Текст книги "Конан и дар Митры"

Автор книги: Майкл Мэнсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Досуг свой наставник посвящал медитации – как обычно, когда не было учеников. Заботы по хозяйству его не тяготили; ел старец немного, и приготовление лепешек и овощной похлебки не занимало много времени, а мед, орехи и фрукты он мог собрать и того быстрее. Трапезовал же Учитель дважды в день, на восходе и закате солнца, в светлые часы не прикасаясь ни к пище, ни к питью.

Расположившись под дубом, что рос у входа в пещеру, он замирал в неподвижности, прикрыв глаза и размеренно втягивая воздух; спустя несколько мгновений его дыхание делалось едва слышным, щеки бледнели, брови, похожие на крылья хищной птицы, чуть опускались, затеняя глазные впадины – он расслаблялся, готовясь к соединению с божеством. Теплые солнечные лучи, руки всеблагого Митры, гладили его нагое тело, нежили, ласкали, напоминая, что Податель Жизни не забыл о своем достойном слуге, что путь, предписанный ему в сей земной жизни, остается неизменным и единственно правильным. Постепенно золотистые зрачки старика гасли, разум растворялся в беспредельной ауре могущества и силы, сливаясь с богом, вырастая ввысь подобно дереву, чьи корни питаются земными соками, а ветви омывают астральные течения, вихри и ветра.

То была его особая привилегия, награда за верную службу, воздаяние за труды. Хотя приобщение к миру божественного никогда не являлось совершенным и полным – ибо кто же из смертных способен говорить с Митрой на равных? – оно неизменно дарило покой и Силу. Новую Силу, что наполняла его разум и плоть; Силу, которую он мог передавать ученикам – по крайней мере, тем из них, кто оказывался в состоянии принять и использовать сей дар.

Митра, однако, наделял своего верного слугу не только частицей божественной мощи; погружаясь в нирвану, Учитель приобщался и к вечности. Он не помнил своего возраста, не ведал, сколько десятилетий или веков пролетело над его обителью; время здесь не значило ничего – или почти ничего. Однако старцу было известно, что он не первый хозяин сих зачарованных мест на краю мира. Тут всегда жил кто-то – кто-то, избранный Митрой для особого служения, кто-то, способный учить и наставлять. Длинная череда этих людей проходила перед старцем; он говорил с ними, он слушал их, черпая уверенность в мысленной беседе с равными, с теми, кто жил на земле до него. Случалось, они толковали с ним о грядущей катастрофе, что изменит лицо мира; случалось, вспоминали былые подвиги, канувшие во мрак тысячелетий; случалось, молчали – но и молчание их одаривало дружеским теплом. Старец не знал, где они и что с ними – восседают ли прежние Учителя, сохранившие свое телесное обличье, по правую руку Митры или же, став частицей Его разума, превратились в некую божественную эманацию, бесплотных духов, чьи голоса были слышны лишь ему одному одному-единственному на всей земле. Старый наставник не пытался ни разгадать сию загадку, ни говорить о ней с предшественниками; он провидел, что придет время и для этого – когда он присоединится к ним, войдет в их круг, воспарит в астрал, в объятья Владыки Света. Тогда он узнает все; а в пещере над вечно цветущим садом появится новый хозяин – тот из Учеников, кто будет избран Подателем Жизни, как некогда был избран он сам.

Он никогда не задумывался о том, кто сменит его, ибо многие были достойны этой чести – если еще оставались в живых. Ибо новому наставнику в молодые годы полагалось совершить три деяния, пройти три искуса, три проверки на зрелость. Первая выглядела простой – он должен был добраться сюда, на самый край мира, преодолев губительную пустыню. И вторая казалась несложной, ибо включала постижение боевых искусств и астральной Силы теми, кто мог принять сей божественный дар. Но третья... Третий искус занимал десятилетия; пора свершений, когда Ученики, направляемые рукой Митры, трудились на благо Великого Равновесия. Правда, не у всех он был столь долог – случалось, что Ученики погибали, не достигнув зрелости.

Наставник ничего не знал об их судьбе. Он выращивал их словно плоды в своем саду, шлифовал на тренировочной арене как драгоценные самоцветные камни и вкладывал то, что получилось, в ладони всеблагого бога; бог же вел их туда, куда ему было угодно. Омм-аэль! Да славится Великий! Он, лишь один Он ведал, когда нужно отразить Зло и где ему не следует чинить помех.

Ибо Пресветлый, коего чтили под именем Митры в странах Запада и под многими иными именами – в бескрайней Гиркании, в далеком Кхитае, Вендии и даже в Черных Королевствах – не являлся божеством Добра. Так считали люди, существа наивные и недалекие, ибо золотой глаз бога каждый день разгонял тьму, утешал и дарил радость, согревал и живых тварей, и злаки в поле, и плодоносящие деревья, и цветы, и земли, и воды. Так полагали и жрецы Митры – почти все, за исключением немногих, с коими воистину говорил бог. Те, как и сам наставник, провидели истинную суть: Митра – хранитель Равновесия между Добром и Злом, между светом и мраком, между счастьем и горем.

Ибо нет доброго без злого, светлого без темного, радостей без печалей! И если уничтожить Зло, то Добро может стать еще большим Злом! Так белый чародей превращается в черного, если не с кем ему бороться и некого защищать...

Омм-аэль!

Возвращаясь к реальности, Учитель проводил ладонями по лицу, всматривался немигающими глазами в диск закатного солнца. Потом мысль его устремлялась в пустыню, расстилалась над ней, накрывала, точно волной, на день или два пути; он искал среди барханов крохотную человеческую фигурку, бредущую на север, к горам, высматривал нового своего ученика.

Нет, никого... Значит, и завтра, и послезавтра он будет один... будет по-прежнему вкушать покой, неспешно беседуя с тенями ушедших... впитывая тепло и Силу, коими бог одаряет своего слугу... протягивая нить разума к астралу... купаясь в потоках бесконечности...

Но в один из дней он вышел из транса, когда солнце еще стояло в зените и тени барханов были коротки, как овечий хвост. Он долго сидел, опустив руки на колени, пытаясь сообразить, что же случилось, что прервало сладкое забвенье медитации; потом начал медленно раскачиваться, не спуская взгляда с повисшего в голубом небе светила.

Бог гневался! Определенно гневался! И был готов опустить карающую длань на святотатца – впервые за много веков! Да, впервые, ибо в милосердии своем уничтожал лишь самое черное зло, относясь со снисхождением к человеческому несовершенству и мелким грехам. Но сейчас произошло необычное, небывалое, кощунственное! То, что Митра не мог простить – во всяком случае, сразу...

Кто-то из Учеников нарушил обет, а значит, его ожидали и кара, и искупление. И бог пожелал, чтобы наставнику было известно об этом.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ГРЕХ

18. ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЯ

Над плоскогорьем Арим палило солнце. С утра до вечера его безжалостные лучи омывали землю яростным потоком, выжигая травы, заставляя листья немногочисленных деревьев съеживаться, сворачиваться в сухие бурые трубочки, шуршащие под порывами горячего ветра. Ветер срывал их, гнал по растрескавшейся опаленной почве, то подбрасывая в воздух, то швыряя в лица редким путникам, уныло тащившимся по пыльным дорогам Арима, от Селанды на западе до Дамаста на востоке. Эти города-соперники стояли у подножий скал, в местах, вполне пригодных для жизни; наверху же простиралось суровое жаркое плоскогорье. Тут не было ни рек, ни ручьев, ни озер, тут не выпадали дожди, и выцветшее небо круглилось над выжженной землей голубовато-белесым куполом, неизменным и равнодушным.

Местность эта, однако, не считалась проклятой Митрой или иным могущественным божеством, ибо здесь, в сухом и жарком климате, росла пальма кохт. Невидное дерево, как ни посмотри: невысокое, с пепельного цвета бугристой корой, сквозь которую пробивались волосистые отростки, с жидкой кроной, что не смогла бы укрыть от солнца даже мышь. Тем не менее, орехи кохта ценились высоко, ибо их отвар придавал шелкам, сукнам и полотняным тканям неповторимый оттенок морской волны. Орехи эти вывозились и в страны Запада, и на юг, в Иранистан и Вендию, но основным их потребителем был Кхитай. Из века в век кохт дарил процветание жителям Селанды и Дамаста; одна пальма могла обеспечить хозяину верный кусок хлеба, три или четыре – прокормить семью, а целая плантация означала богатство. Пальмы кохт росли лишь в землях засушливых и жарких, почти бесплодных, где не выдерживал даже колючий пустынный кустарник санисса, однако и эти стойкие деревья нуждались в воде.

Арим же на воду был скуп. Здесь ее добывали из глубоких колодцев, уходивших вниз, в прокаленную почву, сухую глину и камень на пять, десять и даже пятнадцать длин копья. Из самых глубоких скважин драгоценную влагу поднимали наверх с помощью ворота и ведер, из более мелких – хитроумным устройством, напоминавшим огромный винт. Вода, чистая и холодная, нагревалась в бассейнах, облицованных камнем, потом неторопливо текла в сотнях канавок и арыков, орошая пальмовые рощи. Деревья кохт никогда не испытывали сильной жажды; им требовалось не так уж много влаги, но поступать она должна была непрерывно и равномерно.

И, чтобы светлые струи никогда не иссякали, сотни быков и мулов день за днем кружились у подъемных воротов, утаптывая копытами почву до каменной твердости. Сотни бессловесных животных – и один человек, такой же бессловесный, как и четвероногие твари.

Солнце безжалостно жгло нагое тело, оглаживало плечи и спину горячими пальцами огненных лучей, выжимало капли испарины из каждой поры и тут же сушило кожу. Наваливаясь грудью на толстую рукоять ворота, человек мерно переступал босыми ногами, торил свой бесконечный путь вокруг каменного ограждения колодца. Вздувались и опадали могучие мышцы, темные волосы свешивались на лоб, прикрывая глаза – пустые, с остановившимися зрачками. Они были синими, как летнее небо в час заката, и такими же равнодушно-безмятежными. Казалось, человек спал наяву.

Животные, делившие с ним рабскую участь, помнили. Помнили минувший день, и тот, что предшествовал ему; помнили свои клички, помнили жгучие удары бича, вкус травы и соли, тепло ночи и палящий дневной жар. Человек же не ведал ни о чем, не знал ни имени своего, ни прошлого, не думал о будущем, не сознавал настоящего. Тянулось время, отсчитываемое десятками, сотнями, тысячами шагов; мгновения складывались в дни, дни – в месяцы, месяцы – в годы. Так, во всяком случае, показалось бы тому, кто захотел бы понаблюдать за бесконечным кружением невольника; возможно, ему почудилось бы, что прошла целая вечность. На самом деле минуло лишь две или три полных луны.

Мерно поскрипывал ворот, плескала вода, переливаясь в деревянный желоб, с тихим перезвоном стекала в облицованный камнем бассейн. От него тянулось пять или шесть канавок, тоже в камне – чтобы драгоценная влага не уходила зря в сухую землю. Потом эти арыки ветвились на совсем крошечные и исчезали среди серых древесных стволов; капля за каплей вода просачивалась к корням, даруя пальмам кохт их призрачную и дремотную жизнь. День за днем порывы жаркого ветра трепали редкие пыльные кроны деревьев, день за днем наливались темными соками гроздья небольших плодов в крепкой кожуре, день за днем солнце струило с небес свои безжалостные лучи, накаляя скудную почву Арима.

Невольник не замечал ничего. Он не воспринимал бег времени; и чувства его, и разум были погружены в странный полусон, сменявшийся ночами неглубокой дремотой. Ночью ему полагался отдых. Надсмотрщик провожал раба в загон, где теснились мулы и где в одном из углов было отведено ему место; там лежала охапка жестких пальмовых листьев и ждали надтреснутый горшок с водой да миска каши из полупроваренного пшеничного зерна. Равнодушно двигая челюстями, раб поглощал свой жалкий ужин, выпивал воду и, закрыв глаза, валился ниц.

Он был на диво покорен, и надсмотрщик не боялся этого черноволосого исполина, крепкого и сильного, словно десяток быков. Вначале любой, кто видел его и мог оценить чудовищные мышцы и небывалый для обитателей Дамаста рост, чувствовал невольный страх; однако, понаблюдав за пленником, он пришел бы к заключению, что разума в этом огромном теле не больше, чем у младенца. Возможно, и меньше; подобно младенцу, гигант ел и спал, однако никогда не улыбался и не издавал никаких звуков – хотя бы бессмысленного рычания или стона. Нет, надсмотрщик, низкорослый кривоногий мужчина с сыромятным бичом, уже не испытывал перед ним ужаса; этот раб превратился для него в такую же бессловесную скотину, как мулы и быки.

Ночами невольник плашмя лежал на груде пальмовых листьев, дыша размеренно и тихо. Иногда – очень редко – он начинал скрипеть зубами; то были единственные звуки, долетавшие до чуткого уха надсмотрщика. Вначале они беспокоили кривоногого, и он, прихвативши бич и крепкую дубинку, отправлялся взглянуть на раба. Но тот явно спал, не притворяясь и не замышляя ни бунта, ни побега; вероятно, такие вещи даже не приходили ему в голову. Ему что-то снится, думал надсмотрщик, неторопливо возвращаясь к своему шалашу; снятся сны о прошлом, о днях, когда этот бессловесный был человеком. Или он и уродился таким? Глыба мышц и крепких костей без проблесков разума? О, лучезарный Матраэль, – размышлял кривоногий, откладывая дубину и плеть и вновь умащиваясь на своем ложе, – тяжела длань твоя, когда ты караешь смертного!

Как и все жители Дамаста и Селанды, надсмотрщик считал, что любое уродство является карой Матраэля, великого многоглазого божества. Солнце и луна были его зрачками, золотым и серебряным; но, кроме них, бог озирал землю и множеством глаз поменьше, что загорались каждую ночь на небесах. Он видел все; и, посылая людям благие или зловещие знамения, направлял и предостерегал их. Уже погружаясь в дремоту, кривоногий надсмотрщик подумал о том, не является ли встреча с пленником, скрежетавшим сейчас зубами в темноте, каким-либо предзнаменованием, направленным лично ему. Вряд ли, мелькнула мысль; он всегда почитал Лучезарного и, выполняя свою неприятную работу, старался не проявлять излишней жестокости.

Невольник, распростертый на сухих пальмовых листьях в полусотне шагов от хижины кривоногого, вцепился зубами в руку. Он по-прежнему не открывал глаз, не в силах стряхнуть дурман сонного забытья; сейчас спокойное дневное беспамятство казалось ему блаженством. Он так и не мог вспомнить ничего, но странные картины, плывущие под сомкнутыми веками, терзали раба, словно раскаленные железные прутья, пронзающие мозг.

Скалы... темные, мрачные, в окружении заваленных снегом корявых сосен... Маленькая фигурка перепрыгивает с камня на камень, крадется по лесу, прижимая к груди самострел – небольшой, подходящий для детских рук... Бревенчатая хижина с дырой в крыше, над которой вздымаются клубы черного дыма... Внутри – тепло; там пылает кузнечный горн, и огромный человек в мехах стучит и стучит молотом по наковальне. Полоса стали вытягивается под ударами, ее кончик становится острым, медленно остывает, темнеет... Резкий пронзительный звук напильника; кузнец стачивает кромку, и темная остроконечная полоса постепенно превращается в клинок...

Пламя в ночи, рев боевых рожков, толпы людей в косматых шкурах, поднятые мечи, высокие каменные стены, лестницы... Внезапно всплывает странное слово – Венариум. Венариум? Что это значит? Ничего... по-прежнему ничего... Но стены надвигаются, растут; потом откуда-то выплывает бородатое лицо под налобником шлема – и вдруг опрокидывается назад, перечеркнутое алой полосой. Кровь! Кровь... реки крови...

Степь... Тряский бег коня, всадники в белых бурнусах, блеск кривых сабель, блеск крепких волчьих зубов... Звон стали, испуганное ржание лошади, крики... Смуглая женщина, закутанная в покрывало до самых глаз... машет рукой, словно призывает...

Гигантская башня... Канат, обжигающий руки, медленный бесконечный путь наверх, к резным зубцам парапета... Таинственные залы, пустые коридоры, переходы, сплетающиеся в неведомый лабиринт... Комната с позолоченным куполообразным сводом, со стенами из зеленого камня, с ковром, скрывающим пол... Дым курильниц, мраморное ложе и странное существо на нем – с огромной уродливой головой, с хоботом, вытянутым на два локтя... Слепое... Оно начинает что-то говорить – монотонно, невыразительно; слова текут, падают, словно камни в море...

Море! Корабль с развернутым парусом, чернокожие гребцы на веслах, девушка с черными пылающими глазами... Почти нагая... Обнаженные груди, смуглое гибкое тело, темные локоны падают на плечи... Ее движения стремительны, как степной ветер, и грациозны, словно у вышедшей на охоту пантеры... Шевелятся алые губы, рождая музыку слов, по-прежнему непонятных, неясных, призрачных...

Другой корабль, другая команда, другая женщина... Человек, в странной позе застывший у мачты... Потом – чудовищный конус вулкана, дымное облако, расплывающееся над ним, серая метель... Пепел, пепел! Жуткий грохот, огненные языки лавы, струи синеватых молний, вылетающих им навстречу, полупрозрачная голубая завеса, мерцающая над мрачной вершиной... На ней внезапно начинает прорисовываться чье-то гигантское лицо – бездонные глаза, сурово сведенные брови, необозримые равнины щек... Оно все приближается и приближается, становится меньше, оставаясь таким же суровым, гневным; брови чуть изломаны, как у хищной птицы в полете, зрачки цвета янтаря вот-вот метнут пламя...

Стискивая зубы, раб пытается вырваться из омута видений – или вспомнить все. Тщетно! Перед ним бесконечной чередой встают фантомы городов, мчатся всадники и колесницы, маячат чудовищные лики, сверкают огонь и сталь, проходят люди – мужчины и женщины, воины и купцы, нищие бродяги и владыки, мореходы, кузнецы, воры... Одни что-то говорят, но он не различает слов; другие молча смотрят на него, словно бросая вызов мертвой памяти. Мертвой, как склон засыпанного пеплом вулкана...

Не просыпаясь, раб вжимается лицом в сухие пальмовые листья, дрожит, все крепче и крепче сжимая челюсти. Потом видения уходят, растворяются, как пустынные миражи, и невольник с хриплым судорожным вздохом проваливается в блаженное небытие.

Саракка, придворный маг и звездочет грозного Тасанны, светлейшего дуона Дамаста, дрожащей рукой отер со лба холодный пот. Он ничего не понимал; в эту священную ночь, предшествующую солнцестоянию, знамения казались еще более смутными, чем пять, десять и пятнадцать дней назад. Он не мог прочесть в звездных небесах послание лучезарного Матраэля, хотя знал – чувствовал! – что великий бог желает сообщить нечто важное и требует, чтобы волю его исполнили без промедлений.

Это никуда не годилось. Внизу, в роскошно убранном зале на пятом этаже ступенчатого зиккурата, мага поджидал светлейший дуон с ближними вельможами; все они горели нетерпением выслушать слова божества, запечатленные этой ночью на темном небосводе. Что сказать им? – подумал Саракка, беспомощно взирая на мерцавшие в вышине бесчисленные зрачки Лучезарного. Даже во времена не столь отдаленного ученичества он не ведал такого отчаяния; сейчас на кон было поставлено все – в том числе и его голова. Владыка Дамаста не отличался милосердием и не помнил о былых заслугах, особенно если речь шла о вещах божественных и, тем самым, важных для всей страны. Что же касается былых заслуг, то у Саракки не имелось даже этого. Всего два года назад дуон приблизил его, даровав свою милость и высокий пост; тогда Саракка, еще не достигший тридцатилетия, но наделенный талантами, обошел многих и многих, что казалось ему великим счастьем. Еще бы! Отныне он стал придворным сановником, равным среди равных в свите владыки, и никто теперь не мог укорить его слишком юными годами или счесть выскочкой. Дуон решил – и быть по сему!

Но за милости повелителя, за удобные покои в его дворце-зиккурате, за потоки серебра, что регулярно изливались в карман звездочета, надо было платить. Верность, преданность, благоговение перед владыкой разумелись сами собой; главное же заключалось в неусыпном и тщательном наблюдении за небом, водами и землей, зверями и птицами, растениями и камнями. Боги открывали свою волю посредством множества знаков, кои надлежало вовремя примечать, разгадывать и толковать, ибо Дамаст, расположенный к востоку от плоскогорья Арим, был воистину капризом богов, и любой из них, заткнувший благодетельное чрево Накаты, мог уничтожить город и всю страну.

Матраэль же вовсе не относился к числу любых! Он был главнейшим божеством, премудрым и могущественным, многоглазым, следящим за людьми с утра до вечера и с вечера до утра! И вот сегодняшней ночью Саракка, придворный маг и звездочет, никак не понимал его повелений... Плохо, очень плохо!

Пытаясь успокоиться, он подошел к большому мраморному алтарю, выпиравшему в центре плоской кровли зиккурата, и начал перебирать разложенные на гладком камне инструменты. В том не было никакой нужды – он произвел измерения четыре раза и не сомневался в их безошибочности – но прикосновение к бронзовым дискам и трубам, к кованым треножникам и клепсидрам, к магическим стеклам, способным разлагать свет, вливало в молодого звездочета немного бодрости. Он понял, что должен оглядеться и поразмышлять, забыв на время о дуоне, нетерпеливо ожидавшем вестей. Пусть ждет! Служенье богу не терпит суеты...

Откинув голову, Саракка уставился вверх, потом медленно повернулся на пятке – еще раз, и еще. Над ним, почти от горизонта до горизонта протянулся великий Поток Накаты, который зрачки Матраэля усеивали особенно густо; неподалеку от него сияли семь звезд Чаши – вокруг одной из них, что светилась в самом конце длинной ручки, оборачивался весь ночной небосвод. Воин, угрожающий палицей Петуху, Колесница, Две Горы, Пальма Кохт, россыпь огоньков Невода, Башня, Копье, целившее в борт Ладьи... В иных землях и странах созвездия сии звались по-другому, и Саракка, немало попутешествовавший в юные годы, был прекрасно об этом осведомлен. Он все же предпочитал привычные названия, ибо, с одной стороны, являлся местным уроженцем, с другой же полагал, что ни в одной державе – исключая, разумеется, древнюю Стигию – астрологическое искусство не стоит на такой высоте, как в Дамасте. Тай Па, престарелый советник дуона, утверждал, что кхитайцы тоже опытные звездочеты, но в те края – как, впрочем, и в Стигию, – Саракка не добирался.

Итак, что же мы видим? – подумал он, снова и снова озирая небеса. Луна, серебряный зрачок Матраэля, противостоит кровавому Акастлу и гасит его влияние... К тому же, она склонилась над самым Снопом, и это очень хорошо... верный знак богатого урожая... Водяная Звезда проходит прямо над пальмой котх, и подобное сочетание имеет двойной смысл: воды на плато Арим будут благополучно поступать к пальмовым рощам, и Наката – не небесная, а земная – не обмелеет даже в самый разгар лета. Еще один благоприятный знак! Далее Невод... необычайно ярок! И свет его, четырежды пропущенный сквозь волшебное стекло, четырежды воссиял чистым серебром! Значит, садкам и прудам с рыбой тоже ничего не грозит... Харкастл, самая яркая из Кочующих Звезд, вошла в созвездие Быка, и тут всякому ясно – благословение стад! Сей знак лучезарного Матраэля особо расположен ко всему живому, и к людям, и к домашней скотине, к фруктовым рощам, виноградникам и полям...

Потерев затылок, Саракка наконец обратил взор к самому важному. Наиважнейшему, за чем положено следить придворному магу и звездочету! Три блистательных созвездия, Башня, Копье и Ладья... Башня – символ светлейшего дуона, правителя Дамаста; Небесная Ладья – знак его соперника из Селанды, повелителя Западного Арима; Копье – опасность, что может грозить одному из владык. Копье, увы, не имело наконечника: просто черта, прорисованная тремя яркими звездами, Биратом, Сезаром и Калахом, повисшая в ночном небе меж Башней и Ладьей. Саракка неизменно находил, что Калах сияет куда сильней Бирата, и это значит, что острие Копья направлено на Ладью; однако его коллега из Селанды придерживался прямо противоположного мнения. Но в эту ночь причин для споров не имелось, ибо сверкающий хвост кометы отделял Копье от Башни. С расшифровкой сего послания Матраэля справился бы и ребенок! Ясно, что в ближайший год владыка Дамаста, несмотря на свой преклонный возраст, будет здоров и благополучен! Возможно, он даже сумеет зачать нового принца или принцессу – в дополнение к тем пяти или шести десяткам, что уже обретались в дворцовых зиккуратах.

Великолепные предзнаменования! Но если проследить за изогнувшейся дугой кометой... Да, хвост ее надежно защищает Башню от злокозненного Копья, но голова!.. Голова, яркая, как свет факела, пропитанного благовонным маслом!.. Она находилась между Воином и Петухом, и, без всякого сомнения, являлась неким знаком божественной воли, который Саракке предстояло разгадать. То были азы астрологической науки; даже начинающий ученик знал, что комета, Кочующая Хвостатая Звезда, внезапно появившись на небосклоне, доминирует над остальными светилами, включая и луну. А значит, ее присутствие может изменить все небесные знаки, обратив благоприятное в бедственное и наоборот...

Саракка, разминая ладонью затекшую шею, направился к зубчатому парапету, ограждавшему крышу. Он замер тут, мрачно разглядывая огни Дамаста, прислушиваясь к музыке и звукам веселья, доносившимся со всех сторон – эта ночь была праздником. Город Ста Зиккуратов в плане своем отражал звездное небо; как и в небесах, тут струилась Наката, широкий поток, даривший жизнь стране, и каждому созвездию была посвящена своя ступенчатая пирамида. Та, на которой стоял молодой маг, являлась дворцом светлейшего дуона и символизировала власть; ее, разумеется, называли Башней. Зиккураты же Воина и Петуха высились напротив, на другом берегу реки, и Саракка ясно видел мерцание сотен факелов, пылавших на их лестницах и галереях; они опоясывали огромные пирамиды сияющими поясами, подчеркивая их размеры.

Он пристально всмотрелся в темный провал меж ними, в то место, что соответствовало кометной голове. Небесное знамение могло отразиться и в земных пределах – каким-нибудь на первый взгляд необъяснимым событием или иным знаком, фактом, случаем, понятным только для посвященного... Но улица между двумя громадными зданиями была темна, пустынна и казалась забытым ущельем среди странных пирамидальных гор, ибо сейчас все жители Дамаста собрались на широких ступенях зиккуратов, у столов и бочек с вином.

Понурившись, Саракка вернулся к алтарю, собрал свои инструменты в кожаный мешок, бережно завернув особо хрупкие и ценные в полотняные тряпицы, и зашагал к наружной лестнице. На галереях дворца было пустынно; лишь воины в железных кольчугах и остроконечных шлемах стояли редкой цепочкой меж пылающих факелов. Знатные люди Дамаста, в отличие от простонародья, веселились под сводами просторных залов на нижних ярусах дворцового зиккурата, и они, без сомнения, тоже ждали – ждали, когда светлейший дуон выйдет к ним и передаст волю Лучезарного, прочитанную магом в звездных небесах.

В глубокой задумчивости Саракка спустился на галерею пятого этажа и, миновав стражей с окладистыми, завитыми в кольца бородами, ступил на ровные каменные плиты широкого прохода, тянувшегося в глубь дворцовой пирамиды. Окованные бронзой двери неслышно распахнулись перед ним; большой покой, убранный багровыми коврами, ярко освещенный полусотней масляных ламп, казался пустым и наполненным лишь струйками благовонного дыма. Звездочет вошел, оставив свой мешок у дверей, и низко поклонился.

– Приблизься, мудрец, – голос дуона, еще сильный и звучный, прозвучал подобно зову боевой трубы. Молодой маг сделал несколько шагов и замер, почтительно согнувшись в поясе.

Перед ним, на небольшом возвышении, сидели трое мужчин преклонных лет, не потерявшие, однако, ни живости, ни силы. В центре, в большом деревянном кресле, богато украшенном резьбой, расположился сам светлейший Тасанна, владыка Дамаста – крепкий старик в тканом золотом платье до пят, с резкими чертами лица, крючковатым носом истинного дамастинца и седой квадратной бородой, спускавшейся до середины груди. Борода была тщательно ухожена и, согласно обычаю, завита в тугие кольца; из-под нее выглядывала массивная золотая цепь.

Слева от повелителя, на прочном сиденьи без спинки, устроился доблестный Рантасса, военачальник, водитель тысячи колесниц, гроза врагов и щит Дамаста. Он казался зеркальным отражением своего владыки – такие же рубленые черты, та же квадратная борода, темные глаза под густыми широкими бровями. Титулы его вполне соответствовали действительности, ибо воителем он был опытным, удачливым и отважным; правда, колесниц под его рукой было не десять сотен, а только пять или шесть. Но и этого, с учетом конницы и тяжеловооруженной пехоты, хватало, чтобы отогнать всех желавших поживиться богатствами Дамаста – да еще и пограбить всласть в чужих краях, если представлялся случай.

Справа от светлейшего дуона, на большой кожаной подушке, замер предусмотрительный Тай Па, сиквара (что соответствовало званию первого министра), ведавший в Дамасте налогами, казной, состоянием каналов и дорог, виноградниками и рощами пальмы кохт, шпионской службой и множеством иных вещей, полагавшихся ему по должности. Он был некогда кхитайским вельможей, посланным с огромным караваном шелка на запад; караван разграбили дикие гирканцы, и Тай Па, человек воистину мудрый, решил не возвращаться на родину, где его ждали кол и плаха. Лет тридцать назад он добрел до стен Дамаста с немногими своими людьми и десятком верблюдов, которых удалось уберечь от степных разбойников; через год кхитаец числился уже состоятельным купцом, через два сделался откупщиком налогов, а через пять – казначеем. Теперь же он занимал место у ног светлейшего и, являясь первым из его советников, пользовался безраздельным доверием дамастинского властелина.

– Садись! – повелел дуон; ножки его кресла, вырезанные в форме львиных лап, чуть скрипнули, когда владыка махнул рукой.

Маг осторожно опустился на подушку. Перед этими тремя стариками, каждый из которых был вдвое старше его, Саракка с особой остротой ощущал свою молодость и неопытность. Последнее, разумеется, касалось земных интриг, а не дел небесных; в науке чтения звезд он вполне преуспел. Но сегодня... Голова Саракки вновь поникла; маг со страхом ждал неизбежного вопроса.

– Ну, что поведали тебе небеса в священную ночь? – вновь раздался сильный голос Тасанны. – Ты долго их изучал, маг! Я надеюсь, тебе было открыто нечто важное? Нечто такое, от чего зависит благо государства?