Текст книги "Государство Печали (ЛП)"
Автор книги: Мелинда Салисбери
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)
Она была удивлена дождю, что был впервые за месяц. Воздух был свежим, пах землей, капли отлетали ей на лицо. Она снова подумала об озере или реке, открыла окно как можно шире, подняла лицо к небу. Вспыхнула молния, через пару секунд послышался гром, и она ощутила давление во лбу. Может, потому ее голова и болела. Не из-за запаха Ламентии, а из-за бури.
Вода текла по ее лицу, и Печаль не вытирала ее, капли скользили по ее щекам. Она смотрела на свое отражение и понимала, что выглядит так, будто она плачет, это напомнило ей то, что Расмус сказал в Зимнем дворце. Он звал это место Двором слез. Весь дворец, охваченный горем и печалью. Но так было не только в Зимнем дворце, что спал, как принцесса из сказки.
За стенами замка страна существовала на острие ножа. Художникам запрещали творить, кроме заказов государства в честь Мэла. Торговцы не могли торговать безделушками – лентами, сувенирами, вазами или цветами. Университеты не могли учить искусству. Никакой музыки. Никаких выступлений. Никаких игр.
Одежда светлее темно-серого или коричневого была изменой, как и чтение книг для удовольствия, как и смех. Беременные пары страдали от подозрений, им приходилось уверять всех, что их союз был из долга, а не ради счастья. Никто не держался за руки и не целовался. Никто не улыбался, по крайней мере, на виду. Макияж и духи были запрещены, даже стрижки могли посчитать нарушением, и за это могли наказать стражи порядка.
Дети тихо ходили по улицам как маленькие призраки, не смеялись и не улыбались. Этому их учили с детства, они боялись, что их поймают на радости, а Мэл уже радоваться не мог.
Земля слез подошла бы даже лучше. Весь Раннон должен был плакать из-за утраты.
Расмус встал за ней, прижал ладонь к ее плечу, большой палец потирал ее ключицу. Его кожа была прохладной, бледной на фоне ее смуглой. На каждом изящном пальце у него было много серебряных колец, некоторые у ладони, некоторые над костяшками, и синие и зеленые камни в них были единственными красками в комнате. Они сверкали, когда на них падал свет, сияли как огни, и она вдруг поцеловала его ладонь, ощутила, как он прижался грудью к ее спине, явно улыбаясь, наслаждаясь тем, что она сделала. Он поцеловал ее шею, и она закрыла глаза на приятный миг, а потом разрушила чары.
– Думаю, мне пора идти, – она вернула шторы на место, закрылась от бури, вытерла рукавом лицо и повернулась к нему.
– Думаю, да.
Но она не двигалась.
– Ненавижу это, – сказала она едва слышно. – Все это. Это неправильно. Бабушка говорила, что даже во время Вечной войны была жизнь. Надежда. Искусство. Музыка. Развитие. Люди ездили на праздники в Меридею, плавали к островам Скаэ ради удовольствия. Люди учились, занимались делами, изобретали. Ничто не изменилось за эти восемнадцать лет, Рас. Словно Раннон под стеклом. Что-то должно измениться. Кто-то должен что-то сделать.
– Кто? Ты? – она не ответила, и он спросил. – Кто, Печаль? Твой отец раздавлен, но еще жив. Что-то изменится, только если он умрет, или если ты его свергнешь. Ты этого хочешь?
– Нет. Конечно, нет.
Расмус пристально смотрел на нее.
– Ты знаешь, что они от тебя хотят, – медленно сказал он. – Почему лорд Дэй послал всех к тебе?
– Чтобы подготовить меня. Обучить, и когда придет время…
– Он хочет, чтобы это было сейчас, Печаль. У тебя вся его поддержка, если ты выступишь против отца. Порой мне кажется, что он этого ждет. Когда ты это предложишь. Потому нам нужно поговорить. Все меняется, и быстро. И это повлияет на нас. Мы должны быть готовы.
– Расмус, – Печаль скользнула ладонями по его груди и нежно оттолкнула. – Не сейчас. Я должна идти.
– Погоди. Прошу, Печаль.
Она замерла. Он редко так просил. Люди Риллы так не делали. Ни спасибо, ни прости. В Рилле даже слов с таким значением не было, но были сильные фразы, когда они требовались, как рассказал ей Рас. Сильные слова, которые говорили, когда было нужно. Он говорил версии Раннона, которыми легко заполняли бреши, использовали так легко, что они потеряли значение. Но «прошу» от него…
Ее карие глаза посмотрели в его фиолетовые.
– Мы поговорим. Обещаю. Дай мне два дня. После церемонии поминовения мы поговорим должным образом.
Через миг он отпустил ее запястье, его губы сжались, он согласился с неохотой.
– Я увижу тебя позже? – спросила она.
– Всегда твой слуга, Печаль, – он низко поклонился, взял ее за руку еще раз, перевернул и поцеловал ладонь.
Она убрала руку из его ладони, оставила его, и новый слой вины покрывал старые как лак.
3
Ламентия
Печаль шла по озаренным лампами коридорам, ее шаги были тихими на тонком ковре, она не спешила к отцу. Дворец, как всегда, был тихим, словно в спячке, и когда она провела пальцами по декоративной штукатурке на стене, густой слой пыли покрыл кончики пальцев, оставив белый след на сером.
Она пересекла пролет меж крыльев, что-то задело ее щеку, и Печаль подняла ладонь и нежно поймала это. Паучок, чернильно-черный и блестящий, побежал по ее ладони, она осторожно вернула его на гобелен, посмотрела, как он убегает из виду.
Печаль не боялась пауков, потому что иначе она была бы постоянно в ужасе. Зимний дворец был их логовом.
Пока ее бабушка была жива, она пыталась следить за всем, боролась с грязью и разрухой в замке, что увядал. Но Печаль это не тревожило после смерти бабушки, и пыль с паутиной разрастались. Зачем? Это отпугивало гостей, которые прибывали в Раннон для ужина поминовения, которых поселят в восточном крыле рядом со столовой. Они уедут сразу после ужина. Распорядители, что до этого приходили к ней, тоже прибывали и сразу уезжали. Хотя для них было место, но комнаты не были готовы принять гостей. Как и канцлер.
Печаль не пыталась покинуть восточное крыло, она использовала комнаты там для еды, сна и работы. Там она хотя бы могла сделать жизнь удобной; зашивала дыры в ее старой мебели, прикрывала подушками из просторных кладовых, чтобы прикрыть места, которые она не могла исправить. Она находила и другие сокровища, как доска Злобы, книги историй и даже старые украшения, но камни там вряд ли были настоящими. Порой ночью она вытаскивала их, пытаясь представить, куда могла бы надеть рубин размером с утиное яйцо или изумрудные серьги, что были такими тяжелыми, что болели мочки ушей, когда она их примерила.
В ее комнате она могла отодвигать шторы и открывать окна, когда никто не видел. Она могла незаконно улыбаться с Иррис и Расмусом, играть и говорить о мечтах и надеждах.
Остальной зимний дворец казался слишком большим, мавзолеем живущих, где свет солнца был запрещен, и всегда горели масляные лампы. Где каждый миг, который бы ни был час, ощущался как ночь: те тихие часы, когда было странно и даже опасно не спать. Печаль не любила ходить по дворцу, потому что так ощущала и себя призраком.
Комнаты отца были в западном крыле, Печаль избегала их, насколько могла, избегала мыслей о них, если могла, не желая разбираться с клубком вины и ярости, что возникал при мыслях о канцлере. И не зря.
Она пересекла балкон вдоль центра замка и открыла двери западного крыла. Сладкий запах дыма Ламентии – в этот раз настоящий – ударил по ее носу.
Печаль прижала рукав к лицу и дышала через ткань, голова снова болела, ее настроение стало еще хуже.
Она прошла в двойные двери в приемную отца и увидела Бальтазара и источник запаха Ламентии.
Разочарование охватило ее, когда она посмотрела на сенатора Южных болот. Он был относительно юным, почти тридцать лет, красивый и недавно женившийся. Печаль и ее бабушка побывали на скромной церемонии за месяц до ее смерти. И теперь он сидел, сжавшись в стуле у зашторенного окна, маленькая костяная трубка дымилась между его пальцев. Он явно пошел сюда сразу после встречи с советом.
– Сенатор Бальтазар, – рявкнула Печаль.
Один налитый кровью глаз открылся, посмотрел на нее и закатился. Слеза покатилась, и веко снова опустилось. Печаль закрыла глаза, дыша через рукав, медленно считала до десяти и думала, что с ним делать.
Она не думала, что он будет настолько глуп, все же ему хватило сил попасть в совет восемнадцать месяцев назад после того, как Харун уволил его предшественника. Он сделал это, несмотря на свой возраст, хоть у него и не было семьи в совете, и хоть он был далеким потомком королевской семьи, которую Вентаксис свергли веками назад. Он многого добился, и Печаль знала, что он должен был сильно этого хотеть.
Но, может, это и привело его сюда – его амбиции, желание быть ближе к канцлеру и его зависимость.
Какое-то время Печаль не знала о существовании Ламентии, защищенная бабушкой и Шароном, в этом работавших вместе, защищая от этого ее и остальную страну. Пока она уединялась с Расмусом, они прогоняли слуг и стражей, заставляли молчать Йеденват и запирали дворец. Печаль уже тогда избегала отца и не знала, что ее голова болит из-за дыма наркотика. Она была рада держаться подальше от комнат отца, когда ее просили.
Правда открылась, когда отец предложил ей трубку в ранние часы утра, когда умерла его мать. За завтраком вдова была в порядке, подписывала бумаги и улыбалась Печали. Но к ужину она была в постели, корчилась и потела, и Печаль, несмотря на ее тревогу, держали в стороне, ведь лихорадка могла быть заразной. Лихорадка оказалась не заразной, а смертельной, и к рассвету вдова была холодной и неподвижной. Печаль и ее отец стояли у ее кровати, одни впервые за все время, что помнила Печаль.
Она не знала, что делать, как быть рядом с этим незнакомцем, которого она звала «отцом», так что смотрела на тело женщины, что заменила ей родителей. Она заметила движение, подняла голову и увидела, что Харун полез в карман халата и вытащил маленькую трубку из слоновьей кости, уже набитую чем-то. Она смотрела, как он зажег ее, вдохнул жадно и выдохнул облако дыма, и во лбу Печали тут же расцвела боль.
– Это Ламентия. Это поможет, – сказал Харун, слезы были на его глазах, он протянул ей трубку.
– Что она делает? – Печаль смотрела, как зрачки отца расширяются, а потом сужаются. – Что такое Ламентия?
– Она помогает горевать, – сказал он.
Страх сдавил ее изнутри.
– Где ты ее взял?
Харун поднес трубку к его губам, дым вылетал из его рта и двигался к ней.
Печаль попятилась, схватившись за голову.
– Я это не хочу.
– Тебе это нужно, – слезы катились по его щекам. – Всем нам нужно. Или мы забудем, как скучать по ним, – он потянулся к дочери дрожащими пальцами в пятнах.
Печаль побежала к Шарону, ведь из взрослых доверяла только ему. Он рассказал, что уже знал, и они с ее бабушкой следили, чтобы Харун не принимал много. Но Ламентия все сильнее сжимала канцлера, несмотря на старания Шарона и вдовы прекратить это.
И теперь один из сенаторов, сидящих в совете Йеденват, взял у Харуна трубку. Страх льдом скользил по спине Печали, отгоняя тепло дворца, она понимала, что за ним могли потянуться и другие. И секрет вскоре выйдет наружу. Бальтазар застонал, из носа потекла струйка крови, и гнев Печали усилился, сжег ее отвращение.
Рукав все еще прикрывал ее нос и рот, она прошла мимо выведенного из строя канцлера и прошла к личным покоям отца. Когда она увидела стражей у двери, она поманила одного за собой и привела к Бальтазару.
– Отведите его в камеру, пусть протрезвеет. Дайте ему еду, воду, пусть ему будет удобно, но не слишком, – решила она. – Он не выйдет, пока не скажу я или лорд Дэй.
Страж кивнул и подхватил обмякшего мужчину, но Бальтазар ушел слишком далеко, чтобы стоять, не то что идти. Страж посмотрел на Печаль, пожал плечами и закинул юного сенатора на плечо. Печаль проводила его взглядом, дождалась, пока он пропадет из виду, а потом повернулась к покоям Харуна, страх раздулся в ее животе, как жаба. В каком состоянии будет Харун в этот раз?
Ее нога что-то задела, она опустила взгляд. Трубка Бальтазара упала на пол, и Печаль подняла ее и осмотрела. Трубка была красивой, в виде русалки, держащей чашу в руках, кокетливо смотрящей вверх. Древняя, как поняла Печаль, когда творцы создавали такие красивые вещи ради удовольствия. И для чего ее использовал Бальтазар…
Она бросила трубку на пол, наступила и раздавила каблуком, оставила обломки на полу и пошла к покоям отца.
Оставшийся страж открыл ей дверь, и она прошла в убежище канцлера Раннона.
Канцлер был один, лежал перед алтарем со свечами, растянувшись под портретом мальчика с кудрявыми волосами вокруг смуглых щек, карие глаза казались живыми, родимое пятно на левой стороне шеи было в форме луны. Ее мать тоже была с такой меткой, хотя Печаль знала это только от Шарона. На нескольких портретах с ней шея первой леди была прикрыта, как требовала мода того времени. Так и осталось. Печаль потянула за свой высокий воротник, подошла к Харуну.
– Отец, – тихо сказала она, опустившись рядом с ним. – Я здесь, отец.
Канцлер медленно поднял голову, ошеломленно посмотрел на нее. Его зрачки были точками, а его нос… нос был красным, из него текла прозрачная жидкость. Ламентия покрывала его густую бороду. Ее желудок сжался, она поняла. Он больше не курил. Он ее вдыхал.
– Глупый, глупый… отец! – рявкнула она.
От ее голоса его глаза тут же стали сосредоточенными, он посмотрел на комнату за ней.
– Мэла нет, – хрипло сказал он.
Руки Печали стали кулаками.
– Мой сын. Мой наследник. Мэл. Родился и умер в один день. Как может быть так жестоко? Как нам это вынести?
Печаль покачала головой и потянулась к руке отца, грубо подняла его и почти потащила к креслу. Она налила ему стакан воды и поднесла к губам.
– Мой мальчик, – пробормотал он и оттолкнул стакан.
– Пей, – рявкнула Печаль.
– Не хочу. Все вкуса пепла. Как я могу пить или есть, когда мой единственный сын мертв?
Печаль сжала губы. Не горе убивало аппетит канцлера.
– Мэл не хотел бы, чтобы ты голодал из-за него, – она попыталась говорить мягче.
– Откуда тебе знать, что хотел бы Мэл? – стеклянные глаза канцлера вспыхнули, глядя на нее, он снова начал плакать.
Она должна была растрогаться. Плач отца должен был тронуть ее. Но она слишком часто видела его слезы, чтобы это вызывало ее эмоции, кроме смирения и кипящего гнева, который она старалась игнорировать. Он должен был править ими. Из-за Ламентии он был готов завести их на такой темный путь, что Раннон вряд ли от этого восстановился бы.
Печаль знала, что случилось на мосту – все знали – как Харун невольно спас себя, но погубил при этом сына. Порой она ощущала вину за то, что ее жизнь привела к смерти матери, но вина Печали не могла сравниться с Харуном. Совсем.
Его раскаяние било хлыстом по спине королевства. Он старался день и ночь, чтобы оставаться охваченным горем, наказывая себя, превращая все королевство в памятник его потерянной семьи.
В Зале памяти в Летнем дворце под стеклом были вещи Мэла: подарки на день рождения, которые он так и не раскрыл, его первая обувь, одеяло, в которое его укутывали младенцем. Маленький хлыст для езды, книга сказок, которую он так и не научился читать. Гордостью была маленькая корона, словно он родился принцем, а не просто сыном канцлера. Она была такой маленькой, что Печаль могла бы носить ее как браслет, если бы забрала. Может, однажды она так и сделает. И сравняет Зал памяти с землей.
Печаль порой ненавидела брата. А порой завидовала ему.
Печаль смотрела, как отец рыдает, ждала, пока он согнется, содрогаясь от всхлипов, и тогда вытащила флакон платья. Сонное зелье, но оно удерживало его от порошка, что управлял им. Зелье было для нее – она плохо спала – но Печаль припасала зелье для таких случаев, когда нужно было разбираться с Харуном. Она добавила пару капель в стакан с водой и протянула его отцу.
– Немного, – сказала она, приподняв его за плечо. – За него.
– Он был лучшим, – сказал канцлер. – Это была моя вина. Моя гордость… Моя вина.
– Пей, – сказала она, не слушая его. Она уже много раз это слышала.
Он открыл рот и позволил ей налить воды на его язык.
Его желудок был пустым, а тело было слабым, так что зелье подействовало быстро, его веки трепетали, и Печаль подняла его на ноги, обвила руками, повела к кровати. Она опустила его, перекатила на спину.
Он посмотрел на нее, глаза на миг стали ясными.
– Почему ты не плачешь за него? – спросил он.
Его глаза закрылись, дыхание смягчилось, и он был без сознания.
Печаль выпрямилась, осмотрела комнату в портретах брата. Мэл в возрасте года, двух и трех лет, нарисованный с натуры. А потом в возрасте четырех, пяти, шести, семи и так до двадцати. Мэл как золотой ребенок, потом юноша. Мэл как сияющий молодой человек с сильной челюстью и надменным взглядом.
В отличие от его сестры, нарисованный Мэл не выглядел плохо: у него не было пятен, его волосы не были грязными. Каждый год заказывали новый портрет, представляя, как бы он выглядел, если бы был живым, и он всегда был прекрасным. Канцлер должен был завтра открыть новый, когда они вернутся от моста, и Печаль этого боялась.
Она поняла, что если Харун без сознания от ее руки, Шарон скажет ей вести ужин поминовения этим вечером. А там будут люди из Раннона, из Йеденвата, распорядители, надзиратели, хозяева земли, и они будут ждать, что она поведет их.
Что-то в ней дрогнуло, она словно смотрела вниз с большой высоты. Если завтра Харун будет не в состоянии, то она будет вести церемонию, стоять на мосту перед людьми, говорить. Потому что больше некому. Никого не осталось.
Несмотря на жару, она дрожала, посмотрела на портрет Мэла с прошлого года. Он был в рубашке с высоким воротником, скрывающим пятно в виде полумесяца на его шее, волосы были на оттенок светлее, чем у нее, ниспадали на плечи. Печаль коснулась своей растрепанной косы, нарисованный Мэл смотрел с обвинением.
У Печали не было портрета. Никто не рисовал ее.
– Почему я не плачу? Потому что я его не знала, – тихо сказала Печаль, оставляя канцлера спать. – Для меня он всегда был мертв. А я жива. Я хочу жить. Не скорбеть. И не править. Я хочу жить.
4
Важен только Раннон
Шесть часов спустя, одетая в тяжелое шелковое траурное платье, что липло к коже, с гвоздиками с ониксом в ее ушах, с заплетенными в корону волосами на голове, Печаль сидела на платформе в банкетном зале. Хотя места рядом с ней были накрыты, тарелки и утварь тускло блестели, стулья были пустыми.
Она всегда ощущала себя уязвимой, когда сидела во главе комнаты, ведь ее все видели, справа и слева было пусто, и она оставалась в центре как мишень. Вскоре все повернутся к ней, и ей придется произносить молитвы для Мэла, от этого ее кожу покалывало, она натягивалась на костях. Она знала слова. Звезды, все в комнате знали слова. Но она впервые будет говорить их. Играть эту роль. Этого хватало, чтобы она потянулась к стакану.
Жара в банкетном зале была живой, сотня свечей лишала воздуха, добавляя тепла летнему жару, и пот собирался под ее грудью и стекал по ее спине из-под волос. Она попыталась поднять бокал и выпить горького вина, платье прилипло, и двигаться было почти невозможно, ее будто сдавило. Печаль боролась с тканью, шов на подмышке порвался, и она зажала рот. На миг она обрадовалась, что порвала очередное ненавистное платье, а потом вспомнила, что ей его потом и чинить.
Ужинать в почти тишине было жутко и неестественно. Хотя так для нее было всегда, она знала из книг и от Расмуса, а еще от инстинкта, что это не было правильно. Должны были звучать разговоры, чтобы не было слышно, как скрипят о тарелки ножи и вилки. Музыка должна была скрывать чавканье и глотки. Смех. Флирт. Споры. Даже ссоры. Но столовая смущала: сотня людей в черном – и каждый хотел быть в другом месте – сидела и играла в концерте их ужина.
Расмус сидел за столиком в другом конце комнаты, кивал над костями ужина с послом Риллы, Линсель. Этой женщине Расмус официально помогал в Ранноне.
Когда-то за столами сидели представители других земель: пустынной республики Астрии с востока, большой Нирссеи, соседки Риллы, тысячи островов Скаэ и северной Сварты. Печаль помнила, когда была ребенком, как высокий мужчина с бледной кожей с севера дал ей конфету, что выглядела как кора, а на вкус была как соль. Она, Иррис и Расмус по очереди лизали ее, пока им не стало плохо, а потом они спрятали ее в старой вазе и забыли.
То было давно, послы уехали тихо к себе, сославшись на болезни или проблемы семьи, и замена не прибыла. Печаль была даже рада, она не представляла, как они бы скрыли Ламентию, если бы Раннон был полон дипломатов. Но порой она скучала по их акценту, обычаям и историям. Остались только представители Риллы, обязанные по Мирным соглашениям присутствовать в Ранноне.
Она попыталась поймать взгляд Расмуса, но они с Линсель что-то обсуждали. Он хмурился, и Печаль помрачнела в ответ. Расмус был не для страданий, это ему не шло, и она хотела подойти и разгладить его лоб, чтобы он перестал хмуриться и стал собой. Она тут же отогнала мысль. Нельзя так думать.
Вместо этого она оглянулась и увидела Мирена Лозу, сидящего за другим столом с некоторыми своими стражами. Он смотрел на нее. Ее желудок сжался, он явно следил за ней. Казалось, ждал, потому что, как только их взгляды пересеклись, он поднял кусок мяса и впился в него, отрывая зубами сухую плоть от кости. Печали стало не по себе, она отвела взгляд и потянулась к бокалу с вином. Она осушила его и не возразила, когда слуга пришел и наполнил его.
Странный кашель привлек ее внимание к столу за ней. Иррис пыталась привлечь ее внимание. Печаль посмотрела с платформы, Иррис подмигнула ей и что-то сказала отцу. А потом Шарон повернулся к Печали, хотя выражение его лица было не таким, как у дочери: его брови спрашивали, уголки рта были опущены. Он тревожился, и она ощутила вину.
Стоило пойти к нему после визита к отцу, а не кипеть от гнева в комнате. Он хотел знать, что случилось с Харуном, и она должна была рассказать ему, что сделала с Бальтазаром.
Лорду Шарону Дэю было за пятьдесят, на десять лет старше ее отца, хотя наркотик Харуна сделал его еще старше. Он занял свое место еще при Робене, превзошел своего дядю как вице-канцлер. Ходили слухи, что Харун хотел как-то заменить Шарона своим человеком. Но Шарон прыгнул в Архиор за Мэлом, и когда его вытащили живым, но с разбитыми костями ног, что нельзя было восстановить, Харун сказал ему, что место ждет ему, когда он придет в себя. В этот раз он сдержал слово.
Она решила поговорить с ним после ужина, все ему рассказать. Может, он даже согласится провести церемонию завтра.
Она почти сразу поняла, что скорее Харун прикатится в зал в одежде цвета радуги. Шарон будет настаивать, чтобы роль играла она. Он делал так все чаще после смерти ее бабушки – он даже передал ей почти все планы похорон. Последние четыре месяца были парадом дел, что она выполняла – подписывала бумаги, ходила на встречи, изучала протоколы – по настоянию Шарона. Она не понимала, как сильно бабушка оберегала ее от этого. Шарон звал это безответственным, только так открыто раскритиковав вдову, когда Печаль рассказала, что не знает, как собирают налоги в Ранноне. И это была только верхушка айсберга…
Ужин продолжался, веки Печаль опускались от жары, тишины и вина, ее голова дважды качнулась, но она просыпалась. Она гоняла остатки еды по тарелке, мясо было пережаренным и жестким, хлеб почернел, так что лишь питал, а не радовал. Ей нельзя было даже насладиться едой. Расмус рассказывал ей о хлебе при дворе его тети, горячем, мягком, и один запах манил на кухни за кусочком. Звезды, она бы все отдала, только бы попробовать…
Люди шевелились, опускали ножи и смотрели на платформу. Печаль не заметила, погруженная в мысли. Нельзя было желать смерти отцу, но она слышала, как он молил Смерть вернуть его золотого сына и забрать темную дочь. И, как и ее ненависть к Мэлу, порой желание избавиться от отца змеей поднималось в ней. Но она всегда подавляла его, запирала в разуме. Ей придется править, когда его не станет. Ее выберут. Править Ранноном… Пытаться как-то восстановить землю и людей… Быть в ответе за все. Людей, землю… Все будет на ее плечах.
Вдруг даже мысль о хлебе Риллы не вызвала ее аппетит.
– Печаль? – она так задумалась, что не услышала, как приблизился Шарон. Он сидел в инвалидной коляске, смотрел на нее с тревогой. – Думаю, пора, Печаль. Уже поздно.
Печаль виновато склонила голову, потянула миг, чтобы прийти в себя. Краем глаза она уловила, как Шарон покачал головой, развернул кресло и укатился к столу. Она посмотрела в глаза Расмуса, они блестели не от слез, а от того, что она отвлеклась. Она отвела взгляд, встала на ноги и сцепила руки перед собой.
– Отец очень хотел быть сегодня с вами, – соврала она, голос звучал мертво от бесконечного ряда занавесок. – Но эти ночи сложны для него. Помнить, что восемнадцать лет назад Мэл ходил среди нас, невыносимо для него. Для всех нас. Эта земля много потеряла, обеднела. Давайте помолимся вместе.
Она сделала паузу, чтобы они встали из-за столов, чтобы опустились на колени, склонили головы и сцепили ладони перед собой.
– Наша любимая богиня смерти и возрождения, мы просим тебя позаботиться о Мэле, нашем дорогом сыне.
Речь была сокращенной версией слов ее отца, а потом и бабушки. Она говорила их и видела, как все в зале повторяют за ней без звука. Женщина сидела у стола совета, скрыв лицо руками, ее подбородок был у груди, она молилась.
– …и мы молимся, чтобы однажды встретиться с ним в королевстве…
Печаль не успела закончить, крик пронзил воздухе, и все повернулись на звук.
Голова молящейся женщины все еще была опущена, она сжимала бусы из гематита на шее, словно они были причиной ее расстройства.
Все вокруг женщины отпрянули, постарались убраться от нее. Она повернулась к Печали, вытянула руки, словно молила. Ее ладони были в крови. А глаза… глаза…
Глаза женщины стекали с ее лица, как белок яйца, кровь и розоватая жидкость покрывала ее щеки. Ее крики утихли, рот раскрылся, она продолжала терзать ожерелье.
Страх ледяными пальцами сжал сердце Печали, она бросилась к женщине. Что это? Болезнь?
Но нет, Печаль увидела вблизи, что вокруг носа у женщины кожа была красной, как у ее отца. Она увидела флакончик, который женщина выронила. Она не молилась. Она принимала Ламентию. Вдыхала, как Харун. И получилось это…
Ожерелье порвалось, и десятки темных сияющих бусинок полетели на землю, звук града по черепице.
– Зовите врача, – голос Печали был пронзительным от страха. – Делайте что-то! – мгновение никто не двигался, а потом два стража шагнули к ней с серыми лицами.
Женщина не дала им помочь ей. Она охнула, и все вокруг разбежались дальше, а потом она рухнула на пол, содрогнулась и замерла в неестественной позе.
Все в комнате тут же застыли, глядя на тело. Иррис шагнула вперед, сняла с себя плащ и нежно накрыла им голову женщины. Ее движение разрушило транс, кто-то начал всхлипывать.
– Вернитесь в свои комнаты, – Шарон руководил, пока Печаль смотрела на прикрытое тело. – Помолитесь и за… – Шарон искал имя женщины, – душу Алиссы. И за Мэла. За обоих.
Алисса. Слова Шарона пронзили ужас Печали. Жена Бальтазара. Он подсадил и ее, и теперь она была мертва.
Двор начал расходиться, но Печаль смотрела на прикрытую гору на полу. Она еще видела пустые глазницы Алиссы, останки глаз, блестящие на ее щеках, и как она рухнула. Иррис подошла к ней, пока комната пустела, оставались только они вдвоем и Шарон. Когда Иррис обвила рукой ее плечи, Печаль прильнула к подруге.
Шарон за ней отдавал приказы страже.
– Уберите тело в лазарет. Найдите ее мужа.
– Он в тюрьме, – тихо сказала Печаль, Шарон резко повернулся к ней. – Я нашла его, когда ходила к отцу, – она замолчала, смотрела, как стражи поднимают тело Алиссы и уходят с ним, ожидая, пока они отойдут, а потом продолжила. – Он… был под влиянием Ламентии.
– Бальтазар? Или канцлер?
– Оба. Я отправила Бальтазара в камеру. Я не знала, что делать с отцом, – она тут же представила, как Харун так терзает себя, пустые глазницы, и он умирает перед картинами.
Шарон глубоко вдохнул и заговорил тихо, ведь люди еще были у двери:
– Печаль, этот наркотик – болезнь, и мы теряем контроль над ним. Мы не можем его сдерживать, если его используют такие как Бальтазар и Алисса. Кто знает, кто еще может быть в тайне под его влиянием.
– Знаю…
– Да? Печаль, если люди узнают об этом, если узнают, что твой отец – наш канцлер – был в его хватке… Если соседи узнают, как мы слабы… Астрия и Нирссея могут этим воспользоваться. Ты это знаешь. Мы не можем и дальше пользоваться репутацией твоего деда. Харун – не Робен Ветромеч, и нам повезло, что мы так долго это скрывали. Боюсь, эти дни сочтены. Мы должны действовать.
Печаль не могла говорить, лишь кивнула. Она все видела Алиссу… Ее ладони терзали грудь, пытаясь сорвать одежду… Ее глаза…
– Отец, не думаю, что сейчас… – начала Иррис, но Шарон остановил ее взглядом.
– Должно быть сейчас.
– Что должно быть? – спросила Печаль, ее голос был бесцветным как стекло.
– Пора признать канцлера неподходящим для правления, а тебе стать его заменой официально, пока не пройдут выборы.
Этого хватило, чтобы вывести ее из ступора.
– Я не могу. Я не могу быть канцлером.
– Совет может провести срочное собрание и в экстренной ситуации выбрать тебя, как единственную наследницу. Мы скажем, что ты будешь править вместе с Йеденватом, пока тебе не исполнится двадцать один. Через три дня тебе восемнадцать, так что регент не нужен.
– Я не о том. Я не про закон. Я про… Я не могу… – взмолилась Печаль. – Шарон, я не могу…
– Ты должна. Печаль, ты должна была знать, что так будет.
Она покачала головой. Несмотря на слова Расмуса, она не верила. Не хотела.
Шарон продолжил мягким тоном:
– Если бы сегодня умер твой отец, ты бы заняла его место. Рано или поздно, так будет. У нас есть шанс помочь ему. Мы можем найти для него врачей, может, еще не поздно спасти его жизнь. Если действовать сейчас, у нас будет преимущество. Это лучше, чем ждать, пока все развалится, а потом собирать куски.
Рука Иррис крепче сжала талию Печали.
– Я не хочу этого, – пробормотала Печаль.
– Не важно, хочешь ли ты. Никого нет, – рявкнул Шарон и вдохнул. – Женщина умерла у тебя на глазах сегодня. Это видели два представителя Риллы и Мирен Лоза. И если что-то не сделано, то оно не свершится, а уязвимой будет вся страна. Я созову совет. Завтра утром, а потом пойдем к мосту. Устроим там голосование.
Рука Иррис сжала Печаль, и та была благодарна. Кости ее ног стали жидкими, желудок болел от страха. Это происходило слишком быстро… ей нужно было подумать, спланировать. Дышать.
– Это должны быть вы, – Печаль посмотрела на Шарона. – Вы должны быть канцлером.
– Печаль, ты знаешь законы. Только член семьи Вентаксис может быть канцлером
