Текст книги "Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро"

Автор книги: Мигель де Унамуно

Соавторы: Рамон дель Валье-Инклан,Пио Бароха
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 67 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]

Испанская проза XX века

УНАМУНО, ВАЛЬЕ-ИНКЛАН, БАРОХО – ВЫДАЮЩИЕСЯ ПРЕДСТАВИТЕЛИ ЕВРОПЕЙСКОГО РЕАЛИЗМА

В этой книге представлены произведения крупнейших писателей Испания конца XIX – первой половины XX века: Унамуно. Валье– Инклана, Барохи. Каковы мотивы такого объединения? Ведь каждый из этих художников слова – неповторимая творческая личность, каждый из них наделен особым темпераментом, сквозь который по-особому преломляется испанская действительность. У каждого из них – любимые темы, героя, сюжеты и, кажется, различные философско-эстетические позиции. Двое из них – Унамуно и Бароха – баски, Валье-Инклан – галисиец. Правда, все трое были перевоспитаны Кастилией. «Кастилия, – говорил Валье Инклан, – имеет чудесное свойство перевоспитывать. Ею были перевоспитаны фламандец Карл I, грек Доменико и баск Унамуно». То же самое можно сказать о самом Валье-Инклане и о Барохе.

Литературная критика – испанская и зарубежная – причисляет этих писателей к одному поколению: вместе с Асорином, Бенавенте. Маасту и некоторыми другими они получили название «поколения 98-го года».

При всей условности членения непрерывного процесса развития литературы на эпохи, школы. поколения, стили, направления, с научной точки зрения выделение отдельных кусков литературной истории не только теоретически оправдано, но и практически необходимо. Трудным, однако, оказывается самый выбор принципа членения литературного потока. От выбора точки отсчета зависят в конечном итоге как научная объективность выдвигаемых понятий («школа», «стиль», «поколение» и т. д.), так и перспективы изучения всей литературной истории и частных ее явлений.

Марксистская теория эстетики исходит из того, что литература, как и все другие формы общественного сознания, в конечном счете (именно в конечном счете!) определяется особенностями развития экономического базиса. Вместе тем эстетическая концепция Маркса включает в качестве одного из важных пунктов относительную автономность развития эстетических явлений («Неодинаковое отношение развития материального производства, например, к художественному производству» Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 12, стр. 736), подчеркивает активность форм общественного сознании, находящихся в органической, тесной и сложной связи между собой. Общественное сознание во всех его формах (и в том число литература), отражающее бытие, вместе с тем само является элементом этого бытия. Искусство призвано. таким образом, – а литература с ее широкими возможностями в особенности, – отражать осознание всех проявлений бытия, в том число и общественного сознания.

Унамуно, Валье-Инклан, Бароха – каждый по-своему – отразили и лучших своих произведениях кризис буржуазного общества в испанском его варианте и кризис оптимистического буржуазного сознания в самых разнообразных сферах духовной жизни Испании конца XIX – первой половины XX столетия. Эта единая критическая направленность подкрепляется единством избранного писателями художественного метода – реалистического в своей сущности. Критический реализм является тем доминантным признаком, который позволяет причислить этих трех писателей к одному направлению. Различия в избираемых объектах критики – мораль, частная и общественная, политический система, семья, буржуазное искусство, любовь и страсть, индивидуальные поступки – не подрывают устанавливаемого единства. Разнообразие стилей, художественных приемов, способов конструирования произведений, их жанровое различие, индивидуальный выбор языковых средств не только допускается единым реалистическим методом, но именно определяется им: реализм как метод не столь жестко привязан к стилю (как например, романтизм или классицизм) и по своей сущности предполагает множественность художественно-стилистических решений и конструкций. Отсутствие у реализма однозначной, однолинейной связи: «один метод один стиль» – предоставляет широкие возможности новаторства вплоть до художественного эксперимента. В творчестве Унамуно, Валье-Инклана и Барохи как раз особенно заметно стремление найти новые формы художественной выразительности как в области языка, так и в области структуры произведений.

Эти поиски нового в области формы являются производными от желания пересмотреть традиционные концепции искусства, сложившиеся в рамках европейского – и испанского – натурализма, с одной стороны, и как реакция на формалистическое новаторство модернистов – с другой. Глубокая вера в силу искусства, в его общественную значимость и предназначение характеризует всех трех авторов.

Поиски теоретических оснований для определении места искусства и общественной жизни и принципов отражения общества и человека в искусстве заставляют и Унамуно, и Валье-Инклана, и Бароху проявлять интерес к философии. Унамуно питается создать собственную философскую концепцию, годную в первую очередь для осмысления испанской действительности. Валье Инклан строит новую эстетику. Бароха, не будучи оригинальным мыслителем, выбирает из европейского философского арсенала идеи и доктрины, позволяющие, по его мнению, понять самую суть законов общественной этики и индивидуального человеческого поведения.

К концу века, то есть ко времени поражении Испании в испано-американской войне 1898 года, все трое были зрелыми людьми (Унамуно родился в 1804 году, Валье-Инклан – в 1870, Бароха – в 1872), Обладая обостренным сознанием национального достоинства, патриотизма и гражданской ответственности, они не могли не разделить вместе со всей нацией тех чувств смятения, разочарования, страха, обездоленности, раздражения и мучительного стыда, которые долго еще владели умом и сердцем каждого мыслящего и чувствующего испанца. В этом смысле Унамуно, Валье-Инклан и Бароха, безусловно, могут быть причислены к писателям «поколения катастрофы», поскольку все эти настроения нашли в той или иной форме отражение в их творчестве.

Однако их последующая литературная и общественная деятельность не может рассматриваться только в этом «катастрофическом# ключе. По законам исторической перспективы, катастрофа 1898 года должна была занять соответствующее ей место в ряду других событий испанской и мировой истории: первая мировая война, русская революция, диктатура Примо де Риверы (1923–1930 гг.), провозглашение Второй республики (1931 г.), астурийское восстание (1934 г.). победа сил народного фронта (1936 г.), фашистский мятеж и гражданская война. Именно последние события выявили различие в политических взглядах этих трех писателей: Валье-Инклан до самой смерти (1936 г.) был на стороне республики; Унамуно поначалу примкнул к мятежникам, но перед самой смертью порвал с фашизмом и умер (1936 г.) в полном одиночестве; Бароха отнесся к республиканскому режиму недоброжелательно. Только ему довелось пережить трагедию братоубийственной войны и стать свидетелем установления «нового порядка», которого он не принял и который не принял его. Пио Бароха умер в 1956 году в возрасте восьмидесяти трех лет.

МИГЕЛЬ ДЕ УНАМУНО

Мигель де Унамуно – один из самых ярких личностей в истории испанской литературы и общественной мысли XIX–XX веков. Своеобразие его огромного таланта заключалось в на редкость органичном сведении свойств художника и мыслителя. Образное мышление насквозь пронизывает его философские произведения, его художественное творчество во многом определяется самостоятельно выработанными философскими концепциями.

Основной трагедией жизни Унамуно считал неразрешимость спора между знанием и верой. Энциклопедически образованный ученый, обладавшим даром независимо мыслить, недолго увлекался, однако, философией Спенсера, положившего в основу своей теории целостное, подвинутое на конкретных науках знание, при помощи которого – как ни утверждал – можно достичь универсальной общности, то есть высшей ступени познания закона, охватывающего весь мир.

Разочаровавшись к началу XX пока в позитивизме, Унамуно всю последующую жизнь держится на стороне веры. Глубоко прочувствованная кризисная национальная ситуация конца XIX века (1898 г.), предчувствие общеевропейского «экзистенциального кризиса» заставила Унамуно обратиться к проблемам истории и личности, которые он пытается решать с позиции экзистенциальной философии. В исторической реальности он видит дна слоя: внешний (собственно истории) и внутренний (так называемая «интраистория», внутренняя история). К собственно истории относится все, что лежит на поверхности и доступно познанию. Наука истории (внешней истории), не будучи способной вскрыть истинные причины, соединяющие и разъединяющие людей, группирует их (то есть соединяет и разъединяет) по чисто формальным, поверхностным и преходящим признакам в национальные, политические, религиозные, государственные сообщества. Подлинное, экзистенциальное бытие, интимное, иррациональное, непознанное и непознаваемое есть интраистория, так сказать «осадок» внешней истории, ее квинтэссенции. Именно элементы интраистории объединяют людей: язык, народ, душа народа, культура. Смысл исторического процесса как раз и состоит и том, чтобы внешнесобытийное превратилось в интраисторию, то есть в подлинно реальное. Одну из подлинных реальностей испанской интраистории Унамуно видит в образе Дон Кихота. Безумец Дон Кихот, противостоящий практицизму внешнего мира, есть образец истинной, подлинно реальной жизни. «В жизни Дон Кихота реальностью являются не ветряные мельницы, а гиганты. Мельницы – это нечто феноменальное, кажущееся. а гиганты – ноуменальное, вещественное». В памфлете «Жизнь Дои Кихота и Санчо» (1905) Унамуно развивает концепцию таи называемого «кихотизма», своеобразного варианта испанской экзистенциальной философии и религии, с помощью которых можно, по его мнению, no только разрешить «проблему Испании», но и выйти из всеевропейского кризиса духа. Отсюда его призыв «испанизировать Европу», «кихотизировать» ее, с тем чтобы возвратить ей то подлинные духовный ценности, которые она давным-давно утратила.

Унамуно понимает личность (истинную личность) как человека, обладающего трагической и страстной устремленностью к предмету веры, способного реализовать свою волю, направленную па достижение идеала, наделенного свойством выбирать и решать. Индивид, по имеющий этих свойств, не является подлинной личностью, ибо он лишен реальности внутреннего содержания, общественно пассивен, заражен отвратительным конформизмом.

В концепции личности центральное место нанимает жажда бессмертия, возникающая из-за ограниченности человеческого существования. Понимая реальность как результат творческого акта веры и воли, Унамуно утверждает, что возможность сохранения личности после физической смерти находится в прямой зависимости от активного стремления этой личности к бессмертию. «Я не утверждаю, – писал Унамуно что мы заслуживаем того света или что логика доказывает нам его существование. Я заявляю, что он нужен мне, все равно, заслуживаю я его или нет. Я заявляю, что все происходящее меня не удовлетворяет, что я жажду бессмертия и что без него мне на все наплевать. Мне оно необходимо…» («О трагическом ощущении жизни у людей и народов», 1913). Через три десятка лет эту мысль Сартр выразит в следующих чисто экзистенциалистских словах и понятиях: «Мы имеем все шансы умереть раньше, чем выполним нашу задачу, в противном же случае – пережить её и самих себя. Смерть является не моей возможностью не осуществлять и дальше мое присутствие в мире, а возможным в любое время исчезновением, превращением в ничто моих возможностей… Глупо, что мы родимся, глупо, что мы умираем» («Бытие и ничто». 1943).

С идеей бессмертия тесно переплетаются религиозные воззрения Унамуно. Они настолько своеобразны, что в критической литературе об Унамуно ярлыки деиста или католика нередко сменяются на прозвище «отъявленного еретика». Позиция Унамуно в отношении религии очень сходна с экзистенциалистским богоискательством. Бог – Христос или Дон Кихот – нужен Унамуно потому и постольку, поскольку вера в него есть прежде всего внутреннее побуждение к действию и стимул человеческого объединения. Однако, как это явствует из автобиографической повести «Святой Мануэль Добрый, мученик», самому Унамуно не хватало веры, она не стала для него источником подлинной реальности.

Унамуно решительно отрицает официальное христианство («Агония христианства»), особенно страстно обрушивается на церковный догматический католицизм, горячо ратует за светское образование, за отделение церкви от государства. По мыли Унамуно, человек может обрести себя не в культовых церковных обрядах, а в углубленном самоисповедании. Собственно говори, все художественное творчество Унамуно являет собой страстную добровольную исповедь, сострадательный и безжалостный самоанализ, обнажающий противоречивость разума, диалектику душевных борений н относительную ценность воли и веры. Унамуно-философ предоставляет роль спасителя человечества Унамуно-художнику, ограничив, однако, эту деятельность переустройством личности, а не общества. В этой ограниченности и состояла трагедия Унамуно-мыслителя, художника и человека.

Исполняя свою роль художника-спасителя, Унамуно использовал все традиционные литературные жанры: поэзию («Стихи». 1907; «Четки па лирических сонетов», 1911), драму («Федра». 1921; «Медея», 1933; «Брат Хуан», 1934), роман («Мир но время войны», 1897; «Любовь и педагогика», 1902), рассказ («Зеркало смерти», 1913), памфлет («Жизнь Дон Кихота и Санчо», 1905), путевой очерк («По землям Испании и Португалии», 1911).

Однако главным прозаическим жанрам стал созданный самим Унамуно «руман» (перевод испорченного nivola вместо novela)[1]1
  В некоторых русских переводах этот унамуновский «сдвиг» передается также словом «нивола» в связи с тем, что испанское novela может означать не только «роман», но и понятие «новелла», «повесть».


[Закрыть]. Первым руманом был «Туман», вышедший в 1914 году. За ним последовали «руманы-ниволы» «Авель Санчес» (1917), «Три назидательные новеллы и один пролог» (1920) и «Тетя Тула» (1920). Каковы же приметы произведений этого нового жанра вообще и «румана» «Туман» в частности? Особой структурной чертой этих произведений является их «повышенная диалогичность». Одни из персонажей «Тумана», писатель Виктор Готи, дублирующий самого Унамуно, говорит: «Мои герои возникают из их поступков и разговоров, особенно из разговоров; характеры формируются постепенно». На вопрос о том, будут ли в «румане» психологические куски, описания, он отвечает: «Будет в основном диалог, главным образом диалог. Важно, чтобы персонажи разговаривали…» Далее он объясняет, для чего нужна прямая речь героев: «Да, человек получает удовольствие от разговора, от живой беседы… И главное, нам приятно, чтобы автор не говорил от себя, не надоедал нам своей личностью, своим сатанинским «я». Хотя, естественно, все, что говорят мои персонажи, говорю на самом деле я». Этим принципам вымышленного писателя Виктора Готи следует и настоящий автор «руманов-нивол» Унамуно. Диалогизированные романы, повести и новеллы Унамуно, то есть «руманы» и «ниволы», являются поучительным примером сознательного выбора художественной формы, туго спаянной с философскими и эстетическими концепциями автора: поскольку подлинное бытие не предметно, не безлично-универсально, а личностно, то истинное отношение к реальному, предметному миру (включая людей и их отношения) наилучшим образом может быть раскрыто через диалог. Испанский философ Ортега-н Гасет писал в «Восстании масс»: «Весь язык в сущности своей есть диалог, и все другие формы речи только уменьшают его потенции». Унамуно примерно так же понимал сущность языка, поэтому писатель Виктор Готи постоянно подчеркивает: «И побольше диалога». На вопрос собеседника, как поступать, если герои остается одни, он отвечает: «Тогда… вставим монолог. А чтобы в нем все же было сходство с диалогом, я придумаю собаку, к которой будет обращаться герои». Унамуно тоже диалогизирует монологи героя Аугусто Переса, дав ему в собеседники «песика Орфея». Диалог раскрывает личность говорящего; его реплика ориентирована на другое лицо и содержит разнообразные тактические (эмоциональные и структурно-грамматические) средства в зависимости от цели, каковой может быть: сообщение, просьба, жалоба, вопрос, поощрение, угроза, приказание и т. п. Кроме того, диалог как изобразительное средство рассчитан на присутствие третьего лица – читателя. Учитывая структуру диалогической ситуации как художественною приема (говорящий – слушающий – читатель), Унамуно часто отходит от воспроизведения натурального диалога (в котором, как правило, двое участников), но, «соблюдая интересы» третьего, «стороннего» лица, то есть читателя, делает реплики более разверстыми, состав лексики и структура предложений конструируются им таким образом, чтобы как можно более точно и полно передать психическое состояние героев и общий тон разговора. Предельно насыщая свои «руманы» и «ниволы» диалогами, Унамуно не разрушает традиционные жанры, но пытается обновить их. «И никто не посмеет сказать, будто мой роман ломает правила своего жанра», – говорит Виктор Готи. В «Истории «Тумана», предварявшей роман, Унамуно, защищая роман, пишет: «Что за вздор, будто ужо миновала эпоха романа! Или эпических поэм! Пока живы романы прошлых веков, роман будет жить и возрождаться».

В «Тумане» диалогу отводится очень важное место, и это, естественно, предполагает «остранение» автора, однако специфика произведения состоит, помимо всего прочего, в том, что Унамуно выступает не только как режиссер, предоставляя, например, одному из своих персонажей (Виктору Готи) слово для «Пролога», но и сам выступает в качестве действующего лица, ведя принципиально важный разговор с главным героем «румана» Аугусто Пересом (глава XXXI).

Название «Туман» имеет метафорический смысл: жизнь во всех ее проявлениях туманна («…наша жизнь – туман»), туман истории окутывает Испанию, Европу и человечество, туманно состояние души человека («Туман, окутавший его дух, был слишком густым»), туманны правила шахматной игры, («… и, однако. сколько тумана и случайностей в этой игре!»), туманно все сущее («…моя любовь породила Эухению и извлекла ее из первозданного тумана»), само сознание – это тоже туман («Знание это град камней. Нет. Это туман, туман!»). Антитеза «жизни» (в обычном понимании и в реальной жизни) и «сна» (в кальдероновском смысле «жизнь есть сон») решается автором в пользу сна как истинной реальности: «Есть читатели, считающие, будто они живут наяву, не зная, что по настоящему наяву живет только тот, кто осознает свой сон».

Жизнь лишена природной необходимости и разумной целесообразности. В ней нет ни порядка, ни логики, ни связи. «Она подобна логике смены фигур, возникающих из дыма моей сигары», – говорит Аугусто Перес. Внутренним ритмом мировой жизни объявляется случай, который к тому же получает у Мигеля до Унамуно статут эстетической категории («случай – это душа поэзии»).

Лабиринт жизни, ее калейдоскопичность не подвластны разуму, и наука здесь бессильна: «…жизнь учит многому, еще больше учит смерть; они дают гораздо больше, чем любая наука».

Если не разум и не наука, то что же может прорвать «туманную паутину» жизни? Ведущей силой и мировом лабиринте становится интуиция, деятельность личности в калейдоскопе жизни определяется органически-душевными процессами, прорыв жизненного тумана осуществляется силой экстаза, экстатическим актом.

Главный герои роману Аугусто Перес, как раз и «проигрывает» эти тезисы и ситуации. И результате органически-душевного свойства любви, под влиянием интуиции герой в экстатическом акте «порождает объект любви» Эухению. Прежде чем влюбиться, он угадывает ее, догадывается о ней в тумане жизни. «Догадка любви» оказывается главной пружиной, определившей поведение Аугусто Переса, хотя с точки зрения здравого смысла «объект любви» никак не соответствует даже не очень высокому идеалу.

Роман, в сущности, посвящен двум проблемам: бессмертию и творчеству. Они тесно связаны между собой, поскольку подлинно бессмертны и реальны личности, сотворенные художником, а не их жизненные прототипы. Тезис Унамуно: «Дои Кихот – реальнее Сервантеса» («Жизнь Дои Кихота и Санчо») – активно защищается и в «Тумане»: «Мир, где живут… Аугусто Перес, Эухения Доминго, Росарите… весь этот мир для меня гораздо реальнее, чем мир… Примо де Риверы, Гальдоса, Переды, Менендеса-н-Пелано и всех других, кого знал и знаю сейчас…» Поскольку выдуманный герой – это идея, то он бессмертен, ибо идея – бессмертна. Унамуно считает ужасным человека, слишком уверенного в своей материальной реальности, считает его неспособным ощутить освободительную силу искусства: «Мне кажется, человек, никогда не сомневавшийся в своем материальном существовании и в том, что он нечто большее, чем вымысел, тень, сон или сон некоей тони, как сказал Пиндар, такой человек не достиг освобождения».

Унамуно резко критикует прагматическое, утилитарное отношение к искусству и к вещному миру. В свойственной ему парадоксальной манере он выражает этот антиутилитиризм в таких формулах: «Сложенный зонтик столь же изящен, сколь безобразен раскрытый!», «Как прекрасен апельсин, пока его не съели!», «Употребление портит, уничтожает любую красоту».

Серьезность тех проблем, которые решаются в романе, не исключает применении приемов комедии, иронии и шутки. Унамуно в трагическом находит смешное («Смех – не что иное, как подготовка к трагедии») и в комическом – трагедию и страдание («Кто тебе сказал, что комедии не бывает истинной, реальной и переживаемой?»). Поскольку в жизни самые несоединимые вещи лежат рядом, то и в художественном произведении все надо перепутать. Виктор Готи говорит: «Главное – смешать: сон – с явью, выдумку – с жизнью, правду – с ложью, смешать все в сплошном тумане. Если шутка не путает и не сбивает с толку, она никуда не годится. Ребенок смеется над трагедией, а старик плачет на водевиле». Унамуно последовательно реализует свои диалектические концепции и создает произведение, которое обнаруживает в себе в равной степени черты трагедии и комедии, что дало право критикам к переводчикам назвать «Туман» трагикомическим романом.

Роман реалистичен в общепринятом понимании этого термина, ибо материалом для философского и эстетического эксперимента автору служит реальное буржуазное общество, в котором царит ложь, лицемерие, бесстыдство, цинизм и основной закон которого опирается на немудреную, бесчеловечную формулу: «…либо ты сожрешь, либо тебя сожрут».

Литературная критика, как испанская, так и зарубежная, не без основания относит повесть «Авель Санчес» к числу лучших произведений Унамуно. Действительно, в нем сфокусированы, сгущены основные философские, эстетические идеи автора, его взгляды на природу человека, на человеческую историю, на соотношение реальности искусства и реальности жизни.

Само название произведения обладает высокой степенью информативности. Имя знаменитого библейского персонажа, жертвы великой зависти. Авель сочетается с весьма заурядной, «расхожей» испанской фамилией Санчес. Связав воедино несоединимые имена-символы (герой – жертва и «усредненный» антигерой), Унамуно дегероизирует современного Авеля, лишает его ореола мученичества, переводит его в многочисленный разряд посредственных личностей. Имя Авель в силу своей нарицательности необходимо предполагает другого участника усвоенного всеми противопоставления – Канна. Антипод Авеля назван испанским именем Хоакин Монегро. Этим приемом автор испанизирует библейскую легенду и предлагает современное ее прочтение. Библейская (общечеловеческая) коллизия конкретизируется и видоизменяется на испанской почве. Легендарная христианская подоснова должна, но мысли ангора, знаменовать собой вечность, неизбывность, неустранимость грехов и добродетелей, их вневременной характер. Эта полемика с концепциями исторически развивающейся личности чрезвычайно типична для Унамуно. История, понимавшаяся писателем как чисто внешняя по отношению к человеку событийность, может только катализировать или замедлить проявление человеческого духа, неизменного по своей природе. В испанской истории фатально действовали только те силы, которые возбуждали многоликие низменные страсти и редко способствовали пробуждению пресловутых семи добродетелей. Как это ни парадоксально, но к такому односторонне пессимистическому выводу Унамуно пришел в результате глубокого, выстраданного познания испанской истории. Реальность истории Испании он видел в том. что многие «превратившиеся в бытие» общественные пороки оказывались столь же закоренелыми и невытравимыми, как и духовные изъяны и язвы индивида.

Противопоставление Авель Санчес – Хоакин Монегро получает у Мигеля де Унамуно своеобразный смысл и трактовку, весьма отличную от ветхозаветной схемы. И дело но только в том, что акция библейского Каина лишена психологической мотивировки, как сказали бы мы теперь, и объясняется только тем, что «И призрел господь на Авеля и на дар его. А на Каина и на дар его не призрел…». Унамуно смело меняет ролями испанских Авеля и Каина: жертвой разрушительней, уничтожающей зависти оказывается… сам Каин – Хоакин Монегро, человек, обладающий несравнимо более высокими достоинствами и талантами, чем тот, кому он завидует. В подзаголовке повести значится: «Истории одной страсти». Имя этой страсти – зависть. Чувство зависти порождает ненависть, которая, в свою очередь, неизбежно влечет за собой месть. И «Прологе» к циклу новелл «Три назидательные новеллы и один пролог» автор устанавливает своеобразное деление реальных людей из плоти и крови и реальных личностей, нашедших воплощение в художественном вымысле, на два типа: героев-агонистов, то есть борцов, и героев без желания. Хоакин Монегро как реальная личность и как персонаж принадлежит к первому типу. Авель Санчес – ко второму. «Наше спасение или гибель, – пишет Унамуно, – зависит не от того, кем мы были, а от того, кем мы хотели бы быть. Бог вознаграждает или обрекает на муки вечные за то, кем хотел быть человек». Хоакин Монегро потому и страдает, что он активная личность, деятельность и стремление которой направлены к тому, чтобы поддерживать в себе и пробуждать в других духовную, творческую силу. Авель – пассивный герой без желания, никем не хочет быть, он, как большинство людей, довольствуется тем, что он есть, он самодоволен. Набор способностей и талантов образовался у Авеля сам по себе, без усилия волн, без траты чувств, без борьбы. Не желая ничего, он получает все: дар художника, всеобщее признание, любовь женщины, великую зависть своего друга, льстящую его самолюбию, «почти молочного брата», выдающегося ученого Хоакина. По отсутствию желания, эгоистичному соглашательству, беспринципному непротивленчеству «великий художник» Авель Санчес ничем не отличается от богобоязненной, смиренной, ханжески-кроткой, раболепной и заурядно-безликой служанки дона Хоакина. Выведенный из себя ее покорностью, которая «паче гордости», он говорит: «Ведь это же бесчестно использовать слабости своего ближнего с целью поупражняться в собственной добродетели. Пусть спорит, пусть не будет покорной, пусть будет человеком… – а не рабой..» Описывая в начале повести взаимоотношения «закадычных друзей», Унамуно в качестве единственной причины, вызывавшей взрыв возмущения у Хоакина, называет покорно-равнодушную уступчивость Авеля. «По мне, как хочешь!..» – говорил Авель Хоакину. И это «как хочешь!», пресекавшее возможные споры, порой приводило Хоакина прямо-таки в бешенство». В дальнейшем наивные вспышки-ссоры этого рода разгораются во всепожирающее племя вражды, ненависти и мести. Снедаемый завистью-ненавистью, Хоакин сознает, что единственное его спасение – любовь. Собственно говоря, всю жизнь он стремятся к любая и добру, но не смог этого сделать на земле, девизом которой является «Возненавидь ближнего своего, как самого себя». Что это за земля, где пути к переустройству лежат через зло? Увы, это современная Испания. К такому печальному выводу приводит читателя великий патриот Унамуно.

Если под бессмертием понимать существование личности в сознании потомков, то писатель, поэт, философ, драматург, педагог и общественный деятель Мигель де Унамуно заслуженно его достиг. Вся его жизнь по своей активной направленности, поискам веры, реализации воли, великим находкам и великим ошибкам похожа на жизнь агонистов его собственных произведений.

РАМОН МАРИЯ ДEЛЬ ВАЛЬЕ-ИНКЛАН-И-МОНТЕНЕГРО

«Спросите наших знакомых, – писал испанский критик и языковед X. Касарес, – каково их мнение о Валье-Инклане, и каждый сразу восклицает: «Валье-Инклан!» Иной собеседник, из тех, что предпочитает жест слову, закатит глаза и щелкнет пальцами, стараясь выразить таким способом нечто ультрарафинированное и трудноуловимое».

По противоречивости оценок литературной деятельности Валье-Инклана и самой его личности с ним может сравниться разве что Унамуно: те же полярно противоположные суждения по поводу художественного творчества, политических позиций, религиозных взглядов, эстетических принципов, этических установок, новаторства и отношения к традиции.

Валье-Инклан, так же как Унамуно, подвизался во всех литературных жанрах: роман, рассказ, повесть, стихи, драма, комедия. Унамуно насытил, пронизал свои художественные произведения философской мыслью, строил их в соответствии с заданными жизненными («экзистенциальными») ситуациями; Валье-Инклан создавал свои творения, опираясь на новую эстетику. В одном из самых любимых и откровенных произведений, в «Волшебной лампе», он писал: «Когда я был юношей, слава литератора и жажда приключений искушали меня в равной степени… Мощный зов неизвестных мне предков делал дыхание жизни горячим, как раскаленный горн, а шум моря вселял в меня чувство беспокойства и смятения. Но видения эти, изукрашенные разноцветной эмалью родовых гербов, скоро покинули меня, как птицы покидают гнезда… Когда мне исполнилось тридцать лет, я лишился руки, и ужо не знаю теперь, покинули они мой сад на время или просто умолкли навсегда. И тут в тяжкой моей юдоли на меня сошла любовь к музам. Я вознамерился прильнуть устами к живительному источнику, но прежде мне захотелось услышать биение собственного сердца и позволить говорить своим чувствам в полный голос. Побуждаемый этим, и создал свою Эстетику».

Смысл новой эстетики Валье-Инклана заключался в утверждении откровенно личностного начала в художественном отображении действительности. Выдвигая этот тезис, Валье-Инклан, безусловно, полемизировал с писателями костумбристами (бытописателями) и даже с авторитетными реалистами (Б. Перес Гальдос, А. Паласио Вальдес, Хуан Валера), произведения которых казались ему слишком анонимными, фотографичными, «приятно обезличенными». Он полагал, что осмысление «испанизма» (то есть «вечных» испанских проблем) и человека в истории (в первую очередь в испанской истории) должно осуществляться не со стороны, а изнутри: только такая позиции художника могла обеспечить понимание драматизма истории Испании. Требование оценки исторических (и современных) фактов – это не только эстетическая концепция, но и историографическая. Валье-Инклан понимал настоящее как часть истории. Отсюда – свободное передвижение по оси времени, которое привело многих критиков к ошибочному мнению о неисторичности Валье-Инклана. Сжатие, компрессия времени, которой пользовался художник, давали ему возможность обобщенно изобразить существенные факты человеческого бытия с подлинно исторической точки зрения. Сам Валье-Инклан, переживший вместе со своей страной ряд важных этапов, не переставал быть чутким современником каждого из них.