Как несколько дней…

Текст добавлен: 30 мая 2017, 18:00

Текст книги "Как несколько дней…"

Автор книги: Меир Шалев

Жанр:

Современная проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Свадьба Якова Шейнфельда и Юдит нашего Рабиновича по-прежнему впечатана в памяти жителей нашей деревни и многих соседних, а также в памяти детей, которые были тогда младенцами, и даже в памяти их внуков, которые тогда еще не родились, она тоже живет. По сию пору есть люди, которые говорят о ней и, завидев меня, таращатся с любопытством и изумлением, как будто в моем теле хранятся ответы.

Но во мне нет ответа – только воспоминание.

Мне было тогда лет десять, и, несмотря на обвинения Якова, я хорошо все помню. Я помню, как Ненаше поднял камень Моше, я помню, как он пришел в наш коровник и дал маме большую белую коробку. Он сказал ей что-то на языке, которого я не понял, и голосом, которого я не знал, – и ушел.

Я помню дрожь ее рук, когда они с недоумением скользили по белизне коробки. Обреченную слабость ее тела, когда она села на один из мешков. Сияние, осветившее коровник от стены до стены, когда она развернула платье.

И я помню, как она встала, и разделась, и надела это платье на голое тело. Ее глаза закрылись, ее губы вздрогнули, она плыла в пространстве коровника, но наружу так и не вышла.

После того дня она надевала его снова и снова. На минуту, на несколько минут, на четверть часа, на час и на больше часу. А посреди ночи она тихонько выходила в нем во двор, и я видел, как она удаляется вдоль кормушек, точно удаляющаяся от Земли звездная туманность. Задумчивой была она теперь, закутанная в белоснежный наряд, и ни с кем не говорила. И со мной тоже.

А за три дня до того числа, которой назначил работник Шейнфельда в свадебном объявлении, когда вся деревня уже готовилась к торжеству, окутанная неотступными запахами стиральных корыт и кипящих кастрюль, мама пришла к Моше и сказала ему, что слухи верны – она действительно собирается бросить работу у него во дворе и дома, потому что решила заключить брачный союз с Яковом Шейнфельдом, избранником ее сердца.

В полдень того дня Юдит разожгла дрова и кукурузные кочерыжки, чтобы нагреть воду.

– Я хочу сейчас помыться, Зейде, – сказала она, – а ты сбегай посмотри, что происходит во дворе у Якова.

Я побежал, вернулся и рассказал ей, что Шейнфельд поставил столы, расстелил белые скатерти и расставил посуду.

– Он, наверно, устраивает какой-то праздник, – добавил я, сделав вид, будто не понимаю и не знаю.

Мама сидела в большом корыте, и пар шептался на ее коже. Она велела мне намылить ей спину и полить воду на волосы. Я сделал все, что она просила, а потом стал перед корытом с развернутым полотенцем в руках, с закрытыми глазами, и сердце мое было заледеневшим, беспокойным, ненавидящим и тяжелым.

Она медленно поднялась, закуталась в полотенце, села и причесалась, а потом долго вглядывалась в свое лицо в зеркале.

– Иди сюда, Зейде, – сказала она.

Я подошел и стал рядом.

– Я собираюсь выйти сегодня замуж за Якова, – сказала она.

– Хорошо, – сказал я.

– Он будет твоим отцом. – Она взяла меня за подбородок. – Только он.

– Хорошо, – сказал я.

– И мы останемся здесь, в деревне. Ты не должен ни с кем прощаться.

Она поднялась и прижала мою голову к каплям воды меж грудями, а потом отодвинула меня и принялась натягивать свое свадебное платье.

– Ты подождешь меня здесь, – сказала она.

И когда она повернулась, и вышла из коровника, и пошла туда, холодная тяжелая рука ударила меня по плечу, и я упал на землю.

– Как тебя зовут? – спросил знакомый мерзкий голос.

– Зейде! – крикнул я. – Я маленький мальчик, которого зовут Зейде! Иди, убей себе кого-нибудь другого!

И я поднялся, оттолкнул его от себя, бросился на мешки с комбикормом, освободил и вытащил шкатулку, которую спрятал между ними, и побежал за матерью.

Мертвая тишина стояла в деревне. На улицах не было ни души. Все ждали ее во дворе у Шейнфельда. Все, кроме меня, который бежал за ней, и Моше Рабиновича, который остался дома. Немногие звуки, разрезавшие воздух, казались удивительно маленькими и отчетливо резкими. Они двигались бок о бок в прозрачном воздухе – удары моего сердца, постукивание ее шагов, буря моего дыхания, карканье далекой вороны.

Я не крикнул ей остановиться, потому что знал, что глухое ухо и белое платье отделяют ее сейчас от всего мира – она не услышит, не остановится и не обернется. Я догнал ее, забежал вперед, встал перед ней и, протянув руки, открыл ее взгляду маленькую, грязную шкатулку.

Деревянная крышка в ракушках была закрыта, но когда мама воткнула в дырочку от ключа свою приколку, шкатулка открылась так покорно, что какое-то мгновение казалось, будто там таится одно лишь ожидание и ничего больше.

Она сунула руку внутрь и почувствовала что-то мягкое и влекущее. Длинная и толстая коса Моше Рабиновича медленно выползла наружу, и когда мама поднесла ее к глазам, старые девичьи банты развязались и золотой поток заструился меж ее пальцев.

– Это он послал тебя? – спросила она.

– Нет.

Она, конечно, сразу же поняла, что это то самое, что Моше все время искал. Но я думаю, что она не сразу поняла, что коса эта – его, и решила, наверно, что это коса какой-нибудь женщины, его Тонечки или еще какой-нибудь другой, И тем не менее ее руки уже ощутили то ласковое и глубокое тепло, которые ощущают руки, когда касаются самой глубокой правды.

– Где ты нашел это, Зейде?

– Под камнем Моше, – сказал я. – Когда работник Шейнфельда поднял его.

Мы стояли посреди пустой улицы. Мама положила косу обратно в шкатулку, отступила на несколько шагов, повернулась ко мне спиной, закрыла лицо рукой, и ее плечи задрожали.

– Под камнем, – засмеялась она. – Под камнем… Умная женщина… А почему ты там искал?

– Это не я, это вороны с эвкалипта нашли.

Она снова подошла ко мне, положив пальцы на губы, чтобы скрыть дрожь подбородка. Ее глаза метались в поисках убежища.

И вдруг она отперлась на меня всей своей тяжестью:

– Кто мог знать, кто мог подумать… Под камнем… И это он искал все время…

Я протянул ей руку и поддерживал ее своим десятилетним телом, пока мы шли вдоль всей этой безмолвной и пустынной деревенской улицы к нашему коровнику.

Моше метался там, среди четырех стен, белый и жесткий, как они, и мама протянула ему шкатулку.

– Это то, что ты ищешь?

Ее голос был низкий и ровный. Она открыла шкатулку и, не сводя с него взгляда, извлекла оттуда косу. Ее движение было медленным и продуманным, как взмах руки продавца тканей, демонстрирующего самый дорогой шелк в своей лавке.

Правая рука Моше поднялась к затылку тем движением, которое Юдит давно уже знала, но только сейчас поняла, и оттуда вернулась к горлу, спустилась и помяла большие мышцы груди в том месте, где у него должна была вырасти девичья грудь, если бы он выполнил желание своей матери, а затем опустилась еще ниже и пощупала пах, проверяя, и убеждаясь, и подтверждая, и во всем этом не было ни капли грубости, только лицо его на миг лишилось всей своей мужественности.

И лишь тогда она поняла, что это не коса его матери, или сестры, или другой женщины, а утраченная коса мужчины – коса самого Моше.

– Это твоя, Моше?.. – прошептала она, то ли спрашивая, то ли утверждая. – Это твоя коса?

– Моя.

Я стоял здесь же, в углу коровника, но они словно не видели меня.

– Возьми меня в жены, Моше, – сказала мама, – и я отдам тебе твою косу.

Короткими и бесцветными казались ее слова в холодном воздухе. Горячей и сверкающей была слеза, скатившаяся по ее щеке.

– А мальчик? – спросил Моше пересохшим ртом. – Чей он?

Мальчик, спрятавшийся в темном углу между мешками комбикорма, слышал, и видел, и не проронил ни слова.

– Возьми меня в жены, Моше, и дай мальчику твое имя.

Мама дала ему его косу, и не успел он прижать свои давние пряди к лицу и услышать их запах, как она уже сбросила с себя свадебное платье.

Ее тело было очень белым в полутьме коровника. Только загорелый треугольник выреза рабочей кофты и руки были смуглыми. Ее тело было моложе ее самой – нежное и сильное. У нее были маленькие сияющие груди, две неожиданно веселые ямочки на скате спины и плотные сильные бедра.

Она натянула свою рабочую одежду, наклонилась, подняла белую картонную коробку и вложила в нее свадебное платье.

– Отнеси это Шейнфельду, Зейде, – сказала она. – Отдай это ему, ничего никому не говори и сразу же возвращайся.

Всю ту ночь слышались на улице шаги людей, возвращавшихся со свадьбы Якова. Они топтались около дома Рабиновича, и это походило на молчаливую демонстрацию, пока наконец не разошлись один за другим.

Назавтра Одед привез Номи и ее младенца из Иерусалима. Она выглядела ошеломленной, встревоженной и счастливой. Она назвала маму «мамой», и они обе заплакали.

А ночью Моше пришел спать в коровник, и Номи забрала меня спать с ней и с ее сыном в доме, а утром разбудила меня для дойки.

– Они уехали побыть немножко вместе, Зейде, – сказала Номи. – А мы с тобой побудем здесь несколько дней сами и позаботимся о коровах.

Мама и Моше поехали в Зихрон-Яков, в маленький пансион с каменными стенами, дорожками из щебня и аллеей покачивающихся вашингтонских сосен, ведущих к воротам. Через десять лет после того, в один из своих армейских отпусков, я поехал туда, но зайти не решился.

– Вот, Юдит, – сказал Моше, – в таком месте мы должны были жить все эти годы, ты и я, с колясками и слугами.

И он взял ее за кончики пальцев и поклонился отточенным и забавным поклоном, которого нельзя было ожидать, глядя на его громоздкое тело.

Юдит погладила его затылок трепещущими кончиками пальцев. Глуховатые, томительные звуки виолончели и скрипки звучали в воздухе. Девушка и трое парней играли в музыкальной комнате пансиона.

«А менч трахт ун а год лахт». – Человек строит планы, а Господь Бог посмеивается себе в бороду. Никто не знал, и никто не разгадал. Ни быстрое постукивание дятла по стволу сосны, ни паренье коршуна, который рассекал воздух, точно маленький алмаз стекольщика.

Четыре дня пробыли они там в самом начале февраля 1950 года, а мы с Номи присматривали за двором и за коровником.

Сухие и сильные холода царили тогда по всей Стране, и когда они вернулись автобусом, Моше сказал Юдит, что таким был мороз, который он помнит со времен своего детства на Украине.

У подножья горы Мухраха, когда автобус повернул налево, а потом поднялся и повернул направо и перед ними открылась Долина, широко разостлав их взгляду свои поля, Юдит вздохнула, прижалась к нему и сказала:

– Вот мы и вернулись домой, Моше. Дома лучше всего.

В ту же ночь, когда Одед пришел, чтобы отвезти Номи и ее ребенка в Иерусалим и мама разбудила меня попрощаться с ними, Номи вдруг сказала:

– Почему бы Зейде не поехать со мной в Иерусалим на несколько дней? По радио сказали, что у нас, возможно, будет снег.

– Он должен идти в школу, – сказал Моше.

– Это неповторимый случай, – сказала Номи. – Тут, в деревне, никогда не бывает снега. Вы побудете еще немного вдвоем, а Зейде увидит настоящий снег.

– Он пропустит праздник Ту би-Шват^[71], – сказала мама.

– Тут и без него достаточно деревьев, – сказала Номи.

Мама засмеялась и приготовила еще два бутерброда с яичницей в дорогу. Она собрала для меня маленькую сумку, и Номи взяла меня за руку, а своего ребенка понесла в другой руке.

– Одеду уже пора, пошли быстрее.

И мы оба поспешили к молочной ферме.

– Я не успел попрощаться с Моше и поцеловать маму, – сказал я на бегу.

– Скажешь, когда вернешься, – засмеялась Номи, – а поцелуй отдай мне.

Всю дорогу я проспал. Проснувшись, я увидел, что Одед изменил своему обычаю и въехал с машиной прямо внутрь жилого квартала, нарушив его предрассветный покой ревом своего мотора.

– Хочешь погудеть, Зейде? – И не успела Номи возразить, как я уже потянул за тросик и воздух содрогнулся от могучего гудка.

– Из-за вас я поссорюсь со всеми соседями, – рассердилась она.

– Только не возвращайся к нам горожанином, Зейде, – сказал мне Одед, снова погудел и уехал.

Лет десять было мне тогда, и никогда в жизни я не чувствовал такого сильного холода. Назавтра стало еще холодней, Номи закутала мне шею красным шерстяным платком, и Меир повез меня посмотреть на Старый город, что по ту сторону границы^[72].

Мы поехали в город в тряском автобусе, который был похож на корову и назывался «Шоссон». Меир спросил, хочу ли я дать деньги водителю, и я получил странную сдачу – бумажные полгроша, которых я никогда не видел. С площади Сиона мы пошли пешком, дошли до большой бетонной стены, посмотрели через ее амбразуры и потом направились к большому дому, на крыше которого стояла статуя женщины, а по коридорам торопливо и отрешенно шли монахини.

Человек лет пятидесяти с покрасневшими глазами и седой щетиной остановился возле нас, обмотал руку молитвенными ремешками, посмотрел на город и на нас и забормотал монотонный напев, слова которого сильно отдавали лакрицей:

– Ради Авраама, и Ицхака, и Яакова, ради памяти благословенного царя Давида, да поможет мне Господь, да явится к нам с небес спасение, помощь нам, в память о праведнике и учителе нашем Моисее, и учителе нашем царе Давиде, и учителе нашем царе Соломоне, имена, да будет с ними мир и райский покой…

– Паразит! – проворчал Меир, но велел дать ему бумажку, которую я получил от шофера.

Так много вещей случились со мною в ту иерусалимскую неделю впервые.

Я впервые попробовал в кафе горячее какао.

Номи впервые поцеловала меня в шею и в губы, а не только в щеки.

Я впервые был в книжном магазине.

Впервые в жизни у меня умерла мать.

Ночью их младенец раскричался, и я услышал, как Номи встала его покормить, и ее удивленный восторженный крик, когда она выглянула в окно.

– Вставай, Зейде! – поспешила она ко мне и затрясла за плечо. – Вставай, вот снег, который я тебе обещала.

Я встал, посмотрел и впервые в жизни увидел снег. Вся земля уже была укрыта белым, и в световом конусе уличного фонаря метались колючие снежинки – большие, перистые, невесомые и бесцельные.

Утром соседские дети вышли играть в снежки, и Номи сказала:

– Иди и ты во двор, Зейде, поиграй с ними.

– Нет, – сказал я.

– Это хорошие дети, – сказала она. – Там есть твои одногодки.

– Они будут смеяться надо мной, – сказал я. – Ты сказала им, как меня зовут?

– А как тебя зовут? – наклонилась она ко мне, сделав страшное лицо, и тут же рассмеялась низким голосом. – Как тебя зовут, мальчик? Скажи быстрее, пока я тебя не поймала.

– Меня зовут Зейде, – сказал я. – Иди, убей себе кого-нибудь другого.

И Номи схватила меня за руку, и мы вдвоем выбежали из дома.

Мы долго играли с детьми. Лицо Номи порозовело от холода и радости. Снег не переставал падать, и снежинки окаймили ее волосы. Ее глаза сияли, горячий и сладкий пар подымался от ее щек.

Потом мы слепили большую снежную бабу, и когда Номи втыкала ей нос, вдали появилась маленькая черная фигурка, которая бежала в нашу сторону, спотыкаясь и падая, поднимаясь и приближаясь.

– Это Меир, – сказала Номи, и лицо ее так побледнело, что стало почти невидимым.

А большая, черная, спотыкающаяся фигура все приближалась к нам по широкому снежному простору.

– Что-то случилось, – сказала Номи. – Наверно, ему сообщили что-то по телефону, на работе.

А Меир все резче вырисовывался и приближался, пока не подошел вплотную, и не взял Номи за руку, и не отвел ее в сторону, к столбу ограды, к ужасу известия, к ее хриплому воплю – Юдит, Юдит, Юдит, Юдит, – летящему, кружащемуся, падающему и чернеющему, как крыло ворона на снегу, к ее медленному падению и к облакам пара, с которыми вылетало из ее рта каждое «ю» каждой такой «Юдит», и Меир поднял ее и поддержал, а мне сказал:

– Мы потом расскажем тебе, Зейде, после…

Ранним утром примчался Одед, одолжив у деревенского товарища джип и шестнадцать часов подряд прокладывая себе путь по белым, невидимым дорогам, следы которых только он мог угадать под толстым снежным одеялом.

Он поспал всего час, поднялся, выпил одну за другой четыре чашки горячего чая, съел две плитки шоколада и полбуханки хлеба и повез нас среди кружащихся, порхающих, завораживающих снежинок, которые превращали свет его фар в суматошное призрачное марево, обратно в деревню, на похороны мамы.

Утром 6 февраля 1950 года Моше Рабинович проснулся, и Юдит открыла глаза, которые прежде всегда были серыми, а теперь стали очень голубыми и новыми в сети морщинок.

Моше подошел к плите, чтобы приготовить ей кофе, который она любила, и, только вскипятив молоко, вдруг понял, что его разбудило: полная тишина, полог безмолвия, накрывший улицу и поглотивший все обычные звуки деревенского утра. Ни писка цыплят, ни мычанья телят, ни стука насоса. И когда Моше распахнул ставни, он увидел, что все вокруг покрыто глубоким, тяжелым и неожиданным снегом, который падал всю минувшую ночь напролет.

Белые и нежные, снижались снежные хлопья, невесомые и покачивающиеся, слипались они, пока не улеглись толстым одеялом. Чужие, северные Ангелы Смерти, нарядные посланцы Судьбы, что сбились с пути и забрели по ошибке в неположенные им края, чтобы присоединиться к смертоносным уродцам этой южной страны – змеиному яду, солнечному зною, безумию крови и звонкому удару камня.

Долина стыла в мертвенном изумлении. Мыши и змеи замерзли в своих норах. Застывшие бульбули, с посеревшими от холода хохолками, камешками падали с веток. Молодые деревца, высаженные школьниками в Ту би-Шват, за три дня до этого, исчезли, как не бывало. Большие кактусовые кусты лежали вокруг родника, сломавшись под тяжестью снега. В деревенских садах рухнули непривычные к такой тяжести деревья, а могучая верхушка эвкалипта во дворе Рабиновича, точно песочные часы, отсчитывала последние перед смертью снежинки.

Такой рассказ, думаю я порой по ночам, требует для себя формы, русла и завершения.

Это рассказ о проливном дожде, о бурлящем вади, об обманщике-ревизионисте, о задержавшемся муже и о женщине, которая ему изменила и поэтому потеряла дочь, и приехала жить и работать в коровнике одного вдовца, доить его коров и растить его детей.

Такая история, утешаю я себя, отказывается быть вымыслом.

Это рассказ о скупщике скота, который так и не научился водить машину, и о мальчике, над которым не властны ни смерть, ни страсть, о бесстрашных воронах, о бумажных корабликах, об отрезанной косе, и о дяде, кожа которого пахла цветочным семенем, о двух гранатовых деревьях и о вилах, рана от которых так воспалилась.

Раз-два-три-четыре. Такая история предполагает причинные связи.

Рассказ о самой красивой в мире женщине и о белой яхте, названной ее именем, рассказ об итальянце, который умел подражать любым птицам и животным, был специалистом по танцевальному шагу и знатоком правил любви, рассказ о дереве, которое ожидало, и о лампе, которая упала, и о бесплодной корове, и о бурной ночи, и об альбиносе, который завещал птиц своему соседу и перевернул всю его жизнь.

Прислушайся – это те три братца из семейки вершителей судеб, это они хохочут и трясут землю: если бы обманщик не рассказал, да кабы вода в вади не поднялась, да если бы не была продана корова. Раз-два-три-четыре. Раз-два-три-четыре. Раз-два-три-четыре.

Но коса была спрятана, и змея укусила, и альбинос пришел, и обманщик солгал, и муж задержался, и женщина забеременела, и там, в том коровнике, жила и работала, спала и плакала, и в нем родила себе сына, того самого, над которым не властна смерть, который вырос и сам навлек на нее ее кончину.

Потому что человек строит планы, а Господь ухмыляется в бороду, и камень был поднят, и коса была найдена, и снег падал, и верхушка эвкалипта, чьи могучие широкие ветви с их сырой и мягкой плотью не привыкли к тяжести, поддалась ей и рухнула, надломившись.

Разумеется, дело обстояло именно так. Потому что если не так, то как же?

– Юдит! – крикнул Моше из окна.

Она не подняла глаз, только чуть наклонила голову, и ожидание удара задрожало в ее позвоночнике.

– Юдит!

И вопль человека, крик вороны и треск ломающегося дерева прорезали белое безмолвие снега, как три черных всхлёста бича.

Вся деревня слышала, только мать не услышала, потому что стояла повернувшись к нему глухим ухом, тогда как ее здоровое ухо было забито ветром, свистевшим в листьях падающей верхушки эвкалипта, и не слышало ничего.

Как огромная дубина, ударила древесная крона, швырнула ее на землю, и тишина тотчас вернулась в мир снова. Та тонкая, прозрачная тишина, что чиста и светла, словно прозрачный хрусталик глаза, и такой же остается, не истаивая, и поныне.

Люди уже сбегались со всех сторон, торопясь тем крестьянским бегом, что намного быстрее, чем кажется по его тяжести, и сердца их замирали еще до того, как они увидели голубую головную косынку, и расколовшиеся вороньи яйца, и раздавленную курицу-несушку, и мамино платье, проступающее сквозь завал зеленого и белого.

Сломанную верхушку привязали к огромной кобыле Деревенского Папиша. Из слесарной мастерской принесли блок, и Одед, забравшись на обломанное дерево, привязал его к основанию нижней ветви.

Деревенский Папиш крикнул своей кобыле: «Ну, падаль, н-ну!» – как будто это она была виновата, трос натянулся, блок заскрежетал, и бревно поднялось над Юдит.

Никто не бросился к ней. Люди неподвижно стояли вокруг, и глаза их были прикованы к шее цвета тонкой слоновой кости, чистый блеск которой не притемнили ни годы, ни печаль, ни смерть, и к чулкам, немного спустившимся с нежных и сильных ног. Было холодно, и сухой ветер играл черными с проседью волосами на затылке и темным платьем мертвой женщины, то прижимая вздувающуюся ткань к бедрам, то снова взмахивая ею, словно пытался ее оживить.

Долгие минуты качалось бревно над телом, но никто не осмеливался шелохнуться. И кобыла тоже стояла неподвижно – сильные, вросшие в землю ноги, дрожащие от усилий мышцы, влажный запах над кожей и два столба белого пара из ноздрей.

Потом из толпы вышла Ализа Папиш, схватила Юдит за руки и принялась оттаскивать ее вбок, а Моше пошел на склад, принес точильный камень и напильник, и пока вороны кружились над его головой, призывая к мести, начал точить свой тяжелый топор размеренными движениями палача.

Лет десять было мне, когда мама умерла, и больше всего мне запомнилась та ночная поездка по окутанным белизной дорогам, в тепле грубого армейского одеяла и большой плотной шинели, в полном молчании.

Номи держала мою руку, а ее возмущенный младенец непрерывно кричал на руках своего отца. Он вопил так утомительно и непрерывно, что, когда мы добрались до деревни, встретивший нас Яков Шейнфельд сказал Номи, что, поскольку он не собирается идти на похороны, она может оставить ребенка у него.

– И тогда его крики не будут мешать тебе побыть с Юдит, – сказал он.

– Я тоже могу остаться с ним, – поторопился предложить Меир.

– Ты пойдешь со мной, – сказала Номи. А Шейнфельду передала ребенка и сказала «спасибо».

Ребенок надрывался от крика, и Яков все пытался его успокоить.

Вначале он насвистывал ему, как свистят канарейки, потом стал складывать маленькие желтые кораблики из бумажных листков, которые снова заполняли его карманы, и наконец завернул орущего младенца в одеяло, которое когда-то сшил для меня, и пошел с ним погулять по заснеженному полю.

Там, возле того места, где много лет спустя построили автобусную остановку, он ходил с ним, и качал его, и давал ему пососать размоченное печенье. А потом, когда омерзительный младенец в конец концов замолчал, Яков поднял голову и увидел людей, возвращавшихся с кладбища небольшими группками печали и тихого разговора, и телегу, едущую за ними и пишущую по снегу черточками колес и точками лошадиных копыт.

– Заходите, друзья, заходите, – сказал Яков.

Он расстелил на снегу свой плащ, положил на него ребенка, опустился на колени и заплакал. Солнце внезапно сверкнуло желтизной в разрыве облаков и осветило занесенные снегом просторы, и когда возвращавшаяся с кладбища пустая телега поравнялась с Яковом, он увидел Юдит, будто она снова медленно плыла перед ним, – по широкой, безбрежной, золотисто-зеленой, бескрайней реке снова плыла она перед ним.

notes

Примечания

Название книги восходит к Библии (Бытие 15:20): «И служил Иаков за Рахиль семь лет, и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее».

Мой мальчик (идиш). (Здесь и далее – прим. перев.).

Сладкие рожки – плоды рожкового дерева, имеющие сочную питательную мякоть.

Бат-мицва («дочь заповеди»; ивр.) – обряд совершеннолетия; девочка, достигшая двенадцати лет, обязана блюсти все заповеди, предписанные женщине еврейской религиозной традицией.

В Палестине во времена британского мандатного управления (1924–1948 гг.) имели хождение английские деньги – фунты и шиллинги. До 1917 г. Палестина входила в состав Оттоманской империи.

Вальдхайм – одно из пяти сельскохозяйственных поселений, основанных в Палестине в 1907 г. немецкими колонистами-темплерами из «Храмового общества» (осн. в 1868 г.), имевшего целью возрождение Палестины и Иерусалимского храма для ускорения Второго Пришествия. В 1939 г. колонисты были депортированы британскими властями за активную поддержку гитлеровского режима.

Вперед! Вперед! (ивр.).

Бялик Хаим Нахман (1873–1934) – выдающийся еврейский поэт.

Шванц – сленговое название мужского полового члена.

История, рассказ (идиш).

Молитва, которую должен каждый день произносить правоверный еврей-мужчина.

Ришон-ле-Цион (букв.: Первый – Сиону) – город в Израиле, к югу от Тель-Авива, основан как поселение в 1882 г. первопоселенцами из России.

Галут (букв.: изгнание) – общее название для еврейской диаспоры вне Палестины.

Еврейский Легион – воинское подразделение британской армии во время Первой мировой войны, состоявшее из еврейских добровольцев; создан для участия в военных действиях за освобождение Страны Израиля от турецкого владычества.

Высмеивается хвастун сродни гоголевскому Хлестакову.

Имеются в виду еврейские газеты, которые выпускали в Европе и Америке сторонники Жаботинского; ортодоксальные сионисты называли их «ревизионистами».

Спи, дочурка, спи, малышка,

Слушай маму, засыпая,

Птичка, крошка, щебетунья,

Ты* одна у нас такая.

(идиш)

* в книге та (прим. верстальщика)

Грязная п…а (идиш).

Сунария – куст с кислыми плодами, типа терновника.

Бар-Иохай Шимон (II в. н. э.) – один из виднейших еврейских законоучителей. За резкий отзыв о римлянах был приговорен к смертной казни и тринадцать лет скрывался с сыном Элиэзером в пещере; этот период его жизни овеян многочисленными легендами.

Агада пасхальная (букв.: повествование; ивр.) – традиционный свод благословений, псалмов и отрывков из священных книг, читаемых во время пасхального седера.

Пасхальный седер (букв.: порядок, установление; ивр.) – церемониал торжественной трапезы в первую ночь праздника Песах.

Афикоман – кусок мацы, который прячут во время пасхального седера. Младший из присутствующих должен найти его и тогда может потребовать за него любой выкуп.

Зад, попа (идиш).

Груди (идиш).

Это гладкое? (идиш). По еврейским ритуальным законам мясо, пригодное для еды (т. н. кошерное), должно быть от животного с гладкими легкими.

Да, да, это гладкое (т. е. абсолютно кошерное) (идиш).

Имеется в виду история Самсона, библейского богатыря, который растерзал молодого льва голыми руками, а спустя несколько дней пошел посмотреть на его труп и обнаружил в нем рой пчел и мед; отсюда его знаменитая загадка «Из горького вышло сладкое» (Книга Судей 14:6–14).

Красивая девочка (идиш).

Пеканы – род орехов.

Трокар – большой шприц с трехгранной иглой для отсоса гноя или жидкости.

Тора – первая часть еврейской Библии, Пятикнижие; в еврейской традиции – план мира, содержащий в себе описание грядущих событий; поэтому каждая буква Торы и вся она имеют высший священный смысл.

Праотец Яков ночью, на берегу реки, боролся с кем-то (традиция считает, что с ангелом Божьим), и тот не одолел Якова и сказал ему: «Отныне твое имя будет не Яков, а Исраэль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь» (Книга Бытие 32:25–28). В результате имя Исраэль стало самоназванием евреев как религиозного коллектива.

Табун – арабская глиняная печь, в основном для выпечки хлеба.

Цитата из Книги Иова.

Гордон Аарон Давид (1856–1922) – один из основателей, идеолог и духовный руководитель поселенческого движения в сионизме. Его последователи определяли мировоззрение Гордона как «религию труда».

Мезуза (ивр.) – прикрепляемая к дверному косяку в еврейском доме коробочка со свитком пергамента, на котором написан отрывок из молитвы; заклинание против злых сил.

Дос (искаженное ивр.: дат) – насмешливое прозвище религиозных евреев в Израиле.

Кипа – ермолка, маленькая шапочка, которой покрывают голову религиозные евреи.

Хамсин – знойный юго-восточный ветер, дующий из пустыни в бассейн Средиземного моря.

Рош а-Шана – еврейский Новый год; празднуется осенью, незадолго до дней Покаяния (Судный день).

Суккот (Кущи) – осенний праздник в память о том, что после исхода из Египта евреи жили в шалашах.

Кинеретское море (Галилейское море. Тивериадское озеро) – озеро на северо-востоке Израиля. Самый большой в Израиле и самый низкий в мире (210 м. ниже уровня моря) пресный проточный водоем.

Во времена британского мандата в Палестине, наряду с местными, существовали также английские суды.

Кибуц – поселение-коммуна сельского типа в Израиле.

Лира – основная денежная единица в первые десятилетия существования Израиля, позднее была заменена на шекель.

Праотец Яков пришел к своему дяде Лавану, увидел его дочь Рахель и полюбил ее. «И служил Яков за Рахель семь лет, и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее» (Бытие 29:20).

Танах – вошедшее в употребление еще в средние века название еврейской Библии (у христиан – Ветхий Завет); представляет собой акроним названий трех ее разделов: Тора (Пятикнижие Моисеево), Невиим (Пророки), Ктувим (Писания).

«Слушай, Израиль» – стихи из Пятикнижия, провозглашающие монотеизм; начинаются с фразы «Слушай, Израиль. Господь, Бог наш, Господь един есть» (Второзаконие 6:4). Молитва «Шма» занимает в еврейской духовной жизни и в литургии одно из центральных мест. Закон предписывает читать эту молитву утром и вечером.

Здесь Яков заменяет традиционную формулу «Господь наш единый» на свою «Господь наш одинокий».

Господь, Бог наш (ивр.).

Моше, наш учитель (ивр.) – Моисей, законодатель еврейского народа.

Левиты – представители колена Леви, из которого набирались служители Храма (кроме жрецов).

Назад к карточке книги "Как несколько дней…"