Текст книги "Вторая попытка"

Автор книги: Меган Маккаферти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

– Ты говоришь так, будто это плохо, – усмехнулась я.

– Ну, в университете, – заключила она, закусив свой хвост, – быть лапочкой еще хуже, чем сукой.

И снова Бриджит сказала правду.

Первое апреля

Дорогая Хоуп!

Я снова это скажу: Я ТАК РАДА ЗА ТЕБЯ! Поздравляю с поступлением в Школу Дизайна Род-Айленда! Если я поступлю в Колумбийский, мы окажемся на восемьсот миль ближе друг к другу! Йееес!

Видишь, что происходит? Я пишу «если». Если я поступлю в Колумбийский. С каждым днем уверенности у меня убавляется. Это кармическая кара за мои муки выбора.

Я с ужасом жду ответа из Уильямса. Это последний отзыв, который должен прийти со дня на день, и вся моя тактика пойдет псу под хвост. Я не Шахерезада, это точно. Мои родители и так из-за Пьедмонта бесятся, они не потерпят больше никаких «но» и «если».

А о Нью-Йорке и речи не может быть, ты сама понимаешь. Они – единственные в штате, кто после 11-го сентября не помчался и не купил значок или майку с надписью «Я люблю Нью-Йорк».

Почему я поступаю так? Почему всегда хочу то, что не могу иметь? И почему я никогда не хочу того, что доступно?

Потому что я, подружка, полная дебилка. Мне не нужен диплом «Лиги плюща», чтобы понять это. А теперь я должна идти. Сегодня же праздник – особенно для таких специфических дураков, как я.

Мазохистски твоя,

                             Дж.

Апрель 

Двенадцатое апреля

Сегодня утром Сара продемонстрировала толстый конверт, который она получила по почте от некоего С. Джонса. С. Джонс так тщательно залепил конверт, что Сара подумала, будто ей придется приложить недюжинные усилия, чтобы его вскрыть. Однако это был ожидаемый эффект. Сара только дернула слегка, конверт открылся, и на плюшевый ковер Д’Абруцци дождем посыпалась сверкающая разноцветная шрапнель – конфетти с зелеными пальмовыми веточками, желтыми солнышками, синими океанскими волнами. А поскольку в ее комнате и так был бардак, я знала, что ее мачеха не одобрит этот взрыв. Не важно, насколько тщательно пылесосились комнаты, по окончании учебы она все еще будет находить маленькие сияющие бумажные орешки и пляжные зонтики под кушеткой.

Но ничто не могло омрачить радость Сары. Очевидно, она уже свыклась с мыслью, что не набрала достаточно баллов на тесте, чтобы поступить в Рутгерс вместе с Мэндой.

– БОЖЕ МОЙ! ЭТО! ТАК! КРУТО!

С. Джонс – это Санди Джонс, старшекурсница Харрингтонского колледжа и «Советник первокурсников». Она приклеила свою любимую фотографию внизу приветственного письма. Красивая классической американской «подиумной» красотой – белокурые волосы до плеч, никакой челки, гладкие сверху и завитые на концах, а также серебряный топик без лямок и белоснежная фирменная улыбка. Рука неопознанного молодого человека покоилась на ее плече.

– БОЖЕ МОЙ! ОНА! ТАКАЯ! КРАСИВАЯ!

В письме Санди объяснила, что мужская рука принадлежит члену братства Сигма Чи, а ее единодушно признали «душкой» этого братства. Ее портрет был запечатлен на фирменных пластиковых кружках.

Письмо само по себе было чудом. Каждое слово этой двухстраничной писанины было выведено своим цветом – волшебными маркерами. Палитра: розовый, голубой, пурпурный, бирюзовый, красный, оранжевый. И не распечатано на принтере – написано от руки! Подписано, по меньшей мере, десятью членами «Группы поддержки первокурсников» – все теми же маркерами. Это превратило письмо в радугу, в магазин экзотических сладостей.

– БОЖЕ МОЙ! Я! ХОЧУ! БЫТЬ! КАК ОНА!

Сара, в отличие от меня, и не представляла себе, что она и Санди Джонс – одно и то же. Я готова поклясться, что Харрингтонский колледж заполнен исключительно Сарами. Колледж, в котором сплошь и рядом учатся легкомысленные богатые папенькины дочки, у которых ума не хватило поступить в приличный вуз и которые поверяют друг другу страшные тайны похудения и избавления от целлюлита.

В этом письме также перечислялись странные ритуалы, которые Сара должна была выучить назубок, прежде чем принять участие в «Посвящении Новичков». Согласно Санди, белое платье открывало список тех вещей, которые нужно иметь. Это платье предназначалось для «Ночи Провозглашения». Детали церемонии были описаны весьма скрытно, однако Санди сказала, что это старинная традиция принятия в колледж новых учеников. Очевидно, все эти новички надевают белые платья (девочки) и белые рубашки с красными галстуками (мальчики) и идут по брусчатой дороге, по обочинам которой ровными рядами выстроились точно так же одетые старшекурсники, держащие в руках свечи…

– Жуть какая-то, – заметила я.

– Почему?

– Ну, есть в этом что-то сатанинское.

Сара показала мне фак.

Перед приездом нужно было выучить песню, чтобы петь ее вместе со старшекурсниками.

Харрингтон, Харрингтон,

Эту песню мы

Споем тебе.

На четыре года

И навечно

Харрингтон.

– Ты уверена, что тебя приняли в колледж, а не в женский клуб? – спросила я.

Сара снова подняла средний палец.

И хотя письмо несколько напугало меня, я не могла отделаться от чувства легкой зависти к детской радости Сары по поводу следующих четырех лет ее жизни.

Я зверски завидовала тем, кто уже получил ответ из вуза. Хоуп, Лену, Мэнде, Скотти, Бриджит, хотя последняя уверяла меня, что никуда не собирается поступать. Но теперь собралась. Вот каково быть Бриджит, ее мозги настолько просты, что она с легкостью меняется под воздействием обстоятельств. А я в итоге оказалась единственной, кто остался в стороне от всего этого безумия.

ПОЧЕМУ ЖЕ МНЕ ВСЕ ЕЩЕ НЕ ПРИШЕЛ ОТВЕТ ИЗ КОЛУМБИИ?

Пятнадцатое апреля

ЧТО ЗА БОТАНИЧКА-МАНЬЯЧКА ПОРОДИЛА АДСКИЕ СЛУХИ О СВОЕЙ ЛЕСБИЙСКОЙ СУТИ. ОТВЕРГНУВ ПРИГЛАШЕНИЕ САМОГО ПОПУЛЯРНОГО АТЛЕТА КЛАССА?

Я ненавижу Загадочного Анонима. Правда. Почему кому-то есть дело до моих дел? Это насилие над личностью бесит меня. Господи, как я хочу написать статью в газету! Что-то такое: «Беспочвенные слухи: автор „Дна Пайнвилля“ прикрывается анонимностью».

Я ненавижу людей – особенно тех, кого приняли в колледж.

Я ненавижу Мака и Пола за то, что они заставили меня постоянно думать о Колумбии. Я ненавижу их за то, что я ужасно хочу поступить туда. Мне гораздо легче, если я ничего особенно не хочу, только тогда я могу оценить иронию собственного безразличия к жизни, которое защищает меня от сумасшествия.

Хотя все эти заморочки с колледжами – хороший способ отвлечься, например, от грустных мыслей о том, что Лен и Мэнда все еще вместе. От злости на Бриджит, которой нет дома именно в тот момент, когда я хочу ей позвонить и рассказать о своих страхах. И от того, что Маркус еще больше отдалился от меня.

Семнадцатое апреля

Мои образовательные перспективы на следующий год.

Когда станет ясно, что в Колумбийский университет меня не приняли (и мне не хочется идти ни в один вуз, в который меня зачислили).

Пьедмонтский университет. Комната, которую предстоит делить с Называй-Меня-Шанталь. Меня стошнит от местного гламура.

Клоунское училище братьев Ринглинг. И кличка у меня будет Динки Думбасс.

Университет имени Мак-Доналдса. Я уже знакома с их долларовым меню.

Девятнадцатое апреля

Клоунское училище братьев Ринглинг закрылось в прошлом году!

ЧЕРРРРРРРРТ!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Двадцать третье апреля

Почтальон – Сатана.

Двадцать седьмое апреля

Почему это у меня никогда не получается приходить в восторг по какому-либо поводу?

Меня прокатили, прокатили, прокатили – так обидно, что я даже не могла радоваться солнцу, мне казалось, что я разлечусь на тысячу миллионов кусков. Тело переполняла кипучая энергия, и я знала, что должна избавиться от нее. Я пыталась успокоиться с помощью техники глубокого дыхания и мини-медитаций, но ничто не могло удержать меня от того, чтобы совершать то, о чем мне было даже сложно подумать.

Я зашнуровала кроссовки и отправилась на пробежку. Именно. Я послала к черту брехливую псину на заднем дворе и пришла к выводу, что йога не для меня. Дома никого не было, и я подумала, что никто не узнает. Даже если меня застукают, какое кому до этого дело? Отец вряд ли будет настаивать, чтобы я вернулась в спорт, время-то упущено.

Я не бегала уже месяцев шесть. И после первой сотни метров мое тело запротестовало.

КАКОГО ЧЕРТА ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ?

Но я заставляла себя двигаться. Через некоторое время я почувствовала, что вошла в старый и знакомый ритм. И поняла, как я по этому скучала. Не по соревнованиям, а по простому бегу. По себе. Вот кто я: просто бегунья.

На протяжении своего сорокапятиминутного променада я почти не думала о своем главном вопросе. Да и вообще ни о чем. Меня ждут стиснутые зубы, нахмуренные брови и потный лоб.

– ЧТО ЗДЕСЬ ТВОРИТСЯ? – завопил отец, как только я вошла в дверь.

– Я просто пробежалась, – ответила я, убежденная, что психанул он по этому поводу. Если я могу бегать по улицам, то и по стадиону пару кругов нарезать для меня не проблема. Но дело оказалось не в этом.

– ЧТО ЭТО ТАКОЕ?! – дико закричал отец, размахивая конвертом у меня перед носом.

Я выхватила его из рук. Толстый конверт из колледжа Колумбийского университета.

– Джессика Линн Дарлинг! Что это такое?! – закричала мать.

Конверт уже был вскрыт.

– Ну, вы уже посягнули на мою личную жизнь, вот и скажите мне…

– Ты не поедешь в Нью-Йорк! – хором закричали они.

Я вытащила письмо. Оно начиналось со слов: «Поздравляем! Вас зачислили в Колумбийский колледж, класс 2006 года».

Боже мой!

«Мы приносим свои извинения за задержку по вине технических проблем…»

БО-ЖЕ-МОЙ!

«…и мы сожалеем, если по этой причине у Вас возникли какие-либо неудобства».

Неудобства-шмеудобства! Пытка ожиданием была еще цветочками по сравнению с пыткой зачисления, поскольку реакция родителей была столь грозной и ужасной, что я даже и не предполагала, что такое может быть.

– Ты поедешь в Пьедмонт со стипендией.

– Нет. Это место – полное дерьмо.

– Мы не будем платить за тебя, если ты пойдешь в вуз, который расположен возле Граунд Зеро!

– Колумбия вовсе не рядом с Граунд Зеро! Это в ста кварталах!

– Знаешь, почему? – спросил мой отец. – Потому что террористы не стали бомбить Гарлем! Это уже не военная зона!

Мы прекратили ругаться, когда охрипли.

Я не сдамся. Ни за что. Меня не волнует, что мне придется одалживать миллионы и впахивать на тысячах работ. Борьба того стоит. Я это знаю.

Двадцать восьмое апреля

Я думала, что прием гостей в доме невесты с преподнесением свадебных подарков, – самый мучительный ритуал в современном обществе, со всеми этими суеверными традициями, вроде разрезания ленточки и прочего.

Но сегодня я поняла, что есть кое-что похуже.

Преподнесение подарков будущему ребенку.

Никого, кроме меня, не смущали полнота и пот, льющийся с лица будущей матери. Бетани не могла развернуть больше трех подарков подряд без того, чтобы не отлучиться в туалет пописать. Это делало и без того медленный и мучительный ритуал еще более медленным и мучительным.

И будто бы это мероприятие не было таким тошнотворным, моя мамочка распиналась слащавым ути-пути тоном, чтобы скрыть, что она все еще бесится из-за Колумбии. Когда троюродная тетка, или четвероюродная сестра, или бог знает кто еще, с кем я имела родственные связи, но едва знала, задавали мне вопрос, мама повторяла игриво один и тот же ответ.

– Джесси приняли во все вузы, куда она подавала заявление! – говорила она, обнимая меня за плечо и сжимая чуть сильнее, чем нужно. – Она еще не решила. Мы дадим вам знать, как только она примет решение.

А я просто стояла, тупо и отмороженно улыбаясь.

Наконец мне на помощь пришла Глэдди.

– Джей Ди! А ну-ка, паркуйся рядом!

На ней был небесно-голубой брючный костюм и нежно-розовый берет. Ее ходунки все еще были зелеными, как в День святого Патрика, что встревожило меня. Неужели никто в «Серебряных лугах» не смог помочь ей разобраться с цветами, коль скоро она сама не может?

– Что такое творится, Джей Ди? – спросила Глэдди. – Ты словно таракана проглотила.

– О, я просто ненавижу подобные мероприятия, – вздохнула я, плюхаясь на стул рядом с ней.

– Чегой-то? Чего ты так ополчилась?

Бетани открыла коробку, обернутую в бумагу с буквами алфавита.

– ПОДОГРЕВАТЕЛЬ ДЛЯ БУТЫЛОЧЕК! – закричала она на весь дом.

Глэдди уставилась на свою Подарочную Лотерейную Карточку.

– Тут написано «подогреватель для бутылочек»?

– Да, – сказала я, указывая на верхний левый угол. – Вон он.

– Подогреватель для бутылочек! – заорала она. – Черт же побери, а!

– В обшем, – продолжила я, – я просто ненавижу все эти глупые ритуалы. Предполагается, что они должны быть забавными и запоминающимися, но на самом деле все тухло.

– Людям нужны ритуалы, – сказала Глэдди.

– ПАМПЕРСЫ! – провозгласила Бетани.

Глэдди сверилась с карточкой.

– Видишь тут памперсы, Джей Ди? Совсем я что-то слаба глазами стала…

– Нет, – ответила я.

– Мошенники! – крикнула она в пространство и снова обратилась ко мне: – Это все дает людям какую-то надежду, то, ради чего стоит жить.

– ВИДЕОНЯНЯ!

Глэдди протянула мне карточку, и я вычеркнула видеоняню.

– Мы должны выиграть, Джей Ди!

Я вздохнула, занятая другими мыслями.

– А вот я вперед не заглядываю.

– Почему это?

– Потому что как только я начинаю о чем-то мечтать, все оборачивается полной задницей. Вверх по лестнице, ведущей вниз. Безопаснее не заглядывать вперед.

– ПОСТЕЛЬНОЕ БЕЛЬЕ!

Глэдди накрыла своей рукой мою ладонь, и контраст был ошеломляющий. Моя – большая, гладкая, ее – сморщенная, узловатая, вся в пятнах и выступающих венах. Древняя рука.

– И насколько счастливой это тебя делает?

– Не очень, – призналась я.

– СЛЮНЯВЧИК! – провозгласила мать, в то время как сестра умчалась в туалет.

Я вычеркнула «слюнявчик».

– А разве ты не спишь и видишь, как кусаешь от Большого Яблока?

– Ну, мои родители, возможно, не позволят мне уехать.

– Ты должна делать то, что хочешь. Если ты хочешь в Нью-Йорк, езжай. Если я чему и научилась за девяносто лет, так это тому, что никогда тебе не стать счастливой, если ты будешь оглядываться на всяких Томов, Диков и Гарри.

– Все не так просто, Глэдди, – ответила я. – Ты знаешь, какой у тебя сын.

– Он вспыльчивый, – согласилась она. – В отца пошел, храни Господь его душу.

Затем я вдруг поняла, что этого разговора вообще не должно быть, что подразумевалось, будто Глэдди ничего не знает о Колумбии. Должно быть, она тоже сильно переживает.

– АВТОКРЕСЛО!

– Автокресло, детка? – невинно спросила Глэдди.

– Не уходи от темы, – хмыкнула я. – Как ты узнала о Колумбии? – Вопрос был глупый, поскольку я уже знала ответ.

– Господи Иисусе, какие уси-пуси, – продекламировала Глэдди, подняв руки. – Тутти-Флюти сказал мне, когда я спросила.

– Это не его дело, чтобы говорить тебе, он даже знать не должен был. Всегда он так… лезет, куда не просят.

– Не отталкивай Тутти-Флюти только поэтому, лады? Сколько ты ему еще ям выроешь? Через сколько барьеров заставишь перескочить? Когда закончится эта ваша игра?

– А?

– Не прощелкай этого парня, Джей Ди. Он – верный конек.

– НАКЛАДКИ ДЛЯ СОСКОВ!

Я вычеркнула еще одну коробку, а Бетани без сил упала в кресло.

– Но я ему не интересна, – прошептала я. – Он сам так сказал.

– Ты ему более чем интересна, Джей Ди. Даже полуслепая маразматичка вроде меня заметит это. Но ты вся в меня, поэтому не ищешь легких путей. Тебе бы видеть, как я измывалась над твоим дедом, упокой Господи его душу, когда мы женихались. А Мо? Бедный мальчик даже не знает, что его кусает!

– МОЛОКООТСОС!

Еще одна коробка.

– Так что он не заинтересован только в том, чтобы ты к нему воспылала.

– Ну что ж, сработало, – я покраснела, вспотела и офигела от таких новостей.

– Нет, – ответила она. – Вы же не вместе, верно?

– Эээ… Нет.

– А почему? Потому что ты боишься того, что случится? Не будь дурой, Джей Ди. Живи на полную катушку, пока жива!

Прежде чем я ответила, Бетани взревела:

– КОЛЯСКА!

Я зачеркнула квадратик – последний в верхнем горизонтальном ряду в сетке – и показала карточку Глэдди.

– БИНГО! – гаркнула моя бабушка, и ее голос зычно раскатился по всему ресторану. Мы победили.

Тридцатое апреля

Дорогая Хоуп!

Я собираюсь положить на алтарь родительского прощения пятьдесят лет каторжного труда, чтобы оплатить наш последний телефонный звонок, однако я не сдалась.

Последнее явление Маркуса было таким же неожиданным, как чертик из табакерки. Он просто не может оставить меня в покое. Он намеренно рассказал Глэдди о Колумбии (о чем вообще не должен был знать), в надежде, что из-за своего слабоумия она растрезвонит об этом на всю округу, чем усугубит родительские стенания – и это делает его присутствие в моей жизни на редкость ужасным.

Я не знаю, как мне поверить в то, что он таким образом проявляет свое внимание ко мне, ты можешь так считать, но ты же не видела его! Он настоящий Мастер игры, Хоуп. Он ЗЛОЙ ГЕНИЙ, который вторгся в мой разум и жизнь, потому что ЕМУ БОЛЬШЕ НЕЧЕГО ДЕЛАТЬ, раз уж он живет целомудренно и скромно. Слава богу, осталось только два месяца до выпускного, потому что я не знаю, как долго еще смогу это выносить.

Я спрошу у тебя кое-что сейчас, потому что я слабачка и по телефону не сумела задать тебе этот вопрос. Почему ты не ненавидишь Маркуса? Разве ты не испытываешь к нему ненависти за то, что он делал то же самое, что и Хиз, однако вот он – живой и невредимый? Не ненавидишь ли ты его за то, что твой брат умер, а он все еще здесь?

Вот что заставляет меня переживать: если ты не испытываешь ненависти к Маркусу, тогда мне очень трудно, если не невозможно, отталкивать его. И куда это меня приведет?

Расстроенно твоя,

                             Дж.

Май 

Второе мая

Я видела ее всего четыре дня назад. Живой.

А теперь ее нет.

Глэдди умерла во сне, ей был девяносто один год. Однако мне от этого не легче.

Бабушка умерла. Мэтью и Хиз, которые были слишком молоды, тоже умерли.

Почитайте сегодняшние новости: ученица колледжа играла в пляжный волейбол в безоблачный весенний день и была убита молнией. Тридцати шестилетний некурящий отец семейства заболевает раком легких и умирает. Семидесятипятилетний офицер полиции в отставке погибает под колесами машины по вине пьяного водителя.

Все рано или поздно умирают. Мы все обречены, и мне это не нравится. Я не хочу умирать.

Вы можете подумать, что это очевидно, но правда состоит в том, что я никогда не испытывала отвращения к смерти. Я не склонна к самоубийству и все такое, но если я умру, то вряд ли расстроюсь по этому поводу. Ну и не то чтобы я постоянно и навязчиво думала о том, что будет, если я умру, но в действительности я не хочу умирать. Не сейчас во всяком случае, когда я так близка к тому, чтобы покинуть Пайнвилль и начать новую жизнь в Нью-Йорке, жизнь, которой я так долго ждала.

И я помню: тысячи людей, которые явились на работу тем сентябрьским утром, совершили роковую ошибку и умерли.

Никто из моей семьи не был особенно религиозным. Я всегда рассматривала религию, как некий «костыль», поддерживающий людей при мысли о собственной смертности. Я никого не обвиняю – фактически мне бы тоже хотелось обрести такую поддержку, но я не могу, я бы хотела верить в загробную жизнь. Я бы хотела верить в то, что Глэдди сейчас сидит на белом пушистом облаке об руку со своим супругом, развлекая ангелов своими историями.

Но я в это не верю. Я ни во что не верю. Верю, что когда умираешь – умираешь и ничего больше. И иногда, как пророчески возвестила Глэдди в последний раз, когда мы виделись, ты мертв даже если живешь.

Почему место, которого я боюсь, единственное, которое может сделать меня свободной?

Бессмысленно все это.

Четыре дня назад Глэдди смеялась, шутила, играла в игры. Сегодня она лежит в гробу. Бессмысленно. Может быть, мне стоит найти успокоение в категорическом абсурде жизни и смерти? Я не могу перехитрить то, что играет по единственному правилу: в конце оно всегда победит. Не важно, по какому пути я пойду, смерть всегда явится как победитель, так что мне надо просто попытаться наслаждаться игрой в жизнь. Может быть, это имела в виду Глэдди?

Я думаю, что Глэдди была бы счастлива, узнай она, что я почерпнула из ее уроков. Она была твердо уверена: лучше поздно, чем никогда. Я только хочу, чтобы однажды у меня появился шанс отблагодарить ее.

Третье мая

Что со мной происходит? Я самая дурацкая внучка во всей истории рода человеческого.

Сегодня были похороны бабушки. Я знаю, что должна написать что-нибудь о том, как много она для меня значила, однако не могу. Со мной произошло нечто большее, чем смерть.

Прежде чем продолжать, я расскажу вам о своих мыслях.

Теоретически я могу понять, почему некоторым людям так важно взглянуть на умершего в последний раз, но не на ту, не похожую на Глэдди, которую все знали и любили. Ее лицо было восковым, бледным и припудренным тальком. Макияж был нанесен безупречно, брови ровные, помада не размазана, как обычно. Руки аккуратно сложены на груди, в жизни она бы никогда не приняла такую позу. Кто бы ни одевал ее, он не стал надевать ей один из ее забавных беретов. Чем больше я смотрела на эту старушку в гробу, тем хуже мне становилось.

Единственные люди, которые по-настоящему скорбели, были мой папа и Mo. Они оба сидели в первом ряду, ни с кем не разговаривая, погруженные в свои мысли о женщине, которую они любили – каждый по-своему.

Остальные трещали друг с другом о чем угодно, только не о том, зачем мы здесь собрались. Мама суетилась в похоронном зале, словно это была гребаная коктейльная вечеринка, говоря троюродным кузинам и четвероюродным теткам, «как мило» увидеть их снова после вечеринки с подарками новорожденному, невзирая на такой «печальный случай».

Но по-настоящему зажигала Бетани. Скорбящие выстроились в очередь, чтобы похлопать ее по беременному животу. «Так печально, что она не увидит своего правнука», – повторяла Бетани, словно смерть Глэдди причинила больше неудобств ей, чем самой Глэдди. Тошнотворное зрелище.

Когда я больше не могла этого выдержать, то направилась в единственное место, где могла бы побыть одна пару минут, – в туалет. Едва я взялась за дверную ручку, как кто-то схватил меня за руку и втащил за собой внутрь. Я даже не успела обернуться и разглядеть, кто это был.

– Мне… так… жаль…

И снова, чуть сильнее:

– Мне… мне так жаль… Джессика. Я…

Маркус. У него не было слов.

– Я знаю, – прошептала я.

– Глэдди была отличная, – сказал он. – Настоящая оригиналка.

– Да.

– Мне она безумно нравилась.

– Я знаю.

– Я буду скучать по ней.

– Я… – Это все, что я сказала, прежде чем превратиться в хлюпающий носом кулек.

Маркус обнял меня, я зарылась лицом в его грудь, вдыхая его запах, который напоминал горящие листья поздней осенью.

Когда я отстранилась, то обнаружила, что его галстук в горошек залит моими слезами.

– О боже, – застонала я, когда поняла, что натворила. – Я отвратительна.

– Все нормально, – засмеялся Маркус и взъерошил мои волосы. – Это же просто старый галстук, помнишь?

Я помнила. Это был тот самый галстук, который был на нем, когда он впервые заговорил со мной, когда все началось между нами… Я знала, что он надел его с умыслом.

Он притянул меня к себе, близко-близко.

– Маркус, – прошептала я.

– Джессика, – отозвался он.

И…

Господи боже.

Непонятно, кто начал первый, но наши губы встретились – его и мои, наши – влажные, заплаканные и… совершенные.

Когда мы целовались, я чувствовала, что меня окутывает долгожданное спокойствие.

Мы целовались, и это было как возвращение домой после долгого путешествия. Маркус и я целовались, целовались, целовались и не хотели снова покидать это гостеприимное место.

ТУК-ТУК-ТУК.

Я оторвалась от Маркуса, к которому присосалась так крепко, что мы, видимо, были похожи на вакуумную сковородку.

– Там кто-нибудь есть?

Бетани!

– Черт, – прошептала я.

– Джесси, ты там?

Маркус вытер с подбородка мой блеск для губ, словно промакивал рот после утренней яичницы с беконом.

– Нехорошо заставлять ждать глубоко беременную женщину, которая сейчас лопнет!

Я взглянула в зеркало.

– Черт побери, – снова прошептала я.

Мое лицо было красным и горело от его щетины. И это же…

– О черт! Черт! Черт! Ты поставил мне засос! – прошипела я, указывая на синяк виноградного цвета на своей шее.

Он пожал плечами, улыбаясь и все еще держа меня за руку.

Тук-тук-тук.

– Джесси! Я взорвусь, если ты немедленно не выйдешь!

– Секунду! – нервно крикнула я.

– У меня нет ни секунды! – заныла Бетани.

– Что нам делать? – шепотом спросила я у Маркуса.

– Мы просто выйдем через дверь, – довольно громко сказал он.

– Джесси… Там с тобой кто-то есть?

– Нет!

И прежде чем я остановила его, прежде чем сочинила план, согласно которому он должен пробить дыру в потолке и заползти в систему кондиционирования, прежде чем я успела поднять воротник рубашки, чтобы прикрыть чертов засос, Маркус распахнул дверь и сказал:

– Она ужасная врушка, правда же?

Моя сестра застыла на пороге, похоже, забыв, что ее мочевой пузырь должен лопнуть.

– Она считает себя отличной лгунишкой, – продолжал Маркус, – но на самом деле она совсем не умеет врать.

Клянусь, я не знаю, почему от шока у Бетани не отошли воды.

– Мы долго занимали туалет, так что позвольте нам удалиться.

И Маркус отодвинул меня с прохода.

А Бетани, все еще не в силах осознать тот факт, что ее сестра заперлась со странным незнакомцем в туалете похоронного бюро, которое занималось организацией погребения бабушки, – прошлепала мимо нас и захлопнула дверь.

– Все прошло отлично, – Маркус улыбался так ярко, что его глаза сияли веселыми искорками.

Я не знаю, что сильнее разозлило меня – тот факт, что он выставил меня дурой, или то, что он так пофигистично к этому отнесся. Я имею в виду, что обычно не верю ни в Бога, ни в дьявола, но в этот момент агностицизм сменился уверенностью в том, что когда придет мое время, меня похоронят в огнеупорном нижнем белье, потому что мне точно суждено провести всю вечность в аду.

– Уходи.

– Джессика…

– Просто уходи, – зарычала я.

Он моргнул. Дважды. Трижды.

– Я же сказала! – закричала я. – УБИРАЙСЯ!

Его улыбка поблекла, глаза посмурнели, и сам на себя не похожий, он повернулся и ушел.

А я говорила, что его губы были мягкими и сладкими, как кусочки манго? И что я не могу остановиться и все облизываю свои губы, надеясь, что на них остался этот вкус.

А А А А А А – АХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ.