Текст книги "Американский пирог"

Автор книги: Майкл Уэст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

МИНЕРВА ПРЭЙ

Мы с Элинор, почитай, поселились в городской больнице. Притащили туда кофейник, пакетики сахарина и пластмассовые ложки. Там, конечно, были автоматы, но кофе в них оказался горьким и густым, а стоил целое состояние. Вот мы и навезли всего домашнего, включая одеяла и пуховые подушки. Мы сидели в зале ожидания и, как и велит его название, ожидали– ждали, пока наша девочка проснется и пошлет всех врачей к чертовой матери. Моя внученька еще насмешит нас всех до упаду, рассказывая об этой аварии! Она с малолетства острячка, и без нее мне не мил весь белый свет. «Господи, – хотелось мне крикнуть, – неужто Тебе все еще мало? Неужто Ты отнимешь и ее?!»

Да куда я без Джо-Нелл?! Она отвезла меня в Нашвилл, когда созрела моя катаракта, чтобы доктор удалил ее лазером. А год назад, в августе, когда моя сестра упала и сломала тазовую кость, Джо-Нелл свозила меня в Техас. Как я тогда поняла, Хэтти встала на заре и отправилась кормить цыплят. Накануне прошел сильный ливень, что не часто бывает к западу от девяносто восьмого меридиана. И вот Хэтти колготилась с цыплятками, хлюпая по грязи в резиновых шлепках, а затем вдруг поскользнулась и рухнула на спину, прямо посреди куриц. Она сразу поняла, что сломала какую-то кость: хруст был такой, словно кость эта раскололась надвое.

Так Хэтти и лежала в грязи, среди рассыпанного зерна, глядя в безоблачное синее небо. Старая ветряная мельница, которую мой Амос выстроил в тридцать седьмом году за четыреста двадцать долларов, мерно вертела своими крыльями. Куры тихонько квохтали и клевали зерно вокруг Хэттиных белых носков и резиновых шлепанцев. Кролик, что носился, прижав уши, по двору, едва не проскакал прямо по ней, а затем унесся во влажную от дождя рощицу. Но Хэтти ничто не тревожило, покуда не появился канюк, решивший взобраться на старое мескитовое дерево. Она хотела прогнать его, но двигаться было больно. «Пшел!» – велела она канюку, но тот не послушался, а только уставился на нее, словно говоря: «Наверное, не стоит и возиться с тобой, тощая старушенция. Мяса в тебе все равно не больше, чем в курином крылышке».

Около полудня ее обнаружил мельник и позвонил в службу спасения. Семьи у Хэтти не было (она так и осталась бездетной), зато было много приятельниц среди прихожанок местной церкви. Одна из них, ходившая с Хэтти в воскресную школу, набрала мой номер и поднесла телефонную трубку ко рту Хэтти.

– Я упала и сломала тазовую кость, – пролепетала Хэтти своим тоненьким надтреснутым голоском, – она раскололась пополам.

– Я срочно выезжаю к тебе, – пообещала я.

– Стара ты уже для поездок, – возразила она.

– Мне всего лишь семьдесят девять.

– Вздор, уже все восемьдесят.

– Я выезжаю, – отрезала я, – и скоро буду у тебя.

– Но это же сущий пустяк, – не унималась она. – Доктор Дэнверс говорит, что через шесть недель я буду как новенькая.

– Рада слышать, – кивнула я, – но пока эти шесть недель не пройдут, я не отойду от тебя ни на шаг.

– Вздор! – снова крикнула она. А затем гораздо тише прибавила: – Знаешь, Минерва, я так рада, что ты наконец-то вернешься домой.

Я рассказала Джо-Нелл, что стряслось, и она согласилась:

– Нет проблем, я свожу тебя. Когда выезжаем?

– Сегодня, – сказала я. – Вот только как быть с закусочной? Думаешь, Элинор справится?

– «Булочки Фреда» – это всего лишь ничтожная забегаловка, Минерва. Заказы на праздничные торты можно пока не брать, а те четыре вида булочек, что мы продаем, Элинор нашлепает одной левой.

Я все же попросила Уинни Дэниелс заходить к Элинор – просто чтоб составить ей компанию. И вот мы с Джо-Нелл сели в ее желтый автомобильчик и поехали. Мы добрались до Маунт-Олив за два дня и одну ночь и сразу же помчались в больницу. Хэтти полусидела в постели, а ее седые волосенки напоминали пушинки одуванчика.

– Мэм, – пропищала она, вопросительно глядя на меня, – что вам принести: кукурузных лепешек или печенья?

Сидевшая на стуле пожилая дама подалась вперед. На ней было туго накрахмаленное хлопковое платье в желтый цветочек.

– Она не в себе, – пояснила нам дама.

– Вы ее медсестра? – спросила Джо-Нелл.

– Нет, солнышко. Я – Мира Хоффстедер, мы с Хэтти из одного прихода. Все наши дамы из воскресной школы по очереди ухаживают за ней, как когда-то, Господь тому свидетель, она сама ухаживала за каждой из нас. А вы, вероятно, ее сестра?

– Я Минерва Прэй.

– О, она постоянно говорит о вас.

– А это моя внучка, Джо-Нелл.

– Очень приятно, – отозвалась Мира, – хотя мы и знакомимся при таких печальных обстоятельствах.

– И давно это с ней? – спросила я.

– Со вчерашнего вечера, – сказала Мира.

– А врач ее осмотрел? – Я погладила запястье Хэтти. – У нее ведь жар.

– О да, моя милая, осмотрел, – закивала Мира. – Доктор Дэнверс сказал, что не знает, в чем дело. Вчера все было в порядке, а теперь этот жар ничем не снять.

– Хэтти! – Я взяла ее за руку. Ее косточки казались куда тоньше, чем прежде, почти как у ребенка. Кожа была сухой и горячей, и я вспомнила, как у моих деток был жар.

– Бык вырвался из загона! – завопила она, глядя на меня с ужасом. – Скорее спасайте Джози!

– Это просто жар, – сказал Мира, взглянув на Хэтти. – Она сама не знает, что говорит. Только вчера она сидела и записывала рецепты для будущего праздника. Сколько себя помню, она каждый год запекает бобы для праздничного ужина. Она так волновалась, что из-за перелома не сможет готовить, и потому дала мне рецепт бобов и заставила пообещать, что я сама их запеку.

– Хэтти, – позвала я, – это я, Минерва!

Похолодевшими руками я сжала ее горящую ладонь. Она открыла один глаз, посмотрела на Джо-Нелл и проворчала:

– Смотри, Джози, я знаю, что ты наделала, но, так и быть, не скажу твоей маме. Ведь это ты не закрыла банку с вареньем! Гляди, туда залезли муравьи!

– Бедняжка, – прошептала Мира и подошла к ее постели.

– Варенье испорчено, – всхлипнула Хэтти, и глаза ее увлажнились. – Уж раз муравьи залезли, назад их больше не вытащишь. Придется выбросить всю банку и варить все заново. Джози! Ты понимаешь, что тебе говорят?

– Простите меня, – отозвалась Джо-Нелл, стараясь порадовать Хэтти. – Я больше так не буду.

– Вот и умница! – согласилась Хэтти. – Не бойся, мы откроем новую банку, никто и не заметит.

Мы поехали на ранчо Прэев, к дому, сложенному из грубо вытесанных глыб известняка. Его высокое деревянное крыльцо было сплошь увито виноградом, спелые гроздья которого свисали до самых перил. В глубине двора я отыскала перевернутую банку из-под кофе «Максвелл хаус» и рассыпанное повсюду зерно. Рядом, в грязи, виднелось место, где Хэтти упала, и я невольно прослезилась. Все это время она жила одна, а могла бы быть рядом со мной. У меня было чувство, словно меня обокрали; интересно, приходили ли и Хэтти подобные мысли?

– Я проголодалась, – сказала Джо-Нелл.

– Что ж, пойдем-ка в дом. – Я открыла стеклянную дверь. – Посмотрим, что тут можно наскрести.

На кухне я нашла горькие перцы, сыр, зеленый лук и маисовые лепешки. Джо-Нелл же отыскала банку домашней сальсы и горшочек бобов.

– Вот в этом ковшике разогрей оливкового масла, – велела я ей, – и подай мне бобы. Вся хитрость в том, чтобы время от времени хорошенько их разминать.

– А что ты готовишь? – Джо-Нелл заглянула в горшочек и сморщила нос.

– Начос, деточка, да такие, что пальчики оближешь. Начос и кесадиллас. – Я немного волновалась, сможет ли мой старый желудок все это переварить. Джо-Нелл посмотрела, как я мну бобы, а затем пошла бродить по прихожей. Я слышала, как она открывает узорчатые дверцы бюро и выдвигает обитые зеленым фетром ящички. На всех диванах, стульях и кроватях в доме валялись лоскутные одеяльца. Они были сшиты из крошечных частичек наших с Хэтти жизней: из детских платьиц, шерстяных рубашек наших мужей и застиранных ситцевых блузок. Оглядев одеяла, Джо-Нелл пошла рассматривать мексиканский шкаф-буфет. Взяв с одной из полок фотографию друзей Берла, она воскликнула:

– Какие симпатяги! Вообще все место такое клевое.

– Не знаю, милая, – ответила я, – но мужчины говорят, что клев здесь и правда неплохой.

– Да нет же, я говорю, что здесь здорово. – Она села за стол. – И даже пахнет не так, как в Теннесси.

– О, это просто сыр халапеньо, – ответила я, зачерпывая ложкой сальсу.

Она лишь усмехнулась. За ее спиной виднелись толстые оконные стекла, голубовато-зеленого оттенка, холодного, как ключевая вода.

– Тебе здесь нравилось, Минерва?

– Ох, детка, да где ж теперь упомнить. Давно все это было, давным-давно.

Я вздохнула и подумала, что воспоминания и правда кажутся далекими, словно чья-то чужая жизнь или чей-то чужой сон.

– А мне здесь нравится, – заявила она. – И как это ты уехала из Техаса, Минерва?

– Так уж вышло.

– Я б, наверное, не смогла.

– Ну, порой приходится делать то, что нужно. – И я поставила перед ней тарелку с начос. Мне очень не хотелось обо все этом говорить.

– Кушай, детка, – сказала я ей, – а то ведь вконец отощаешь.

Как это я уехала из Техаса? Да как тут не уехать: мое сердце было разбито; я надеялась, что хоть в других краях мои раны заживут и мне вновь улыбнется удача. Люди говорили, что не стоит принимать важных решений, покуда не оправишься от беды, да только я их не слушала. Поступив в медицинскую школу, Фредди мне как-то объяснила: «На стресс организм реагирует либо борьбой, либо бегством».

И я с ней согласилась. В то далекое время я свое отборолась сполна, так что потом уже могла только убегать. Но судьба меня долго ломала, ведь уродилась я сильной да задиристой. Как я уже рассказывала, мы с Хэтти в один день венчались с братьями Прэй. Мой Амос, как старший, поселился на ранчо, а Хэтти с Берлом жили в городе, в квартире над почтовым отделением. Мои первые роды пришлись на десятое января тридцать четвертого года. Доктор сказал, что ребенок застрял у меня в родовых путях. Я тогда приподнялась на кушетке и пристально на него посмотрела.

– Что-что вы сказали? – переспросила я, представляя себе все виденные мною пути: и узкоколейные, и широкие, для крупных составов. Но тут меня скрутила такая боль в пояснице, что я не расслышала ответа доктора Дэнверса. Я корчилась на кушетке, практически не слыша голоса сновавшей вокруг меня Хэтти. Мне казалось, что доктор все перепутал: мое тело – не какие-нибудь пути, а потому моему первенцу, этому вредному паровозику, который каким-то чудом там застрял, уже нипочем не выбраться наружу, если только мне не вспорют живот.

Когда Амос-младший все же родился, я сказала себе: «Одного малыша вполне достаточно. Хватит с меня этих застрявших паровозиков! Мои бедные пути уже и так намучились». Но потом, летом тридцать седьмого года, у меня снова пропали женские дела, и я подумала: «Что ж, Господу виднее, как надо. Без Его соизволения не упадет и волосок с моей головы, и, стало быть, Ему так угодно. А значит, этого ребенка я буду любить не меньше Амоса-младшего». Старший же Амос сказал, что не прочь наплодить хоть целую ораву. «Хоть сколько! – сказал он мне. – Наводним ими весь дом, сверху донизу!»

Через неделю после этого мы отправились на барбекю на ранчо Раунд-Лик. Сидя в теньке с Люси Джейн ван Хузер и Мартой Тильман, я уплетала персиковое мороженое. И вдруг они стали ко мне приглядываться, а Люси Джейн мне и говорит:

– Золотце, что-то тебя обсыпало.

– А я и не чувствую. – Я ощупала лицо и заметила, что оно все в мелких прыщиках.

– Быть может, аллергия на персики? – предположила она.

– Раньше вроде не было, – ответила я.

– Тогда, видать, ты перегрелась на солнце.

– Нет, это корь, – сказала Марта. – Обожди три дня, и если не пройдет, то это точно она.

– Брось, это от солнца, – отмахнулась я, – просто перегрелась, и все.

На сей раз роды были легкими, и я произвела на свет девочку, на крохотной головке которой вились светло-каштановые волосики. Я назвала ее Жозефиной, вычитав это имя в модном в Сан-Антонио журнале. Как оказалось, девочка родилась совершенно глухой. Малышка была красавицей, но не слышала ни слова! И ведь такая умненькая (я-то знала, какая Джози умница), да только какой же ум поможет, если не слышишь ни маминого голоса, ни шипения змеи, ни грома? Как тут уберечься от опасностей, подстерегающих на каждом шагу? Я не спускала с нее глаз, потому что ее так и тянуло к Лягушачьему ручью, впадающему в реку Гуадалупе. Порой она залезала в курятник и засыпала там, а я звала ее до хрипоты, да все без толку. Амос сказал, что надо было назвать ее Бредди, потому что она все время куда-то забредает, но разве же такое предусмотришь?

Бегая за Амосом-младшим и Джози, я безумно выматывалась и постепенно стала сдавать. Три года спустя, двадцать седьмого января сорок первого года, уже окончательно вымотанная, я родила третьего ребеночка. Я была тогда худющей, и девочка уродилась совсем крошкой: уместилась бы в коробке из-под туфель. Я назвала ее Руфи, в честь своей мамы. К нашей всеобщей радости, слух у малышки был удивительно острый.

В тяжкие годы депрессии мы перебивались как могли. Берл и Хэтти поселились у нас, на ранчо. Бог не послал им детей, но мы надеялись, что все еще впереди. Государство обучило Берла, как правильно обрезать фруктовые деревья, а Хэтти помогала мне по дому. Времена тогда были тяжелые; одно время мы думали, что Амоса призовут на строительство к озеру Браунвуд, но его не призвали. Мы опаливали над костром опунции, чтобы сжечь колючки, а потом кормили ими скот. Я готовила подливку из муки, молока и смолы деревьев, и все уплетали ее с овсяными лепешками. Все двадцать коров мы доили вручную при свете керосиновой лампы, которую специально выписали из универмага. В переполненной паром кухне мы до седьмого пота чистили и варили персики. Казалось, деревянная печь вот-вот вспыхнет огнем. Хэтти и я то и дело выбегали во двор и сидели под тополями, обмахиваясь фартуками.

Сказать по правде, люди, заселившие когда-то холмистый край, были вовсе не плантаторами, удравшими с Юга после Гражданской войны. Нет, это были мелкие, бедные фермеры. Терять им было нечего, так что они просто вешали на заборы табличку: «УВТ: ушли в Техас». Прэй пришли из Луизианы и Теннесси, а мои предки, Мюрреи, переселились из Алабамы. Так что люди мы были крепкие, неизнеженные. О родовых проклятиях я в то время и не думала; не до них тогда было. А между тем в те дни удача явно отвернулась от Техаса, да и вообще от всей Америки. Но я, как и все остальные, целиком полагалась на Иисуса и на Франклина Делано Рузвельта.

Затем пришла весна, воздух стал жарким и пыльным, и у моих деток началась лихорадка. Мы с Хэтти по очереди их укачивали. У Амоса-младшего так разболелось горло, что он отказывался пить молоко, а Джози просто выплевывала свою порцию на пол. И только младшенькая, Руфи, спала крепким сном младенца. Иногда она с криком просыпалась, вся красная и с распухшим ротиком, но, похоже, грудное молочко было ей самым лучшим лекарством. Доктор говорил, что у них скарлатина, что эта болезнь развивается циклами и что остается только ждать.

На одиннадцатый день Джози уже шла на поправку и вовсю топотала по комнате, лишь изредка покашливая. Спал жар и у Руфи. А вот Амос-младший был все такой же красный и горячий и от слабости не мог даже встать с постели. Он попросил у меня ложечку льда, но у нас его, конечно же, не было. Я тогда отдала бы собственную душу за кусочек льда для моего мальчика. В тот день Амос пас скот, и поэтому Берл сам поймал машину и помчался в город на холодильный завод. «Я привезу ему целую глыбину», – пообещал он. Но пока ездил, у малыша Амоса начались судороги. Он уже не мог разжать зубы и закатывал глазки. А потом вдруг замер. Когда Берл возвратился со льдом, было уже слишком поздно.

Хэтти убирала тельце моего малыша для похорон, а я лежала ничком на кровати и рыдала. «Этого мне не пережить, – думала я, – эту боль не заглушит уже ничто на свете». Я слышала, как входная дверь открывалась и снова захлопывалась, как люди приносили угощение для поминок. Иногда они заглядывали в темную спальню и говорили, что им жаль, страшно-страшно жаль. Что, если мне хоть что-то понадобится, они всегда готовы помочь.

Но мне хотелось прогнать их всех прочь. «Ничего мне не нужно, кроме моего маленького Амоса, верните мне его!» Но они были ни в чем не виноваты, и вскоре мне стало стыдно. Многие из пришедших сами потеряли и детей, и внуков. В дни чьей-то чужой беды я просто говорила Хэтти: «Поймай цыпленка и зажарь его так-то и так-то», а потом возвращалась к обычным делам. Еду на их поминки мы приносили почти машинально и жили себе дальше, как ни в чем не бывало. Все мои близкие были тогда со мной, и чужое горе нас, в общем-то, не касалось.

Теперь же, когда горе пришло ко мне самой, я получила жестокий, но важный урок. Я долго собиралась с силами, но затем встала с кровати, заколола волосы и вышла к людям. В те времена гроб с телом ставили в жилых комнатах. Мертвыев жиломпомещении, нелепость да и только! Дом был полон женщин, съехавшихся со всего Маунт-Олив и всего округа Брэбхем. Они нанесли столько угощения, что моя кухня походила на модный ресторан в Сан-Антонио. Кругом стоял шум от их разговоров, и мои мысли разбегались в разные стороны. И все же я была им рада. Они разливали чай, вытирали стол и разносили бесконечные подносы с курицей и лепешками, бобами и вишневым салатом, консервированными финиками и имбирными пряниками. Кто-то притащил фруктовый пирог, нарезал кусочками и выложил на блюдо из розового стекла. Мне казалось, что эти женщины поддерживают меня, помогают устоять на ногах, и я сказала себе: «Минерва Прэй, ты никогда не свыкнешься со смертью Амоса-младшего, но ты будешь жить дальше, чтобы помогать тем, кто рядом». Вероятно, именно так сердце начинает оживать.

Стеклянную дверь открывали и закрывали бессчетное количество раз. Никто и не заметил, как маленькая Джози выскользнула за порог. Она побежала по заросшему травкой двору и перешла по мелководью Лягушачий ручей. Затем перебралась через гряду белых валунов, волоча за собой подол своей ночнушки, и побежала к ракитнику, где иногда прятались куры. Мы поняли это, потому что шли потом по ее следу. Когда мы нашли ее, она стояла посреди пастбища мистера ван Хузера, неподалеку от вырвавшегося из-за ограды быка. Бык грелся на солнце и помахивал хвостом, сгоняя с боков облепивших его черных мух.

Встав на коленки, Джози собирала васильки. Амос хлопнул в ладоши и позвал ее по имени.

Но она и не двинулась.

Он хлопнул еще раз, и из кустов вспорхнула стайка куропаток. Амос и бык кинулись к Джози в один и тот же момент. Я не переставая кричала ее имя: «Джози! Джози! Джози!», но она, конечно, не слышала. От удара она взметнулась вверх, раскинув ручки, а ее ночнушка мелькнула в воздухе крошечной белой искоркой. Амос бросился поднимать ее, а бык ринулся на него. Я хотела побежать к ним, но орущие женщины вцепились в меня. Берл попытался подхватить меня, но я все равно рухнула на колени. Говорят, Господь не посылает тебе больше, чем ты можешь выдержать, но в тот момент Он явно что-то упустил. Когда Амос пролез под изгородь и поднял Джози, я наконец вырвалась и бросилась к нему. Из Джозиного носика и ушей бежали струйки крови, и сколько я ни утирала их подолом, они все лились и лились.

Амос прижал ухо к ее грудке. «Сердце бьется», – сказал он и провел рукою по лбу. Руку тут же залило кровью, и я поняла, что лоб у него рассечен. Шрам от этой раны остался потом на всю жизнь.

Мы отнесли ее в дом и положили на кровать. Соседи сновали туда-сюда, подавая нам то тряпку, то таз с водой, а кто-то помчался в город за доктором. Крошка Руфи орала от голода, но у меня вдруг пропало молоко. Какая-то женщина сделала ей соску из куска сахара, и Руфи ожесточенно сосала ее, иногда прерываясь и обиженно хныча. Но мое молоко так и не вернулось.

– Открой глазки, Джози, – твердила я, а Амос гладил меня по плечу. Уже до приезда доктора она перестала дышать, хотя ее сердечко все еще билось. Я услышала, как что-то мечется по комнате, словно маленькая птичка, попавшая в клетку. «Видно, это ее душа, – подумала я, – которая никак не вырвется на волю». Пришлось отворить входную дверь и выпустить бедняжку на свободу.

Так у меня пропала вера. Она иссякла во мне, как иссякло молоко в моих грудях. Господь оказался завистником, отнимавшим моих деток, и поклоняться Ему я больше не желала: не заслужил Он этого. Я так и сказала священнику, прибавив, что Иисус – просто гнусный подонок.

– Не говори так, – зашипел на меня священник. – Если ты проклянешь Его, Он проклянет тебя в ответ.

– Он уже это сделал. – И я посмотрела в его светло-серые глаза, под голыми веками без ресниц. Я знала, что ему меня не понять: ведь у них с женой никогда не было детей.

Но тяжко было не мне одной. Как-то раз в банке «Либерти» Амос услышал, что на мельнице сорго в штате Теннесси требуются рабочие. «Там используют лошадей, – рассказал он, – и перерабатывают по сто двадцать пять галлонов в день». А затем спросил, смогу ли я покинуть Маунт-Олив. «Смогу, – подумала я. – Да, мне надо уехать. Не навсегда, разумеется, и лишь при условии, что Хэтти приглядит за могилами. И что я всегда смогу вернуться назад».

Таллула лежала на краю плоскогорья. Этот городок вырос среди скал и темных расщелин. В тот октябрь леса не раз горели, и в глубоких ущельях еще долго дымились кучи обгоревшей листвы. Печи приходилось топить всю ночь, но воздух все равно был промозглый и какой-то кислый. Иногда по субботам в городке играли скрипачи, и фермеры праздновали выходной, а цепные псы тоскливо глядели на них и, задрав морды, выли. В ноябре, когда фермеры резали хряков, те же самые псы рвали друг другу глотку за порцию свиной ноги.

Я начала понимать, что Юг не всюду одинаков. Он словно поднос с угощением: тут – сладкое желе и сахарные орешки, а там – терпкий морс и кислый пирог с брусникой. Когда в Маунт-Олив случались приезжие, селяне их спрашивали: «Откуда едете? Не зайдете ли в гости?» Когда же незнакомец появлялся в Таллуле, местные глядели на него с опаской и ворчали: «И надолго вы к нам? Обратно-то еще не собираетесь?» Женщинам Теннесси было далеко до техасских, хотя лучше им об этом не говорить. Все эти тихони держались заносчиво и неприветливо, а общались только с собственной родней. Очень быстро я поняла, что и здесь мне одиноко, просто немного по-другому. Порой мне снился Техас, снилось, что я бреду по лугу среди васильков и подсолнухов. Снился наш старый колодец, глубокий и темный, поросший плесенью по углам. Снились зеленеющие под жарким солнцем пастбища и недельные засухи. Снились ведра непроцеженного молока и Хэтти, льющая его сквозь натянутую марлю. Во сне мне чудился аромат яблочного сидра, и я просыпалась вся в поту.

В наш первый снегопад я поднесла малышку Руфи к окну и показала ей густые хлопья, что кружились, точно гусиный пух. Счастливая, что хоть эта крошка уцелела, я готова была вынести и здешний холод, и все прочие невзгоды. Да, я жила за тридевять земель от дома, но почти радовалась этому: надеялась, что хоть здесь-то Господь меня не отыщет.

На следующий день, когда мы с Джо-Нелл пришли в больницу, Хэтти лежала в забытьи и разговаривала с призраками братьев Прэй.

– Посиди-ка со мной, Берл, – говорила она стенке, похлопывая по своей простыне, – да и ты тоже, Амос.

Иногда она препиралась с мамой: «Но, ма, я тоже хочу двойное венчание!», а раз запела колыбельную для Руфи или, может быть, для Джози. Затем ее голосок пресекся, и вся она, с головы до ног, затряслась от озноба. Господь призвал ее к Себе вскоре после заката, и она ушла, так и не узнав, что я была рядом.

Из больницы мы с Джо-Нелл отправились в похоронное бюро Маунт-Олив. По пути проехали площадь перед зданием городского суда, где среди платанов и тутовых деревьев стояли деревянные скамейки. На них сидели старики и, то и дело сплевывая, что-то строгали. Мы прокатили мимо незнакомой мне бильярдной и отлично знакомого ресторанчика «Блю меса». Перед смертью Фред Мак-Брум свозил нас всех в Техас. Мы отправились в его старом фургоне; Джо-Нелл уложили в люльку из автомобильного сиденья, а мы с Фредди и Элинор играли водительскими правами Фреда. В качестве особого развлечения Хэтти сводила нас на обед в «Блю меса», где рядом с кассой высилось чучело бурого медведя и висела лосиная голова. На прилавке стояли четыре здоровые банки, где можно было набрать себе перцев халапеньо, а также маринованных томатов, лучка и яиц. Мы отобедали жареным цыпленком с перченой подливкой, картофельным пюре, свежей репкой и кукурузными хлебцами с халапеньо. А потом все съели по двойной порции мороженого «Блю белл».

Тут мы подъехали к зданию похоронного бюро.

– Езжай-ка мимо, – сказала я, махнув рукой, – что-то я не в силах выбирать гроб.

Она отвезла меня на ранчо, и мы довольно долго провозились, подыскивая, в чем Хэтти хоронить. Не успели открыть ее шкаф, как весь двор заполнили машины и грузовики. Как и давным-давно, женщины несли нам угощение. Кухонные столы заполнялись всяческой снедью: макаронами с сыром, черными бобами и бобами пинто, банками с салатом «Пико де Галло», приправами из помидоров и кукурузы, халапеньо и опунции, вареньем из персиков и крыжовника. Эти странные женщины, участливо поглядывая на нас, надевали фартуки и выставляли подносы с деревенским окороком на косточке, куриными фахитас, тамалес и чилийскими начос. Они угощали нас булочками из дрожжевого теста, капустным салатом, мясным рулетом, фаршированными перцами, гуакамоле, пирогом из ржаной муки, а также мармеладом, ананасами и зефиром. Они усадили за стол проповедника и его жену, а также потчевали понурых старичков и древних старушек, пропахших саше и тальком. «Отведайте цыпленка, – говорили им женщины, – и обязательно этот посыпанный перцем окорок». Они держались скромно, словно их дело было только накормить, а их приглушенные голоса, казалось, воскрешали отголоски прошлого и тех давно позабытых разговоров, что велись когда-то в этой комнате и других комнатах моей жизни.

Как я уже говорила, мне и самой приходилось угощать родственников умерших, но тогда в глубине души я считала это глупостью, ведь тот, чье сердце разбито, не сможет проглотить и кусочка. Однако, когда смерть коснулась моей собственной семьи, до меня дошло, что нужно думать не только о самых близких, но и о друзьях, соседях, двоюродных братьях и племянниках – обо всех, кому тоже грустно, но кто не сломлен потерей. Их тоже нужно поддержать, и тут нет ничего лучше угощения. Ведь жизнь продолжается, а живым нужно есть и дышать. Со временем ты приходишь в себя, пусть исподволь, пусть сама того не замечая. И в конце концов, почуяв аромат сандвича с жареной говядиной, сдобренной горчицей, и с солеными огурчиками, ты говоришь себе: «Откушу-ка и я чуть-чуть».

Так постепенно исцеляется душа. Она оттаивает пядь за пядью, точь-в-точь как оттаивает земля после зимней стужи. Ты начинаешь замечать свет солнца и слышать крики козодоя над равнинами, а затем подметаешь пыльное крыльцо и садишься пить кофе в тени виноградной лозы. Бывают дни, когда ты все равно мечтаешь о смерти, но вместе с тем уже знаешь, что, пока на этой земле жив хоть кто-то из любящих тебя, ты обязана жить дальше. И вместо того чтоб оплакивать свое разбитое сердце, тебе надо заполнять образовавшиеся в нем трещины чем-то новым.

Это знание – не из тех, что можно передать другому. Моя Руфи либо так и не прониклась им, либо слишком исстрадалась, чтоб найти в нем утешение. Однако пути Господни воистину неисповедимы, быть может даже для Него Самого. Он отнял у меня троих детей, а затем, словно одумавшись, дал мне вырастить ровно столько же внучек. Как говорится, закрывая одну дверь, Он обязательно открывает другую. Правда, иногда мне хотелось бы, чтобы Он, занятый лишь своими делами, держался подальше ото всех дверей на свете.

В тот день, когда мы уехали из Техаса, Джо-Нелл встала на рассвете и села пить кофе на крыльце, разглядывая старые дубы. Взяв свою чашечку, я встала подле нее и засмотрелась на заросли травы. Кто-то, понятия не имею кто, посадил там орех пекан, но это дерево теперь приносило твердые черные стручки с горькими орешками. Подле насосной станции цвели лиловая вербена и колючий коровяк. Над мескитовым деревом пронеслись три сороки, которые затем полетели над маленьким кладбищем, оглашая своим стрекотом розоватый восход. Люди, которых я любила, уходили из моей жизни один за другим. Амос-младший, его отец, Джози, Берл, Хэтти, Руфи. С ними ушла целая эпоха: мои юные годы, мои радости и беды, словно все их смыло огромной волной.

Пора было возвращаться в Теннесси, где меня ждали другие могилы и ванная комната с моим утренним собеседником – портретом брата Стоуи. Но, несмотря на это, я стояла подле Джо-Нелл и думала, как хорошо бы было остаться на ранчо. Завести себе цепного пса и доживать свой век под этим переменчивым синим небом. Мне следовало вернуться, пока Хэтти была жива, но этот шанс уже упущен. Я потрепала Джо-Нелл по плечу и сказала:

– Когда-нибудь мы вернемся сюда вдвоем, ты и я.

– Правда? То есть ты не продашь это ранчо?

– Что ты! Я б не смогла его продать.

– Вот и здорово.

Ее глаза загорелись, как два синих фонарика. Они у нее от отца: у всех Мак-Брумов были чудные голубые глазки. К тому же на вид ей никто бы не дал больше двадцати, а между тем ей уже двадцать девять. Моложавостью она в Прэев. Сама-то я Прэй только по мужу, а так – настоящая Мюррей: мой возраст сказывается на все сто. Вот и в тот раз мои старые кости едва перенесли переезд. Мне было трудно расстаться с Маунт-Олив, но я знала, что, уехав оттуда, уже никогда не тронусь с места. Хватит с меня езды. Многим не верится, что тело и вправду ветшает, но, милые мои, ветшает все на свете. Что раковина, что водогрей, что сердце. Былая любовь порой тоже превращается в ветошь, а там уже изнашивается и вся жизнь.

– Ты словно родилась для этих мест, – промолвила я, попивая кофе.

– Кто знает, может, так и есть. – Она вздохнула. – Жаль так говорить, но, похоже, Таллула мне окончательно приелась.

– Почему же, милая?

– Ну, у меня там куча приятелей, но все они – мужики. – Она передернула плечами. – Само по себе это неплохо, но в результате все бабы в Таллуле просто ненавидят меня.

– Ну что ты, деточка! Это не так!

– Минерва, я бы могла такое рассказать, что у тебя волосы дыбом встанут. Да только не стану. – Она усмехнулась и отхлебнула кофе. – Но было бы здорово начать все заново и в местах, где никто меня не знает. Да, я обожаю флиртовать, и мужики на меня клюют. Но мне бы хотелось иметь и подруг. Иногда я смотрю, как ты шушукаешься со своими вдовушками: вы все такие душки.