Текст книги "Серебряное небо"
Автор книги: Мери Каммингс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На следующий день Лесли уже не была уверена, что осенившая ее в поселке идея являлась такой уж гениальной: оказалось, что Джедай стер ноги.
С утра, когда он отправился в кусты, в глаза бросилось, что он не идет, а ковыляет – казалось, у него в сапогах напиханы сосновые шишки.
Едва он вернулся, Лесли велела ему сесть, кое-как стащила сапоги – и обнаружила покрасневшие, покрытые пузырями и потертостями ступни. Некоторые пузыри уже успели лопнуть.
В первый момент от злости перехватило дыхание: черт возьми, он что – совсем идиот?! Ладно, говорить он не может, но любая собака, если ей больно идти, начнет хромать и притормаживать, даже осел, если с ногами что-то не так, упрется и с места не сдвинется. А этот – нет, перся себе и перся! И вот результат – придется теперь сидеть здесь по меньшей мере дня три, пока его ноги хоть немного подживут.
Впрочем, справедливо признала Лесли через минуту, она сама виновата: вечером занималась его рукой, а о ногах и не подумала, даже не догадалась его разуть.
Вздохнув, она пнула его коленом:
– Вставай!
Отвела на берег, посадила так, чтобы ступни полоскались в проточной воде. Хорошо, что она не выплеснула вчера ромашковый отвар – как чуяла, что пригодится!
Через два часа Джедай, умытый, побритый и подстриженный, сидел на полянке. Ступни его были обмотаны пропитанными ромашковым отваром тряпками. Лесли сидела рядом и, чертыхаясь, мастерила ему сандалии.
Больше всего она поминала недобрым словом Сару, которая напялила на него эти опорки – не стереть в них ноги было просто невозможно из-за отслоившихся внутри клочьев пересохшей подкладки. Но и она сама тоже хороша – не проверила, а ведь знала, что в этом поселке от людей так и жди подвоха!
Побрить Джедая ей пришлось самой. Сара плела, что якобы он бреется сам – но веры ей не было, да Лесли и не очень представляла, как можно бриться одной рукой. Оставлять же небритым его было нельзя – по тому, как он неряшливо ел, отросшая щетина вот-вот могла превратиться в гнездилище мух. Поэтому Лесли при помощи ножа побрила ему физиономию и – заодно уж – обстригла болтающиеся до плеч космы.
На сандалии пришлось пустить ту самую кожу, которую она выменяла в поселке – на двойные подошвы ушла добрая половина куска. Верх Лесли сделала из выделанных змеиных шкурок – этого добра у нее, слава богу, хватало.
У реки она пробыла не три дня, а целых четыре – спешить особо было некуда, а место попалось на редкость удобное. Густые заросли ракитника защищали полянку от ветра, с неба светило солнышко, а в реке плескалась рыба.
Вот из-за этой самой рыбы Лесли, собственно, и задержалась.
В первый же вечер, вернувшись с охоты, она наудачу закинула пару удочек – захотелось для разнообразия поесть рыбки. Закинула она их совсем рядом со стоянкой и на улов особо не рассчитывала: попадется что-нибудь – хорошо, нет – так можно поужинать и принесенным с охоты зайцем.
Через полчаса пошла проверить – на обоих крючках трепыхалось по крупному, чуть ли не фунтовому окуню. Лесли наживила удочки заново – клевать начало почти сразу, и не прошло и десяти минут, как она вытянула из воды еще двух окуней.
На следующий день Ала тщетно зазывала ее на охоту – подтявкивала, махала хвостом и указывала носом, как стрелкой компаса, на другой берег: давай, пошли скорей, там, на пустоши, водятся такие вкусные зайцы!
Лесли было не до охоты: она ловила рыбу.
К полудню Ала, поняв, что с хозяйкой каши не сваришь, убежала охотиться сама и увела за собой Стаю. А Лесли, у которой накопилось уже с десяток крупных рыб, не считая дюжины помельче, пошла копать яму под походную коптильню.
Выяснилось, что окуни в этой речушке водятся в изобилии и жадно хватают любую приманку, будь то мясо, червяк или шарик из теста. Причем клев продолжался весь день – от рассвета до заката. Наверное, можно было ловить и ночью, но в темноте был плохо виден поплавок; кроме того, человеку когда-то и спать тоже надо!
Крупных окуней за эти три дня Лесли выловила около сотни, мелких даже не считала, просто кидала собакам. Кроме того, ей попалось три неплохих сома фунтов по пять каждый.
Рыбу она в основном коптила, готовую складывала в сплетенную из ивняка корзину, перекладывая сухой травой. Порой про себя ужасалась: «Как я эту чертову кучу поволоку?!» – но потом бросала взгляд на Джедая и напоминала себе: «Не-ет, он потащит, не я!»
Жареной и копченой рыбы Лесли наелась так, что уже смотреть на нее не могла. Джедая она при этом кормила похлебкой из зайчатины – а то еще подавится рыбьей костью; дала лишь несколько кусочков мякоти копченого окуня.
Еду он с ладони брал аккуратно, зубами не прихватил ни разу.
За эти дни она более-менее изучила привычки и особенности своего нового «осла» – странное сочетание адекватных, на первый взгляд, действий с полнейшим безмыслием.
Были вещи, которые он делал словно бы сознательно – садился у костра, брал у Лесли из рук миску с едой и отходил за кусты, когда хотел облегчиться. Но если присмотреться, становилось ясно, что действия эти скорее рефлекторные, чем осмысленные. Например, ловко подхватив на лету кинутое полотенце, он вытирал им физиономию, но если то же самое полотенце Лесли протягивала ему, лишь тупо глядел на нее.
Ложкой он научился пользоваться почти сразу – скорее всего, просто вспомнил, как это делается. Но если ложка вовремя не оказывалась у него в руке, он не ждал, пока Лесли даст ему ее – лакал похлебку прямо из миски, как собака.
Если уж он сидел где-то, уставившись в пространство, то по собственной инициативе на другое место не переходил. Разве что видел костер – тогда подходил и садился у огня.
В первый день, отправившись на охоту, Лесли оставила его сидеть на поляне рядом с волокушей и немного беспокоилась, не понесет ли его куда-нибудь с дурьей башки – еще, не дай бог, в речку свалится. Но когда она вернулась, он сидел на том же месте – непохоже было, что вообще вставал.
Команды он понимал лишь самые простые: «иди сюда», «стой», «сядь», «возьми» и «дай». Лесли не знала, было ли Джедай его настоящим именем, но откликаться на него он начал довольно быстро – поворачивал голову и настороженно сдвигал брови.
На всякий случай она решила побольше с ним разговаривать. Может, он еще какие-то слова вспомнит или выучит.
Поначалу собаки, стоило Джедаю шевельнуться, настораживали уши, но уже на второй день перестали им интересоваться – он стал «своим», как был раньше осел. Все, кроме Дураша.
Непонятно почему, но голенастый песик буквально не отходил от Джедая – либо лежал рядом с ним, либо сидел, привалившись к нему боком. Вид у него при этом был донельзя довольный.
«Дурак дурака видит издалека, – прокомментировала про себя Лесли. – Похоже, этот балбес выбрал себе подходящего хозяина!»
Сам Джедай не обращал на пса ни малейшего внимания.
Как-то Лесли увидела, что он обнимает прижавшегося к нему пса, удивилась: неужто в самом деле? – но вскоре заметила, как Дураш отбежал к реке попить и, вернувшись, ловко ввинтился Джедаю под мышку так, что рука «хозяина» снова оказалась у него на спине.
Утром пятого дня Лесли положила в корзину три последние рыбины, накрыла ее крышкой и сказала самой себе:
– Ну, вот и все…
Через реку взад-вперед ей пришлось перейти несколько раз, каждый раз перенося по два-три мешка. Последним рейсом она перевела на другой берег Джедая; заставила его сесть и обула – обмотав ноги полосками ткани, натянула поверх них сандалии и плотно затянула на щиколотках завязки.
Сложила мешки на волокушу, застегнула лямки. Слегка поддернула поводок:
– Ну что, пойдем?
Чем дальше они уходили от долины Симаррона, тем чаще на пути встречались каменистые проплешины. Трава стала суше и жестче, кое-где попадались сизоватые заросли солянок. Их приходилось обходить – колючки могли поранить лапы собакам.
Погода тоже изменилась – с затянутого серыми тучами неба почти все время лил мелкий дождик; конечно, это значило, что можно двигаться прямо, не петляя от одного источника к другому, но идти под брызжущими в лицо каплями было не слишком приятно.
И кроме того, едва начались дожди, возникла проблема все с тем же Джедаем.
Нет, он вел себя идеально: безропотно тащил волокушу, по команде прибавлял ходу и останавливался, и уже не жрал похлебку по-свински прямо из миски, а ждал, пока дадут ложку. Оказался сластеной – клюквенного отвара, в который Лесли кинула пару ложек сушеной стевии,[5]5
Стевия или медовая трава – полукустарник семейства Астровые. Произрастает в Южной и Центральной Америке вплоть до Мексики. Издревле применялась индейцами как подсластитель – листья стевии слаще сахара в 30 раз.
[Закрыть] выпил три кружки и голодными глазами смотрел на котелок, пока она не налила ему и четвертую.
Проблемой стала его одежда.
Кроме штанов, в которых Лесли его получила, надеть ему было по-прежнему нечего. Поэтому до сих пор она по вечерам накидывала на него одеяло, застегивала английской булавкой и подпоясывала веревочкой; днем же он так и ходил голый до пояса.
Но все это хорошо в сухую погоду: когда идет дождь, полуголым уже не походишь и завернувшись в одеяло на земле не поспишь.
Первую задачу она решила быстро: распорола по шву большой мешок, распихав его содержимое по другим мешкам, и надела на Джедая наподобие плаща с капюшоном. Получилось вполне приемлемо.
А вот где ему спать – это действительно было проблемой!
Сама Лесли к ночевкам под дождем уже приспособилась: выбрав место посуше, клала на землю тент, на него – посередине, рядком – мешки, с одной стороны от них раскладывала козлиную шкуру и все это накрывала второй, свободной половиной тента. После чего залезала в получившуюся между двумя слоями водоотталкивающей ткани сухую норку, заворачивалась в одеяло и, прижавшись спиной к мешкам, спокойно спала до утра.
Иногда туда же на правах любимицы втискивалась и Ала, прижималась Лесли к животу. Остальные собаки находили себе убежище кто где – с их густой шерстью никакой дождь был не страшен.
Но Джедай не собака, у него шерсти нет… Так что делать нечего – придется его к себе под тент пустить.
А вдруг от близкого контакта с женщиной в нем проснутся какие-то сексуальные потребности? Безмозглый-то он безмозглый, но ведь инстинкты – они не головой управляются!
С другой стороны, оставлять его ночевать под дождем тоже нельзя…
Все эти мысли преследовали Лесли до самого вечера. Посматривая на небо, она утешала себя: «Вон, кажется, уже просвет появился! Наверное, к вечеру развиднеется!» – но дождь все лил и лил.
На ночевку она остановилась под единственной, наверное, на добрый десяток миль вокруг корявой сосной – земля тут была чуть посуше, но от дождя негустая крона защищала слабо, так что и разводить костер, и ужинать пришлось под капающими сверху холодными каплями.
После ужина Лесли расстелила тент, выложила стеночку из мешков и, вздохнув, позвала:
– Джедай!
Он как сидел, уставившись в огонь, так и не шевельнулся. Пришлось подойти и пихнуть слегка коленом.
– Вставай. Пошли, – подвела к тенту. – Ложись!
Лег. Она подтолкнула его ближе к мешкам, обмоталась одеялом и устроилась рядом; натянула на них обоих край тента. В тот момент, когда стало темно, Джедай было заерзал, но Лесли ткнула его локтем: «Лежи смирно!» – и он покорно притих.
В ту, первую ночь она так толком и не заснула; несколько раз ненадолго задремывала, но потом вновь просыпалась – уж очень непривычно было чувствовать рядом теплое тело, слышать над ухом чужое дыхание, ровное и размеренное, как бывает лишь у спящих – в отличие от нее, Джедай спал как убитый, даже с боку на бок не повернулся.
На следующую ночь Лесли спала значительно спокойнее, а через несколько дней пришла к выводу, что ночевать рядом с ним не так уж и плохо – куда теплее, чем просто упираясь спиной в мешки.
Она сама не знала, кажется ей – или и впрямь глаза Джедая постепенно становятся не такими пустыми, как раньше. Теперь Лесли часто могла различить в них удивление и вопрос, голод и сонливую сытость.
Смотреть на огонь он мог часами. Порой, наглядевшись на мерцающие угли, вдруг поднимал голову, озирался, словно силясь что-то вспомнить или понять – лоб наморщен, брови сосредоточенно сдвинуты. Но продолжалось это недолго, потом лицо его разглаживалось и взгляд снова утыкался в костер.
В первый раз, когда Лесли увидела, как Джедай берет выпавший из костра полуобгорелый кусок сосновой коры и сует обратно в огонь, она обалдела, подумала – случайность. Взяла сухую ветку, положила рядом с ним – та незамедлительно перекочевала в костер. Следующую ветку он тоже кинул в костер, но не сразу, а когда жар немного поубавился.
Так выяснилось, что он умеет поддерживать огонь.
С тех пор на стоянке, разведя костер, она клала рядом с Джедаем кучку дров и спокойно занималась своими делами – огонь был на его попечении. Дрова ей, правда, приходилось собирать самой.
Следующее проявление его самостоятельности порадовало Лесли куда меньше.
Как-то вечером, сварив на ужин кашу с мясом (хорошо получилась – и лучком была сдобрена, и солью!), она сняла ее с огня и поставила остывать – причем поставила на противоположной от Джедая стороне костра, чтобы он случайно не задел котелок и не обжегся – а сама пошла к ручью простирнуть кое-какое белье.
Вернулась она буквально через пять минут – котелок был опрокинут, каша рассыпана по земле, а Джедай, стоя на коленях рядом, отчаянно тряс рукой в повязке.
Чтобы понять, что произошло, Лесли потребовалась пара секунд: привлеченный вкусным запахом, он вознамерился без спросу стянуть немного кашки, черпануть рукой прямо из котелка – но не сообразил своей дурьей башкой, что на руке лубок, а каша горячая, посему опрокинул котелок и обжег себе пальцы.
В следующий момент она налетела на него с выстиранным бельем наперевес:
– Ах ты, зараза! Вор паршивый! Морда поганая! – все это сопровождалось шлепками куда попало мокрой футболкой.
Джедай не сопротивлялся, не пытался заслониться – лишь вжимал голову в плечи и испуганно щурился.
– У собак и то хватает мозгов не лезть в кипяток, а ты!.. – размахивая футболкой, орала Лесли. – Осел безмозглый!
Дураш, мечась вокруг, исходил отчаянным лаем; наконец, налетев на нее, пихнул лапами в бок.
– Ах, еще ты тут будешь?! – вскипела она. – Защитничек нашелся! – следующий шлепок достался псу – он отскочил и залаял еще визгливее, в голосе чувствовалась обида и негодование.
Запал пропал, и Лесли стало смешно.
– Ужина тебе не будет, – подняв котелок, сурово сообщила она Джедаю. – Тут хватит только мне. И смотри у меня, если еще раз посмеешь самовольничать – на поводок посажу!
Поначалу она действительно намеревалась оставить его без ужина, но, поев, сменила гнев на милость. Тем более что на дне котелка оставалась еще каша – не пропадать же добру!
В тот же вечер Лесли сняла с него лубок. Решила, что, хотя до полных четырех недель не хватает еще трех дней, в этом ничего страшного нет.
Так и есть: прощупав места переломов, посгибав и поразгибав пальцы (Джедай сидел спокойно, не дергался, значит, особо больно ему не было), она убедилась, что кости срослись нормально. Порезы тоже зажили.
Рука, правда, выглядела сизовато-бледной, как рыбье брюхо, но это почти всегда бывает, когда снимаешь гипс или шины; через месяц-другой никто и не заметит, что с ней что-то было не так.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
В поселок Лесли решила Джедая не брать, оставила его сидеть рядом с волокушей и мешками. Пусть отдохнет, тем более что и рюкзак у нее в этот раз был совсем не тяжелый.
С собой она взяла только Алу.
Поселок, куда она направлялась, был совсем небольшим – человек сорок, не считая детей. Жили они бедно, по весне чуть ли не впроголодь – земля здесь была слишком каменистой, чтобы давать хороший урожай. Кроме того, как Лесли догадывалась, спрашивать, чем человек занимался до Перемены, было не принято: большинство обитателей поселка раньше были горожанами, и за двадцать лет они так и не научились толком ни обрабатывать землю, ни ухаживать за скотиной, ни даже охотиться.
С коммерческой точки зрения место это было совершенно бесперспективным, поэтому товара она с собой почти не взяла – так, по мелочи: нитки, иголки, гвозди и кое-какие травы. Прихватила несколько копченых окуней – ни реки, ни озера поблизости не было, и посельчане наверняка соскучились по рыбе. Все остальное пространство рюкзака Лесли было забито просоленными и высушенными шкурками гремучек.
Именно змеиные шкурки и были причиной того, что она пару раз в год навещала это богом забытое место – здесь жил одноногий старик, который покупал их, выделывал и продавал, кроме того, менял невыделанные шкурки на выделанные.
Поселок Лесли увидела издали, с холма, и как всегда улыбнулась: уж очень он чудно смотрелся.
Вместо нормального частокола его окружала ограда из прибитых к редким столбам крыльев, крыш и капотов легковых автомобилей; кое-где на них еще сохранилась краска, и все вместе выглядело как какая-то странная мозаика.
Ограду эту дядя Мартин – так звали одноногого старика – почти целиком смастерил своими руками и не без основания ею гордился: хотя она и выглядела по-дурацки, но свое дело делала. Железяки были прибиты внахлест до высоты человеческого роста, выше них шли два ряда колючей проволоки – через такое препятствие быстро не перелезешь.
Вообще дядя Мартин был человеком дельным и умелым. Лесли подозревала, что и боец он неплохой; как-то раз она видела, как он, почистив, собирает пистолет – движения были настолько четкими и быстрыми, что, пожалуй, она и сама за ним бы не угналась.
Об остальных жителях поселка это едва ли можно было сказать, часто они пренебрегали элементарными правилами безопасности. Вот и сейчас на вознесенном над оградой насесте, где полагалось, когда ворота открыты, сидеть какому-нибудь мальчишке, было пусто.
Поэтому Лесли беспрепятственно вошла в поселок, помахала рукой вытаращившейся на нее из окна женщине – и, не встретив по пути ни одной живой души, добралась до дома, где жил дядя Мартин. Из вежливости постучала по столбу, на котором когда-то висела калитка, крикнула: «Эгей!» – и вошла во двор.
Воняло здесь премерзко. Оно и понятно – по всему двору были наставлены бочки, в которых мокли змеиные шкуры, и распялки, где они сохли.
Ала чихнула.
– Ты права, – согласилась Лесли и снова позвала: – Э-эй, есть тут кто живой?!
Дядя Мартин, держась за косяк, нарисовался в дверном проеме – высокий и грузный, одна штанина подвернута выше колена.
– Ты?! – и вдруг метнулся обратно в дом, оттуда послышался грохот и неразборчивая ругань.
Не прошло и двух секунд, как он снова показался в дверях, уже с костылем, и быстро запрыгал к Лесли.
– Пойдем… Ты-то и нужна! – свободной рукой схватил ее за запястье и потянул к калитке. – Пойдем скорее. Да оставь рюкзак здесь, никто не тронет!
Рюкзак Лесли снимать не стала, спросила, уже на ходу:
– Что случилось?
– Врач, врач нужен! Давай скорее.
Навстречу им из дома напротив выбежали две женщины – та, которой Лесли на входе в поселок махнула рукой, и вторая, повыше и постарше.
– Мы уже идем! – крикнул дядя Мартин.
Женщины подлетели к ним, старшая схватила ее за локоть.
– Вы правда врач?!
– Ну… – замялась Лесли. Женщина поняла ее заминку по-своему:
– Пойдемте скорей!
Похоже, на кухне собралась чуть ли не половина жителей поселка. Из распахнутой двери комнаты тоже слышались голоса.
При появлении Лесли все обернулись. Не обращая ни на кого внимания, женщина провела ее в комнату, подвела к кровати:
– Вот, – сглотнула и повторила, еле сдерживая слезы: – Вот…
На кровати лежал мальчик лет десяти. До синевы бледный, с запавшими глазами и заострившимся носом, он даже не плакал – еле слышно скулил на каждом выдохе, как умирающий щенок.
– Что с ним? – спросила Лесли.
– Живот. Болит очень сильно. Дня три назад начал жаловаться – я подумала, съел что-то, дети – они ведь такие, всякую дрянь в рот тащат. А ему чем дальше, тем хуже. И… вот… – махнула рукой на безмолвную фигурку на постели. – Со вчерашнего дня так.
– Рвота была?
– Нет.
Лесли положила ладонь мальчику на лоб. Температура? Нет, непохоже…
От этого прикосновения он открыл глаза.
– Сильно болит? – спросила она.
– Да, – еле слышно выдохнул мальчик. – Очень.
– Мне нужно его осмотреть, – обернулась Лесли к женщине. Она уже почти точно знала, в чем дело, и догадка эта ее не радовала. – Пускай все выйдут. И… откройте окно, пожалуйста, – духота в комнате стояла – не продохнуть.
– Давайте, давайте, ну! – дядя Мартин замахал руками, будто выгоняя кур. Люди, сталкиваясь в дверях, заспешили к выходу. Вскоре в комнате остался лишь он сам и мать мальчика. Она намертво вцепилась в спинку кровати, глаза, казалось, прожигали насквозь.
Осмотр длился недолго; через пару минут Лесли выпрямилась.
– Где бы нам поговорить? – взглядом дала понять, что ребенку не стоит слышать то, что она собирается сказать.
– Пойдемте, – кивнула женщина.
Соседняя комната явно принадлежала мальчику – в углу узкий топчан, на стене – выцветший плакат с изображением Спайдермена и полка с несколькими игрушками. Все это до боли напомнило Лесли ее собственное детство, только у нее на стене долгое время висела реклама тура в Грецию – синее море, зеленая трава и белые мраморные колонны без крыши.
Дядя Мартин вошел следом за ними, прикрыл дверь.
– Итак? – мать мальчика изо всех сил старалась держать себя в руках, но губы дрожали и слово получилось невнятным.
– У него аппендицит, – без предисловий сказала Лесли. – Возможно, уже начался перитонит… это когда нарыв внутри прорывается и гной попадает в брюшную полость…
– Прошу вас, – женщина положила руку ей на запястье, – не старайтесь объяснять примитивнее. До… всех этих событий я получила неплохое образование, была адвокатом. И я знаю, что такое перитонит.
– Хорошо. Тогда вы понимаете, что в наших условиях это… – Лесли зажмурилась и помотала головой, чтобы не произносить и так понятное слово.
– Но ведь можно же что-то сделать! – голос женщины дрожал, готовый сорваться на всхлип. – Операцию… – добавила она умоляющим шепотом.
«Операцию? Кем она меня воображает – дипломированным хирургом?!» – про себя мрачно усмехнулась Лесли. За последние годы ей не раз приходилось извлекать пули, вскрывать нарывы, вправлять вывихи и лечить переломы, но с аппендицитом она ни разу дела не имела. Правда, в свое время она несколько раз ассистировала маме при подобных операциях… но делать полостную операцию в примитивных условиях, без инструментов, без антибиотиков? Нет, это безумие!
Внутри у нее все сжалось от неприятного ощущения – сейчас придется сказать «нет», начнутся слезы, крики… Подумала, что, наверное, стоит предложить матери маковых головок – пусть заварит, даст малышу, чтобы не мучился перед смертью – и сказала, неожиданно для самой себя, словно что-то изнутри толкнуло:
– Можно попробовать.
– Что попробовать? – вскинулся стоявший у стены дядя Мартин.
– Операцию, – бросила ему Лесли и снова обернулась к женщине: – Только поймите меня правильно – у меня нет ни антибиотиков, ни инструментов, ни рентгена. Я не знаю, начался ли уже перитонит – если да, то мальчика не спасет ничто. Если не начался, тогда есть шанс, небольшой, но есть. Решать вам – но решайте быстрее, потому что если воспаленный отросток прорвется, то шансов не останется.
Женщина кивала, сглатывала, снова кивала – глаза ее сияли страшной, почти фанатической надеждой, как если бы Лесли была спустившимся с небес ангелом.
– Да… да, конечно, – не дослушав, перебила она. – Конечно, будем делать операцию, да!
– Тогда мне нужен стол, салфетки… ну, чистые тряпочки, – показала руками, какого примерно размера, – все это нужно горячим утюгом прогладить, кипяченая вода, спиртное – самогон лучше всего. И еще нужен человек, который будет мне помогать при операции.
– Я!.. – подалась вперед мать.
– Нет. Мне нужен человек, который не побоится вида крови, – Лесли обернулась к дяде Мартину. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, потом он пожал плечами.
– Ну… ты же знаешь – у меня нога…
Пока поселковые женщины готовили все необходимое для операции – кипятили воду, мыли комнату, которая должна была послужить операционной, и проглаживали тяжелыми чугунными утюгами салфетки и бинты, Лесли сидела на крыльце, закрыв глаза и мысленно повторяя будущую последовательность действий.
Одна из женщин подошла, предложила ей поесть – она отказалась, попросила лишь воды. Выпила полкружки, остальное споила с ладони Але. Собака сидела, привалившись к ее ноге, и тяжело дышала – она не привыкла, что вокруг так много людей.
Подошел дядя Мартин, сказал:
– Лидия говорит, что все готово.
Лесли стиснула зубы и встала, приказав самой себе не бояться.
В комнате действительно все было готово к операции: пол помыт, мебель и занавески – источник пыли – убраны. Остался только стол, накрытый выглаженной простыней, и столик поменьше, на котором лежали бинты и стопка салфеток.
– Что-нибудь еще нужно?
Мать мальчика – дядя Мартин назвал ее Лидией – стоя перед ней, ломала сжатые под шеей руки. Лесли когда-то встречала это выражение в романах, но видела впервые: женщина стискивала одной рукой пальцы другой и крутила, словно пытаясь оторвать их или стереть с них какую-то грязную пленку; болезненно морщилась, но не останавливалась, лишь порой меняла руки.
Надо бы ее занять чем-то…
– Здесь все в порядке, пойдемте, я скажу, что еще надо сделать.
Толпы на кухне уже не было, остались лишь две женщины – одна, стоя у плиты, следила, чтобы не выкипели варившиеся в маленькой кастрюльке маковые головки, вторая сидела за столом. Сбоку на плите стояла кастрюля с кипятком.
Лесли достала из рюкзака мешочек со своим почти универсальным снадобьем – целебной ромашкой, обернулась к Лидии:
– Заварите, пожалуйста – примерно чайную ложку на кружку, – подошла к плите, ловко перехватив тряпкой, сняла кастрюльку с маковым отваром с огня. – А это нужно процедить в чашку. И поставьте еще воды – нам с дядей Мартином перед операцией нужно как следует вымыться.
Дяде Мартину Лесли перед мытьем велела раздеться до пояса, сама осталась в майке.
– А ты чего – никак сиськи стесняешься показать? – он сощурился, демонстративно приглядываясь к ее груди.
В другую минуту она бы огрызнулась, но сейчас была благодарна за то, что у него еще хватает сил балагурить, хотя – в этом Лесли не сомневалась – нервничал старик не меньше нее.
Поэтому она лишь добродушно отмахнулась:
– Брось, не до того сейчас! Давай мыться.
Домылась Лесли первой. Кивнула лившей ей на руки теплую воду женщине: «Хватит!» – и взяла у нее полотенце. Вытираясь, обернулась – дядя Мартин все еще мылся, фыркая и растирая по плечам и груди мыльную пену – и застыла от удивления.
Хотя лет старику было не меньше шестидесяти, руки у него все еще были мускулистые; плечи и грудь покрыты редкой седой шерстью. Но не это привлекло ее внимание, а татуировка на его левом бицепсе, настолько похожая на татуировку Джедая, что в первый момент она не поверила своим глазам.
Она шагнула ближе, вглядываясь. Нет, разница все же была: и эмблема внутри щита другая, и надпись… Но сам щит с тремя зубцами и заостренным низом был точно такой же, и находился он на том же месте – дюймов на шесть выше локтя.
– Чего смотришь? – дядя Мартин в последний раз ополоснулся и потянулся за полотенцем.
– Да нет, ничего, – Лесли мотнула головой. – Пошли, время дорого.
Мальчик лежал на топчане в своей комнате. Мать сидела рядом, держа его за руку, и при появлении Лесли подалась вперед, словно пытаясь заслонить сына своим телом.
Затравленные, лихорадочно блестевшие глаза не говорили – кричали о том, что ей невыносимо страшно и она охотно отказалась бы сейчас от операции, если бы не понимала, что этим лишит малыша последнего шанса выжить.
– Вам пора идти, – сказала Лесли. – Дядя Мартин… – указала глазами на дверь, давая понять, чтобы он увел ее. – И попроси, чтобы нам никто не мешал.
Старик обхватил женщину за плечи и повел к выходу. На пороге та обернулась.
– Его зовут Джимми, и он… он хороший мальчик… пожалуйста…
Старик потянул ее за собой, и дверь закрылась.
Лесли, как давеча, положила руку мальчику на лоб. Он открыл глаза.
– Выпей, – поднесла к его губам чашку. – Это немножко горько, но зато почти сразу болеть перестанет, – погладила его по голове. – Не бойся, малыш. Все будет хорошо…
Когда она вышла на крыльцо, солнце уже клонилось к закату. Подумала, что до стоянки, похоже, удастся добраться лишь затемно, и присела на ступеньку, бессильно опустив руки. Ала тут же подошла, прижалась боком к колену.
Рядом кто-то тяжело плюхнулся. Она через силу повернула голову – так и есть, дядя Мартин.
– Хочешь? – протянул флягу с остатками самогона.
Лесли сделала глоток и вернула.
– Да пей больше!
– Мне еще идти.
– Ты что, не останешься ночевать?
– Нет. Меня ждут к вечеру, – качнула она головой, не уточняя, что ждет ее дюжина собак и беспамятный мужчина, неспособный даже еду себе сам приготовить. – Да, и мне еще шкурки надо с тобой поменять.
– Шкурки?
– Ага. Я целый рюкзак сушеных принесла.
– Деловая ты, я смотрю, – усмехнулся он.
Лесли отвечать не стала – когда человека, что называется, «отпускает», у него частенько начинается словесный «понос». А старик во время операции держался молодцом – делал все, что она говорила, и ни разу не замешкался.
– Как думаешь – выживет? – кивнул он назад, на дом.
– Не знаю. Я сделала, что могла, а дальше как бог рассудит. Я вот что… я тебе оставлю маковых головок. Если увидишь, что дело совсем плохо, – завари. Если давать ему по столовой ложке каждые два часа, то он будет дремать и боли не чувствовать. А если все сразу дать, то… сам понимаешь…
– Хорошо. Но лучше бы, чтобы он все-таки выжил. Пацаненок уж больно хороший, про таких говорят – светлая душа. И Лидию жалко – у нее никого, кроме него, не осталось. Она сюда пришла одна из первых, с мужем и двумя ребятишками – красивая была, веселая. Джимми уже здесь родился. Н-да… – старик вздохнул. – А потом старший сын при налете погиб – после этого мы забор и поставили. Средний ушел, сказал, что здесь себя гробить не хочет. А муж позапрошлой зимой умер – простудился, кашлять начал… до весны и не дожил. Так что, кроме Джимми, у нее никого нет.
– Я очень надеюсь, что мальчик выживет. Это уже завтра-послезавтра ясно будет. Только пусть она ему до завтра ни есть, ни пить не дает, даже если очень просить будет. Чайную ложечку воды, чтобы губы смочить, и больше ничего.
– Хорошо, я послежу.
– Да, я еще спросить тебя хотела: татуировка у тебя на плече, что она значит?
– Эта? – старик покосился на плечо, шевельнул им. – Это значит «Чарли два-один», иными словами рота «С» второго батальона первого полка второй дивизии Корпуса морской пехоты США, – четко отбарабанил он на одном дыхании. – «Морские демоны», так мы себя называли, – провел пальцем по надписи.
