да это вздор! Мыслимо ли, чтобы никто не управлял? Если никто не управляет, кто будет подчиняться? Вы же понимаете, что это невозможно.

– Маловеры, вы говорите «невозможно»… – начал дон Фермин.

Но жена перебила его:

– Хорошо, дорогой сеньор Аугусто, договор между нами заключен. Я уверена, что вы человек весьма достойный, хорошо воспитанный, из приличной семьи и рента у вас более чем приличная… Решено, с сегодняшнего дня вы мой кандидат.

– Такая честь, сеньора…

– Да, надо образумить эту девчонку. Она, знаете ли, не злая, но очень капризная. Конечно, в детстве ее так балювали! Когда случилась эта катастрофа с моим несчастным братом…

– Катастрофа? – не понял Аугусто.

– Да. поскольку это всем известно, мне незачем от вас скрывать. Отец Эухении покончил с собой после неудачной биржевой операции, и имущество его оказалось заложенным на такую сумму, что вся рента Эухении уходит на погашение долга. И бедная девочка решила скопить денег своими уроками, чтобы выкупить закладную. Вообразите себе! Да ей это не удастся, хоть бы она давала уроки шестьдесят лет!

В тот же миг у Аугусто зародилась идея, идея великодушная и героическая.

– Девушка совсем не злая, – продолжала тетка, – но ее невозможно понять.

– Вот если б вы обе выучили эсперанто… – начал дон Фермин.

– Оставь в покое международные языки. Мы и на родном-то не можем договориться, а ты собираешься ввести чужой.

– Но не считаете ли вы, сеньора, – спросил Аугусто, – что будет лучше, если все люди заговорят на одном языке?

– Вот, вот! – ликующе воскликнул дон Фермин.

– Да, сеньор, – сказала тетка твердо, – на одном языке: на испанском; а со служанками, которые просто дуры, на астурийском.

Тетушка Эухении была родом из Астурии и держала служанку-астурийку, которую она бранила на тамошнем наречии.

– Конечно, теоретически, – добавила она, – было бы неплохо, чтобы все говорили на одном языке. Но теоретически мой муж даже против брака.

– Простите, – сказал, поднимаясь, Аугусто, – простите, если я обеспокоил вас.

– Никакого беспокойства, сеньор, – ответила тетка, – и помните, вы должны бывать у нас. Теперь вы мой кандидат.

Провожая гостя, дон Фермин сказал ему на ухо:

– Даже и не думайте об этом!

– Почему? – спросил Аугусто.

– Бывают, знаете ли, предчувствия, друг мой, предчувствия…

На прощание тетка сказала ему:

– Вы мой кандидат, помните.

Когда Эухения вернулась домой, тетка сразу сказала ей:

– Ты знаешь, кто здесь был? Дон Аугусто Перес.

– Аугусто Перес… Аугусто Перес… Ах, да! И кто его привел?

– Моя канарейка.

– А зачем он приходил?

– Что за вопрос! Ради тебя!

– Пришел ради меня, но привела его канарейка. Не понимаю. Уж лучше бы ты говорила на эсперанто, как дядя Фермин.

– Он приходил ради тебя, это молодой человек приятной наружности, статный, хорошо воспитанный, неглупый, а главное – богатый, дорогая, богатый.

– Не нужно мне его богатство, я работаю не для того, чтобы продаваться.

– Кто говорит об этом, злючка?

– Хорошо, тетушка, хорошо, пошутили – и хватит.

– Ты его увидишь, малышка, увидишь и переменишь свое мнение.

– Ну уж этому не бывать!

– Не зарекайся, может, еще придется напиться этой водицы.

– Пути провидения неисповедимы! – воскликнул дон Фермин. – Бог…

– Послушай, – перебила его жена, – как это у тебя совмещается с анархизмом? Я тебе говорила это уже тысячу раз. Если никто не должен управлять, зачем тогда Бог?

– Я анархист мистический, жена, ты это слышала от меня тоже тысячу раз, мистический. Бог не управляет, как это делают люди. Бог – тоже анархист. Он не управляет, а…

– А повинуется, так, что ли?

– Верно сказала, верно. Сам Бог просветил тебя. Подойди ко мне.

Он взял жену за руки, посмотрел ей в лицо, сдул со лба белые завитки волос и добавил:

– Сам Бог вдохновил тебя. Да, Бог повинуется.

– Только в теории, не так ли? А ты, Эухения, оставь глупости, для тебя это прекрасная партия.

– Я тоже анархистка, тетушка, но не такая, как дядя Фермин, без мистики.

– Ну, мы еще посмотрим! – закончила разговор тетка.

VII

«Ах, Орфей, Орфей! – говорил уже дома Аугусто, давая песику молоко. – Я сделал великий, решительный шаг: я проник в ее очаг, в ее святилище. Ты знаешь, что такое решительный шаг? Ветры судьбы гонят нас, и все наши шаги – решительные. Наши шаги? Или не наши шаги? Да, мой Орфей, мы идем по дикому, заросшему лесу, без тропинок. Тропинку прокладывают наши ноги, шагая наудачу. Некоторые думают, что их ведет звезда: меня же ведут две звезды, две звезды-близнецы. Звезда – это только проекция тропинки на небо, проекция случайности.

Решительный шаг! Скажи, Орфей, разве есть необходимость в Боге, в мире, в чем бы то ни было? Почему что-то должно существовать? Не думаешь ли ты, что идея необходимости – это лишь высшая форма, которую в нашем сознании принимает случайность?

Откуда взялась Эухения? Она мое создание или я ее создание? Или же мы создали взаимно друг друга: я – ее, а она – меня? Но, разве все целое не создано каждым единичным явлением, а единичное – целым? И что такое созидание? Что такое ты, Орфей? Что такое я?

Мне часто приходило в голову, Орфей, что меня нет, и я бродил по улицам, воображая, будто люди меня не видят. А иногда мне чудилось, что люди видят меня не таким, каким я вижу себя, и в то время, как мне кажется, будто я шагаю весьма прилично, чинно, на самом деле я, сам того не зная, паясничаю, а прохожие смеются и издеваются надо мной. С тобой такого не случалось, Орфей? Хотя нет, ты ведь еще молод, и у тебя нет жизненного опыта. Кроме того, ты собака.

Но скажи мне, Орфей, разве собаки никогда не представляют себя людьми? Ведь люди иногда воображают себя собаками.

Что за жизнь у меня, Орфей, что за жизнь, особенно с тех пор как умерла мама! Каждый час приходит подгоняемый прошедшими часами; ведь мне неведомо будущее. Сейчас, когда я его начинаю смутно различать, мне кажется, оно превратится в прошлое. Эухения стала для меня почти воспоминанием. Эти дни, уходящие в прошлое, этот вечный день, уходящий в прошлое… растворяется в тумане скуки. Сегодня – как вчера; завтра – как сегодня. Посмотри, Орфей, посмотри на пепел, оставленный отцом…

Вот он, символ вечности, Орфей, грозной вечности. Когда человек остается один и отводит взор от будущего, от мечты, ему открывается ужасающая пропасть вечности. Вечность – это не будущее. Когда мы умираем, смерть поворачивает нас лицом вспять по нашей орбите, и мы отправляемся назад, к прошлому, к тому, что было. Так без конца мы разматываем клубок нашей судьбы, уничтожая все бесконечное, создавшее нас в вечности, мы движемся в ничто, никогда его не достигая, ибо оно никогда не существовало.

Под этим потоком нашего существования в глубине течет другой поток в обратном направлении; здесь мы движемся от вчера к завтра, а там от завтра – к вчера. Судьба наша ткется и распускается одновременно. И иногда до нас доносятся дуновения, запахи и даже таинственные шумы из этого другого мира, из этого нутра нашего мира. Нутро истории – это противоистория, процесс, обратный тому, который мы знаем, Подземная река течет от моря к роднику.

А сейчас в небе моего одиночества сияют глаза Эухении. Они сияют ярко, как слезы моей матери. Они заставляют меня верить, что я существую – сладостная иллюзия! Amo, ergo sum! [12]12
  Люблю – следовательно, существую!


[Закрыть] Моя любовь, Орфей, как благодатный дождь, в котором рассеивается и уплотняется сгустками туман существования. Благодаря любви, я ощущаю свою душу, я осязаю ее. Душа начинает болеть в самой сердцевине, и все благодаря любви, Орфей. А сама душа, что она, как не любовь, не воплощенное страдание?

Приходят дни и уходят, а любовь остается. Там, в глубинах глубин, соприкасаются и сталкиваются потоки этого мира и мира другого; от их соприкосновения и столкновения рождается самое грустное и самое сладостное страдание – страдание жизни.

Посмотри, Орфей, вот рама, вот основа, смотри, как снует челнок туда и обратно, как играют нити, но скажи мне, на какой стержень наматывается ткань нашего существования? Где этот стержень?»

Орфей никогда не видел ткацкого станка, и вряд ли он понял своего хозяина. Но пока тот говорил, посмотрел ему в глаза и угадывал чувства Аугусто.

VIII

Аугусто дрожал, он чувствовал себя на кресле как на эшафоте; его обуревало неистовое желание вскочить, пройтись по этой гостиной, взмахнуть руками, закричать, завертеться волчком, забыть о своем существовании. Ни донье Эрмелинде, тетушке Эухении, ни дону Фермину, анархисту в теории и мистику, не удавалось вернуть его к действительности.

– Я считаю, – говорила донья Эрмелинда, – вам, дон Аугусто, самое лучшее подождать, она вот-вот придет; я позову ее, вы увидите друг друга, познакомитесь, а знакомство – это уже первый шаг. В таких делах надо начинать со знакомства, не правда ли?

– Конечно, сеньора, – откликнулся как бы из другого мира Аугусто, – сначала надо увидеться и познакомиться.

– Я считаю, когда она познакомится с вами, тогда… и говорить нечего!

– Как знать, – заметил дон Фермин, – пути провидения всегда неисповедимы… Что для женитьбы желательно или даже необходимо сначала познакомиться, сомневаюсь, сомневаюсь… Единственное подлинное знакомство – знакомство post nuptias [13]13
  После свадьбы (лат.).


[Закрыть]. Как я тебе уже объяснял, жена, это означает на языке Библии «познать», И поверь мне, нет более существенного и субстанционального познания, чем это проникающее…

– Замолчи, замолчи, не говори глупостей.

– Познание, Эрмелинда… Раздался звонок.

– Это она! – таинственным тоном воскликнул дядюшка.

Аугусто показалось, что огненная волна, поднявшись с полу, прошла сквозь все его существо и унеслась куда-то ввысь. Сердце заколотилось в груди.

Послышался стук открываемой двери, а затем шаги – быстрые, ровные, ритмичные. И Аугусто с удивлением почувствовал, что к нему вернулось спокойствие.

– Я позову ее, – сказал дон Фермин, приподымаясь.

– Ни в коем случае! – воскликнула донья Эрмелинда и позвонила.

Появилась служанка.

– Скажите сеньорите Эухении, чтобы она зашла к нам.

Затем последовало молчание. Все трое молчали, как заговорщики. Аугусто говорил про себя: «Смогу ли я выдержать? Ведь когда ее глаза заполнят проем двери, я покраснею, как мак, иди побелею, как лилия. Вдруг у меня разорвется сердце?»

Послышался шорох, будто вспорхнула голубка, легкое, отрывистое «ах!», и глаза Эухении на лице, сияющем свежестью жизни, глаза, венчавшие ее тело, которое словно не отягощало землю, вспыхнули, подобно новому, таинственному духовному свету. Аугусто сразу же почувствовал покой, безмерный покой, словно он врос в кресло, как растение, забывшее себя, растворившееся в таинственном духовном свете, который излучали эти глаза. Только услышав, как донья Эрмелинда сказала племяннице: «Это наш друг, дон Аугусто Перес…» – он пришел в себя и поднялся, стараясь улыбаться.

– Это наш друг, дон Аугусто Перес, он желает познакомиться с тобой.

– Это вы принесли канарейку? – спросила Эухения.

– Да, я, сеньорита, – ответил Аугусто, подходя к ней и протягивая руку. Промелькнула мысль: «Она обожжет меня своей рукой!»

Но ничего такого не случилось. Холодная белая рука, холодная, как снег, и белая, как снег, прикоснулась к его руке. И Аугусто ощутил, как по всему его существу разлился мир.

Эухения присела.

– Этот господин… – начала пианистка.

«Этот господин… этот господин… – подумал мгновенно Аугуст», – этот господин! Называет меня «господин»! Плохой знак!»

– Этот господин, деточка, по счастливой случайности…

– Да, из-за канарейки.

– Пути провидения неисповедимы, – произнес анархист.

– Этот господин, – продолжала тетка, – познакомился с нами по счастливой случайности, и оказалось, что он сын одной дамы, которую я знала и очень уважала, так вот, этот господин стал другом нашего дома и желает познакомиться с тобой, Эухения.

– И выразить вам свое восхищение, – добавил Аугусто.

– Восхищение? – воскликнула Эухения.

– Да, я восхищаюсь вами как пианисткой!

– Ну, к чему это!

– Я знаю, сеньорита, как велика ваша любовь к искусству…

– К искусству? Вы имеете в виду музыку?

– Конечно!

– Ну, так вас обманули, дон Аугусто!

«Дон Аугусто, дон Аугусто! – подумал он. – Дон!.. Какое зловещее предзнаменование в этом слове «дон»! Почти так же плохо, как «господин». И затем сказал вслух:

– Разве вам не нравится музыка?

– Ни капельки, уверяю вас.

«Лидувина права, – подумал Аугусто, – после замужества, если муж будет ее содержать, она даже не дотронется до клавиш». И затем вслух:

– Видите ли, все говорят, что вы отличная учительница…

– Просто я стараюсь как можно лучше выполнять свои обязанности, мне ведь приходится зарабатывать себе на жизнь.

– Кто говорит, что ты должна зарабатывать на жизнь?.. – начал дон Фермин.

– Хорошо, хватит об этом, – перебила тетка, – сеньор Аугусто уже все это знает.

– Все? Что все? – жестко спросила Эухения, делая легкое движение, чтобы подняться,

– Ну, насчет долга.

– Как? – воскликнула племянница, вскочив на ноги. – Что все это значит? Чем вызван ваш визит?

– Я тебе уже говорила, племянница, этот господин желает познакомиться с тобой. И не волнуйся так, пожалуйста.

– Но есть вещи…

– Простите вашу тетушку, сеньорита, – взмолился Аугусто, поднимаясь в свою очередь со стула (одновременно дядя и тетя сделали то же самое), – поверьте, я только хотел познакомиться… Что же касается долга по закладной, вашего самопожертвования и трудолюбия, то я ничего не предпринимал, чтобы узнать от вашей тетушки столь интересные подробности, я…

– Да, вы только принесли сюда канарейку через несколько дней после того, как послали мне письмо.

– Правда, я этого не отрицаю.

– Так вот, сеньор, я отвечу на ваше письмо, когда захочу и когда никто не будет меня к этому принуждать, А сейчас мне лучше уйти.

– Прекрасно, великолепно! – воскликнул дон Фермин. – Вот прямота и свобода! Вот женщина будущего! Таких женщин надо завоевать силой, друг Перес, силой!

– Сеньорита! – умоляюще произнес Аугусто, подходя ближе.

– Вы правы, помиримся, – сказала Эухения и дала ему на прощанье руку, такую же белую и холодную, как раньше – как снег.

Когда она повернулась к нему спиной и ее глаза, источники таинственного духовного света, исчезли, Аугусто почувствовал, что огненная волна снова прошла по его телу; сердце тревожно стучало в груди, а голова, казалось, вот-вот лопнет.

– Вам дурно? – спросил дон Фермин.

– Что за девчонка, Боже мой, что за девчонка! – воскликнула донья Эрмелинда.

– Восхитительна! Великолепна! Героиня! Настоящая женщина! – говорил Аугусто.

– И я так думаю! – добавил дядя. А тетка повторила:

– Простите, дон Аугусто, простите, эта девчонка – настоящая колючка. Кто бы мог подумать!

– Но я в восхищении, сеньора, в восхищении. Твердость и независимость ее характера – я-то ими не обладаю – меня больше всего пленяют. Она, она и только она – та женщина, которая мне нужна.

– Да, сеньор Перес, – провозгласил анархист, —:.Эухения – женщина будущего!

– А я? – спросила донья Эрмелинда.

– Ты? Ты женщина прошлого! Говорю вам, Эухения – женщина будущего. Не зря она слушала меня целыми днями, когда я рассказывал ей про общество грядущего и будущую женщину; не зря я внушал ей освободительные идеи анархизма… только без бомб.

– Я думаю– сказала с досадой тетка, – что она способна и бомбы кидать!

– Пусть даже бомбы… – вставил Аугусто.

– Нет, нет, уж это лишнее! – сказал дядя.

– А какая разница?

– Дон Аугусто! Дон Аугусто!

– Я считаю, – добавила тетка, – что вы не должны отказываться от своих намерений из-за всего случившегося.

– Ни в коем случае! Теперь она мне кажется еще достойней.

– Покорите же ее! Мы на вашей стороне, вы можете приходить сюда, когда вам вздумается, хочет того Эухения или нет.

– Но, Эрмелинда, ведь она те не выразила неудовольствия по поводу визитов дона Аугусто! Надо покорить ее силой, друг мой, силой! Вы познаете ее и поймете, какого она закала. Она настоящая женщина, дон Аугусто, и ее надо брать силой, силой. Разве вы не желали познать ее?

– Да, но…

– Все ясно. Боритесь, мой друг, боритесь!

– Вы правы, конечно. А теперь – до свидания! Дон Фермин, отозвав Аугусто в сторону, сказал:

– Я забыл предупредить вас: когда будете писать Эухении, пишите в ее имени «хоту», а не «хе», и в «дель Арко» – «к».

– А почему?

– Потому что, пока не пришел счастливый для человечества день, когда эсперанто станет единственным языком – одним для всего человечества, – следует писать по-испански с фонетической орфографией. И долой букву «аче»! «Аче» – это абсурд, это абсурд, это реакция, самовластье, средние века, отсталость. Долой «аче»!

– Вы еще и фонетист?

– Еще? Почему еще?

– Кроме анархии и эсперанто, еще фонетика…

– Это все одно, сеньор. Анархизм, эсперантизм, спиритизм, вегетарианизм, фонетизм… все, одно! Долой самовластие! Долой многоязычие! Долой «аче»! Прощайте!

Они простились, и Аугусто вышел на улицу, почувствовав облегчение и даже некоторое удовлетворение. Он и не предполагал, что будет в таком душевном состоянии. Облик Эухении, как она предстала перед ним при первой встрече вблизи и в спокойной обстановке, не причинил ему страданий, но, напротив, вызвал у него еще больше пыла и воодушевления. Мир казался ему шире, воздух чище, небо светлее. Все было так, как будто он впервые дышит полной грудью. В самой глубине души ему пел голос матери: «Женись!» Почти все встречные женщины казались ему красивыми, многие – прекрасными, и ни одна не показалась уродливой, Мир словно озарился для него новым, загадочным светом от двух невидимых звезд, сверкавших где-то далеко за голубым небосводом. Он начинал познавать мир. И Аугусто почему-то стал думать о том, что обычное смешение плотского греха с грехопадением наших прародителей, отведавших плод с дерева познания добра и зла, имеет глубинный смысл.

И он принялся обдумывать теорию дона Фермина о возможности познания.

Когда Аугусто пришел домой, навстречу ему выбежал Орфей; он взял щенка на руки, приласкал и сказал: «Сегодня мы начинаем новую жизнь, Орфей. Ты не чувствуешь, что мир стал просторней, воздух чище, а небо светлее? Ах, если б ты ее видел, если б ты знал ее!.. Тебе стало бы горько, что ты всего лишь собака, как горько мне, что я всего лишь человек. Скажи мне, Орфей, откуда у собак знание, если вы не грешите, если ваше познание вообще не грех? Познание, не являющееся грехом, это не познание, оно не рационально».

Подавая обед, верная Лидувина пристально взглянула на него.

– Что ты так смотришь? – спросил Аугусто.

– Вы как будто изменились.

– С чего ты решила?

– У вас другое лицо.

– Тебе так кажется?

– Ей-Богу. Вы что, уже уладили дело с пианисткой?

– Лидувина! Лидувина!

– Не буду, сеньорите, не буду. Но меня так волнует ваше счастье!

– Кто знает, что такое счастье?

– Ваша правда.

И оба они посмотрели на пол, как будто под ним была скрыта тайна счастья.