Текст книги "Беглец. Трюкач"

Автор книги: Майкл Диллард

Соавторы: Пол Бродер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Ночью его разбудил сон. Тихо лежа на кровати, он пытался сориентироваться в темноте. Затем, вспомнив, где он и что произошло, он сел, свесил ноги на пол, встал и заковылял к окну. Сквозь острые крыши и башенки виднелся залитый светом луна-парк. Пирс и казино купались в лучах прожекторов, а чертово колесо, украшенное гирляндами лампочек, то останавливалось, то вертелось, как рулетка, пущенная рукой крупье. Это напомнило Камерону, что ему снился большой пожар. Неизвестно, где происходило это всесожжение, но там был Готтшалк, в шлеме, увенчанном гребнем, прорезиненном пальто и закатанных сапогах пожарного, орущий в мегафон…

Снова он проснулся уже утром. Из окна лился солнечный свет, и в его потоке у подножия кровати стояла девушка в белом платье, с черным мешком и несколькими полотенцами в руках.

– Грим, – сказала она ласково.

Камерон сел, моргая, и уставился на удивительно хорошо сложенную девушку с широкими бедрами и тяжелыми грудями, просвечивающими из-под полупрозрачного нейлона, который обычно носят няни и косметички.

– Я проснулся, – ответил он. – Кто ты?

– Грим, – засмеялась она и положила мешок и полотенца на кровать. – Как от Макса Фактора[1]1
  Известная американская косметическая фирма. – Примеч. перев.


[Закрыть]. Я собираюсь сделать тебе новое лицо.

– Новый день, новое лицо, – сказал Камерон, зевая. Начинается моя новая роль, подумал он, протягивая руку к брюкам.

– Прежде всего тебе надо хорошенько побриться.

Камерон выбрался из постели, влез в штаны, затем подошел к умывальнику и побрился. Через несколько минут он сидел в кресле – с закрытыми глазами, подбородком на руках и руками на раковине – пока девушка энергично намыливала его шампунем с гидропиритом.

– Как я буду выглядеть?» – спросил он. – Кем я должен выглядеть?

– Мальчиком с пляжа, – сказала она ему. – В стиле Малибу.

– Ты из Калифорнии?

– У-гу.

– Как тебя зовут?

– Дениза.

Он колебался, не желая показаться навязчивым.

– Ты здесь давно?

– Недели две.

– Я только что прибыл, – сказал он. – Что это за фильм?

– Строго низко бюджетный и второго сорта.

Он поборол желание задать еще один вопрос и несколько минут, молча, позволял ей над собой работать. Гримерша вытерла его волосы и велела сесть прямо.

– Теперь начинается самый охмуреж, – сказала она. – Тени для глаз, пудра, баки, словом, беру тебя в оборот. Эй, что с тобой? Я имею в виду, что с твоим лицом.

– Смешная вещь, – ответил Камерон. – Приключение на моем пути в кино.

– Так, надо замазать-. Ладно, я загрунтую потолще. Они собираются снимать тебя в воде, поэтому надо все хорошо закрепить.

Камерон уставился на нее, собрался было задать еще один вопрос, но передумал. Вместо этого он терпеливо сидел, пока Дениза – поочередно разглаживая и рисуя – нанесла на его лицо несколько слоев косметики.

Закончив, она отступила немного назад и с холодным профессиональным интересом посмотрела на него со всех сторон.

– Ты выглядишь совершенно по-другому. Твоя собственная мать была бы потрясена.

Камерон встал, посмотрел в зеркало над умывальником и увидел развратное лицо стареющего повесы.

– Боже мой, ты права! – воскликнул он.

– Как оно себя чувствует?

– Как штукатурка Парижа.

– Привыкнешь.

– Не возражаю, – сказал Камерон, улыбаясь про себя. Я трансформировался, подумал он, снова взглянув на свое лицо в зеркало, я другой человек… – Замечательно, – сказал он ей. – Кстати, на кого я должен быть похож?

Взяв его за руку, Дениза подошла к окну.

– Вот – высокий мужчина в плавках. Это Ли Джордан.

Камерон взглянул вниз на пляж и увидел загорелого блондина, стоящего у края воды, с женщиной в бикини и огромной соломенной шляхте.

– Никогда не слышал о нем? – сказал он.

– Телевизионный ковбой и настоящий подарок для женщин. Когда на днях я его гримировала, он все время хватался за мою юбку/

– А ты что делала? – спросил Камерон.

– Держала ноги вместе.

Он засмеялся, забавляясь ее искренностью.

– А что за девушка с ним рядом?

– Это Нина Мэбри.

– Нина Мэбри, – сказал Камерон. – Она случайно не была любовницей… так, по крайней мере…

– …в то время как он был…

– …гласит…

– …убит?

– …молва.

– Ух, – сказал Камерон.

– После этого убийства она надолго исчезла. Говорят, у нее было нервное расстройство. Мистер Г., очевидно, решил ее спасти. Он сейчас сочиняет для нее фильм. Грандиозный опус, я слышала.

– Смешно, знаешь, Не я никогда Не слыхал о Готтшалке.

– Он был в моде тридцать лет назад. Затем его забыли. Теперь он старается вернуться вместе с Ниной Мэбри. Кстати, мне надо найти ее трусики.

– Ее… что?

– Двенадцать пар. Горничная положила их вместе с остальным бельем по ошибке, и мисс Мэбри Подняла кипит. Устроила мне черт-те что. Понимаешь, я еще и кастелянша. Могла бы быть еще и сценаристом, но в этом фильме нет сценария. Мистер Г. сочиняет его прямо из головы. По мере продвижения.

Камерон снова выглянул в окно и увидел, что к Джордану и актрисе присоединился короткий кривоногий человек c неимоверным торсом, одетый в хлопчатобумажные штаны, неровно подшитые у колен, и белый платок, повязанный вокруг головы.

– Это Бруно да Фэ, – сказала Дениза. – Как Саша Фэ, Он работает с Готтшалком с незапамятных времен. Они практически неразлучны.

– Что он делает?

– Бруно оператор. Его не раз хотели использовать как режиссера, но у него для этого нет воображения, в таком качестве он делает только порнофильмы. Считается, что у него есть искра божия. Пять мужиков и одна баба с голой задницей – подобного рода вещи.

Камерон рассмотрел лицо Денизы. Несмотря на усталое выражение и чувство обреченности, он нашел его возбуждающим.

– Это совершенно другой мир, – сказала она. – Ты ведь недавно работаешь трюкачом?.

– Недавно, – сказал он. Совершенно другой мир, думал он счастливо.

– Как ты им стал?

Он улыбнулся ей и покачал головой.

– Случайно, – сказал он.

Она повела плечами и понимающе кивнула.

– Побудь со мной, пока я собираю исподнее мисс Мэбри. Оно в соседней комнате,

Камерон пошел за ней по коридору в комнату горничной, наполненной кипами белья, и встал в дверях, пока она пробиралась сквозь эти груды, перекладывая простыни, полотенца и наволочки с одного места на другое. Затем она поднесла, ему двумя пальцами пару кружевных голубых трусиков, чья краткость и прозрачность сошли прямо со страниц одного из тайных журналов для мужчин.

– Красивые, хмм?

– Да, – ответил он игриво.

– Хотя и маленькие.

Не зная, что сказать, он пожал плечами.

Дениза пристально посмотрела в его глаза. Затем одними губами задала молчаливый вопрос.

– Да, – сказал он.

– Так делай что-нибудь, – сказала она с ухмылкой, – а то ты как на пытку собрался.

И вот, наслаждаясь его смущением, она стащила с себя платье, расстегнула лифчик и слегка прижалась к нему, вылезая из своих трусиков быстрым движением велосипедиста, по очереди поднимая колени к щекам.

Остолбенев, он стоял, пораженный видом ее грудей, которые, хотя и свешивались на бедра достаточной ширины, совершенно опрокидывали его представления о пропорции. Потом, когда он начал приходить в себя, она удивила его, нырнув в кипу белья, в которой, размахивая руками, быстро исчезла из виду. Раздеваясь, Камерон колебался, боясь смазать грим, и задумался о других грудях, маленьких и округлых, с сосками нежными, как и ее почерк. Это было мимолетное, почти подсознательное воспоминание. Его новое лицо подчеркивало его анонимность и не допускало малейшей мысли о неловкости или сожалении. Еще минуту он постоял возле кипы белья, в которой исчезла Дениза. Затем снял с себя одежду, перешагнул через нее и, как человек, бросающийся в глубокую реку, начал искать ее на ощупь.

Она ускользала от него, находясь в самом низу до тех пор, пока он со смешанным чувством удовольствия и раздражения, не нырнул в глубину, нашел ее ногу и крепко схватил. Отпихивая белье свободной рукой, он открыл ногу. Когда он высвободил еще и ее ступню, то получил в награду пинок, от которого полетел кувырком. Вот тут-то, перевернувшись, на манер ловца жемчуга, избегающего щупалец осьминога, он быстро и ловко попал в цель – место соединения ее ляжек. Она слегка попыталась освободиться, но вес белья над ней и нежное, хотя и требовательное давление его пальцев, вскоре заставили ее прекратить сопротивление. Отбросив в сторону оставшееся белье, он раздвинул ее ляжки, сомкнул свои локти под ее коленями и наклонился вперед, пока икры ее ног не легли на его плечи. Еще секунду он висел над ней, опираясь на руки; затем быстро опустился, не встретив сопротивления, погрузил их в глубину кипы, откуда раздалось несколько приглушенных вскриков и легких содроганий, сопровождавшихся нежным давлением холодных ступней, каким-то образом оказавшихся у него на пояснице.

После они лежали рядом, купаясь в море белья, занимавшего большую часть комнаты. Камерон закрыл глаза и думал о свежевыстиранной спортивной сумке, должно быть, лежащей где-то под ним.

Дениза нежно, ловко разбудила его от короткой дремы и, оседлав его талию широко расставленными ногами, наклонилась вперед и подняла брови в еще одном немом вопросе. Восхищаясь ее грудью, Камерон положил руки ей на бедра и сказал просто:

– Да.

Мечтательно улыбаясь, Дениза наклонилась над ним и, легко покачиваясь, подразнила его сначала одним, потом другим соском.

– Да, – сказал он.

Сев на прежнее место, она сняла его руки со своих бедер, положила их по швам и, закрепив своими коленями, начала двигаться.

Камерон наблюдал, как ее лицо исчезло из его поля зрения и лежал совершенно спокойно – узник в ожидании. Затем, приподняв голову, он увидел в просвете между ее ляжками дверь комнаты. Когда ее колени достигли его плеч, Дениза вытянулась и, глядя на нее снизу вверх, он увидел странное выражение – смесь удовлетворения и презрения – на ее лице.

– Трюкач, – пробормотала она и, обхватив его голову обеими руками, притянула ее к себе.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Солнечный свет лился, как прибой, сквозь передние окна отеля по полу вестибюля, останавливаясь, словно перед дамбой, у края стола, где режиссер, монотонно кивая головой, слушал сидящего рядом человека с уважением, но несколько рассеянно, как слушают произведение классической музыки, слишком хорошо знакомое, чтобы удивлять. Камерон спустился по лестнице до половины; вдруг он увидел шляпу на столе между Готтшалком и его посетителем – шляпу, которая в других обстоятельствах не вызвала бы никаких зловещих ассоциаций, – и медленно ретировался к лестничной площадке, у шахты кухонного лифта.

– …так вы готовы согласиться, что все это странно, – послышался приводящий в замешательство голос внизу. – Ваш оператор, этот Дюфи, с его таинственной историей. Вчера он был уверен, что что-то не так. Сегодня…

– Он в такой же степени уверен, что все в порядке, – прервал Готтшалк со смехом. – Не

забывайте, что в данный момент трюкач жив и здоров.

– Я знаю. Чего я не могу понять, так это почему Дюфи…

– Да Фэ, – поправил Готгшалк.

– …да Фэ не только не узнал трюкача, сидящего прямо под ним на мосту, но был убежден, что это кто-то другой!

– Примите во внимание обстоятельства, – сказал Готтшалк холодно. – Во-первых, ослепительное солнце; во-вторых, да Фэ был занят камерой; затем внезапность, с которой вся тщательно продуманная последовательность сошла на нет; и последнее – появление самого трюкача.

– Что вы имеете в виду – «появление самого трюкача»?

– Парень был сильно напуган – всклокоченный и потрясенный из-за того, что в последнюю секунду выпрыгнул из автомобиля. Он струсил, понятно? Это время от времени случается. Даже с лучшими из них.

– Из-за того, что он должен был упасть в воду?

– Иначе все выглядело бы неправдоподобно, не так ли? В фильме, я имею в виду.

– Господи, этим зарабатывать себе на жизнь!

– Они идут на определенный риск, – признался режиссер. – За это мы им и платим, конечно.

– Хорошо, я бы хотел задать ему несколько вопросов. О том другом деле.

– Конечно, – ответил режиссер – Но вы уверены, что он сможет вам что-то рассказать?

– Просто сверить время. Военная полиция нашла свидетеля, который видел подозреваемого, когда тот направлялся к дамбе, чуть раньше, чем там появился ваш человек.

– Не может быть, – сказал Готтшалк.

– Так что, возможно, трюкач встретил его на дороге.

– Все возможно, – проворчал Готгшалк. – Я позвоню ему в номер. Его зовут Коулмэн, между прочим.

– Забавно. Мне показалось, вчера вы называли его…

– Коулмэн, – сказал режиссер твердо. – Артур Коулмэн.

Местный телефон на стене около его кровати настойчиво звонил, когда Камерон, перепрыгивая через две ступени, ворвался в комнату и, запыхавшись, снял трубку.

– Коулмэн?

– Да, я знаю, – выпалил Камерон. – Артур Коулмэн… Я стоял на лестнице. Я…

– Коулмэн, здесь начальник полиции Бруссар.

– Послушайте, у меня новое лицо, – сказал Камерон. – Но достаточно ли оно новое?

– Он хочет поговорить с тобой.

– Я сейчас же иду вниз. Послушайте, о том свидетеле…

Но режиссер уже повесил трубку.

Начальник полиции был человеком крепкого сложения лет пятидесяти, с проницательными голубыми глазами, грубыми чертами и русыми редкими волосами, подстриженными ежиком, которые выглядели как небритая борода. В его лице сквозили коварство и грубость, но эти свойства странным образом не касались рта, пухлого женского рта, из которого торчала изжеванная сигара. Наклонившись вперед в своем кресле, он дружелюбно протянул руку и пожал с такой силой, что Камерон с трудом сдержался, чтобы не поморщиться. Сидя в своем кресле, он рассматривал молодого человека с любопытством, слегка нахмурившись, но Камерон надеялся, что опознать его он все равно не сможет.

– О вчерашнем, Коулмэн. Ты что-нибудь заметил? Что-нибудь необычное, я имею в виду.

Камерон пожал плечами, чтобы выиграть время, пока не сообразил, что ему надо изображать неведение, а не играть роль глухонемого.

– Нет, – ответил он, – ничего.

– Забавно, – пробурчал начальник полиции грубым голосом. – Военная полиция нашла кого-то, кто клянется, что видел, как он направился к дамбе. Тоже в полдень.

– И кто это был? – спросил режиссер.

– Сборщик дорожного налога с другой стороны реки. И им, и мне он рассказал одно и то же.

– Видишь ли, – сказал Готтшалк, оборачиваясь к Камерону, – Бруссар и военные власти ищут молодого человека, который решил, что служба в армии не для него.

– В самовольной отлучке, – объяснил начальник полиции, доставая фотографию на паспорт из кармана, к которому была приколота золотая медаль, и протянул ее Камерону.

Да он даже не похож на меня, подумал Камерон. И вот, притворяясь, что изучает фотографию, он вспомнил, как мрачно сидел перед камерой в призывном центре, и покачал головой.

– А ты не заливаешь?

– Я действительно никогда его не видел, – сказал Камерон холодно и вернул карточку.

– Думаешь, ты не мог его не заметить?

Камерон тщательно обдумал свой ответ.

– Возможно, – наконец сказал он. – Но маловероятно. Где он там мог спрятаться?

– Это как раз то, что меня интересует, – ответил начальник полиции.

– Возможно, ваш беглец решил не идти по дамбе, начнем с этого, – предположил Готтшалк.

– Возможно, – сказал Бруссар. – Скажи мне одну вещь, Коулмэн. Почему ты струсил?

– Ну, я… – внезапная издевка ошеломила Камерона, и он смолк, только молча тряхнул головой. – …не знаю. Наверное…

– Думаю, ты здорово струхнул, а?

Камерон хотел ответить, но смог только промычать что-то невнятное.

Работая челюстями, Бруссар пожевал сигару.

– Предположим, ты не обратил внимания, так? На дорогу.

– Нет, то есть, да.

Режиссер начал что-то говорить, но начальник полиции поднял руку.

– У меня идея, – сказал он. – Этот ваш да Фэ – вы говорите, он был в вертолете с камерой?

– Верно, – ответил Готтшалк.

– Снимал?

– Да.

– Тогда это должно быть на пленке?

– Что должно быть на пленке?

– То, чего они с Коулмэном могли не увидеть.

– Что ж, все возможно, – сказал режиссер со смехом. – Хотите посмотреть отснятый материал?

– И это тоже возможно?

– И это тоже, разумеется! Вашей профессиональной скрупулезностью восхищаются все. Пленка сейчас в проявке, конечно, но завтра или послезавтра я буду рад организовать для вас специальный просмотр.

– Очень обяжете, – ответил начальник полиции и поднялся на ноги.

– Конечно, Коулмэну может быть неловко. Ему, вероятно, хочется скорее забыть все это, правда, Коулмэн?

Начальник кивнул Камерону, желая выразить сочувствие:

– Ничего особенного, а?

– Естественно, – выдавил из себя Камерон. – Дело есть дело.

– Именно! – сказал Готтшалк, причмокнув. – Должен сказать, вы взяли дело этого молодого парня в оборот – и настроены решительно.

– Ничего особенного, – ответил Бруссар. – Просто, если мы не схватим его через день-два, им заинтересуются наши агенты ФБР в городе. И чем глубже эти птицы будут совать свои носы повсюду, Тем вероятнее, что им повезет.

– Я не подумал об этом, – пробормотал режиссер.

– Крутые ребята, наверное.

– Не такие уж крутые, как хотят казаться, – сказал Бруссар кисло. – Пара из них появилась здесь несколько месяцев назад, разыскивая одного парня, Пикарда, смотавшегося, когда ему пришла повестка на призывной пункт. Они загнали в угол его отца, полдня допрашивали. В конце концов так его напугали, что он признался, куда сбежал мальчишка. Бордо…

– Бордо? – встрепенулся Готтшалк.

– Бордо, – сказал начальник полиции мягко. – Крутые мальчики отправились в Портлэнд просмотреть списки отплывающих и судовые декларации всех сухогрузов и траулеров, которые выходили оттуда в течение последних шести месяцев, чтобы вычислить мальчишку, сбежавшего на пароходе во Францию, да? Милая теория. Только вот беда…

– Какая?

– Бордо, – сказал Бруссар со слабой улыбкой, – есть также и северо-западнее Монреаля.

Режиссер откинул голову и рассмеялся.

– Так вы выставили этих фэбээровцев, как вы их называете, на посмешище, а?

– Я? – сказал начальник полиции своим резким голосом, жуя сигару и не спеша с ответом. – Я ничего не делал. Пикард – мой двоюродный дед, кроме того, война – страшное разрушение. Она не стоит и мизинца этого парня.

– Однако вы ищете другого парня…

– Здесь у меня есть причина: событие имеет отношение к моему округу.

– Значит, он в опасности из-за вашей профессиональной гордости. Это разве честно? Давайте, по крайней мере, надеяться, что у него хватило ума направиться на север.

Начальник полиции пожевал губами сигару и покачал головой.

– Полиция штата следит за всеми дорогами. Он не мог растаять, как снежный ком в аду.

– Но вы говорите, что не думаете, что он здесь.

– У меня только интуиция. Вот и все.

– Это вроде поисков иголки в стоге сена, не так ли? Я имею в виду всех этих туристов.

– Не так трудно, как вам может показаться, – сказал начальник полиции. – Он не очень отличается от всех нас, как вы думаете? Должен есть, спать, а? Это значит, он выдаст себя рано или поздно. Во всяком случае, если он здесь, спорю, мы возьмем его сегодня же.

– Не может быть.

– Расчет на вас – это одно из моих оснований.

– На меня? – воскликнул режиссер. – Ха-ха-ха, нашли на кого рассчитывать!

Бруссар прищурил свои проницательные голубые глаза и стряхнул пепел с сигары.

– Эта сцена, которую ваши люди снимают на пирсе, – сказал он, – способна собрать большую толпу и вызвать у нашего беглеца ощущение безопасности.

– Это не приходило мне в голову, – ответил Готтшалк. – Ну и хитрован же вы. Я бы не хотел, чтобы вы искали меня.

Бруссар сделал скромно протестующий жест, взял свою белую форменную фуражку и пристроил ее на своей стриженой ежиком голове.

– Рутина, – провозгласил он и направился к двери.

– Раз вы рассчитываете на нас, – сказал ему вслед Готтшалк, – мы приложим все свои силы.

Начальник полиции задержался в дверях, оглянулся и широко улыбнулся Камерону:

– Держи хвост морковкой, парень, а?

Готтшалк подождал, пока полицейский уйдет.

Затем он сказал:

– Ну, мы можем быть уверены по крайней мере в одном.

– В чем? – спросил Камерон.

– В твоем лице, – ответил режиссер с улыбкой. – Оно достаточно новое.

– Послушайте– какого черта вы сказали, что он может просмотреть пленку?

– Мой дорогой юноша, что я мог еще сделать? Если бы я отказался, он просто мог конфисковать ее. – Но это предательство. Она все покажет!

– Все? Нет, это было бы слишком просто. В конце уже никто не может вспомнить всего, не так ли? Возьмем, например, историю, которую ты мне вчера рассказал. Так что лично я считаю, что любая история требует монтажа.

– Давайте вернемся к нашей теме, – сказал Камерон. – Что будет с пленкой?

– Пленка – это другая история, – ответил Готтшалк. – Она вернется с проявки в самой черновой версии, так что нам придется сделать некоторые улучшения.

– Вы имеете в виду монтаж, – сказал Камерон с усмешкой.

– Да, что-то подрезав, что-то показав в другом свете, переставив акценты, мы изменим историю, как нам будет нужно.

– Но одурачим ли мы начальника полиции?

– Мой друг, вопрос не в том, одурачим мы его или нет. Он не тот человек, чтобы его недооценивать, но его можно убедить, когда он смотрит кино. Тогда он просто зритель, который не только хочет, но жаждет быть одураченным, временно, отстраняя свои подозрения и веря только в иллюзию. Непосредственность воздействия кино и объясняется как бы удивительно сильным эффектом причастности. Конечно, когда наш зритель, в данном случае, Бруссар, покоряется миру кино, его участие оборачивается состоянием транса.

– Очень интересно, – сказал Камерон. – Лично я уже абсолютно проснулся и полон недоверия.

Режиссер терпеливо улыбнулся:

– Скажи мне, ты веришь в то, что произошло?

– Что произошло? – откликнулся Камерон. – Что вы имеете в виду?

Режиссер пожал плечами:

– Вчера на дамбе. В фильме, который мы завтра покажем Бруссару. Какая разница? Что на самом деле реально?

– Может быть, вы мне скажете.

– Искусство, мой друг. Только искусство реально. Только искусство повторяется. Да, снова и снова. Бесконечно.

Камерон тряхнул головой. Говорит, как оракул, подумал он.

– Вы всегда говорите загадками? – спросил он.

Режиссер снова улыбнулся.

– Странно, – пробормотал он. – Полное отсутствие любопытства. Я был уверен, ты спросишь меня о чем-нибудь еще.

– О чем? – спросил Камерон со скукой.

– О трюке, – ответил Готтшалк. – О том трюке, который ты будешь делать вечером.

Вчера все выглядело иначе! Камерону с трудом верилось в это. Теперь, глядя на двуязычную вывеску, рекламирующую аквариум, он улыбнулся про себя. Да, не прошло и одного дня, как слова потеряли свои ужасающий смысл, и все изменилось. Он получил отсрочку, совершенно новый шанс в жизни. Даже Готтшалк казался теперь другим человеком. А может быть, потому, что он впервые посмотрел и увидел его в ослепительном дневном свете? Режиссер был в длинном махровом купальном халате и шлепанцах, которые нежно чавкали по настилу пирса в такт его шагам. Его бледное задумчивое лицо казалось бледнее обычного в солнечном свете, почти прозрачным и несло печать грустной озабоченности. Он выглядит, как профессор, подумал

Камерон, один из тех легендарных немецких профессоров, которые из года в год толкут одну и ту же воду в ступе…

– Море, – пробормотал Готтшалк, – оно всегда действует стимулирующе. Зеркало смертности и бессмысленности, в то же время удивительно успокаивающее, потому что показывает время понятным для нас образом. Как часы. Путем звука и движения. Как ты думаешь, почему я выбрал для съемок именно берег моря? Потому что здесь все начиналось, здесь человек, вышел весь мокрый из глубин и здесь я могу жить со всей своей неустойчивостью наедине с моими идеями, которые есть не что иное как фантомы, бесформенные и опасные, но полные красоты.

В этом месте режиссер погрузился в молчание и стоял, пристально глядя на воду. Камерон подумал, не задремал ли он, убаюканный разговором с самим собой, но через мгновение Готтшалк взял его под руку и потащил на скамейку около парапета.

– Ты знаешь, какой сегодня день? – спросил он.

Камерон пожал плечами:

– Вторник?

Режиссер улыбнулся:

– Да, вторник, двадцать шестое июня. Согласно популярной традиции среди ранних поселенцев в этих краях, кто бы ни ступил в море двадцать шестого июня, излечивался от любых болезней, видимых и невидимых. Этот обычай древней Римской Фонтиналии – Праздник Воды – был перенесен в Англию и Ирландию легионерами в первом веке до рождества Христова. Сохранившись у друидов, он был перенесен на эти берега переселенцами-христианами более трехсот лет тому назад. В первое время поселенцы приходили на берег двадцать четвертого – день святого баптиста Джона, но так как Верховный Суд колонистов заседал один раз в год, двадцать пятого июня, дата была изменена так, чтобы люди, приходящие со всех сторон на этот праздник правосудия, могли провести каникулы на море. Так постепенно религиозное значение праздника было забыто. Но традиция осталась, и двадцать шестое все еще официально считается началом летнего сезона. Взгляни на всех этих людей на пляже! Куда ни посмотришь – всюду самая большая толпа людей в году. Почему? Зачем? Какой первобытный инстинкт, какая тайная движущая сила до сих пор заставляет фермера сняться со своей далекой высокогорной равнины, оставить каменистые поля и молочное хозяйство, запихнуть своих жен и детей в семейный драндулет и привезти их на море двадцать шестого июня? Ты можешь это объяснить?

– Нет, – сказал Камерон. – Я не умею разгадывать загадки.

– Какой же ты не любопытный! Море, мой друг. Море объясняет это. Море руководит человеком, как луна приливом и отливом. Да, море манит нас своей неправдоподобной глубиной, своими изумительными красками и невероятной силой, с какой оно навсегда связало континенты.

Готтшалк снял свои затемненные очки и взглянул на солнце. Камерон был потрясен, увидев боль на его лице и глаза, полные слез.

– Вы в порядке? – спросил он.

– Я как Глаукус, – ответил режиссер. – Ты знаешь историю? Он съел волшебную траву и прыгнул в море, где превратился в бога, обладающего пророческим даром.

Камерон ничего не ответил, а просто покачал головой. Снова загадки, подумал он.

– Глаукома, мой друг. У меня глаукома. Коварный недуг. Медленно прогрессирующий и абсолютно безболезненный. Иногда его можно еще замедлить каплями пилокарпина. А вообще это кончается полной потерей зрения. Атрофия глаз. Они становятся зелеными и твердыми. Как изумруды в глазницах бога солнца инков. Да, глаза превращаются в изумруды – пугающая трансформация. Попытайся представить

Ужас. И я – я, который, помимо прочего, должен видеть!

Режиссер замолчал и снова погрузился в свои мысли, но через минуту Камерон увидел, как он изучает чертово колесо в луна-парке, которое быстро и легко вращалось в ясном голубом небе.

– Слишком много историй, – пробормотал он.

– Слишком много совпадений. – И взяв Камерона под руку, повел его в противоположный конец пирса.

– Это, должно быть, прямо здесь. Поверни-ка голову вправо и взгляни на колесо. Немного выше, пожалуйста. Да, так. Знаешь, что я вижу? Я вижу чертово колесо, наложенное на твои глаза под стеклами очков. Двойная экспозиция всегда была моей творческой особенностью. Она великолепна для начала. Именно то, что я искал.

Бесконечные загадки, подумал Камерон.

– Начала чего? – спросил он.

– Моего следующего фильма, – ответил режиссер, возобновляя прогулку вдоль пирса, – который будет о жене первого астронавта, затерявшегося в космосе. И с тех пор проделывающего бесконечные трюки. Бессмертная мумия. Ты можешь это вообразить? Бессмертную мумию, вынужденную в результате катастрофы вращаться среди звезд и бережно хранимую в сердцах и умах своих сограждан. Да, женщина! Именно о ней мой фильм. Эта женщина содрогается от всего, что крутится. Может она навсегда оставаться верной своему мужу-герою? Может она продолжать не жить? Влюбится ли она когда-нибудь еще? Да, я наконец нашел прекрасное начало – героиня, ошеломленная и измученная ночными кошмарами, смотрит в упор на чертово колесо, которое зрители видят отраженным в ее очках. Нет, сначала я покажу чертово колесо на расстоянии, затем буду держать его в фокусе до тех пор, пока оно не рассорится в очках, и, наконец, отъеду камерой чуть-чуть в сторону, чтобы показать ее лицо. Таким образом, я создам настроение тайны и подозрения.

Они дошли до конца пирса и поднялись на крытую веранду, окружавшую обшарпанное казино.

– Ну, – сказал режиссер. – Что ты об этом думаешь?

– Звучит интересно, – ответил Камерон.

Режиссер задержал на нем укоризненный взгляд.

– Интересно? – повторил он.

– Дело в том, что меня в данный момент занимает совсем другая история.

– Счастливчик, можешь зациклиться только на одной истории.

– Это занимает все мое время, – сказал Камерон сухо.

– Ничего удивительного. Твоя история довольна интригующая. Она начинается с trompe l'огеllе (слуховой обман), продолжается trompe l’oeil (обман зрения) и кончается – впрочем, кто знает, как она кончится?

Камерон засмеялся:

– Большим количеством трюков, я думаю. Так же, как с тем трюкачом, о котором вы упоминали?

– Просто, фильм, – сказал режиссер, – фильм, который мы снимаем, – это прямолинейная мелодрама. Герой – беглец, которого с самого первого эпизода обнаруживает полиция на танцплощадке. Он обманывает их и убегает через веранду. Сначала он поворачивает в одну сторону, потом в другую, но его преследователи наступают с двух сторон. Наконец, за углом он осознает, что у него один путь к спасению.

– Море, – сказал Камерон, глядя через перила на темную зеленую воду, плещущуюся о пирс.

– Где именно ты, трюкач, заменишь актера. Ты взберешься на парапет и после некоторого колебания… – режиссер улыбнулся и пожал плечами в знак окончательного решения.

– Нырну в воду, – сказал Камерон.

– Я буду снимать твое погружение двумя камерами, – продолжал Готтшалк. – Одна будет находиться здесь, на парапете, другая в лодке, внизу. После того, как ты спрыгнешь с парапета, полиция кинется с поднятыми пистолетами и начнет стрелять в воду. Герой, однако….

Но Камерон почти не слышал его, вместо этого, глядя в воду, он думал о Фонтиналии. Твоя очередь принять крещение, сказал он себе. Да, а как быть с тем, другим крещением, которое не сопровождалось никаким слышимым всплеском?..

– …проплыв под водой, выплывает из-под пирса, который будет освещаться переносными прожекторами из лодки. Затем он начнет пробираться от сваи к свае к берегу.

– А всплеск? – спросил Камерон.

– Всплеск?

– Когда я уйду под воду.

Режиссер терпеливо улыбнулся:

– Всплеск – это только звуковой эффект. Их полно во всех фонотеках. Это просто дело отбора наиболее подходящего из них и использования потом при озвучании.

Камерон кивнул головой, почувствовав рядом какое-то движение, обернулся и увидел свое собственное отражение в окне. Секунду он был поражен незнакомым блондином, затем, вспомнив о своей трансформации под руками гримерши, улыбнулся про себя. Да, кусок замазки делал возможным все, включая и его метаморфозу, отраженную в этом окне на берегу моря. И, озвучив всплески, разве не сдают их навсегда, чтобы возвратиться к ним в запоздалых размышлениях? Только искусство реально, сказал Готтшалк. Только искусство повторяется. Снова и снова. Бесконечно…