Текст книги "Американский пирог"

Автор книги: Майкл Уэст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

ЭЛИНОР

Джо-Нелл частенько приводила домой кавалеров, а потом поила бурбоном и хихикала над всеми их глупыми шутками. Дальше она валила их на пол и сосала им пальцы ног, пока те не начинали вопить. Ужасно нелепое зрелище: взрослые мужики катаются по полу и молят о пощаде. Хорошо хоть они никогда не будили Минерву, не то бы она побежала вниз, споткнулась об меня, рухнула с лестницы и сломала себе шею.

Теперь я подглядывала за Фредди и Джексоном. На кухонном столе, рядом с тостером, стоял магнитофон Джо-Нелл. Песня была безобразная: какой-то зловещий баритон пел про длинноногих женщин и про то, что у них совсем нет сердца. Но Фредди и Джексон его не слушали. Они сидели за столом и попивали горячий чай, а рядом с ними стояла бутылка яблочного бренди. Я мысленно поздравляла себя, что хоть одна из моих сестер может сидеть на стуле, как все нормальные люди. Без проигрывателя, ревущего «Болеро» Равеля, и без оголенных тел, залитых взбитыми сливками.

– Но должен же быть какой-то выход, – говорил Джексон. Он поднял свою чашку и подул так, что чай покрылся рябью. – Ты могла бы жить здесь с марта по ноябрь, а потом лететь в Мексику.

– Вряд ли Сэм согласится.

– Но он же такой продвинутый, – сказал Джексон, – ты, кажется, говорила, что он – вегетарианец.

– Веган.

– Да, точно. Я и забыл. – Он отставил чашку и уставился на нее своими голубыми глазами. – Но есть и другие моря, Фредди. И другие киты.

– Но труд всей моей жизни посвящен серому киту. Я так же не могу от него отказаться, как ты не смог бы оставить педиатрию.

– Может, и смог бы, – сказал он, отпив еще глоточек. – Это предложение?

– Что ты, о таком просить невозможно. – Она протянула руку через стол и сжала его ладонь. – На Западе жизнь как-то… быстрее, что ли?

– Я видел Запад, Фредди. Бывал на медицинских конференциях в Лос-Анджелесе и в Сан-Диего.

– Да ладно! Рафинированные конгрессы в рафинированных отелях – ничего общего с реальной жизнью.

– Так что ты хочешь сказать? Что мне не выжить на Западе? Что я южанин до мозга костей?

– Этого я не говорила.

– Но думала.

– Нет, я…

– А остаться тут ты не можешь?

– Не для меня это все. Я вечно буду не так одета. Буду шарахаться от добропорядочных прихожанок и дам, что каждый день закупаются в Нашвилле. Меня объявят дикаркой и будут то и дело спрашивать, когда я наконец уеду в Калифорнию.

– А тебе-то что? Ты же из тех, кто плюет на чужое мнение. Как Торо.

– Ага. Но Торо уже умер, – вздохнула Фредди.

Магнитофон надрывался, выводя рулады о длинноногих красотках, готовых кувыркаться в постели с утра до вечера. Боже мой! Меня аж стало подташнивать.

– Я думала об этом, – говорила Фредди, – но для того, чтобы остаться, мне пришлось бы измениться. А я не уверена, что смогу.

– Но я не хочу, чтоб ты менялась.

– Нет? – Она подмигнула ему. – Но я же даже не южанка.

– Ты родилась и выросла на Юге. Кто же ты, как не южанка?

– Я выросла на светлых бобах и окороке, на печенье и сорго. Никто из моих предков не принимал участие в Гражданской войне, хотя одного из них едва не убили при Аламо. И, насколько я знаю, ни Прэи, ни Мак-Брумы никогда не владели плантацией и не надевали белых балахонов.

– У моего отца хранятся часы Джорджа Уоллеса, – сказал Джексон, – мы нашли их, когда он уехал. А моя мать как-то провела распродажу старья, и мистер Юбэнкс купил у нее целый ящик всякой рухляди за пятьдесят центов. Примерно через час он прибежал обратно, держа в руках какой-то странный колпак.

– Смотрите, что вы мне продали, мисс Марта, – восклицал он, – это же настоящий колпак куклуксклановца.

– Так и оказалось?

– Ага. Мама потом клялась и божилась, что в жизни его не видала. Говорила, что он, видимо, валялся в одном из ящиков, которые оставили на чердаке прежние хозяева дома.

– Хм, – пробормотала Фредди.

– Неужто ты не скучаешь по здешнему безумию?

– Да, бывает иногда, – улыбнулась она.

– Тогда оставайся со мной, малышка.

– Не могу, – всхлипнула она, – не могу и все тут.

И она кинулась в его объятия. «О господи, – вздохнула я, – вот и началось. Сейчас пойдут разговорчики об усталости, потом – о „Болеро“ Равеля, потом – о фильмах „Почтальон всегда звонит дважды“ и „Последнее танго в Париже“. А там они расчистят место на столе и начнут повторять все киношные кульбиты». Я решила, что у меня все же самые тупые сестры на свете. Они думают не мозгами, а тем, что между ног. Тут послышались отвратительные чмокающие звуки, не имеющие никакого отношения к чаепитию.

Мне стало ужасно скучно. Я столько лет смотрю сериалы, что, по правде говоря, ожидала чего-то большего. И мне жутко хотелось перекусить. Было бы, возможно, чуть лучше, играй на заднем плане приятная песня в исполнении Трейси Чэпмен или Вайноны. Но мне уже надоело подглядывать. Я прокралась в спальню, забралась в постель и укрылась с головой. Сама я буду только рада, если Фредди останется. Мы бы ходили с ней за продуктами. Ходить в «Винн-Дикси» с Джо-Нелл – настоящая пытка: она вечно боится наткнуться на жену кого-то из любовников. В результате я тоже дрожу, хотя, бог свидетель, сама-то невинна, как овечка. Однажды мы с ней стояли в отделе замороженных продуктов, и какая-то тетка залепила ей пощечину.

– Кто это? – спросила я, глядя вслед удирающей тетке.

– Лучше и не спрашивай, – пробурчала Джо-Нелл и прижала к щеке коробку с замороженными сливками.

Было бы просто здорово иметь под боком сестру с чуть менее жуткой репутацией. Последние годы я живу с Минервой и Джо-Нелл. У нас даже кошки нет. В общем-то, семейка совсем крошечная, но другой мне и не надо. Разумеется, мы трое много ссоримся, при такой-то разнице в возрасте нетрудно и возненавидеть друг дружку. Но семья есть семья. Я закрыла глаза, но уснуть смогла еще очень нескоро.

МИНЕРВА ПРЭЙ

Когда я снова открыла глаза, крутом была непроглядная тьма, а на груди у меня словно лежал кирпич. Я попыталась сесть и стряхнуть его, но из-за всех этих трубок мне было даже не повернуться. «Господи, – подумала я, – ну и тяжесть. Кто-то швырнул кирпич и угодил им прямо в меня».

Тут, скрипя туфлями по кафелю, прибежала сестричка.

– Миссис Прэй, – затараторила она, – давайте-ка ляжем в постель.

– Деточка, – сказала я, едва переводя дух, – а я и не заметила, что свалилась.

– Вы ушиблись? – спросила она.

– Нет-нет! Вот только кирпич ужасно давит.

– Что, простите?

– Мне как-то не по себе, – сказала я, и это было чистой правдой. В желудке у меня как-то странно заныло. Вот так же он ноет, когда стоишь у духовки и ждешь звоночка. Если прослушать его, пирог подгорит и весь труд пойдет насмарку.

– А что такое? – спрашивала сестричка.

– Да даже и не знаю.

– Вот что, давайте-ка ляжем в постель.

– Деточка, будь добра, позвони моим внучкам.

– Сейчас-сейчас. Садитесь сюда, во-от так. А теперь положим ножки.

Она помогла мне забраться в постель, и я откинулась на подушку. (По правде говоря, в больницах безбожно экономят на подушках и на одеялах.) И тут вокруг стемнело.

– Спасибо, милая, что выключила свет. А то мои старые глаза разболелись, – сказала я или, может быть, подумала, что сказала.

Но она, похоже, не расслышала, потому что уже через секунду свет снова зажегся – такой мягкий и теплый свет, что я вспомнила, как в конце апреля мы с Амосом выкапываем дикий папоротник вдоль ручья. Амос становится прямо на колени на лесной мох. Его фигура залита солнцем, которое светит на нас сквозь кроны берез, а с неба доносится пение соек. Течение в Церковном ручье очень быстрое, но мне кажется, что вода бежит в обратную сторону. Я слышу голоса детей: Руфи, Джози и Амоса-младшего. Но, погодите, тут что-то не так: Джози ведь не умеет говорить, а Амос-младший умер… Господи, как давно это было!

Но в воздухе звенит детский смех, чистый, как ключевая вода. Я вижу маму и папу, ждущих меня на крыльце, а рядом с ними – Берла и Хэтти. Позади них сидят все прочие Прэи, что когда-то едва-едва вырвались из битвы при Аламо. И мне кажется, что они добирались сюда всю нашу жизнь, пока у нас бушевали войны и наступал мир, пока мои близкие рождались, умирали и разбредались по свету, – они все добирались в мой садик ради этого самого мига.

Солнце припекает мне затылок и наполняет мою душу восторгом. Я опускаюсь на коленки рядом с Амосом и чувствую его дыхание. Наши мысли порхают легко, словно бабочки; и я, вытащив из кармана столовую ложку, тоже начинаю копать.

ФРЕДДИ

Мне снилось, что я живу на ферме у Джексона, причем лето уже наступило и розовый куст в его саду вырос мне по грудь. Мы с Минервой сидим на веранде и шьем лоскутное одеяло. Ткань наших с ней жизней полна настоящих людей, а не вертлявых жеманниц вроде приятельниц Сисси. Еще вчера я ненавидела Таллулу, а сегодня мне приснилось, как я сажаю здесь циннии. Тут быстро понимаешь, что значит «чувство локтя», что такое поддержка окружающих, насколько уверенно и надежно ощущаешь себя среди тех, кто знал твою семью многие годы. Вернуться туда, где ты родилась, может быть очень приятно. Видимо, это и называется «вернуться к истокам».

Посреди ночи зазвонил телефон. Мне снилось, что я уже иду взять трубку, удивляясь, не забыл ли Сэм о разнице часовых поясов. Он единственный мог позвонить так поздно. Я села и протерла глаза. В комнате было темно, а из коридора по-прежнему доносились телефонные звонки. Затем скрипнула дверь соседней спальни, и дощатый пол застонал под шагами Элинор.

– Алло? – сказала она, а через несколько секунд вдруг разревелась. – Но как же так? – стенала она.

Я скинула одеяло и пулей выскочила из кровати. Глаза у сестры приобрели какой-то странный оттенок: не желтый, а коричневатый, похожий на цвет расплавленного сахара. Она бурно всхлипывала и опиралась о стену, словно боясь упасть.

– Кажется, меня сейчас стошнит, – сказала она и глянула через коридор в сторону ванной. Над умывальником горел ночник, освещавший портрет брата Стоуи.

– Что случилось? – крикнула я. – Кто это звонил?

Элинор уставилась на меня и прорыдала:

– Они потеряли Минерву!

– Потеряли? Как?

Я представила, что она отправилась гулять во сне, натыкаясь на углы и открытые двери. Когда я студенткой проходила практику в больнице Джона Гастона, один пациент, страдавший старческим слабоумием, залез в бельевую и уснул на кипе шерстяных одеял.

– Она умерла.

Когда мы приехали в больницу, доктор Старбак поджидал нас в коридоре вместе с усталой медсестрой.

– Мне очень жаль, – бросил он совершенно равнодушно. – Ей уже ничем нельзя было помочь.

– Но как это произошло? – заорала я под хныканье Элинор. Мне было плевать, что я перебужу всю больницу. – Я видела ее всего несколько часов назад, и она была в порядке.

– Произошла остановка сердца, – сказал доктор Старбак. – Не подскажете, в какое похоронное бюро нам обратиться?

– Я хочу ее видеть.

Он явно изумился, но все же кивнул на дверь. Я обернулась к Элинор, схватила ее за руку и потащила за собой. В палате царил полумрак, и только над кроватью Минервы горел ночник. Она была укрыта по самую шею; глаза ее были закрыты. Мне вдруг показалась, что она жива; я ведь сотни раз видела ее спящей. Элинор грузно осела на пол.

– Минерва? – прошептала я, невольно ожидая, что сомкнутые веки сейчас затрепещут. – Мин?

Подняв простыню, я дотронулась до ее руки. Ладонь оказалась теплой. На секунду я решила, что доктор ошибся: ведь мертвец не может быть теплым. Но потом я вспомнила про Минервин жар. Подоконник был завален букетами и открытками с пожеланием скорейшего выздоровления. За все три дня ее болезни я ничего ей не принесла – ни единого цветочка. Меня вдруг ужалила мысль, что я все на свете проглядела. Моя бабушка умирала, а я, по своей глупости, даже не поняла этого. Ну как себе такое простить?! Пока я смотрела на открытки, в воздухе произошло какое-то легкое движение. Открытки шелохнулись, и часть их упала на пол. Мне показалось, что душа Минервы порхает по комнате и шлет мне молчаливый упрек. Я посмотрела на Элинор: заметила ли она этот ветерок. Но сестра так и сидела на полу, понурив голову.

– Не может быть, чтобы она умерла! – всхлипнула она, посмотрев на меня. – Мы что, никогда не услышим ее голоса?!

Я опустилась на корточки, обхватила ее руками и обняла так крепко, как только могла. Так мы и сидели, пока я не вспомнила о Джо-Нелл. Надо было и ей сообщить. Рассвет еще занимался, и мне страшно не хотелось ее будить: теперь-то нам всем не скоро удастся заснуть.

– Пойдем, – сказала я.

– Я не могу, – всхлипнула Элинор, но поднялась с пола.

Мы покинули палату Минервы, прошли мимо доктора и спустились на этаж Джо-Нелл.

ДЖО-НЕЛЛ

Мне приснился отвратительный кошмар про то, что Минерва умерла и мы с сестрами отправились в универмаг за траурными платьями. Едва приблизились к кассе, как из аппарата зазмеилась длинная лента бумаги. Я схватила ее, решив, будто это чек, но увидела, что держу свидетельство о смерти. На следующее утро, когда Фредди рассказала мне, что произошло этой ночью, я воскликнула:

– Именно это мне и приснилось! Богом клянусь!

– Сделай-ка одолжение, – сказала мне Элинор, – постарайся не видеть снов обо мне.

Я выписалась из больницы на собственный страх и риск. Медсестры заставили меня подписать какие-то бумаги, чтобы я не могла потом подать на них в суд. Они ведь видели, как ко мне пожаловали служащие железнодорожной компании, желавшие задобрить меня шоколадом и гвоздиками – пожилые господа в костюмах-тройках, с пожелтевшими ногтями и тяжелым запахом изо рта. Они приходили дня три назад.

– Слушайте вы, подонки, – крикнула я им, – судится только всякий сброд. А мне от вашего Луисвилла – Нашвилла не нужно и ломаного гроша. Я вам не какая-нибудь побирушка!

И, подняв вазу с тигровыми лилиями, я запустила ею прямо в них. Вся палата была потом забрызгана водой и усыпана битым стеклом. Они тут же сбежали. Знаю, я чуток переборщила, но очень уж перенервничала. По правде говоря, меня напугало известие, что они знают все подробности аварии: как я напилась текилы и вела машину почти что в отключке. От мысли, что они потребуют оплатить починку путей и локомотива, душа просто уходила в пятки.

Потом я села в инвалидное кресло и покатила в палату Минервы. Там я зарыдала у нее на плече, твердя, что теперь мне не у кого взять в долг. Вот всегда я ляпну какую-то гадость, от которой всем станет только хуже. Минерва все убеждала меня подражать не Мадонне, а скажем, Грейс Келли.

– Но она же умерла, – возражала я ей.

– Нет, – говорила Минерва, – она живет в своих фильмах. Сходи-ка в «Видеоэкспресс» и погляди. В «Окне во двор» у Грейс великолепная прическа.

И вот теперь я смотрела на этих пиявок медсестер и прикидывала, что же мне делать. «Вряд ли, – думала я, – мне удастся стать такой, как Грейс. Ведь я куда больше похожа на Шерил Кроу: единственное, чего мне постоянно хочется, это хорошенько повеселиться – переспать с каким-нибудь симпатягой и хлебнуть пивка». Так я и металась внутри себя: от Шерил к Грейс и от Грейс к Шерил. В конце концов я решила быть самой собой.

– Моя бабуля умерла, – заявила я им, – так что прочь с дороги!

Они расступились передо мной, точь-в-точь как море, только не Красное, а белое – из-за их халатов.

– Дайте мне мои ходунки и обезболивающее. Я сваливаю, – крикнула я и мельком подумала, что в старости буду настоящей мегерой.

Фредди отвезла нас в похоронное бюро. Путь по вымощенной кирпичом дорожке оказался долгим и трудным; я вся сгорбилась над ходунками и передвигалась боком, словно краб. Утро было промозглое; трава по краям дорожки покрылась инеем, а с крыш свисали сосульки. Похоронное бюро оказалось двухэтажным зданием из красного кирпича с массивными белыми колоннами на крыльце. Даже не верилось, что это – дом смерти, но все наши родственники отправлялись в последний путь отсюда.

Гробовщика звали мистер Карл Юбэнкс Третий. Он встречал нас в вестибюле, придерживая дверь широкой белой рукой и зазывая всех внутрь.

– Заходите, – говорил он, – милости просим.

Сестры вошли, поддерживая меня с обеих сторон. Элинор так опухла от слез, что ее веки походили на банановые перцы. На ее плоском как блин лице они особенно бросались в глаза. Фредди была бледна как полотно, темные глаза горели, а вокруг рта виднелся зеленоватый след: все эти дни нас беспрестанно рвало. Сама я еще не смотрелась в зеркало, но прекрасно понимала, что похожа на путало. Однако впервые за всю мою сознательную жизнь мне было на это наплевать. Я все думала, как бы теперь поступила Грейс Келли – молодая, гладко причесанная Грейс, которая ласкалась к сидящему в инвалидном кресле Джимми Стюарту и каким-то образом разогревала ему бренди без микроволновой печи (тогда еще не изобретенной). Бьюсь об заклад, она бы лишь протянула затянутую в перчатку кисть и произнесла: «Мистер Юбэнкс». И все – только имя, и больше ни слова. Но это прозвучало бы так, словно она витийствовала битых четверть часа.

Пока мы шли через вестибюль, мистер Юбэнкс выдал нам по упаковке бумажных платочков, надорвав каждую точно по прорезям. Поскольку сама я не могла спуститься в подвал, внук хозяина, здоровенный детина, судивший местные футбольные матчи, снес меня на руках. Фредди шла следом с моими ходунками. И вот мы побрели меж рядами гробов, стараясь запоминать цвета и фасоны. Подняв одну из брошюрок, я увидела цену в 7049 долларов 62 цента. «Ни фига себе расценочки, – подумала я, – а на что, интересно, идут 62 цента?» Самые шикарные похороны стоили и вовсе 12 101 доллар 29 центов.

Минерва всегда повторяла, что ее вполне устроит простой сосновый ящик, такой, в каком когда-то хоронили нашего папу. Но я его все равно не помню. Взяв какой-то буклетик, я прочла заголовок: «Ваши похороны и вы: 101 совет». Затем на глаза попалась модель из вишневого дерева, стоившая аж 8000 долларов 2 цента.

– Не те мы с тобой выбрали профессии, – сказала я Фредди, ткнув ее в бок. – Ты только глянь на эти цены! Надо открыть похоронное бюро и зажить наконец по-человечески.

– Заткнись, – зашипела на меня Элинор, – что за гадкая идея!

– Ха! Зато куда более перспективная, чем выпекание булочек.

– Ну, ты как знаешь, а я буду печь. – Она высморкалась в бумажный платок. – Это же семейная традиция!

– Что ж, в нашей конторе ты будешь главная по кремациям, – ответила я, – поняла прикол: «кремация»?

– Ничего смешного! – Элинор прямо позеленела.

– До сих пор не могу поверить, что она умерла, – твердила Фредди вишневому гробу и водила пальцами по холодной полировке. Модель была отличная, но нам не по карману.

– И я. – Тут совершенно неожиданно у меня подкосились колени, и я вцепилась в ходунки. Живому человеку трудновато свыкнуться со смертью, но я-то знала, что бывает и потяжелее. Слава богу, на сей раз никого не задавило арбузами и никто не повесился на венецианских жалюзи. Смерть Минервы была большой бедой, но, по крайней мере, в ней не было ничего фантастичного или позорного. Когда человек умирает от сердечного приступа, никто не просит гробовщика воссоздать покойнику лицо или изготовить закрытый гроб.

– И мне тоже не верится, – вздохнула Элинор и захлюпала носом. – Они говорят: «сердечный приступ». Но как можно проворонить сердечный приступ в кардиологическом отделении, где больные опутаны миллионами проводков?! Или сестры не следили за монитором?!

– Кардиомониторы сигналят в случае опасности, – кивнула Фредди.

– Может, его отключили? – предположила я.

– Или он был сломан, – всхлипнула Элинор.

– Об этом мы никогда уже не узнаем, – сказала Фредди, словно размышляя вслух.

– Меня просто трясет от мысли, что этот мистер Юбэнкс будет трогать Минервино мертвое тело, – выла Элинор.

– Слушай, ну что ты мелешь? – нахмурилась я. – Господи!

– Просто вырвалось. – Элинор снова высморкалась. – Не пойму, к чему вся эта кутерьма вокруг смерти. Почему нельзя просто вырыть яму и поскорее с этим покончить? Или был бы один-единственный вид гробов, а не десятки разных.

– Точно, – согласилась я, – это же гроб, а не вечерний туалет.

– Хочу, чтоб меня кремировали, – сказала Фредди. – Мое тело превратится в горстку пепла, а Сэм развеет ее над океаном. – Она подняла руку и сделала вид, что рассеивает воображаемую золу.

– Прах, прах, прах, – пропела я, – им мы были, им и станем.

– Слушай, может, ты все-таки заткнешься? – Элинор сощурилась. – «Прах», елки-палки! Не таким верто прахам, как ты, рассуждать о нем.

Я решила не отвечать. Ведь я-то знаю: в этих вспышках ярости у нее выражается горе. Мне вдруг вспомнились похороны в Нашвилле, проходившие в синагоге на Уэст-Энд-авеню. Покойник водил дружбу с моим тогдашним хахалем, так что мне было не отвертеться. Там интересно молились над покойным, а гроб был совсем простой, украшенный лишь звездой Давида. Тогда-то я и решила, что если уж ударюсь в религию (правда, это маловероятно), то пойду именно в синагогу. Только в тамошних похоронах и был какой-то смысл: не то что здешние, где надо выбрать безвкусный, скверно окрашенный металлический ящик с пушистой тряпкой внутри. Все эти саркофаги напоминали мне убежища вампиров: вот розовый гробик с расшитым розочками пологом и кружевной подушечкой, а вот – белая моделька с блестящими хромированными ручками, как у холодильника «Фриджидер». Не понимаю, зачем так мучить родственников?! Я решила, что похоронный бизнес – мошенничество, и возненавидела Юбэнксов за их мерзкое ремесло.

– А как сейчас на старых родовых кладбищах? – спросила Фредди.

– Там слишком дорогие участки, – сказала Элинор. Она-то почем знает?

– Но когда-то это была отличная идея, – пробормотала Фредди, – собрать всю семью в одном месте.

Она отошла к какому-то пестрому гробу, который издалека казался огромной глыбой мороженого с шоколадной крошкой. Разглядывая его, она скрестила руки на груди и добавила:

– Родственники должны держаться вместе.

– Не могу не согласиться, – прошипела Элинор и бросила на меня ядовитый взгляд. Затем она вздернула голову: – Так что, ты по-прежнему собираешься в Техас?

– Да, – ответила я, хотя была в этом вовсе не так уж уверена. По правде говоря, я напрочь забыла про Техас.

– Когда? – Вид у нее был просто несчастный.

– Как только смогу сесть за руль.

– Значит, скоро. – Ее глаза наполнились слезами, и она вдруг схватила меня за руку: – Не уезжай, ну пожалуйста! Если останешься, обещаю, что буду печь наполеоны. Я дам объявление в газету, и мы станем настоящей кондитерской. Можем даже сменить название на то, которое ты хотела: «Американские пирожные».

– Элинор, прекрати, – сказала я.

– Купим машину для варки эспрессо. Будем продавать острое: пироги с томатом и маринованный козий сыр. Только, ради бога, не уезжай! Хватит с меня одной этой потери!

– Закусочную по-любому надо обновлять, – ответила я, – и неважно, уеду я или останусь.

– Но одной мне это не осилить. У меня нет ни фантазии, ни желания.

– Слушай, я уезжаю, и точка. Свыкнись уже с этой мыслью. – И я поковыляла к Фредди, оставив Элинор среди дорогущих гробов.

– Предательница, – заорала она, – трусиха!

– И чего она надрывается? – спросила я Фредди. – Или ты тоже считаешь, что отъезд – это бредовая идея?

– Я? – Фредди закатила глаза. – Ты что, забыла, что твоя сестрица удрала в Калифорнию на «валианте» образца шестьдесят первого года?

– И вернулась в Теннесси на маршрутном такси. Н-да, не особо большой прогресс!

– И не говори. – Она провела пальцем по похожему на мороженое гробу. – Я тут стою и думаю, что бы со мной было, если б умер Сэм. Если б я знала, что уже никогда его не увижу Он хоть и веган, но готовил мне бутерброды с салями и горчицей и подавал их прямо в постель.

– Небось потом от тебя так эротично несло колбасой! – подколола ее я.

– А еще он угощал меня свежесваренным кофе с карамелью, – хмуро продолжала она.

– А как же блондиночка? – Я не сводила глаз с гроба. В нем лежала тщательно взбитая подушечка, расшитая ландышами. На специальной табличке было указано, что матрас на пружинах, словно мертвецу это важно.

– Я просто забуду о ней, – сказала Фредди.

– Если б не Джексон, это было бы труднее, а?

– Пожалуй, – пробормотала она, задумавшись.

– А что же будет с нашим милым доктором? Снова оставишь его с разбитым сердцем? – Я и сама поморщилась от этого вопроса, но промолчать не могла: я просто умирала от любопытства.

– О господи, – сказала она, а затем вытащила свой платок и промокнула глаза.

– Вот такое дерьмо наша жизнь. – Я обняла ее, опираясь здоровым бедром о ходунки.

– Да уж, – кивнула она, сморкаясь, – чтоб ее!

В конце концов мы сошлись на модели № 15. Гроб был облицован орехом, и нам бы он был не по карману, не вооружись мистер Юбэнкс калькулятором и не составь для нас вполне гуманный план оплаты в рассрочку. В результате мы заказали весь набор, включая ткань для обивки. Мистер Юбэнкс пояснил нам, что это очень важная деталь. Дешевые ткани пропускают воду, а мы не желали, чтоб Минерва там мокла.

Внук мистера Юбэнкса вынес меня из подвала, но на этом поход не окончился. Какая-то худышка с глазами навыкате потащила нас в зал, где пахло пережаренным кофе и окурками. Она протянула нам целую кипу буклетов и список, по которому мы должны были выбрать текст объявления о смерти, музыку для похорон, команду несущую гроб, и священника. Памятуя, как Минерва обожала Шона Коннори, я заказала игру на волынке. Было бы отлично, если б они исполнили «Дивную благодать».

– На волынке? – переспросила худышка. Она так отшатнулась, словно я предложила что-то непристойное, типа соревнования, кто громче пукнет.

– Мы шотландцы, – пояснила я.

– Мне казалось, вы родились в Таллуле, – сказала она.

– Она хочет сказать: шотландцы по происхождению, – вставила Фредди.

– Да нет же! Минерва родом из Техаса, – возразила Элинор.

– Но в роду-то у ней были какие-то шотландцы, – не сдавалась я.

– Ага, ее девичья фамилия – Мюррей, – кивнула Фредди.

– Ой, чуть не забыла! – вскочила вдруг Элинор. – Мне нужно отправить телеграмму.

– Кому? – опешила я. – В Маунт-Олив же никого не осталось.

– Мне пора, – невозмутимо объявила Элинор. Чуть крякнув, она подняла свою сумку и потащилась к выходу.

– А может, все же выберете орган? – подсказала пучеглазая худышка, испугавшись, что мы отвлеклись. – У нас есть просто отличные записи. Думаю, там найдется даже гимн «Дивная благодать».

– Нет, я хочу волынку, – уперлась я, – хочу нормальные шотландские похороны.

– О, разумеется, я постараюсь. Но боюсь, на это потребуются дополнительные расходы. – Она собрала свои буклеты, и наше совещание подошло к концу. – Я позвоню в колледж, быть может, им удастся что-то откопать.

– Копайте-копайте, – прошипела я и чихнула в свой платок, – это-то вы хорошо умеете.