Текст книги "Вторая попытка"

Автор книги: Меган Маккаферти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Четвертое мая

Я просто дура.

Я без предупреждения заявилась к Бриджит в девять часов утра, чтобы выложить свою душераздирающую историю. И к такому выводу я пришла.

– Почему это ты дура?

– Я крутила любовь с тем, кого ненавижу, прямо на похоронах бабушки. Я бессердечная дура.

Я упала лицом вниз на ее цветастое покрывало, обхватила руками голову, словно хотела защититься от солнечного света.

– Ты, типа, была под влиянием эмоций, – сказала Бриджит. – И не думала ни о чем.

Мои глаза были зажмурены так крепко, что я видела психоделические цветы, распускающиеся на черной изнанке век.

– Я даже не знаю его второго имени.

Бриджит не ответила.

– Ты слышишь меня? Я даже не знаю его второго имени!

Это казалось для меня очень важным.

– И что? Типа, что это значит?

– Я целовалась с ним на похоронах бабушки, – повторила я. – Мне нужно, в конце концов, знать его второе имя.

– Спроси его, когда вы увидитесь в следующий раз.

– Бриджит, ты не понимаешь!

– Чего я не понимаю?

Действительно? Чувствовала ли я себя грешной до мозга костей, потому что целовалась с кем-тона похоронах бабушки? Или мне было противно, потому что я делала это с Маркусом на похоронах бабушки? Или я чересчур критично к себе отношусь, потому что часами висела на телефоне, пытаясь объяснить Хоуп, почему он – злой гений, и это настолько сильно на меня повлияло, что поцелуй с ним меня окончательно подкосил? Или я ощущала себя по-идиотски, потому что позволила этому сладкому, изумительному мгновению длиться так долго? Или я чувствовала себя виноватой, ПОТОМУ ЧТО МЕНЯ ЗАСТУКАЛИ?

Когда я сказала Бетани, что мы с Маркусом разговаривали, и мне нужно было уединиться, а он помог мне справиться с горем, она заявила: «Как скажешь», несмотря на очевидность доказательств (раздражение на лице, моя помада на губах Маркуса, засос), и на этом наш разговор был окончен. Я могла лишь увязать ее спокойствие с гормональной ситуацией на девятом месяце беременности. Как бы то ни было, от этого положение не стало менее ужасающим. Единственное, что заставляло меня радоваться, это то, что узнай Глэдди про нас с Маркусом, она бы нами гордилась. Это то, чего она ждала.

Мои мысли были прерваны скрипом входной двери.

– Твоя мама? – спросила я Бриджит.

Бриджит покачала головой. Ноги в кроссовках протопали вверх по лестнице и замерли в дверном проеме, а шея Бриджит залилась краской.

– Доброе утро, mon amie!

Я не могла увязать этот голос и дом Бриджит в девять часов утра. Даже когда я увидела Пепе в дверях, я все еще не могла соединить в мозгу эти ужасающие детали – его голос и дом Бриджит.

Лицо Бриджит было краснее, чем термометр в великую сушь. Они обменялись короткими нервными взглядами, и наконец Пепе изрек:

– Посмотрите-ка, кто тут у нас? Две мои любимые принцессы!

Та легкость, с которой Пепе вошел в спальню Бриджит, наводила на мысль, что он проделывал это уже много-много раз. И эта мысль убила меня наповал. Это вовсе не несчастная любовь. Это все по-настоящему.

– Черт возьми! Вы встречаетесь!

Пепе и Бриджит обменялись сладкими улыбками.

– БРИДЖИТ! ТЫ СОЛГАЛА МНЕ!

Она отступила, подняв обе руки в знак примирения.

Я все еще не могла в это поверить. Не столько в то, что они встречаются, сколько в то, что Бриджит лгала мне. Всегда и обо всем. Бриджит НИКОГДА не лгала.

– ТЫ ЛГАЛА МНЕ!

Пепе сел рядом с ней на кровать и взял ее за руку.

– Да, – сказал он.

– Ты лгала, – сказала я уже тише.

– Мы оба лгали.

– Как долго это длится?

– С самого начала, – призналась она. – С октября.

– Дерьмо! И ты молчала с октября?!

– Мы пытались, – сказал Пепе. – Но с «Дном Пайнвилля» это не так-то легко.

– Но почему? Из-за, ха, межрасовых особенностей?

Они оба засмеялись.

– Почему же, мой кавказский друг, тебя я никогда не рассматривал как кровного врага, – Пепе улыбнулся.

– Да не во мне дело, мне-то все равно, но ты же знаешь Пайнвилль…

– Мы ничего не говорили, потому что парочка у нас получилась черно-белая, – сказала Бриджит.

– Мы молчали, потому что не хотели, чтобы об этом говорили, – добавил Пепе.

– Чтобы никто, типа, не лез в нашу жизнь.

– Чтобы никто не сплетничал.

– И Страшила не посягала на него.

– Эта девочка гуляет, и я тебя не брошу ради нее, – Пепе нежно поглаживал ее спину.

– У девочки сейчас крышу снесет, потому что прошло всего ничего, как она устала от Лена, – сказала Бриджит.

Я села на кровать, переваривая услышанное.

– Почему я никогда ничего не вижу? – спросила я больше себя саму.

– Что? – переспросили они хором.

– Я к тому, что считаю себя довольно наблюдательным человеком. Я слишком многое вижу, вот и не сплю по ночам. Но почему меня всегда шокируют люди, чье поведение казалось мне очевидным?

Это был риторический вопрос. Я и не ждала, что Бриджит и Пепе ответят, и это лишний раз доказывало мою точку зрения.

– Может быть, это потому, что ты, типа, слишком занята, думая только о себе, – предположила Бриджит.

Должна сказать, что это меня ого-го как задело.

– Чтооооо?

Бриджит вцепилась в свой хвост.

– Ты видишь людей такими, какими хочешь видеть, так, как они согласовываются с твоей точкой зрения, – пояснила она. – А для того, чтобы взглянуть на людей с другой стороны, ты слишком занята.

– Ты тоже с этим согласен? – спросила я Пепе.

Он кивнул.

– Это как с Леном, – продолжила Бриджит. – Ты так сильно парилась по поводу того, спит ли Мэнда с Маркусом, что даже не замечала, сколько внимания она уделяет твоему парню.

– А-ха.

– Так и с нами. Я думаю, ты была, типа, так сильно зациклена на том, что Перси – твой маленький французский дружок, который влюблен в тебя, а я встречаюсь только с поп-звездами и футболистами, что ты просто представить не могла нас вместе, хотя мы и не старались особо скрывать это от тебя.

Я хотела сменить тему, потому что мне не понравилось, что Бриджит удалось с такой точностью провести психоанализ. Может быть, ей стоило бы поучиться на психиатра.

– Но ты солгала, – тупо повторила я.

– Я должна была, – ответила она, повернувшись к Пепе. – Он этого стоит.

Затем она пустилась в объяснения, как же ей противно, когда личное всплывает на публике. Как в прошлом году, когда вся школа узнала, что Мэнда спит с Бэрком, хотя предполагалось, что он верен Бриджит, или что ее глупое и незначительное свидание с Кейджеем вдохновило «Хамов» на втаптывание в грязь ее репутации. Она устала от этого. Так что когда она и Пепе влюбились друг в друга, они решили, что лучший способ оградить их любовь от разного рода посягательств со стороны – это сохранить ее в тайне от всех.

– Ты же никому не скажешь, правда? – спросила Бриджит.

– Конечно, нет, – ответила я.

Затем Пепе наклонился и поцеловал Бриджит в щеку, чем окончательно меня добил.

И не только из-за них. Я вообще не могу видеть, как люди нежничают друг с другом. Неудивительно, если дело касается таких похабных парочек, как Мэнда и Лен, Мэнда и Скотти или Мэнда и кто-либо еще. Но даже с нормальными людьми, как Пепе и Бриджит, я сходила с ума, когда они просто держались за руки или скромно целовались.

Я начинаю думать, что моя неспособность общаться с другими учениками означает, что я ревнивая либо просто совершенно незрелая – это пока я не увижу себя с кем-либо и не пойму, что это тоже небольшое удовольствие. Помню, я как-то увидела отражение себя и Лена в зеркале заднего вида и подумала с отвращением: господи, кто это?

Я знала это – потому что если бы увидела в зеркале то, что делали мы с Маркусом, то никогда бы не стала этого делать, даже если каждая клеточка моего тела кричала бы: пожалуйста, прошу тебя, продолжай…

Вот и продолжила.

Пятое мая

Вы не поверите. Я и сама-то с трудом верю.

Глэдди оставила больше полумиллиона долларов наличными и в ценных бумагах.

Никто из нас не знал, что она была настолько богата. Даже Г-кошелек, с которым она консультировалась по поводу финансов несколько лет назад. Он и понятия не имел, что она действительно прислушивается к его стратегиям инвестирования. И, в отличие от него, у нее действительно классно работало предчувствие – она переводила деньги в нал прямо перед каждым крахом.

Хотите больше? Ее финансовое положение было отлично известно в «Серебряных лугах».

– Ей нравились акции, – сказал Mo.

– Правда? – ошарашенно спросили мы все – мама, папа, сестра и я.

– У нее хобби такое было.

– Правда? – снова спросили мы.

– Она часами читала «Уолл-стрит Джорнэл», – сказал Mo. – Всякие там котировки акций и прочее. И никогда не пропускала передачу «Мани-Хани» по Си-эн-эн, – добавил он. – Глэдди нравилась та девочка.

Семейство Дарлинг/Докцилковски стояло, разинув рты.

Некоторая сумма была завешана благотворительным организациям, но большая часть осталась нам четверым, а персонально мне достался огромный кусок в 50 тысяч.

И в своей классической манере Глэдди написала, как я должна ими распорядиться:

«Эти деньги пойдут на то, чтобы ты наконец сделала то, что ты хочешь, Джей Ди. Если ты еще не определилась с желаниями, не трать их, пока не разберешься. И не позволяй родителям заставлять тебя плясать под их дудку».

Это означало только одно – колледж.

Пятьдесят кусков с лихвой окупят все расходы на три с половиной семестра в Колумбийском университете. Я могу раздать долги и начать работать. Мне не нужно разрешение родителей. Я могу – и сделаю это! – если мне так хочется.

Наконец-то я могу быть свободна.

Однако почему я все еще чувствую себя, как в ловушке?

Шестое мая

Для меня откровение о капиталах Глэдди было куда более шокирующим, чем деньги сами по себе. Это заставило меня задуматься о том, как мало и поверхностно мы знаем людей. Вы можете общаться, проводить время с человеком, делиться эмоциями и опытом и быть крепко привязанными друг к другу, но это ни на йоту не приближает вас к тайнам этого человека. Все пожилые пары подшучивают друг над другом. Никто не стремится постигнуть тайны другого. Это коллективное заблуждение, которое делает отношения – любовь или желание – возможными.

Все эти мысли не прибавляли радости тому факту, что мы сегодня должны были встретиться с Маркусом в школе.

Я поцеловала Маркуса, но разве я знаю его лучше, чем раньше? Совсем нет. Я знаю Мастера игры, но это не совсем он. Он тоже знает меня не больше, чем раньше. В туалете с ним целовалась не совсем я. Я находилась, как выразилась Бриджит, под влиянием эмоций, и Маркус воспользовался этой моей слабостью. Сомнительно все это, правда?

Мы поцеловались, и что с того? Поцелуй в наши дни ничего не значит. Детсадовцы целуются. Это что-то значит? Нет. Это сблизило нас? Нет. Стала ли я его лучше понимать? Нет. Изменило ли это нашу жизнь? Нет.

И поскольку выходило, что это был совершенно незначительный инцидент, я решила ничего не говорить об этом. Просто игнорировать произошедшее. Я скажу Маркусу «привет», может быть, поблагодарю его за то, что он пришел на похороны Глэдди, но это все.

Но Мастер игры снова меня обставил.

– Привет, Джессика, – сказал Маркус более мягким и нежным тоном, чем обычно.

– Привет, Маркус, – буднично отозвалась я. – Спасибо, что пришел на похороны Глэдди. Это очень мило с твоей стороны.

Я взяла книги и направилась в класс, но он загородил мне дорогу – просто стоял передо мной, сунув руки в карманы.

– Ты в порядке… насчет этого?

– Эээ… Ну, разумеется, мне все еще грустно.

– Естественно, – сказал он. – Но я имел в виду…

Я попыталась отвести глаза, не желая, чтобы диалог завел нас в эту степь. Так что я выбрала альтернативный маршрут.

– Ты знал, что Глэдди была финансовым гением?

Он расслабился немного, но руки остались в карманах.

– Все об этом знали.

– Тогда почему ты не сказал мне?

Он сложил руки у груди, как истово молящийся.

– Потому что ты велела мне не лезть в твои дела.

Я хмыкнула:

– Раньше тебя это никогда не останавливало.

Он крепче стиснул руки.

– Джессика, я хочу поговорить о том, что случилось.

– Нет, – сказала я, начиная нервничать. Я не знаю, почему он не сказал мне о Глэдди, но с этим уже ничего не поделаешь. Все, что я знала, это то, что я очень расстроилась – ведь он знал о моей бабушке то, чего я и не ведала.

– Я хочу поговорить об этом. Ты говоришь, что не хочешь лезть в мои дела, и сам же себе противоречишь.

– Я не могу поверить, что ты расстроилась из-за меня. Я только хотел, чтобы тебе было хорошо.

– Это не твое дело, – повторила я.

– Почему нет? – спросил он, его тело напряглось.

– Ты же не мой парень.

– Это не сделает происходящее более реальным, Джессика. Я был парнем дюжины девушек, и ни с одной из них отношения не были реальными.

– Ну и сейчас тоже.

Он шагнул ближе, и я отступила. Он склонился ко мне, чтобы только я могла его слышать.

– Когда ты это прекратишь?

– Прекращу что?

– Отталкивать меня.

– Я не отталкиваю тебя, – слабо выговорила я. Глэдди, помнится, говорила мне то же самое.

– Нет, отталкиваешь, – сказал он уже громче, положив мне на плечи руки и пригвоздив к полу. – Ты из кожи вон лезешь, чтобы оттолкнуть меня. А знаешь что? Я наконец-то решил сделать тебе приятное и не отталкиваться. Хочешь, чтобы я убрался из твоей жизни? Давай обсудим.

Затем он ушел.

– Боже мой! – заверещала Сара. – Вот дерьмо! Я знала, что между вами что-то происходит! Кавычки открываются – классная Ботаничка и м-р Съем Пончик – кавычки закрываются.

Я побежала вниз, в холл, вылетела из здания, пересекла двор, промчалась мимо дома… Я бежала так далеко и так быстро, как только могла. Но недостаточно далеко и быстро, чтобы сбежать от его слов, которые все еще звучали в голове.

Пятнадцатое мая

С тех пор как Маркус публично заявил, какие «чувства» он испытывает ко мне, я стала объектом бесконечных сплетен:

– Я слышала, он ее таким штукам научил, что она может трахаться в любой позе из Камасутры.

– Они каждое утро встречаются у нее дома, чтобы быстренько перепихнуться перед школой.

– Он превратил ее в нимфоманку.

Бриджит и Пепе уверяли меня, что ничего подобного не слышали, что все это – плод моего воображения, но я-то знала. Пока жива Сара и у нее все в порядке с голосовыми связками, подобное дерьмо будет неизбежной частью жизни школы.

Я думала, что «Дно Пайнвилля» что-нибудь выдаст про Маркуса и про меня, однако мне показался очень странным такой пассаж:

ЗА ЧТО СТАРЫЙ НАРИК И МНИМЫЙ ГЕНИЙ НАКОНЕЦ-ТО ПОБЛАГОДАРИЛ МАЛОЛЕТКУ, КОТОРАЯ ПРИЗНАЛАСЬ, ЧТО ПО ГЛУПОСТИ ПОМОГЛА ЕМУ ПРОЙТИ ДРАГ-ТЕСТ?

ЧТО? Маркус и Тэрин?

Я не купилась (и не потому, что у Маркуса ко мне были какие-то «чувства»). Нет, не поверила я по одной простой причине: кому бы понадобилось писать о Тэрин, о такой незначительной персоне? Даже если бы это было – несмотря на всю странность – правдой, кому до этого дело? Почему Загадочный Аноним, который выбирает для своей рассылки только крутых учеников, внезапно сбавляет обороты и пишет о некоей особе, которая не замечена ни в каких деяниях. Любой нездоровый интерес, спровоцированный Маркусом, мог негативно сказаться на и без того отрицательном статусе Тэрин. Я не со злобы, это правда. Инцидент с Даноном привел к тому, что никому не было дела до Тэрин Бейкер. Так кому она понадобилась сейчас, два года спустя?

Затем догадка шарахнула меня с силой борца сумо. Я внезапно поняла, что имел в виду Пол Парлипиано, когда довольно странно отозвался о своей сводной сестре. Теперь его замечание обрело смысл: единственный человек, который пишет ни о ком, и есть никто.

Я зажала Тэрин в углу библиотеки.

– «Дно Пайнвилля».

Когда она затряслась как осиновый лист, я поняла, что не ошиблась.

ТЭРИН БЕЙКЕР И ЕСТЬ ЗАГАДОЧНЫЙ АНОНИМ, ПРЯЧУЩИЙСЯ НА ДНЕ ПАЙНВИЛЛЯ.

– Почему? – спросила я.

– Пол, – ответила она в своей односложной манере.

– Что?

– Пол, – повторила она, покраснев от стыда. – И ты.

– Что?! Я?!

– Ты.

– Ты должна рассказать мне несколько больше, – сказала я.

Тэрин села на краешек стула и уставилась на узор ковра.

– Пол всегда давил на меня, потому что я никогда не боролась против чего-либо. Он может быть очень…

– Настырным, – подсказала я.

– Верно, я обожала твои статьи, ты писала то, что думала, и мне тоже хотелось так делать. Когда ты перестала писать, я хотела каким-то образом занять твое место. Я знала, что мне нужен другой форум, и стала посылать электронные письма. Только я не такая храбрая, как ты, и не смогла подписаться.

Я никогда раньше не слышала, что я храбрая. Скорее несносная, чем храбрая.

– Если ты так меня любишь, почему же ты писала обо мне? – спросила я. – Почему ты не оставила меня в покое?

– Я очень люблю тебя, – прошептала она. – Поэтому и писала о тебе только правду.

– То, что ты настрочила про меня и Лена на вечере танцев, – неправда, – заметила я.

– Когда я писала, это было правдой, – ответила она. – Что касается его.

– Верно, а как ты узнала?

– Я подслушала, как он рассказывал об этом Маркусу в холле, – ответила она, виновато улыбаясь.

– Ну, если даже это и правда, то незачем транслировать ее на весь мир, верно? Когда-то я тоже думала, как ты, Тэрин. Я жестоко шутила над людьми, высмеивала их и выставляла на посмешище.

Затем я ударилась в рассуждения по поводу практики йогов, называемой «сатя», которую я выучила по книге Хоуп. Нужно все время говорить правду, но так, чтобы она не задевала чувства людей. Основа практики в том, чтобы осторожно выбирать слова, и тогда они не ранят людей, а даже делают им добро. Я знаю, что несовершенна, потому что мои слова все еще слишком жестко бьют в мишень. Но знаете что? Иногда – как в случае с Полом и Хай – это работает, а это неплохой старт.

– В общем, в чем смысл? Ты делаешь людям больно, выставляя напоказ их проступки. Но в этом есть еще что-то.

– Может быть, ты права, – безучастно проговорила она.

Я почувствовала себя очень искушенной и взрослой.

– Так как ты находила все эти истории, а?

– Ты удивишься, если узнаешь, как легко люди выкладывают свои секреты перед тем, кого на самом деле нет.

– Что?

– Люди часто говорят при мне открыто, потому что даже не замечают меня или считают, что мне начхать.

Я вспомнила, как Скотти изливался мне, даже не стесняясь присутствия Тэрин в комнате. Тэрин в Пайнвилле была никем, так что ей даже не надо было специально подслушивать. Незаметность сделала ее одним из самых могущественных людей в школе.

– Я не могла раздобыть только одну небольшую информацию, вот почему я написала последнее сообщение.

– Что за информация?

– Кто действительно написал в стаканчик, – сказала она. – Потому что это точно была не я.

– Правда? – спросила я, притворившись удивленной, но не переигрывая. Я очень боялась, что меня выдадут какие-то непроизвольные движения или мимика.

– Я солгала, потому что думала, что это сделает меня популярной, – она скорчила гримасу. – Очевидно, я ошибалась.

Я сочувственно похлопала ее по плечу.

– Думаю, что если напишу это, возможно. Маркус… я не знаю… расскажет всем правду, чтобы развеять эти сплетни…

– А он этого не сделал?

– Наоборот, сплетен стало еще больше, чем обычно.

Грустно. Правда. Внешне Тэрин делала все, чтобы казаться незаметной. Однако в душе лелеяла это мерзкое желание обрести популярность. Если я и могу сказать что-нибудь о себе, так это то, что популярность меня ни на йоту не волнует, я никогда не хотела быть популярной. Я просто хотела, чтобы человек, знающий меня как свои пять пальцев, оказался ко мне несколько ближе, чем на тысячи миль.

– Но я думаю, что никогда не узнаю, кто это сделал, – ее огромные глаза смотрели на меня не мигая.

– Думаю, нет, – ответила я.

Тридцатое мая

Вау.

Вчера маленькая Марин Сонома не существовала. Сегодня она существует.

Я люблю ее, несмотря на слегка странное имя, которое удивительным образом гармонирует с ней. Она самое крохотное, самое розовое и самое лысенькое существо, которое я когда-либо видела, и когда я держу ее на руках – этот спящий комочек весом три с половиной килограмма, – я плачу.

Да, я женщина, ненавидевшая детский лепет. Я не могу объяснить это перевоплощение. Но вот же девочка, кроха, она вполне материальна, она живет, дышит, такая маленькая и хрупкая – и все мое представление о мире встало с ног на голову. Я хочу быть самой клевой в мире тетей, которая будет брать ее на выходные и водить на бродвейские шоу, в музеи и в Центральный парк. Я хочу быть той, которая будет баловать ее и заставлять мамашу выглядеть бестолковой курицей. Я очень этого хочу.

Странно, правда?

Еще страннее тот глубокий эффект, который произвело это событие на меня и на отца. Да, вы не ослышались. На отца.

Мама все еще была в больнице, и мы поехали домой вдвоем. Я не могу вспомнить, когда мы последний раз оставались одни.

– Я помню ночь, когда ты родилась, как будто это было вчера, – сказал он.

Я промолчала, пораженная, что обычно непререкаемый холодный тон отца сменился на мягкий и мечтательный.

– Мы были так счастливы, когда ты появилась на свет.

– Правда?

Он с изумлением взглянул на меня.

– Что ты имеешь в виду? Конечно, мы были счастливы.

– Я просто… – Я резко замолчала, не зная, чем кончится этот разговор.

– Что, Джесси? Что?

– Просто… после смерти Мэтью я думала, что вы больше не захотите иметь ребенка.

Он непроизвольно ударил по тормозам, и нас обоих бросило на приборную доску. После моих сбивчивых извинений он провозгласил:

– Ты жестоко ошиблась. Мы очень сильно хотели, чтобы ты появилась на свет. И как только это взбрело тебе в голову?

Я уставилась прямо перед собой.

Он сделал глубокий вдох, но не оторвал взгляда от дороги.

– Джесси, я знаю, что нам с тобой приходится нелегко, но я хочу, чтобы ты знала, что я всегда тебя любил. Я волнуюсь за тебя и хочу, чтобы у тебя было все самое лучшее. Я все еще не понимаю, почему ты бросила бег или почему ты так легко бросаешь вообще все, что можешь делать хорошо, но я не буду тебе мешать. Я все еще не согласен с твоим выбором колледжа, но я должен уважать твое мнение. Не буду лгать тебе: я даже хотел лишить тебя денег, но знаю, что моя мама думала, что тебе нужны эти деньги. И из уважения к ней и к тебе я хочу, чтобы ты делала то, что сочтешь нужным.

Отец никогда так много не говорил мне. И он еще не закончил.

– На пути в больницу по радио звучала песня. Когда я слышу ее, я всегда вспоминаю тебя.

– Что за песня? – спросила я, по его тону решив, что это какое-то серьезное произведение.

– «Флэшденс», – ответил он.

Он безуспешно попытался напеть ее.

Мы оба страдаем отсутствием музыкального слуха, так что я начала смеяться. И тут же испугалась, что начнется очередная стычка по поводу моей незрелости и нечуткости. Однако отец тоже начал смеяться.

– Это и впрямь задевает что-то в сердце, – призналась я.

– Я знаю, это прозвучит сентиментально, – он барабанил пальцами по рулю, – но когда я слышу эту песню по радио, я вспоминаю радость той ночи.

Когда мы подъехали к дому, я осознала, что, возможно, за все восемнадцать лет своей жизни никогда не разговаривала с отцом так. Я не хотела, чтобы все это закончилось, но я больше не знала, что сказать. Думаю, мне можно было бы воспользоваться моментом и объяснить, почему я покинула команду и почему я могу бегать сейчас, для себя, без мыслей о победе, но я не смогла. Может быть, когда-нибудь, но не сейчас.

Мой отец первым нарушил молчание:

– Могло бы быть и хуже. Песня могла бы называться «Маньяк».

И мы оба засмеялись, наслаждаясь нашей маленькой личной шуткой.

Мне нравится думать, что эта шутка – одна из многих, но я не знаю точно. У нас больше общих черт, чем различий, но это не гарантирует, что все пойдет гладко. Однако он все же мой папа. А я – все еще я.