Текст книги "Американский пирог"

Автор книги: Майкл Уэст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

ДЖЕКСОН

Букет я купил в «Флауэр пауэр» – тамошний продавец уже знает, что мне по вкусу: коралловые розы, тигровые лилии и райские птицы. Затем я поехал на кладбище. Припарковавшись у памятника павшим конфедератам, я прошел шесть рядов к востоку до участка Маннингов. Могилку Келли когда-то украсили херувимом, но теперь его крылышки пооблупились. Над маминым гробом лежит простая плита из розового гранита с надписью «Марта Джексон Маннинг». Она уверяла, что находится в родстве с Эндрю Джексоном, но отец в это не верил. Он вообще никогда не верил ее словам, даже когда она пожаловалась на какую-то «шишечку» в груди.

– Ради бога, Марта, – сказал он с досадой, – это обычный фиброаденоматоз.

– Ну, пощупай, – просила мама, пытаясь поймать его жилистую руку.

– Марта, я щупаю молочные железы с утра до вечера. Могу я хоть дома отдохнуть?!

Она и меня просила пощупать, но я тоже отказался. А через семь месяцев она умерла. У нее оказалась скоротечная форма рака, и метастазы сыпались, как конфетти из хлопушки.

Вскоре после этого я встретил Фредди. Как-то холодным вечером она предложила приготовить ужин у меня на квартире. Я откупорил бутылку божоле, и она утащила ее в мою тесную кухню, сказав, что приготовит мне «пьяную грушу». Я был просто потрясен и решил, что моя девушка – кулинарный гений. Сам-то я к таким изыскам не привык и слыхал разве что о «пьяной вишне». Когда я уже до отвала наелся сырных палочек и крекеров, моя захмелевшая подруга внесла наконец десерт. Она была совершенно голая, а в руках держала глиняный поднос, на котором красовались груши. В тот вечер она забыла отварить лосося, забыла приготовить салат или хотя бы бутерброды, но, боже мой, какие она сделала груши! Мы ели их прямо в постели, кормя друг друга с ложечки лимонным соусом. Так что начало у нас получилось на редкость многообещающее.

Перед отъездом в медицинский колледж я достал из сейфа мамин бриллиант в два карата и заказал к нему оправу из белого золота: ведь я во что бы то ни стало собирался жениться на Фредди Мак-Брум. Я заказал кольцо по ее мерке, и, хотя она не любила «побрякушек», это колечко ей понравилось. Мы знали, что помолвка будет длинной, главным образом из-за моего отца, который твердил, что все браки, заключенные в медицинском колледже, быстро распадаются. Фредди не возражала. Ей дали комнату в общежитии, но жила она в основном у меня, в Мидтауне. Когда ее исключили, я был потрясен. Ну кто бы мог подумать, что ей не хватает денег? Она ведь почти ничего не тратила! Я просто рвал и метал.

– Ушам своим не верю! Тебя что, насовсем исключили?! Или ты можешь поступить заново?

– Не знаю, – бросила она, лежа на диване и прочищая флоссом зубы.

– Не знаешь?! – заорал я. – Как это «не знаешь»?

– Слушай, – сказала она, – это мое дело, а не твое.

– Какая разница? Твои дела и мои тоже.

– Не преувеличивай.

– А я и не думал!

– Слушай, может, тебе за меня стыдно? Дело ведь в этом, да?

Я молча уставился на нее, осознав, куда она клонит. С самого начала нашего романа, разгоревшегося в зоологической лаборатории, она постоянно говорила, что мы не пара: докторский сынок и дочь простого булочника. И уверяла, что мезальянс – залог краха.

– В голове не укладывается, – повторял я, шагая по крошечной гостиной, – ты выкрала это чертово сердце!

– И не только сердце, еще и желчный пузырь. Мне понадобились деньги, я была на мели.

– Но у меня-то есть деньги! – Я стучал себя в грудь, а потом наклонился и схватил ее за плечи. – Ты могла попросить у меня!

– Ты что же – мой спонсор?

– Нет, я тот дурак, что до безумия любит тебя. Точнее, любил.

Она ушла в спальню и стала складывать одежду в мешки. Вещей у нее всегда было мало: по ее словам, она не желала иметь ничего, с чем было бы жалко расстаться. Пока она собиралась, я положил ноги на стеклянный столик и сделал вид, что смотрю десятичасовые новости. Но в голове у меня вертелись египетские пирамиды, где на стенах нарисованы бредущие в загробный мир человечки, уносящие с собой цветы и фрукты, точь-в-точь как Фредди сейчас уносила свои пожитки в дом на Ривер-стрит. Собрав два холщовых мешка, она встала в дверях и объявила, что уходит. «Пока», – хмыкнул я, не отрывая взгляд от телевизора. Она сняла мое колечко, и оно со звоном упало в стеклянную пепельницу. Дверь захлопнулась, Фредди ушла в сырую ночь.

Живя с человеком, обычно узнаешь о нем тысячу мельчайших подробностей, но узнать что-либо о Фредди было практически невозможно. Красноречивее всего рассказывали о ней ее волосы: они пахли лишь свежевыглаженными льняными полотенцами. У Фредди не было никаких вещей: ни мебели, ни постеров – вообще ничего, кроме зубной щетки, учебников и пары поношенных шмоток. И эти скудные пожитки ровным счетом ничего не говорили о ее внутреннем мире. Кроме того, у нее не было дурных привычек: она не грызла карандаши и не разбрасывала по квартире носовые платки. Не было и любимого лакомства, скажем, оливок или плавленого сыра. Обычно человек оставляет свой след даже в гостиничном номере, но Фредди была минималисткой. Делая бутерброд с колбасой, она все начисто подтирала, не оставляя на столе ни крошки.

Моя бывшая жена оказалась полной противоположностью: о ее характере можно было судить уже за версту. По всему дому вечно валялись журналы «Вог», «Гурме», «Акитекчерел дайджест» и приходившие по подписке номера «Повседневной одежды для женщин». В ванной было полно ракушек, привезенных с Бермуд, а также разноцветных пузырьков с ароматическими маслами, купленных в Мидтауне. На столе лежал толстый ежедневник, в котором был расписан каждый день ее жизни: теннис, маникюр, депиляция ног, шейпинг, поход к травнику, к аналитику, на матч младшей лиги, на обед с Джули Фей из «Новинок моды с Джули Фей». Из последнего романа Тома Клэнси торчали билеты на концерт, а крутом все было усеяно пилками для ногтей, лаками от «Эсте Лаудер» и вырезками из журнала «Коммершиал ньюс». Посреди стола стояла банка каперсов с торчавшей в ней серебряной ложкой. Конечно, это была лишь верхушка Изабеллиного айсберга, но тем не менее по ней можно было представить и подводную часть.

Когда Фредди ушла от меня, я всю ночь обшаривал квартиру. Она не оставила после себя ничего, кроме пары шпилек, завалившихся за ящик комода, двух длинных каштановых прядей, застрявших в сливе душевой кабинки, и приборчик для приготовления лимонного соуса. Я храню этот приборчик и по сей день, хотя волосы и булавки уже давно потерялись. К тому времени, когда я примчался за ней в Таллулу, она уже перебралась в Калифорнию. Через год жена моего отца (не помню, которая именно) прислала мне вырезку из таллульской газеты, где в крошечной заметке сообщалось, что Фредди вышла за доктора наук Сэма Эспая. Стало быть, тоже за доктора, но уже совсем другого.

Когда мы с Изабеллой поженились, я подарил ей золотое кольцо без камня, сославшись на бедность. Она мне поверила: тогда я был просто студентом-педиатром, которому оставался еще целый год до выпуска. В это самое время Фреддино колечко полеживало в сейфе банка «Либерти». Оно и сейчас там. Жене же я так и не купил бриллиант, быть может, потому, что в глубине души знал: мы с ней расстанемся. Она была золотоволосой красавицей и «лицом» самых модных бутиков Мемфиса и Джермантауна. Тогда мне казалось, что я люблю ее, но теперь-то стало ясно, что я просто хотел семьи. А Изабелла, по-видимому, хотела заарканить врача. Изначально я надеялся стать ангиохирургом, но меня не приняли в ординатуру. Пришлось идти в педиатрию, куда взяли с радостью. Разумеется, это вполне достойная область, но тогда она мне казалась сущей каторгой: ведь предстояло до конца жизни осматривать орущих младенцев и выслушивать бредни их мнительных мамаш. Уже потом я понял, что в этой-то сумятице и заключен весь риск: можно пропустить того единственного ребенка, который действительно болен. Малыша с лимфоцитарной лейкемией, менингитом или диабетом.

Однако заработок педиатра Изабеллу не устраивал. Она пыталась угнаться за женами кардиологов, хирургов-ортопедов, гинекологов и анестезиологов – врачей наиболее прибыльных специальностей. Но будь мой гонорар и много больше, ей все равно не нравилась Таллула. Не нравились выходившие на площадь краснокирпичные фасады. Не нравились магазины одежды, в которых до сих пор продавали дешевые кожаные башмаки, юбки клеш и прочую старушечью дребедень. К ее ужасу, в городишке не водилось ни балета, ни концертного зала, ни даже приличной чайной. Закусочная, по ее мнению, была сущим кошмаром. А уж о пристойном ювелирном магазине, разумеется, и речи не шло. В итоге она ездила в Нашвилл каждый день, словно поход по магазинам «Грин хиллс» и «Белль мид» был для нее священным долгом.

По прошествии двух лет я промотался до нитки. Мой банкир Джордж Кармайкл утверждал, что это просто невероятно: ведь я не вкладывал денег в убыточные компании, не покупал роскошных квартир или домов стоимостью в миллион долларов. И тем не менее я был гол как сокол. Когда я рассказал об этом жене, она зарыдала, а затем впала в бешенство. И на следующий же день заказала себе манто из чернобурки за пять тысяч. А обедая с одним пройдохой риелтором, присмотрела нам пару домов стоимостью около двух миллионов: «хижину» в пятнадцать комнат на участке в двести акров и точную копию Тары на участке в пол-акра.

Со стрессом каждый справляется по-своему. Стыдно признаться, но я начал встречаться с медсестрой-практиканткой с педиатрического отделения – миловидной хохотушкой, напоминавшей мне Салли Филд в сериале «Летающая монашка».

Изабелла пронюхала о ней в два счета. А пронюхав, набросилась на меня с электрическим кухонным ножом. После развода у меня не осталось ничего: ни дома, ни машины, даже стула или лампы и то не осталось. Меня бросила и жена, и «летучая монашка», и обе обчистили, словно стая стервятников.

Тогда-то я и вспомнил о Фредди с ее спартанской неприхотливостью. Насколько все же выгодно ничего не иметь: и воры не тронут, и коллеги не позавидуют, и хозяйство вести несложно. Но на мое горе, Фредди рядом не было, а был лишь пустой банковский счет, куча долгов и профессия, полностью зависящая от заболеваемости детей. Я подумывал уехать – отправиться в Калифорнию и упросить Фредди вернуться ко мне. Однажды я даже сходил в «Булочки Фреда» и попытался расспросить о ней Джо-Нелл.

– Показать тебе пирожные со сливками? – спросила она.

Она оказалась светловолосой и голубоглазой копией Фредди с более пышными бедрами и грудью. Я заметил, что у них одинаковая улыбка и мелкие белые зубы.

– О, конечно, – ответил я. – Да, кстати, как там дела у Фредди? (Дипломатические тонкости были мне напрочь недоступны.)

– Получает уже вторую магистерскую степень, – отозвалась Джо-Нелл, опускаясь на корточки и вытаскивая поднос с выпечкой.

– Что? – изумился я. Я-то не слыхал и о первой степени. В таллульской газете сообщают отнюдь не обо всех достижениях местных жителей. Если событие проходит незамеченным, на то может быть две причины: редактор газеты, мисс Филлис Госсетт, либо не знала о нем, либо утверждает,что не знала, что на самом деле означает «отсеяла как неинтересное». С точки зрения Филлис Госсетт, люди делятся на тех, кто стоит особого внимания, и тех, кто его вовсе не стоит. Будучи типичной карьеристкой, она всячески подлизывается к городским толстосумам, мастерски определяя тех, кто может быть ей полезен. Словом, настоящая хищница. Всех Пеннингтонов она чтит как небожителей, но те, кто носит фамилию Прэй или Мак-Брум, ей совершенно неинтересны.

– Я сообщала в газету, – говорила Джо-Нелл, – но об этом ничего не написали. А ведь я сказала Филлис Госсетт, что Фредди работает с китами. Настоящими, живыми китами! А она мне: «Господи, надеюсь, они не проглотят нашу коротышку». Ну разве не стерва? Ведь ей же просто завидно!

– Что ж, это в духе старушки Филлис, – ответил я. Меня это все порядком разозлило, даже пот прошиб. – Вечно злобствует, слыша о тех, кто удачливее нее.

– Да она просто дрянь.

– Завистливая дура.

– Вот что дура, так это точно. – И Джо-Нелл вынула из духовки еще один поднос с пирожными. – Фредди аж диву дается: похоже, ее уважают повсюду, кроме Таллулы. Минерва ей как-то сказала: «Не переживай, Фредди, даже Иисуса не чтили в Его родном городе». Ну, а я-то надеюсь, что мисс Госсетт в жизни не поднимется выше таллульской газеты.

– Уверен, что так и будет. – Я думал, как бы вывести разговор снова на Фредди, но Джо-Нелл в любой ситуации берет дело в свои руки. В результате я купил дюжину булочек со сливками, кучу слоек с корицей, печенья с повидлом и целую упаковку шоколадных пирожных. Все это я отнес в сестринскую педиатрического отделения и оставил там на столе. Сверху возложил рецептурный бланк с надписью: «Лакомиться по три раза в день. Доктор Дж. Маннинг».

Этот шаг стал своего рода поворотным этапом в моей жизни, потому что с тех пор медсестры не давали мне прохода. Я не хвастаюсь, это чистая правда. Один мой разведенный коллега, гастроэнтеролог Дейв Уильямс, говорит, что это просто издержки нашей профессии. Причем успех почти не зависит от внешних данных или материального достатка. «Все дело в красной буквочке „Д“ на твоем халате, – пояснил мне Дейв. – Быть разведенным доктором – это все равно что оказаться в открытом океане с артериальным кровотечением. Рано или поздно к тебе устремятся сотни акул». И вот мое «кровотечение» продолжается уже много лет, а раны по-прежнему не затягиваются.

Наткнувшись на Фредди в доме Сисси, я вызвался подвезти ее до дому. Она согласилась, и я решил, что мне снова улыбнулась удача. Я и понятия не имел, как там у нее дела, в Калифорнии, а знал лишь, что меня по-прежнему тянет к ней: слава богу, в машине было темно и моя эрекция осталась незамеченной. Задень она меня нечаянно рукавом, произошел бы немедленный взрыв. Больше всего мне хотелось отвезти ее домой и неспешно расстегнуть на ней блузку, но было бы здорово даже просто посидеть в машине, вдыхая аромат ее волос: они теперь были коротко и чертовски сексуально острижены, но по-прежнему пахли свежевыглаженными полотенцами. Но я сидел смирно. Малейшее сопротивление с ее стороны повергло бы меня просто в уныние. Наконец, свернув на Ривер-стрит, я сделал глубокий вдох и пошел ва-банк:

– Может, заедем ко мне на ферму на глоточек пива?

– Пива? – спросила она, покосившись на меня.

– Ну, не пива, так вина, минералки, свежепрофильтрованной воды, – настаивал я, пытаясь шутить.

Она рассмеялась:

– Как соблазнительно!

– Тогда едем? – Мое сердце трещало, как спелый арбуз, полный сладкой и липкой мякоти.

– Мне пора домой.

– Но еще так рано.

– Знаю, но я что-то устала.

– Это из-за вечеринки, – сказал я, прекрасно понимая, что она врет. В полутемном салоне ее глаза казались совершенно бездонными; зрачки расширились и словно затягивали меня. Я знал эти глаза так, словно они были моими собственными.

На следующий день я проехал по проселочной дороге, на которую выходят задворки ее дома. Она стояла в саду, подбирая сломанные сучья и кидая их в тачку. На ней была старая фуфайка с капюшоном, размера на два больше, чем нужно, с вышивкой на груди «Государственный университет Сан-Франциско». Я поехал побыстрее, надеясь, что она меня не заметила, и размышляя, чья эта огромная фуфайка – неужели ее мужа? На следующий день я снова приехал и стал заглядывать в глубь сада и в окна. Знаю, нормальные люди так не делают, но я просто не мог удержаться.

Как-то днем я заметил ее в больничном кафе и тут же потащил свой поднос к ее столику.

– У тебя тут не занято? – спросил я, моля бога, чтоб она никого не ждала.

– Садись, – ответила она, указавна пустой стул. И я сел. Неожиданно я понял, что понятия не имею, о чем нам говорить. В голове вертелась та фуфайка с капюшоном, и я спросил, где она училась на магистра.

– В Скриппсе, – сказала она, облизывая ложку. Ей нравится сладкий кофе, вспомнилось мне вдруг, с большим количеством сливок.

– А твой муж – он тоже там учился? – бросил я и сам подивился, как ловко и непринужденно это прозвучало: словно я собираю анамнез у пациента.

– Да. Но первые четыре года он отучился в Государственном университете Сан-Франциско. Взгляды у него тогда были крайне левые, хотя, впрочем, он и теперь не особо поправел. – Она указала на мой салат с тунцом: – Вот твой обед он решительно не одобрил бы.

– Почему, интересно? – Я уставился на свой поднос и мысленно пожалел, что заговорил о ее муже.

– Рыба и яйца. – Она пожала плечами и загадочно улыбнулась. – Сэм – веган.

– В смысле – житель планеты в системе Веги? – поддразнил я.

– В смысле – строгий вегетарианец. Он не ест ни мяса, ни…

– Я знаю, кто такие веганы, – прервал я, но все равно чувствовал себя круглым идиотом. На ее тарелке лежали остатки салата. – Так ты что, тоже на диете?

– Я? – улыбнулась она. – Как бы не так.

– Докажи. – Я разломил свой бутерброд и протянул ей половинку. Она съела все до последней крошки и облизала пальчики.

– Боже, как вкусно, – сказала она, разглядывая ладонь, – похоже, я крепко проголодалась.

– Хочешь и вторую половинку? – Я протянул ей остатки бутерброда, но она покачала головой. Муж-веган вряд ли мог быть серьезным соперником, и в душе у меня снова зацвела надежда. Хотя, может быть, это расцветало вожделение. Но, как бы это растение ни называлось, его аромат был силен, как запах соуса карри с чесноком. Я все думал, есть ли у меня еще шанс, или ее сердце осталось на Диком, Диком Западе.

– Ну что ж, предварительное испытание ты прошла. А как насчет стопроцентно невегетарианского ужина в эту пятницу? – Я произнес это совершенно непринужденно, скрестив руки на столе. – Съешь ли ты отвратительную, изобилующую холестерином жареную рыбу с жирным соусом, квашеной капустой и печеным картофелем?

– Такое подают лишь в одном заведении, – заключила она, чуть приподняв брови, – «Озеро Сентер-Хилл».

– Угадала, – подтвердил я, – в ресторане Бадди у лодочного дока.

– Даже не знаю. – Она закусила палец, явно терзаясь сомнениями; я никак не мог понять, в чем загвоздка: в холестерине или в предполагаемом спутнике. Во всем, что не касается детских инфекций, стрептококковых ангин или кожных высыпаний, я начисто лишен интуиции. И главной загадкой являются женщины. Фредди по-прежнему покусывала палец.

– Фредди, – окликнул я, – что скажешь?

– Идем. Сто лет не ела рыбу у Бадди, – и она взъерошила свои стриженые волосы. Вот оно: ее фирменное пренебрежение к красоте и лоску!

Уйдя из больницы, я отправился на кладбище. Зимой там особенно хорошо: холодное, открытое всем ветрам плато, с круговым обзором. Обычно меня никто не спрашивает, зачем я туда хожу, но, если кто вдруг полюбопытствует, я отвечу: «Послушай, я ведь южный парень, а южане чтут своих предков». «Предки!» – изумится собеседник и представит себе бессчетные поколения Маннингов и Джексонов. Пока отец не перебрался во Флориду, я думал, что и его здесь похоронят. Теперь-то стало ясно, что его многочисленные жены этого не допустят, так что мама вновь обречена на одиночество, он и при жизни-то никогда не был рядом. Когда подошло время отдавать сына в детский сад, она предпочла растить меня дома. Мы с ней много гуляли и порой заходили на кладбище, где копались мисс Минерва и девочки Мак-Брум. Они выпалывали сорняки и расставляли цветочки в пластмассовых стаканах, нагруженных щебенкой.

Маму уже тогда интересовали мертвые, хотя, впрочем, живые занимали ее гораздо больше. Она разрешала мне подбирать бездомных кошек, попугаев с перебитыми лапками, черепашек, питавшихся помидорами, и лягушек, которые выпрыгивали из обувной коробки, забивались под кухонную раковину и квакали там все лето напролет. После смерти Келли мы остались втроем: Чили, Марта и я. Теперь же я единственный Маннинг в телефонном справочнике Таллулы. Порой мне кажется, что я уже сирота, хотя отец и звонит мне раз месяц из Тампы. Зимой он постоянно шлет ящики апельсинов и мандаринов, завернутых в мятую зеленую бумагу. Думаю, мне не хватает семьи, но родственников на заказ не штампуют. Либо у тебя есть тетки и кузины, либо – извини.

Неожиданно среди деревьев замаячила женщина в светлом кожаном пальто и красном шарфе. Ее спина казалась совершенно бескостной, круглой и мягкой, словно тело кита. Когда она разогнулась, я понял, что это Минерва Прэй. Я пробежал мимо дюжины надгробий и, запыхавшись, подошел к ней. Она подняла глаза и явно удивилась.

– Мисс Минерва! – воскликнул я. – Никак это вы?!

– Я, а то кто же? – Она сунула руку в карман и вытащила нитяные перчатки. – Решила глянуть, не сдул ли ветер цветочки моего Амоса. Но цветочки на месте.

– Думаю, вы замерзли, – сказал я, – может, подвезти вас домой?

– Вот уж не откажусь. – Она натянула перчатки. – Спасибо тебе, дорогой.

Я подал ей руку, и она оперлась на нее. Даже сквозь перчатки ощущалось, что ее пальцы мокрые и холодные, как свежеразмороженные куриные грудки.

– Ходил проведать маму, мой мальчик? – спросила она.

– Да, мэм.

– Что ж, молодчина, Джексон. Прочие-то молодые не особо вспоминают мертвецов.

– Да, мэм.

Пару минут мы молча шагали. Затем она произнесла:

– Я тут давеча испекла шоколадный торт. Шоколад-то ты любишь, Джексон?

– О да, мэм. Еще бы.

– Что ж, могу угостить тебя кусочком. И чашечкой горячего кофейку в придачу. Торт я испекла по журналу; по средам там всегда печатают превосходные рецепты. Вот только все журнальные кушанья надо сперва попробовать.

– Я с удовольствием попробую ваш торт, – заверил ее я.

От мысли, что я снова увижу Фредди – второй раз за день! – сердце у меня так и подпрыгнуло. Правда, она могла решить, что я ее преследую, но я настолько ошалел от любви, что мне уже было все равно. А если мы с ней не встретимся, я, может быть, буду есть той же вилкой, которой недавно ела она.