Текст книги "Пехота"

Автор книги: Мартин Брест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

День двенадцатый

… хата такая… вроде и большая, а как заходишь – фиг его знает. Неприспособленная. Ступеньки разной высоты. Комната маловата, потолок кривоват. Хотя оно и понятно, когда строили, вряд ли думали, что здесь будет штаб батальона.

На неширокой кухне, вокруг стола, покрытого какой-то дурацкой клеенкой, сидят военные. Ленивый лучик весны шестнадцатого заползает в окно и скользит между пылинками, только холодно еще, но весной тянет, ууух как. Только-только снег лежал, а уже через пару недель почки-листочки, влажный ветер и все то, что в армии называется «скоро зеленка поднимется». Быстро время летит, но на самом деле оно безумно тянется, и мы даже не знаем, чего ждем каждый день, то ли дембеля, то ли ротации (ооооой не, только не ротация), то ли выспаться. Военные курят, иногда роняют какие-то комментарии и хотят в отпуск. Я примостился на табуретку скраешку, в бронике привычно-противно, но снимать лень. Пулемет стоит, опершись на неработающий холодильник, там, где и остальные «длинные», и если сейчас подняться с табуретки и прошоркать к ним в угол, станет ясно, что всупереч всех керивных документов, минимум у половины – патрон в патроннике. А в потертых пистолетах, которые есть у каждого из присутствующих высоких посадовых особ, – в каждом, к гадалке не ходи.

Худой и резкий командир второго батальона семьдесят второй бригады сидит на шатающемся стулике во главе стола и говорит. Говорит он недолго, в основном рассказывает про результаты проверки из штаба сектора. Я старательно запоминаю понравившиеся выражения, а мой комроты уже, кажись, потерял связь с реальностью и просто старается не заснуть прямо здесь, на единственном рыжем стуле со спинкой. Только мы с ним сидим в броне, прикомандированная целая мотопехотная рота в особі двох мобилизованных недоликов: единственного офицера в роте и его зама, посаду которого не понимает никто, да и он сам тоже. Слава Богу, что хоть курить можно – в армии-на-боевых курить можно везде и всегда. На ВОПе нас ждут двадцать четыре человека, и это самый полнокровный ВОП на все позиции механизированной бригады (шестьдесят процентов от штатки) и приданного ей мотопехотного батальона (пятьдесят процентов от штатки). Шестнадцатый год, шо ж мы хотели. Страна выдала в армию всех, кого смогла.

Наконец облезлая белая дверь, видевшая не одну сотню разномастных берцев, распахивается от вялого пинка талана-«рыжика», и в комнату вваливается начальник батальонной разведки, по совместительству командир разведвзвода. В боевых частях оно так заведено: один человек занимает две (а иногда и три) посады, бо людей чертовски не хватает, а при мысли, что уйдут пятая и шестая волны мобилизованных, комбат меняется в лице, и из его речи исчезают даже предлоги с союзами, а любое предложение он начинает словом «срака!». Начальник разведки со скучным лицом плюхается на диван, бормочет под нос «за вашим наказом» и прикрывает глаза. Он тоже не спал ночь, он работал вместе со своими, и то, что он наработал, сейчас и будет толчком к принятию всех военных решений за этим шатким столом в продуваемой весной хате на окраине Новотроицкого Донецкой области – самой северной точки сектора «М», или, если «по-новому», – ОТУ «Мариуполь».

Кашляет командир танкового батальона, и даже такому недовоенному сержанту, как я, становится понятно, что танчики не зря на этой нараде, что затевается цикавое, и я трясу головой, стараясь отогнать дурную дрему, толкаю ногой коммандера, наваливаюсь грудью на стол и начинаю внимательно слушать.

Комабат вытрясывает из пачки желтого Мальборо предпоследнюю сиграету, долго ищет зажигалку, находит, вкусно закуривает и кладет обе ладони на стол.

– Так, пиздец, тихо. Увага. Давайте, слушайте. У кого есть планшеты АрмииСОС, доставайте и запоминайте. Разведка, не спать! П…сы ночью развалили хату тут, в селе. Нахера – непонятно.

– Шо тут непонятного, – вклинивается молчащий до этого начштаба, высокий чернявый дядька, много молчащий и редко повышающий голос, – КСП накрыть хотели.

– Хотели бы – накрыли, – неожиданно спокойно отвечает комбат. – Заебать они хотели.

– И? – вопрошает начштаба и начинает качаться на стуле.

– И заебали, – отвечает комбат и вдруг так заразительно улыбается, что поневоле лыбиться начинают все. – Поэтому делать мы будем так…

… Через полчаса тот же прохладный ветер гуляет по облезлой кабине покоцанного волонтерского джипа с наклейкой Народного Тыла и двумя странными людьми, одетыми в одинаковые горки и совершенно по-разному смотрящими на мир, войну и все, что лежит между этими затертыми словами. Из колонок, подключенных к китайскому смартфону пытливыми мобилизованными руками, звучит Тарабарова, вокруг – поле, пыльная грунтовка, машина почти плывет в одуряющих клубах пылюки, ооох, как долго мы ждали потепления, дождались и теперь не совсем понимаем – зачем.

– Всеми наличными. Всеми наличными… – явно далеко ушедший мыслями коммандер повторяет эти два слова уже минут пять, и на лице его…

Знаешь, я вот сейчас должен был написать что-то типа «блуждает мечтательная улыбка», или там «отражается сосредоточенная работа мысли», но у меня так красиво не получится, потому что я вижу глаза. Глаза военного на войне живут както отдельно от тела, от мозга, ну и всего того, что обычно идет в комплекте с молодым мужиком, которому выпало жить во время войны. Глаза постоянно движутся. Охватывают горизонт слева, насыпь трассы Донецк – Мариуполь, выходящей к кпвв, перебегают направо, к амонскладам, самой ближней к нам позиции сепаров, тут же взгляд контролирует ветки деревьев, растущих под нашим терриконом, и возвращается снова на поле. Коммандер думает, я веду машину и тоже думаю, и через минуту мы с разных сторон, как обычно, приходим к одному и тому же.

– Две «дашки», два СПГ и – усе, – говорю я и поворачиваю голову.

– Две «дашки». И один СПГ. И договорились, – режет на корню мои мечты про великий бой коммандер и лезет в карман горки за сигаретами. Это надолго, у моего коммандера прогрессирует черта: он, по-прежнему, умудряется забывать все, что впрямую не касается боездатности и выживаемости пидроздила. Забыть телефон где попало, папку с бесконечными документами, шмотки, бумажник, ключи от машины, забыть поесть (это для меня вообще невероятно), сунуть в какой-то из бесчисленных карманов формы сигареты и теперь мучительно их искать – это нормально. Хотя, если я разбужу его ночью и спрошу, сколько осталось мдзшек на дашку на Альфе, или где нычка с ОГ-9, или какого года ракеты 9М113 мы стараемся не юзать… понимаешь, он все это помнит. Он помнит бчс наизусть, запас топлива в бочках, количество бензопил и сколько мы должны Диме Алмазу вернуть коробов под ДШКМ… Но потерять за два дня пять зажигалок – это норма.

Дурной пример заразителен – я тоже начинаю искать сигареты, одной рукой шаря в нагрудном кармане, тяжелый джип виляет перед деревом, коммандер шипит: он знает мои таланты вождения и не на шутку беспокоится за свою ненаглядную жизнь. Щелчки зажигалок, первый неглубокий вдох, выезд на гравийную дорогу возле посадки – и неспешная наша беседа течет, как краник на цвшке.

Нет, раньше, полгода назад, мы бы все живо обсуждали, стараясь не упустить мелочей, все-таки бойовий наказ, хоть и устный, надо ничего не забыть, подготовиться… Сейчас мы курим и перебрасываемся какими-то фразочками. Он знает, что надо делать ему, я знаю (ну или думаю, что знаю), что надо делать мне, в конце концов, все упрется в экономию бк и сепарскую ответку.

– Николаич, – тяну я, – чуеш. А ну, скажи мени, як командир підлеглому недолІку. Ответка – це шо?

– Ответка, о мой мобилизованный друг, как говорит нам Статут Збройных Сил – это совокупность действий підроздила зэсэу по накидыванию по сепарам с усієї наявної зброї после того, как они накидали по нам. ПонЯл? – коммандер явно копирует комбата уже нашего батальона.

– ПонЯл. А как скоро тре накидывать?

– Не поняв, повтор, повтор.

– Ну, я хочу сказать… Ну вот, если по нам сепары насыпали, то как скоро мы должны «відкрити вогонь у відповідь штатними черговими засобами», чтобы это считалось ответкой, а не актом немотивированной агрессии по отношению к окружающему ландшафту?

– Аааа, тю, – коммандер щелчком отправляет окурок в плодючи донбаськи степы и устраивается поудобнее. – Статутом не визначено.

– Воооот, – удовлетворенно киваю я и опять ищу сигарету.

Под разговор почему-то постоянно хочется курить.

– То есть, ежели негодяи выстрелили по моей любимой пехоте «зі злочинними намірами», например, вчера, а мы поднакидали сегодня – то это как бы тоже ответка?

– Эээээ, так, стопэ, ваенный, – коммандер начинает чувствовать подвох. – Не все так просто, потому что, ну, чисто теоретически…. Стоять, фазан, фазан!

Перед моим лицом оказывается молниеносно выхваченный из дорогущей алайновской кобуры винтажный пээм, за которым виднеется хищный взгляд прирожденного охотника.

Я, как всегда, занимаю позицию охраны обиженых – и тяжелый джип проносится мимо тощей весенней птицы, копающейся у дороги.

– Маааартииииин… – излишне сладкоречиво начинает Николаич.

– Них.я, – быстро отвечаю я и прибавляю еще скорости, – мы за мир и все такое. Экология опять же. И вообще, ты заебал постоянно у меня перед лицом стрелять. Я так заикаться начну. Будет эта, как ее… травма. Так, отримана під час несення служби у АнтиТерористичній Операції, – я цитирую керівні документи, и это всегда срабатывает. – И вообще. Они по весне тощие, пожалей особовый склад. Не тебе ж общипывать.

– Падла, – резюмирует мой друг и откидывается на спинку, запихивая пистолет в кобуру. – Эколог херов. Рули давай. Тощие… нормальные они.

– Подписуй контракт, я распечатаю, – с готовностью предлагаю я. – И оставайся до осени. Осенью фазан жирный, нажористый, мммм. Перед женой я тебя отмажу, скажу, шо ты контуженый еще со Старогнатовки.

– Она потом меня контузит, – печально говорит коммандер, – и закопает. У нас там лес недалеко. Песок, все дела, разве что по весне найдут… в синих мусорных пакетах.

Мы дружно ржем. Это наше основное занятие, честно говоря. Через четыре месяца Николаич, в АТО задумывавшийся о контракте на полгода, будет рвать когти с ппд, себя не помня от рвения, потому что всего месяц пробудет в тыловой армии, с ее законами и порядками, резко отличающимися от армии воюющей. Через три месяца мы переживем «марш комбинированным способом» – погрузка на эшелон, мытье со стоящей на платформе цевешки прямо в процессе движения, унизительная встреча мотопехотного батальона в Сумах семью вспшниками. Но это будет неизмеримо нескоро – мы ни черта не знаем пока об этом, мы только знаем, что сегодня вечером, почти ночью, механизована бригада будет давать ответку. И нам это нравится.

Спустя шесть часов.

Теоретически делать не надо было ни фига. Пулеметы отработают с запасных, СПГ тоже, я лежу на каремате в пяти метрах от Альфы и дивлюся в ночник. Практически же мне нужно сейчас увидеть вспышку прилета ОГ-9 и дать корректировку. И этим же должен будет заниматься коммандер, находившийся на Браво с таким же точно ночником и в точно такой же горке. Он будет недалеко – по прямой в метрах двести, на соседней насыпи того же быстро остывающего террикона.

Холодно не было, и это даже странно, что я оделся тепло, что случалось очень редко. В зоне АТО я почему-то постоянно мерз. Хреново было то, что нельзя было курить, причем очень долго, часа два, огонек сигареты настолько хорошо виден в пнв, что тут, знаешь, решать надо тебе – или позицию спалишь, или потерпишь. Поэтому я ел семечки.

Я давно настаивал, чтобы в рацион питания віськовослужбовців в зоне атэо должны были быть включены семечки, ибо они потреблялись тоннами. Купить в магазине в Новотроицком двадцать больших пачек – фигня, это на два дня, максимум. Семечки, растворимый кофе и сигареты – самый ходовой и дефицитный товар на передовых позициях. Если бы я был волонтером, клянусь, я привозил бы не тепловизоры, турникеты и машины, а ящики с семечками, ящики с сигаретами и снова ящики, но уже с кофе. И меня любили бы беззаветно, давали бы пострелять из любой зброи и ждали бы моего приезда больше, чем отпуска. Хотя нет, это я загнул, ничего не может быть лучше отпуска…

Ббббах, бббах! – и свист. И два прилета, и неожиданно замершее дыхание прерывается сиплым выдохом из легких. Танки бьют парой, а стреляющий танк – это охрененно, когда он на нашей стороне, и очень херово во всех остальных случаях. Сбоку с Альфы слышен восхищенный присвист Прапора – они с Козачком сидят на двух сторонах одного окопа, лузгают свой пакетик с семечками и «дивляться війну». Ночь, обычнейшая холодная весенняя ночь Донбасса пробивается раскаленными кусками железа, и ты едва успеваешь повернуть голову – сбоку включаются наши САУшки.

Знаешь, когда арта и танчики работают через головы пехоты, то пехота любит их так, как не любит никого и никогда. Когда сепарский миномет, задалбывающий которую неделю подряд, накрывается нашими… чччерт, да мы готовы выставить им весь коньяк мира, обнимать, лелеять и даже ненадолго признать, что они почти так же хороши, как и пехота. Жаль, что мы видели эту работу так редко. Но видели. Правда, это горячая любовь начинается через пять минут после крайнего залпа, до этого все сидят по блиндажам и окопам и надеются, что наши – лучшие артиллеристы на свете, и ни за что не въ.бут по своим. А я лежу на влажном от вечерней росы каремате, смотрю в ночник и вдруг понимаю, что непроизвольно улыбаюсь. Наши стреляют. Как же хорошо. Что-то разгорается в промзоне Докучаевска.

Шипит моторола. Я взял запасной аккум, только не помню, в каком он кармане, но знаешь, мы ведь заряжали батареи к рациям и к теплакам у нас в кунге, прямо над моей лежанкой, и у меня настолько вошло в привычку контролировать количество заряженных аккумов и готовность техники к работе, что и сейчас, на гражданке, я постоянно одергиваю себя, пытаясь подзарядить телефон «на всякий случай», хотя точно знаю, что он доживет до вечера. Нет ничего более печального и бесполезного на боевой позиции, чем неработающая рация, севший теплак и аватар. Хотя вооруженный автоматом и гранатами аватар – это все же менее глупо, чем дебил, который забыл зарядить батарейки для контейнера старенького Пульсара.

– Все. Теперь вступаем мы. «Альфа», «Браво», статус, – коммандер слышен в радейке хорошо, и я переворачиваюсь на спину. Я давно это задумал, я знаю, чего хочу, и сейчас я это увижу.

– «Альфа» готов, – слышен голос Прапора из окопа и одновременно из рации.

– «Большая Берта» готова, – а вот это уже Кэш доложил, а значит, в ста метрах позади меня уже лежат собранные выстрелы, СПГ выставлен и наведен, на спуске сидит Президент, а Кэш стоит рядом и держит в руках тот самый, упоминаемый сегодня неоднократно, символ ответственности – рацию. Знаешь, если на гражданке тебе есть, что сказать, то тебя либо выслушают, либо нет, а если в армии тебе есть, что сказать, тебе дадут рацию и заранее ввалят звиздюлей, что не отвечаешь.

– Во-гонь, – с особым удовольствием говорит коммандер. Я часто видел это в нем – ему нравилось командовать боем. В те моменты, когда нам удавалось отобрать у него автомат и не давать скакать впереди всех стройным сайгаком, он становился необычно серьезным, брал по радейке в каждую из трех рук, по одной отдавал команды стрелкам, по второй собирал доклады со спостережних, а по третьей разговаривал со штабом батальона. Штаб батальона, кстати, был самым скучным, бо там тока спрашивали, шо происходит, и попереджували «людей в укриття, посилити пильність»…

Гггах! – и свист. Летящая граната ОГ-9 издает совершенно чарующий свист, и мне он безумно нравится. Вот теперь можно и закурить, теперь уже все равно… о, «дашки» включились. В нескольких метрах от меня на краешке насыпи из камней и земли, начинает бить короткими здоровенный черный пулемет. Я не вижу его, только вспышка слепит, но я прекрасно знаю, что стреляет Прапор, тянет крючки спуска и улыбается, он всегда улыбается во время стрельбы, а Козачок достал второй короб и стоит рядом, закрыв пальцем ближайшее к пулемету ухо. Но, честно говоря, на пулемет мне плевать. Я лежу на спине и блаженно улыбаюсь – я в правильном месте кинул каремат и устроил себе место корректировщика. Через пять секунд я отложу сигарету, перевернусь, приложу к глазу ночник и увижу прилет нашего выстрела, а потом скажу в рацию корректировку. Но счастлив я прямо сейчас, потому что задумал это давно: я хотел, чтобы ОГ-9 прошла прямо надо мной. И это было охрененно.

Сигарета ложится на влажную траву, переворот, ночник уже включен… ну где ж ты, мой разрывчик, где ж ты… вот!

– Кэш, це Мартин. Пол-оборота вниз.

Интермедия 12

Мир полон странных людей.

Я знал человека, который писал яркие и трогательные стихи о любви. Он был высок, добродушен, смешлив и, знаете, какой-то удивительно свой. Он пил свой бесконечный кофе и постоянно улыбался.

Еще я знал человека, который постоянно бурчал. Оте ему было не так, отут ему не понравилось, и вообще, усі якісь не такі і нічого не роблять. Он тоже любил кофе, но не любил его делать. Он много курил, бросал свои вещи куда попало и вечно бурчал.

Я знал человека, который был молчалив, редко улыбался, любил тесные футболки и свою порванную бандану. Он пил чай с каким-то невероятным количеством сахара, и я знал, что в его вечной красной термокружке – полупрозрачная вязкая жидкость со вкусом пережаренной карамели.

Еще был человек, который все делал обстоятельно, долго, тщательно, и был настолько перфекционистом, что иногда его хотелось за это убить. Он был внимательным, он был точным, и он был таким же ворчуном, как и вся остальная пехота.

Я знал человека, который был смел, игрив, обаятелен, умен, вспыльчив, не лез за словом в карман, умел нравиться людям и всегда принимал на себя ответственность.

Они – учителя, инкассаторы, электрики, люди разных судеб и совершенно особенных взглядов на жизнь. И эта самая жизнь, знаете, она не должна была их сводить. Никогда. Да она и не свела. Их свела пехота.

Первый допивал кофе и убивал людей из здоровой зеленой двустволки. Я не знаю, улыбался ли он в тот момент.

Второй ронял чашку и несся к птуру, бахх-чшшшшшш, ракета вырывается из серого облака и несется через грязный воздух Донбасса, длинные пальцы нежно поворачивают верньеры, легкие касания, красная горящая точка ниже, ниже, ниже… Взрыв, машина как будто вскипает изнутри, ну о чем ты, конечно, не успели они выбежать, дым лениво начинает подыматься над тем, что секунду назад было белой легковушкой с четырьмя людьми внутри.

Третий, который с банданой, он делал все молча. И только иногда начинал улыбаться, но так, знаешь, непривычно растягивал губы в стороны. Эти несколько секунд от «открыть ящик» до «четыре пороховых осталось, и надо еще нести». Он мало курил и всегда морщился от дыма сгоревших стартовых. Перфекционист был перфекционистом. Он долго целился, проверял и перепроверял, и ты уже не мог дождаться, когда АГС-17 начинал кашлять короткими сериями… Он никогда не стрелял лишнего, и самая лучшая фраза, которую я слышал от него в рации, была «Все нормально. Движа больше нет.

Лежат, остывают».

Последний был тем, кто командовал ротой.

Я был среди этих людей и среди многих других, и это время, эти яркие картинки, эти тягучие ночи и грохот пыльных вечеров «вспышка, вспышка!» всегда будут во мне.

Или нет? Или со временем воспоминания сотрутся, и только дергание во время сверкания молнии перед грозой будет моим напоминанием о прожитом годе? Может быть. Но людей я не забуду, это уж точно.

Невозможно забыть тех, кто воевал в пехоте.

День тринадцатый

Утро.

– Один-один, – говорит командир, сползая с койки. Тепло, кстати, сегодня.

– Не понял, – кряхчу я, привязывая к ногам ботинки.

Я пытаюсь опоздать в наряд, а это неправильно. Это тебе не на встречу опоздать, и даже не на нараду в батальон. Опаздывать в наряд – это «западло». Хорошим тоном вообще считается прийти на пятнадцать минут раньше.

– Конечно, не понял, – с удовольствием говорит Вася, – но ща поймешь. Мы у них спалили жигуля.

– И джип, – добавляю я, выпрямляясь. Фууу, какой я старый и толстый.

– Джим Шайтан уграл, а не мы.

– Ну, не думаю, что сепары прям вот различают, вторая рота спалила джип или минометка. Мы, укры, для них все на одно лицо.

– Йо, снежок, – улыбается Вася. – Короче. Потом они нам убили «мерс».

– Ну.

– Один-один.

– Ииии? К чему ты ведешь, Лейтенант Очевидность?

– Есть идея.

– Люблю, когда ты это говоришь, – торопливо говорю я и выскакиваю из кунга. – Ну, ты пока подумай, а я – в наряд.

– Давай-давай, нарядный, – задумчиво говорит Вася и смотрит на квадрики. – Один-один… Ладно. Играем дальше.

Спустя полтора часа.

– Кохве там есть єщьо? – Президент пытается вытряхнуть из термоса остатки заварки, вот же кофеман ненасытный.

– Выжми, выжми еще.

– Мартиииин… – к нам подходит Леха Скиртач.

Леха в тапках, пиксельных штанах, замызганой зэсэушной футболке и в своих знаменитых очках. Леха зевает, широко, глубоко, и мне кажется – любой гражданский давно вывихнул бы себе челюсть.

– Леха, сымай очки. Очки – це для тех, кто плохо видит, а не для тех, кто хочет выглядеть умным, – я сижу на старой сидушке от «запора» и болтаю ногой.

От сигарет уже горчит во рту.

– Мартин, ты язва, – преувеличенно огорченно говорит Леха и заглядывает в термос. – А шо, кофе нема?

– Сходи до кунга, завари, Васю пхни, чтоб выдал тебе кофе, воду и сахар. Заодно и нам принесешь, доброе дело зробиш, – пытаюсь я напрячь старшего лейтенанта.

– Васю пхни… – задумчиво повторяет Леха. – Мда. Странные вы. Так с командиром общаетесь… без дистанции. И Вася это позволяет. Необычно. Не как в армии.

– Ми, в принципі, странні люди. Йобнуті, – высказывается Президент.

– Не, Серега, нифига мы не йобнутые. За высокое звание «йобнутых», «отбитых» и остальных кровожадных прилагательных бьются все Збройні Сили, – говорю я и нащупываю в кармане последний пакетик с семачкой.

– А какие вы? – Леха присаживается на маленький пень с закрепленной на нем сидушкой и вытаскивает сигареты.

– Нууу… Я не знаю, как дать определение. Точнее так – я не знаю определения. Мы – эльфы. С горящими и жадными очами. Вторая «эльфийская». Такие… – я машу в воздухе пакетиком, описывая какую-то иномировую сущность обычной роты обычного мотопехотного батальона. – Странные. Вот.

– Все равно, эта ваша «странность»… Вот как бы ты охарактеризовал свои отношения с командиром?

– Охуєвші, – тут же говорит Президент.

– Дружеские, иногда почти семейные, – говорю я. – А еще у нас бюджет общий.

– А как Вася зарабатывает авторитет среди своих подчиненнных? – Леха смотрит мне в глаза с чистым, искренним интересом.

– Лешааа… – протягиваю я. – Ах ты ж красавец. Офицер-психолог за работой?

– Спалил, – улыбается Леха. – Ну, надо же иногда и психологом побыть. Вы интересные.

– Ми обичні недоліки, – говорит Президент, – таки ж, як усі. Це Мартін вийобується.

– Поддерживаю моего неразвитого соратника, – говорю я. – Мы абсолютно обычные, типичные пехотинцы.

– Зара твій нєдоразвітий соратнік тобі ногу прострелить.

– Спишем на боевые, – машу я рукой. – Домой поеду… В отпуск… Еще и бабло дадут за ранение, если мой друг Саша-начхим правильно проведет службовое расследование, мой друг Стас-начмед все правильно напишет, а мой друг Толик Банкир, как строевик, все правильно оформит.

– От мля, – сплевывает Президент. – Отовсюду прикрився, чорнильна твоя душа.

– Да, братан, – говорю я, – это в фейсбуке я – героический герой, а на самом деле, я – деловод какой-то.

– Ти ета… Нє пєрєгібай, – поправляет меня Серега. – А хто по дорозі на Докуч до хрєста ходив?

– Гарант, во-первых, не один я ходил. Во-вторых, давай все-таки различать смелость и дурость.

– А что за история с крестом? – придвигается Леха.

– Та фигня, – говорю я, – сходили под Докуч. Вернулись. Пожрали, попили чаю и разошлись. Я перчатку проеб.л. То Сережа просто ногу в шпитале лечил, пропустил весь движ и завидует.

– Чему именно завидует? Та расскажите уже.

– Леша… – проникновенно говорю я и наклоняюсь к нему. – Нечего рассказывать. Тем более узнает комбат – он меня на органы сдаст. Для опытов. Начальнику штаба.

– А Вася?

– А Вася возглавлял этот идиотизм. Мы вообще чудом живые вернулись. Кучу ошибок совершили. Следующий раз уже умнее были. Но ненамного.

– Следующий раз? – глаза Лехи горят предвкушенем историй.

– Все, блин, ты и мертвого разговоришь. Леха, ну не о чем п.здеть, честно.

– Ладно… Слушай, я ж к тебе почему пришел… – прищуривается Леха.

На пороге кунга появился командир, посмотрел на нас, махнул рукой и снова скрылся в железном ящике.

– Комбат не звонил, ничего про тебя не говорил, – отвечаю я.

– Эх… Ладно. Сидеть мне тут с вами… Слушай… А как насчет пострелять?

– Стреляй, – я махнул рукой в сторону нашего импровизированного стрельбища. – Там Гала гонг повесил, сто метров отмеряно, пали себе до нестями.

– Та ну… С автомата не интересно. Может, птуром пальнуть?

– Палилка. Знаешь, сколько птур стоит? Не, они у нас в дефиците. Будет война – пальнешь.

– Ну хоть с СПГ.

– Леха, – я поднялся на ноги и отряхнул скорлупу с коленей, – стреляем с тяжелого и дорогого мы только на войне. Войны сейчас нет, война была вчера. А если нет войны, то что? Правильно. Ее надо начать. Иди лучше кофе намути. Или скажи Васе, нехай запарит и нам принесет, шо он там шатается возле кунга.

– Мда. Кофе нехай принесет. Уважения к офицеру – ноль. – Леша выбрасывает бычок и тяжело поднимается.

– К званию – ноль. К человеку – немерено. Еще увидишь.

Вообще, вся жизнь проходит в разговорах. Двадцать четыре человека живут на позиции, и все, что им остается, кроме быта, нарядов, войны и телефона, это разговоры друг с другом. Никогда ты не узнаешь человека так досконально, как в армии. Ну, может, еще в тюрьме. Я жил с командиром сначала в одном блиндаже, потом в одном кунге, потом на соседних койках в казарме. Десять месяцев. О чем можно говорить десять месяцев?

Список военных тем, на самом деле, весьма невелик. Как машины чинить. Что жрать. Когда дембель. Где УБД. Про семьи мало кто говорит – внутренняя это тема.

Но самая распространенная тема – как воевать.

Мы ведь ни хрена не умели, на самом деле. Из учебок мы приходили абсолютно стерильные. Пулемет я впервые увидел тогда, когда он стрелял по далекой посадке. Те, кто служил срочку, они нам, мобилизованным айтишникам, рассказывали… Но что они могли нам рассказать? Как раскидать УСМ на автомате и потом скидывать его обратно? Или как сделать неполную разборку автомата «на время»? А зачем «на время»? Стрелять – да, стрелять мы научились быстро, оно как-то способствует, но вот, именно, воевать… Я думаю, только к самому концу нашего великого «сидения на нуле» мы стали хоть приблизительно похожи на мотопехотную… на неполный мотопехотный взвод с приданным тяжелым вооружением, способный выполнять кое-какие задачи. Хотя в той, позиционной войне задача у нас была почти всегда одна – держать линию. Был кусок нашей ответственности, воон от того угла «Черного» террикона и до амонскладов. Соседи слева, шестая рота, на своем «Кандагаре», держали свои километры, немного пересекаясь с нами, а соседи справа, пятая рота на «Эвересте» – свои. Такая цепочка позиций протянулась с севера на юг на четыреста с лишним километров, и на ней сидели люди, зачастую ни черта не представляющие, что же нужно делать.

Но мы учились.

Спустя два часа.

– Иди, солдат, учи матчасть. – Вася поднимается с койки и передает мне свой ноутбук. Ноут старый, страшный, потертый и совершенно необходимый. На ноуте в каком-то браузере открыт странный рисунок – круги, частично окрашенные в черный цвет.

– Это что? – я на всякий случай отодвинулся подальше и ноут в руки брать не стал.

– Это выверочня мишень для СПГ. Нам прицелы выверить надо? Надо. Вот мишень.

– Николаич. Ты это… перебдел, короче. Что мне с того, что ты ее в инете нашел? Опять кусками распечатывать и клеить?

– И на ящике закрепить, и на ста метрах выверить прицелы. Задача ясна, товарищ нифигасебесержант? – Вася свесился с полки.

– Я деловод, – гордо отвечаю я. – Я не навчений.

– Понятно, – тянет Вася, – значит, применим репресс… Со стороны «Альфы» вдруг раздается заполошная стрельба из автомата, потом тяжело бумкает «дашка».

– Кто на «Альфе»? – Вася хватает «моторолу».

Я подслеповато всматриваюсь в распечатку, прибитую степлером к грязной стенке кунга.

– Джонни и кто-то из «брони».

– Альфа – Танцору.

– Альфа на связи.

– Доповідай.

– По нам открыли огонь из… из… – слышно шуршание, потом кто-то подсказывает «из пэкээма…». – Из ПКМа! Мы открыли ответный огонь! Все нормально!

– Кто на связи? – спрашивает Вася.

– Это Леха Скиртач, – говорю я. – Разжигает войну.

– Зачем? – спрашивает Вася.

– Ээээ… Хочет из СПГ пострелять.

– Тааак… Ладно. Давай полетаем.

О, а вот и сепары «Утес» включили. Ну вот, прям, как ждали… О, с бэхи-копейки своей тоже выстрелили. Далековато от кунга упало. Не, ну, как хотите. Я втыкаю ноги в ботинки, Вася спрыгивает с койки, протискивается мимо меня и сдергивает с гвоздя броник. Погнали.

– Оба квадрика? – я пытаюсь дотянуться до одного из пультов.

– Оба берем. Летим посменно, я первый, потом ты, потом я. Вызови Шматко и Федю.

– Гасим по СПшкам?

– Нет, – оборачивается Вася, – мне счет «один-один» не нравится. Мне больше нравится «два-один».

– Ээээ… – я останавливаюсь. – Погоди. У них машин там нема. Ну, или есть, но мы не видим.

– А нам не нужна машина, – улыбается Вася и нахлобучивает ужасающую бронешапку. – Нам нужна бэха.

Полторы минуты спустя.

– Взлетаешь?

– Полминуты. Где Шматко?

– Вон. Скручивает.

– Альфа, я – Танцор. Вогонь по эспешке. С первым нашим – прекращаете. Как поняли?

– Танцор, я – Альфа. Принял, выполняю, – отзывается Джонни.

Квадрик взмывает в небо и уходит в сторону. Мы стреляем с закрытой позиции, и расчет СПГ не видит ни черта, вся корректировка будет идти с квадриков. Мы стреляли так и раньше, но сегодня у нас совершенно четкая цель – бэха. Их БМП-1 мозолил нам глаза с первого дня, мы спалили четыре птура, пытаясь наживить эту машину, но она стояла за посадкой, ракеты запутывались проволокой в ветках и улетали куда-то в сторону.

– С чего ты решил, что мы осколочным можем ее повредить? – я стою справа от Танцора, он всматривается в замацанный экран планшета, поднимая квадрокоптер.

– Стрельба.

– Не понял.

– Они с нее стреляют сегодня.

– И шо?

– А то. Помнишь, как мы стреляли из нашей двоечки?

– Ну.

– Помнишь, как наводчик газами надышался?