Текст книги "Туман. Авель Санчес; Тиран Бандерас; Салакаин отважный. Вечера в Буэн-Ретиро"
Автор книги: Мигель де Унамуно
Соавторы: Рамон дель Валье-Инклан,Пио Бароха
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 67 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]
После того как пришла телеграмма с известием о смерти несчастного Аугусто и я узнал все обстоятельства его кончины, я серьезно задумался. Хорошо ли было с моей стороны говорить ему в тот вечер, когда он приехал обсудить со мной идею самоубийства, такие жестокие слова? Я даже пожалел, что убил его, Я подумал, что прав был Аугусто и следовало позволить ему поступить по-своему, покончить самоубийством. Потом мне пришла в голову мысль воскресить его.
– Да, – сказал я, – надо его воскресить, и пусть делает что хочет, пусть кончает с собой, раз уж такова его воля.
Решив воскресить Аугусто, я заснул.
Чуть только сон коснулся меня, Аугусто сам явился ко мне, белый, как облако, и весь как бы освещенный заходящим солнцем. Он пристально посмотрел на меня и сказал:
– Я снова здесь.
– Зачем пришел?
– Попрощаться с вами, дон Мигель, попрощаться до встречи в вечности и приказать – да, приказать вам, а не умолять, – чтоб вы написали руман о моих похождениях.
– Он уже написан.
– Я знаю, все уже написано. И еще я пришел сказать вам, что идея воскресить меня, с тем чтобы я сам лишил себя жизни, это ерунда; более того, это невозможно.
– Невозможно? – спросил я, конечно, во сне.
– Да! В тот вечер, когда мы беседовали у вас в кабинете – помните? – вы тогда не спали и не грезили, а бодрствовали, и я вам объяснил тогда, что мы, вымышленные, на ваш взгляд, существа, обладаем своей собственной логикой, и если те, кто нас придумывает, будут с нами делать все, что пожелают, ничего хорошего не выйдет. Припоминаете?
– Припоминаю.
– И теперь, я уверен, что, хотя вы самый настоящий испанец, у вас нет никаких желаний, не правда ли, дон Мигель?
– Да, сейчас у меня нет никаких желаний.
– Кто спит и видит сны, тот ничего не желает. И вы, и ваши соотечественники спите и видите сны; вам снится, будто у вас есть желания, а на самом деле никаких желаний у вас нет.
–· Скажи спасибо, что я сплю, – заявил я, – а то бы я…
– Неважно. А насчет вашей идеи воскресить меня Должен сказать– это неосуществимо; вы не можете этого сделать, даже если хотите или вам снится, что вы хотите.
– Но, дорогой…
– Да, да, вымышленное существо, как и человека из плоти и крови – то, что вы называете человеком из плоти и крови, а не из выдуманной плоти и выдуманной крови, – можно породить и можно его убить. Но раз уж вы его убили, то воскресить нельзя, нельзя! Создать человека из плоти и крови, обычного смертного, который дышит воздухом, – это легко, очень легко, слишком легко, к сожалению. Убить человека из плоти и крови, обычного смертного, который дышит воздухом, тоже легко, очень легко, слишком легко, к сожалению… но воскресить его – невозможно!
– Действительно, – сказал я ему, – это невозможно.
– Ну, так то же самое, – отвечал он, – то же самое и с нами, теми, кого вы называете вымышленными существами; легко дать нам жизнь, быть может, даже слишком легко, и совсем легко лишить нас жизни, наверное, чересчур легко; но воскресить нас? Дудки! Еще никому не удавалось по-настоящему воскресить вымышленное существо, если оно по-настоящему умерло. Как по-вашему, можно воскресить Дон Кихота? – спросил он.
– Невозможно, – отвечал я.
– Ну так все мы, вымышленные существа, находимся в том же положении.
– А если я снова увижу тебя во сне?
– Два раза нельзя увидеть один сон. Тот, кто вам приснится и покажется мною, на самом деле будет другой человек. А теперь, теперь, дорогой дон Мигель, когда вы спите и грезите, когда вы сами признаете, что спите и грезите, признаете, что я– сон, и я признаю, что я – сон, теперь я повторю столь возмутившие вас слова: глядите, дорогой дон Мигель, как бы вам не стать вымышленным персонажем, не существующим в действительности ни живым, ни мертвым; как бы вам не оказаться только предлогом, для того чтобы моя история и другие подобные истории пошли гулять по свету. А то потом, когда вы совсем умрете, мы унесем с собой вашу душу. Нет, нет, не волнуйтесь! Хотя вы сните и видите сны, вы еще живы. А теперь – прощайте!
И он растворился в черном тумане.
Потом мне привиделось, будто я умираю, и в тот миг, когда мне снилось, что я испускаю последний вздох, я проснулся с некоторым стеснением в груди.
Такова история Аугусто Переса.
НАДГРОБНОЕ СЛОВО ВМЕСТО ЭПИЛОГАПо обычаю, в конце романа, после того как герой, или протагонист, умирает или женится, полагается рассказать о судьбе остальных персонажей. Мы не собираемся следовать этому обычаю и не станем сообщать, что случилось потом с Эухенией и Маурисио, с Росарио, с Лидувиной и Доминго, с доном Фермином и доньей Эрмелиндой, с Виктором и его супругой и со всеми другими людьми, которые предстали перед нами вместе с Аугусто; мы даже не расскажем, что подумали они и почувствовали в связи с его необычной смертью. За одним исключением– и оно коснется того, кто глубже и искренней всех горевал о смерти Аугусто, – речь идет о его собаке Орфее.
Орфей, тот на самом деле осиротел. Когда, вспрыгнув на постель, он понюхал своего мертвого хозяина, когда он учуял смерть своего хозяина, собачью душу окутал густой черный туман. Орфею уже приходилось встречаться со смертью, он нюхал и видел мертвых собак и кошек, сам убивал иногда крыс, слышал запах мертвых людей, но своего хозяина он считал бессмертным. Ибо хозяин был для него почти Богом. И, увидев теперь его смерть, пес почувствовал, что в душе его пошатнулись самые основы веры в жизнь и представлений о мире. Страшное отчаяние наполнило собачью грудь.
Свернувшись у ног покойного хозяина, пес думал так: «Бедный хозяин! Несчастный мой хозяин! Он умер, умер! Все умирают, все, все, все умирают! Когда все вокруг меня умирают, это хуже, чем если бы я умер для всех. Бедный мой хозяин! Несчастный хозяин! То, что лежит здесь, белое и холодное, уже слегка пахнущее гниением, мясом, которое съедят, это уже не мой хозяин. Нет, нет, это не он. Куда же ушел мой хозяин? Где сейчас тот, кто ласкал меня и говорил со мной? Какое странное животное человек! Никогда не вникнет в то, что перед ним. Он ласкает нас, а мы не знаем – почему, и ласкает не тогда, когда мы сами больше всего к нему ластимся; когда же мы больше всего ему покоряемся, он нас либо отталкивает, либо наказывает. И никак не поймешь, чего же он хочет, да и знает ли он это сам. Всегда кажется, он думает не о том, о чем думает, и смотрит не туда, куда смотрит. Как будто для него существует другой мир. Ну и, естественно, если есть другой мир, то нет этого.
Кроме того, он лает, или говорит, очень сложно. Мы скулим, а чтобы подражать ему, учимся говорить, но даже после этого не можем его понять. Мы его понимаем только тогда, когда он сам скулит. Когда человек скулит, кричит или угрожает, мы, остальные животные, очень хорошо его понимаем. Еще бы, ведь тогда он не погружен в свой другой мир!.. Но лает он на свой манер, он говорит, и это помогает ему выдумывать вещи, которых нет, и не замечать того, что есть. Стоит ему дать какой-то вещи имя, он уже ее не видит, он только слышит ее имя или видит его написанным. Язык помогает ему лгать, выдумывать то, чего нет, и запутывать самого себя. И все для него – только предлог, чтобы поговорить с другими или с самим собой. Он даже нас, собак, заразил своей болезнью.
Нет сомнения, человек– больное животное. Он болен всегда! Лишь во сне, кажется, он становится чуть здоровей, и то не всегда: иной раз даже во сне разговаривает. И нас этим тоже заразил! Он заразил нас столькими болезнями!
Кроме того, он нас оскорбляет! Цинизмом, то есть собачизмом или псивостью, он называет наглость и бесстыдство, он – это животное лицемерное по преимуществу. Речь превратила его в лицемера. Если уж бесстыдство называть цинизмом, то лицемерие стоило бы назвать антропизмом. Он и нас хотел превратить в лицемеров, нас, собак, сделать комиками и шутами! А ведь мы не были укрощены и приручены человеком, как бык или лошадь, мы объединились с ним добровольно, к обоюдной выгоде, чтобы вместе охотиться. Мы находили для него добычу, он убивал ее и отдавал нам нашу часть. Вот так, в общественном договоре, родилось наше содружество. А он отплатил нам, развращая нас и оскорбляя! Захотел сделать нас шутами, обезьянами, учеными собаками. Учеными собаками называют тех, которые обучены разыгрывать штуки; для этого собак одевают и обучают ходить неподобным образом – на задних лапах, стоймя!
Ученые собаки! И это у людей называется ученостью? кривляться и ходить на двух ногах.
Ну и, естественно, собака, которая ходит на двух ногах, бесстыдно и цинически показывает всем свою срамоту! Так было и с человеком, когда он встал на ноги и превратился в прямоходящее млекопитающее; он тут же почувствовал стыд и моральную потребность прикрыть свою срамоту. И потому написано в его Библии, слышал я, что первый человек, то есть первый вставший на две ноги, ощутил стыд и не смог предстать нагим перед своим Богом. Тогда они изобрели одежду, чтобы прикрыть свои половые признаки. Но потом стали одеваться одинаково и мужчины, и женщины, и они уже не могли различить, где кто, какого кто пола, и отсюда тысячи человеческих гадостей, которые люди называют канальством или цинизмом. Люди сами развратили собак, это они сделали нас канальями и циниками, что и есть лицемерие в среде собак. Ибо цинизм в собаке – это лицемерие, так же как лицемерие в человеке – это цинизм. Мы заразили друг друга.
Сначала люди одевались одинаково, и мужчины, и женщины; но из-за путаницы им пришлось изобрести различия в мужской и женской одежде. Штаны – это прямое последствие того, что человек встал на ноги.
Что за странное животное человек! Он всегда отсутствует там, где ему следует находиться, то есть там, где находится его тело; речь ему служит для лжи, и еще он носит одежду!
Бедный хозяин! Скоро его зароют в особом, предназначенном для этого месте. Люди сохраняют или прячут своих мертвецов, не позволяя собакам и воронам сожрать их! А потом остается только то, что остается от всякого животного начиная с человека, – горстка костей. Они сохраняют своих мертвецов! Животное, которое говорит, одевается и сохраняет мертвецов! Несчастный человек!
Бедный мой хозяин, бедняга! Он был человеком, да-да, он был всего лишь человеком! Но он был моим хозяином! И скольким, сам того не подозревая, скольким он мне обязан! Очень многим! Сколь многому я научил его тем, что молчал или лизал его, пока он говорил, говорил, говорил… «Поймешь ли ты меня?»– спрашивал он. Да, я его понимал, все понимал, пока он, говоря с собой, говорил со мной, все говорил, говорил, говорил… Говоря со мной, а на самом деле с собой, он говорил с собакой, сидевшей внутри него самого. Я не давал уснуть его цинизму. Собачью жизнь он вел, одно слово, собачью! И преподлые собаки, или, лучше сказать, преподлые люди, те двое, что проделали с ним такую штуку! Мужскую подлость с ним проделал Маурисио, женскую – Эухения! Бедный мой хозяин!
И вот теперь он здесь, белый и холодный, неподвижный и одетый, и уже ничего не говорит ни другим, ни себе. Тебе уже нечего сказать Орфею. И Орфею нечего сказать тебе своим молчанием.
Бедный мой хозяин! Что с ним теперь будет? Куда денется то, что в нем говорило и мечтало? Быть может, вознесется ввысь, в чистый мир высочайших сфер, где все окрашено только в чистые цвета, как видел это Платон,{78} прозванный среди людей божественным; он вознесется под самую оболочку мира, откуда падают к нам драгоценные камни, где обитают только чистые и очищенные люди, они пьют воздух и вдыхают эфир. Еще там живут чистые собаки, псы святого Губерта, покровителя охотников, пес святого Доминика де Гусмана, у которого факел в зубах, и пес святого Posa, o котором говорил один проповедник, указывая на его изображение: «Здесь перед вами святой Рох с его собачкой и всем прочим!» Там, в чистом платоническом мире, мире, воплощенных идей, находится истинная собака, собака поистине циническая. И там сейчас мой хозяин!
Я чувствую, душа моя очищается, соприкасаясь с этой смертью, с этим очищением моего хозяина, она стремится в туман, в котором он растворился, в туман, откуда он возник и куда вернулся…»
На Орфея нахлынул сумеречный туман… И вот он уже спешит к своему хозяину, прыгая и махая хвостом. «Мой хозяин! Бедный человек!»
Доминго и Лидувина подобрали несчастного мертвого песика, он лежал у ног хозяина, такой же чистый и окутанный сумеречным облаком. А бедный Доминго, глядя на них, умилился и заплакал– неизвестно, правда, то ли из-за смерти хозяина, то ли из-за смерти собаки. Хотя, вероятнее всего, он плакал от зрелища столь великолепной верности и преданности. И он сказал: – А еще говорят, что горе не убивает!
ПРИЛОЖЕНИЕИНТЕРВЬЮ С АУГУСТО ПЕРЕСОМ
Мои читатели уже привыкли к моим вольностям и персонализму, порождению моей личности. Поэтому они читают меня, а не кого-нибудь другого. Кроме того, мои читатели знают, что, защищая и превознося столь настойчиво собственную личность, я защищаю и превозношу всякую личность: личность каждого, кто меня читает, и личности всех тех, кто меня не читает. Все мы наделены своим «я»; каждый из вас, читатели, имеет свое «я», а потому эготизм является самой всеобъемлющей и альтруистической позицией в мире. Я не защищаю и не проповедую чистое «я», как это делал Фихте,{79} апостол германизма; у него «я» не более чем «я», между тем как я защищаю и проповедую «я» смешанное, включающее наравне со мною всех остальных людей. Ибо я жажду – о мои читатели! – быть собой и вами одновременно, быть чем-то и в то же время быть каждым из вас. Ведь если б я был только самим собой, Мигелем де Унамуно, каждый из вас, читающих мои книги, меня бы не читал. Ведь если я не скажу вам нечто уже записанное в глубине души вашей, хотя сами вы этого и не знаете, вряд ли вы станете меня читать. Итак, я желаю придать форму темным и смутным мыслям ваших душ. И если иногда вы раздражаетесь против сказанного мною и негодуете – значит, я нащупал нечто глубоко спрятанное в изгибах и складках вашего сознания, что вас мучает.
«Зачем, собственно, такое предисловие?» – спросит кто-нибудь из читателей. Я ему отвечу: а почему всей моей книге не быть всего лишь предисловием? Почему нельзя написать произведение, которое будет только предисловием или прологом? Разве большинство написанных книг не являются попросту прологами? Лучшие книги – это всегда лишь пролог. Пролог к другой книге, которую, к счастью, никогда не напишут.
Не знаю, известен ли вам, дорогой читатель, опубликованный несколько месяцев назад роман, или руман, под названием «Туман». «Э! – скажете вы. – Так вы просто рекламируете свой роман!» Я предпочитаю скорее прослыть циником, чем лицемером, и ненавижу всяческое притворство, а потому отвечу: «Да!», и раз уж завзятые критики, истые критики, по доброте или по злобе, ничего не сказали о моем романе, так я сам его прокомментирую. А почему бы и нет?
Этот роман, или руман – насчет румана я уже все объяснил в самой книге, – тоже лишь пролог, пролог к другой книге, которую я, слава Богу, никогда не напишу.
Дело в том, что однажды внутри меня возникло несчастное вымышленное существо, истинный персонаж для романа, гомункулус,{80} просивший жизни. Бедняжка жаждал быть, существовать. А я не очень-то знал, как удовлетворить его жажду. Мне вспомнилась идея Шопенгауэра, что двух любовников заставляет отдаваться друг другу потенциальный человек, будущий человек. Гений рода порождает любовь, и точно так же гений вымысла побуждает нас писать. Пером Сервантеса водил Дон Кихот. И мой бедный гомункулус, мой Аугусто Перес – так я его назвал, или окрестил, – возник в глубинах моего мозга, вымаливая у меня жизнь. И началась наша борьба.
В своем романе я объясняю, как этот несчастный литературный персонаж догадался в конце концов, что он всего лишь вымышленное существо, плод моей фантазии, как охватило его трагическое чувство, когда он очнулся от своего заблуждения, а также всю дальнейшую трагедию. И когда он плакал, мне тоже хотелось плакать, и, чтоб меня не увидели в слезах, я смеялся над ним, и даже над самим собой, и над своим смехом.
Когда этот бедный Аугусто Перес увидел освободительную силу искусства в том, что оно заставляет человека забыть о своем существовании – ведь погружаются многие в чтение романов, чтобы отвлечься от самих себя и забыть свои горести, – ему ответил его приятель Виктор Готи, автор пролога к моему «Туману»: «Наивысшая освободительная сила искусства в том, что оно заставляет человека усомниться в своем существовании». Я думаю, он был прав. Мне кажется, человек, никогда не сомневавшийся в своем материальном существовании и в том, что он нечто большее, чем вымысел, тень, сон или сон некоей тени, как сказал Пиндар, такой человек не достиг освобождения. И, наверное, бедный Аугусто был весьма близок к истине, когда, узнав от меня о неизбежной своей смерти, воскликнул, что все прочитавшие его историю тоже всего лишь вымышленные существа. Ибо ужасен человек, слишком уверенный в своей материальной реальности.
Ну, так вот, Аугусто Перес снова стал появляться в моих снах. Когда я говорю, что он явился ко мне во сне, как ангел господень явился Иосифу (Матф., 1,20), я хочу сказать, я грезил, будто он ко мне явился. И он сказал, обращаясь теперь на ты:
– Вот и снова я перед тобой. Я пришел помочь тебе. Я знаю, что после путешествия на родину ты вернулся умственно опустошенный и тебе ничего не приходит в голову. Я знаю, тебя так осаждают мысли о войне, что ни о чем другом ты и не думаешь, и почти все, что ты пишешь, превращается в размышления о войне.
– А каково тебе живется на том свете? – спросил я.
– Где – на том свете? – спросил он. – Который тот, а который этот? Что мы называем тем светом? Ты думаешь, их больше одного?
– На том, где ты оказался после похорон, – сказал я,
– А это тот же самый, что и до моего рождения. Но давай оставим философию. Я пришел рассказать тебе, как умножились на вашей земле вымышленные персонажи, туманные, руманные герои. Похоже, будто большинство из вас живет вне реальности.
– А где реальность? – осмелился я спросить.
– Ты прав, – отвечал он. – Кто разберет, где реальное, а где идеальное! Особенно сейчас, когда столько людей повторяет, что надо отказаться от сантиментов и думать о выгоде, будь то выгода индивидуума или коллектива, человека или народа, нации. Поверь мне, чувство – поводырь куда надежнее, чем так называемая выгода. Человек гораздо лучше знает, что он чувствует, любит или ненавидит, и гораздо хуже, что ему выгодней. Сейчас большинство европейских народов ведут кровавую борьбу, и некоторые считают, будто их привела к ней защита своей выгоды. А я говорю, люди не знают своей выгоды, зато чувствуют страсти. И даже когда они думают, что повинуются выгоде, они повинуются страсти…
– К счастью! – отважился я вставить.
– Конечно, к счастью! Всегда ошибается гораздо больше тот, кто думает, будто руководствуется своей выгодой. Кто знает, что ему выгодно? И напротив, любой человек знает, что он любит или ненавидит. Но здесь, у тебя на родине… Мы-то, вымышленные существа, вряд ли имеем родину…
– Имеете. Вымышленную родину, – перебил я.
– Любая родина – вымышленная. Ну хорошо: здесь, у тебя на родине, нашлись нейтралы, или, лучше сказать, бесполые, утверждающие, что надо не поддаваться симпатиям или антипатиям, а думать только о выгодах родины. Как будто есть выгода более высокая, чем симпатия или антипатия! Как будто симпатия или антипатия не лучший плод выгоды, не высшее ее проявление! И, оказывается, те, кто в основном стоят на этой точке зрения и день и ночь толкуют о выгоде, сами больше всего движимы страстями, и вдобавок дурными, они– чистые дураки, или дураки положительные и агрессивные…
– А что это такое? – спросил я.
– Ты же изучал немецкую философию, ты должен знать идею чистоты которую немцы взяли у Платона– Reinheit, не так ли ее называют? Есть чистые идеи, чистая наука, чистый разум… А есть еще чистые дураки, дураки исключительные, дураки по преимуществу, без примеси какого-либо другого качества, кроме дурости. Сущность чистого дурака в том, что он нисколько не подозревает о своей дурости, он искренне считает себя умным, и чем большую глупость он повторяет – а глупости не просто говорят, но повторяют – тем искреннее он верит, что высказывает глубочайшую мысль. Поэтому чистый дурак – это дурак положительный, агрессивный и наступательный, в противоположность дураку нечистому, который не выходит за пределы отрицания и обороны.
– Ав чем суть нечистых дураков?
– Сейчас поймешь. У тебя на родине, как и во всех остальных странах мира, дураки были, есть и будут; но до сих пор все считали, что они в огромном большинстве – дураки нечистые, вегетативные и обороняющиеся, дураки, знающие про свою дурость и старающиеся притвориться умными ради самозащиты…
– Но разве есть дурак, знающий о своей дурости? – прервал я.
– Ну конечно! Есть много, очень много дураков, знающих, что все считают их таковыми, и даже сами они, наедине с собой, перед зеркалом своей совести, признают себя дураками. Вовсе не так уж верно, что человек не знает самого себя. Я склонен думать, что человек перед судом своей совести скорее недооценивает себя. Но перед всеми остальными он свою глупость скрывает, и если чувствует себя дураком, то притворяется умным – а вдруг удастся кого-нибудь обмануть. И порой, убеждая других в том, что он не дурак, он под конец и сам убеждается в том же. Ведь человек верит в себя постольку, поскольку в него верят другие. Ты слышал когда-нибудь о ящерице, которую зоологи называют Moloch horridus?
– Да, – промолвил я, – такое безобидное животное, которое, мимикрируя, притворяется хищником; она задирает хвост, напускает на себя свирепый вид, когда на нее нападают, и старается напугать других своим страхом.
– Правильно. Так вот: ей подобен дурак негативный, или обороняющийся. Когда ему в голову приходит глупость и он знает, что это глупость, когда он собирается повторить одно из общих мест здравого смысла, этого зеркала пошлости, он произносит свою глупость торжественно и напыщенно, словно изрекает глубокий афоризм или открывает блистательный принцип, полный нового смысла: все это ради того, чтобы какой-нибудь глупец, равный ему, попал в ловушку. «Вы считаете меня дураком? Ну а я, обороняясь, притворюсь умным или, еще лучше, человеком со здравым смыслом». И он это делает превосходно. Таков дурак обороняющийся, или негативный.
А теперь у вас в Испании стали появляться дураки положительные и агрессивные, чистые дураки, дураки, которые не просто притворяются умными, но искренне в это верят. И поверь мне, агрессивность нынче вошла в моду.
Я помню, задолго до начала войны, когда никто в Испании еще не говорил о Трейчке,{81} ты часто цитировал его…
– И правда, – ответил я. – Я не ждал войны, чтобы прочитать Трейчке, как не, ждал войны, чтобы предупредить своих соотечественников об опасностях, которыми для нас чревата Kultur [18]18
Культура (нем.).
[Закрыть] с четырехконечной буквой «К». В начале тысяча девятьсот тринадцатого года я уже забил тревогу.
– Тогда ты, вероятно, читал в «Политике» этого Трейчке строки, посвященные дуракам. А уж он-то их знал. В одном месте из пятидесятой главы первой книги он говорит, что, по всей видимости, пределы человеческой глупости в девятнадцатом веке намного расширились, а в семидесятой главе – что девятнадцатый век продемонстрировал широчайшую глупость – Stupiditдt, сохраняя его слово, – в среде ученых людей. И добавляет: «Никогда раньше люди не были столь глупы, как в наше время». Потом он говорит о партиях глупости, Partein der Dummheit. Насчет партий глупости – это восхитительно! И после этого утверждают, будто пруссаки лишены психологического чутья! Правда, Бунд со всей его экспериментальной или физиологической психологией– чистой психологией! – не додумался до партии глупости, зато додумался Трейчке, такой же немец, как Вундт.{82} Говорю тебе, термин «партия глупости» – просто находка!
– И ты думаешь, у нас уже есть или начала образовываться такая партия?
– Что-то вроде нее уже есть. У дураков появилось самосознание. Все жалкие вымышленные существа, не подозревающие о своей ирреальности, все те, кто ни разу не усомнился не только в своем существовании, но даже в своей значительности; все чистые дураки, или дураки положительные и агрессивные, собираются под знаменем глупости, которую они называют здравым смыслом. Пароль и заповедь этой глупости: национальная выгода превыше всего! Но в чем эта выгода, они не знают и именуют так всего лишь одну из дурных страстей глупости.
– То есть зависть, – закончил я его мысль.
– Именно. Чистого дурака раздражает прежде всего чужая личность, все субъективное. Естественно! Ведь сам дурак может быть только объектом, и вдобавок весьма удобным для классификации, нумерации и организации с ему подобными. У этих людей нынче заклятием служит магическое слово «организация»!
– А что же им, беднягам, остается? – спросил я.
– Как что? Самоубийство!
– Самоубийство? – воскликнул я, припомнив, как не позволил покончить с собой Аугусто Пересу и заставил его умереть по моей авторской воле.
– Да, самоубийство! Но не такое, какого жаждал я, а ты мне не позволил. Их должны прикончить их собственные безнадежные усилия выбраться из глупости. Моральный долг дурака, поскольку он человек, – перестать быть дураком, или, иначе говоря, превратить принципы здравого смысла в выводы собственного разума; продумать самостоятельно общие места, которые тогда перестанут быть общими; подвергнуть критике всяческие пошлости. Дурак силится все это одолеть, но груз слишком тяжел для него, и кончает дурак не только со своей глупостью, но и со своим умом и даже с жизнью, то есть кончает самоубийством. С ним происходит то же, что с лягушкой из басни, которая хотела превзойти вола и лопнула. Вот и дураки должны так же лопнуть.
Совсем недавно сюда, в наш мир замогильных вымыслов, принесли книгу Папини{83} «Мужественность». Ты ведь знаешь, я, сын твоей фантазии или воображения, питаю большую склонность к мастерам парадоксов, иначе говоря к людям, культивирующим самостоятельность мышления. Папини меня чарует и развлекает. В его книге я прочел следующее: «Серьезно говоря, мне очень жаль, что так мало людей стараются быть гениями». Прекрасно сказано! Каждый человек должен стремиться к гениальности.
– Но такой, как ты… – отважился я намекнуть.
– Так считаешь ты, полагая, будто создал меня как вымышленное существо. Но ведь ты сам не раз утверждал, что Дон Кихот заставил писать Сервантеса, который так и не понял до конца своего героя:, по крайней мере не понял Санчо; вот и я, Аугусто Перес, утверждаю, что ты, Мигель де Унамуно, уверенный, будто создал меня, плохо меня знаешь…
– А сам-то ты хорошо себя знаешь? – прервал я его.
– Куда там! Я еще не настолько чистый дурак, чтобы уверять, будто познал самого себя. Можешь думать иначе, но и я в своем бренном, вымышленном существовании, тобою дарованном, я тоже стремился к гениальности, старался на свой лад обрести гений. И именно из-за этого меня настигла смерть. Тебе пришлось убить меня, потому что ты не нашел другого способа наделить меня гениальностью. Вместо человека ты создал гомункулуса, а мое стремление к совершенству, к человечности привело меня к смерти. Смерть была для меня самоутверждением. И только так должны утверждать себя дураки. Им следовало бы не подавлять чужую личность, а стараться раздуть свою собственную, пока она не лопнет. По любому поводу они болтают об анархичности романских народов, но о себе забывают. Кто умеет организовать самого себя, тот не станет призывать к насильственной организации, навязанной извне. Мы верим в чудеса случая и импровизации и потому ненавидим эту внешнюю механическую организацию. Я, как тебе известно, всегда доверялся случаю…
– Но я и хотел сделать из тебя дитя случая, – сказал я. – Ведь когда моя фантазия рождала тебя, я размышлял над философией случая и читал Курно.{84}
– Оставь ты свои книги! Верь в случай, а стало быть, верь в провидение, ведь случай и провидение – это одно и то же. Случай провиденциален, а провидение – случайно. И верь в импровизацию! Если какой-нибудь чистый дурак добрых сорок лет готовился нанести тебе удар, и упражнялся, и примерялся, думая, будто ты неспособен сымпровизировать защиту, встречай его смехом. В любом случае он провел эти сорок лет рабом своей собственной глупости и глупости вообще, а ты, ни о чем не заботясь, жил по-настоящему. И пусть ему удастся нанести тебе удар, он все равно останется чистым дураком.
– Но выйдет все так, как он задумал? – воскликнул я.
– Задумал? А что он задумал? Что мог он задумать вообще? Ах, как мало ты в себя веришь! Если бы я, которого ты считаешь выдуманным существом, порожденным твоей юмористической фантазией, мог внушить тебе столько же веры в свои силы, сколько есть у меня! Какой вред нанесли тебе занятия философией чистоты и идеализма! И как ты веришь, несчастный, в метафизические победы!
– Что ты там несешь о метафизических победах? – спросил я.
– Как, ты разве не знаешь? Не так давно в «Берлинер тагеблатт» писали: «Немецкая победа – это не вопрос случая, это метафизическая необходимость. Если силы, управляющие судьбой народов, действительно зависят от высшей воли, способной проводить различие, мы можем и должны верить, что провидение уготовило нам великие свершения». Прелестный текст, только надо уметь его толковать. Ведь здесь говорится, что Германия уготовила провидению великую роль, поскольку провидение, видимо, принялось изучать кантовскую философию; с другой стороны, слова про метафизическую необходимость победы немцев означают лишь, что для немцев необходима метафизическая победа. А метафизическая победа – это вера в то, что ты победил.
– А разве неверно изречение, приписываемое одному генералу, что победа – это вера в то, что ты уже победил? – спросил я.
– Вот это и есть генеральная глупость. Наоборот, победа часто состоит в том, чтобы вообразить себя побежденным. Только дурак считает себя непобедимым. Вспомни, как здесь, у тебя на родине, во времена гражданских войн все эти жалкие безумцы прежде всего объявляли себя непобедимыми, ибо против веры, говорили они, не устоит никто, а потом, потерпев поражение, они вопили: «Предательство!» – или уверяли, будто морально они вышли победителями. «Если бы не…» – говорили они. Если бы да кабы, то во рту б росли грибы. Готовься к тому, что все чистые дураки запоют скоро на этот манер. И не забывай, теперь дураков уже не легион, но партия.
