Текст книги "Пехота"

Автор книги: Мартин Брест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Та да. Кстати, ты Талисмана будешь подавать? Шо он там?

– Звонил сегодня, говорит, в больничке тоска смертная, и бухают там крепко.

– Так шо, много он в бабках потеряет? У нас четыре-двести за месяц, он проваляется не меньше недели… Около штуки в минусе?

– Нет, Вася, – мы поворачиваем в сторону Бугаса, джип наклоняется на повороте, цепляясь резиной за грязный асфальт, и я придерживаю пулемет. – Не буду я его подавать. Типа забуду. Неправильно это. Если узнают, ну нехай меня на премию вставляют, ты типа не при делах.

– Хуйня, прорвемся, – наконец-то улыбается Вася. – Згоден, не подавай.

– По пьянке решили?

– По таинству. Продукты с общака, бухло, чтоб наши непьющие не обиделись – с меня.

– С нас.

– Ох, ты ж ни хера себе, вот это щедрость.

– Цени, пока я жив.

– Та шо с тобою сделается? И вообще, заебал шутить на эту тему.

– Ты же знаешь, – я откидываюсь на спинку и тоже улыбаюсь, – я заколдованный. Я ж местный.

– Жене ты тоже так говоришь?

– Жене я говорю: «Я нахожусь в Збройних Силах України, самом тяжеловооруженном месте нашей страны. Ну что со мной может случиться?»

– И шо, верит?

– Ну, так я же еще жив, – и мы оба смеемся, выруливая среди домов на трассу «Донецк – Мариуполь». Мы уже рядом, «дві пісні – і вдома».

Вечер, привычная порция мин валится на наш взводный опорный пункт. Мы привычно сидим в блиндажах, эспэшки привычно наблюдают. Ответки привычно нет. Мы не знаем почему, нам никто не потрудился это объяснить, но нам уже, похоже, все равно. Кто мы такие, здесь, между огнями городов и сел?

Очень важно не спиться. Не зааватарить вгорькую на несколько дней-недель-месяцев, стукаясь головой об одну и ту же картину – вечер, камни, пулеметы и тусклая полоска горизонта.

Горизонт.

Он узок, нет? Ну, если смотреть только от себя. Как мне? Хорошо ли мне? Тепло ли спится? Досыта ли я ем? Не болит ли у меня ножка? Ручка? Спинка?

Я, я, я. Сосредоточенность на себе, любимом, дорогом, единственном. Досидеть, дослужить, вернуться (почему мне постоянно желают вернуться? Я в армию пошел, чтоб тут же вернуться?). Три зарплаты до дембеля, две, одна. Подсчеты, ожидания, взвешивания.

Да пошло оно все…

Мобилизованная армия стоит здесь и сейчас. Моя любимая аналогия – тонкая красная линия растянута по полям, незасеянным уже третий год, по холмам, по голой пока зеленке, по пыльным каменным терриконам, про промке, по кривым разбитым улицам привычных городов, тех, названия которых я знал всю жизнь и ни черта не придавал им значения. Гнущаяся, не рвущаяся, гибкая, уставшая…

Да, мы устали. Черт побери, мы провели здесь быструю осень, мы провели здесь холодную, снежную, часто вязкую зиму, мы вошли в весну в холодной грязи палаток и с кирками, вбивающимися в гранит ледяных глыб, копай блиндаж, пехота, копай позицию, копай, носи бэка ночью, смотри в теплак, шевели заледеневшими пальцами, пытаясь прикурить помятую сигарету, давай, дорогой, давай. Ты знаешь, мы знаем, все знают – мы не первые волны, служить нам не год, а дольше, мы стоим здесь, иногда делая маленький, крохотный шажок вперед.

Вперед, не назад.

И… И всё. И мы будем здесь дальше. И дальше. И дальше. И все будет так, как было все эти два года – какие-то мобилизованные со всей страны, совершенно разные люди будут лежать на карематах, всматриваясь в склоны нашей – сука, вы слышите? – нашей земли, под тем дождем, который падает сейчас, омывая от неизбежной, вездесущей липкой грязи камни под мокрыми берцами.

Вдох. Выдох. Дым вырывается из легких и тут же сносится ветром, фууух, порыв дергает баннер над входом в блиндаж, хлопок – разворачивается флаг наверху, и ты щуришься, смеешься, блин, перчатку потерял, вот недолік, уууу, как пробирает…

А утром выйдет солнце. Над нашим, маленьким, узким горизонтом. Над сотнями ропов и вопов, над позициями всех линий, над тысячами людей-в-АТО. Тонкая и в лучах восхода уже не красная, а ярко-оранжевая линия встрепенется, покажутся на тропах уставшие фигуры ночного наряда, и ты вдруг увидишь – дождь перестал, а?

Все это замрет в прозрачном мгновении, одни люди зевнут, потягиваясь, другие свалятся на нары, третьи лениво заведут утренний разговор, четвертые взгромоздят черные чайники на буржуйки и отправятся в соседние блиндажи на поиски сахара, пятые… Шестые… Седьмые… Сотые…

Дождь перестал. На узком горизонте войны распускается ярко-оранжевый восход. Сотни лучей, тысячи, миллионы, и по ту линию фронта тоже. Там, где стоят чужие батальоны, бригады, дивизионы. Там, где их много. Да. Их много.

Но нас – больше. Пожалуйста, помните об этом, ведь здесь, на узком горизонте весны шестнадцатого года, среди рыжей грязи и серых камней, нас – странных, дурацких, наивных и терпеливых…

Нас – больше.

Интермедия 8

Во всех группах, видах, родах войск есть те, кто згідно із Статутом та керівними документами несе повну та одноосібну відповідальність за особовий склад, щоб цей особовий склад не намагався утворити неподобства із собою та з оточуючим його довкіллям. Это – командиры отдельных взводов, рот, батальонов и військових частин. Плохо спит командир роты, ой, плохо.

Страшный сон командира роты номер раз: ты потерял своего бойца. ДРГ зашло и зарезало, обстрел был, и его осколками посекло, стрелковка началась, и ему не повезло…

Судьба моя поступила со мною милостиво – во время пребывания в лавах ЗСУ я был курсантом, солдатом, командиром отделения, сержантом з «матеріального забезпечення», замкомвзвода, комвзвода, командиром боевой машины (которую в глаза не видел), короче, кем угодно – но не тією самою особою, що несе «одноосібну відповідальність…» Периодически командуя людьми, с точки зрения бумажно-уставной документации я был избавлен от ответственности, кроме той, которую сам на себя взял (и охренел). Алэ. Та же военная судьба свела меня с лейтенантом Танцором – моим другом, командиром моей роты, человеком на пять лет младше меня и в пять раз ответственней.

Страшный сон командира номер два: ты потерял своего бойца. Машина попала в аварию, трехсотого не довезли, сослуживец стрельнул случайно, растяжку поймал на возврате чи на ТМку наехал, лужу по обочине объезжая…

Командир роты на войне, о мои дорогие радиослушатели, это вам не какой-то полковник-начальник инспекционной проверки из штаба АТО. Командир роты на войне – то поважна особа с минимумом прав, максимумом обязанностей, сумасшедшей ответственностью, больной головой и плохим сном. Плохо спал Василий Коряк, бо снились ему плохие сны. Страшные. Страшней, чем мне, это уж точно, я вам доповідаю. Страшный сон командира номер три: ты потерял своего бойца. Абсолютно неважно – как. Ты просто потерял. Ты недоглядел, не проконтролировал, не скомандовал, тебя банально не было, ибо ты был в штабе на нараде, а тот, кто остался за тебя, не справился. Ты потерял человека, и сколько тебе ни прошепчет голос командира батальона, сидящего на правом плече: «Это война, мы на войне, на войне бывают потери», все равно ты будешь слушать голос бригадного замполита, сидящего на левом плече: «Ты облажался, это твой прo.б, ты потерял человека, которого тебе доверили».

Когда холодной весенней ночью нижний СП за допомогою моторолы уронил в эфир «пять фигур на нашей позиции» и мы носились по ВОПу, размахивая автоматами, спотыкаясь об отсутствие ровной поверхности и вглядываясь до рези в глазах в любую темную глыбу, я судорожно распихивал магазины по карманам, Лундгрен заряжал зачем-то подствольник, Президент сидел, закрыв глаза и привалившись к камню, чтоб побыстрее ночное зрение включилось, все были чем-то заняты, делясь на группы для прочесывания ВОПа и окрестностей… в это время коммандер делал то, что делал бы любой командир любого підрозділа в любой точке АТО – командовал и считал глазами людей. Только бы все, только бы все. Только бы не потерять человека.

Для нормального командира есть понятие «допустимый риск» и нет понятия «допустимые потери».

«Не командование дает нам боевой наказ – его диктует оперативная обстановка, в которой надо действовать в рамках боевого наказа», – Збруч, начштаба 2мб 72ОМБр, февраль 16-го, террикон под Докучаевском.

«Товарищи командиры. Не бойтесь принимать решения – все равно п@здюлей вы получите в любом случае. Главное – сберегите людей», – Маэстро, начштаба 41омпб, март 16-го, Старогнатовка.

Можно ведь правильно, по Статуту, сказать, что главное – это боевой наказ. А страшные сны командиров рот от этого никуда не денутся.

Плохо спит командир роты. Плохо.

День девятый

Утро.

– Смотри, тут он мороженое ест, целое, первый раз. Очень хотел, ну и жена купила ему.

– Класс.

– А тут он в машине спит, в кресле, это недавно было, неделю назад.

– Маленькая какая, как у меня… Сиделка – Рекаро Янг Спорт?

– Ага. У тебя тоже?

– Ага.

– А вот красками рисует. Очень рисовать любит.

– У меня тоже…

Прячет телефон. Стоим, курим, ждем. Потеплевший к утру ветер-над-терриконом норовит забраться под грязную горку.

– Слушай, в кино обычно, если кто-то кому-то показывает фотографии ребенка, то потом его убивают.

– По законам жанра, для страданий, ага.

– Какое-то ненастоящее кино.

– Где?

– Ну, тут, – обвожу рукой. – Вокруг. Или настоящее?

– Кофе настоящий, – командир отхлебывает из кружки жуткую смесь недозаваренной львовской пополам с армейской сгущенкой. Как он это пьет – ума не приложу. – Пулемет настоящий. Дырки вон в «Волыньке» от осколков настоящие. Значит, и кино настоящее.

– А кто в главной роли-то?

– Они.

– Кто – они?

– Они, – Вася опять достает телефон и показывает фотки в вайбере, – они вот – в главной роли. А мы – так. В роли стенки. Пуленепробиваемой.

– Ну, вроде пока справляемся.

– Ну, вроде…

– Ну и норм.

Недокуренные сигареты улетают в грязь. Опять стучит «дашка» в стороне «Кандагара», шестая рота воюет. Ординари морнинг он зе Донбасс.

– Может кого-то из нас и убьют. Ну, чтоб вот совсем по канонам драмы, ага.

– Но не сегодня.

– Нет. Не сегодня.

Мы нарушаем наши же собственные неписаные правила: говорим о детях и показываем фотки. Мы становимся здесь ужасно сентиментальны – присланное в вайбер женой видео пробивает на слезы, а самое хреновое – ставить фотку ребенка на заставку телефона. Я вообще раньше стирал сразу фотки, но вот потом перестал почему-то.

Пока я собираюсь в Новотроицкое, Вася задумчиво перебирает сигналки, гранаты, отдельно лежащие в коробке УЗРГМ-ы, какие-то катушки лесок, петельки, карабинчики…

– Николаич, ты на рыбалку собрался?

– Ага. Слышишь, как под «Эверестом» лящ играет?

– У мене для тебе погана новина, товарищ браконьер. Тут рыбы нет, тут есть собаки, мыши, сепары и кабаны. И фазаны, но я тебя слезно прошу – не трогай ты их, они по весне тощие, анорексичные, больше еб.тни чем навара.

– Анорексичные… Мобилизованный младший сержант не должен знать таких слов.

– Ну да. Половина старших офицеров по привычке считает нас дебилами.

– Но вторая-то половина – нет. Наши командиры, на счастье, из второй.

– Короче. Если ты собрался капканы… тьфу, мля. Если ты собрался растяжки ставить, учти, посрывают их тебе кабаны аж бегом. Или фазаны те же.

– Есть четыре сигналки.

– Ого, по-багатому. Было же две.

– Я еще две на старой позиции снял, как последний… крайний раз там были. – Вася допивает свой кошмарный кофе, вкусно хрустит крупинками заварки, сплевывает их под ноги и закуривает. Точнее, сует в рот сигарету и ищет зажигалку. С зажигалками у Васи взаимная нелюбовь. Он их теряет, ну, или они от него съ.бываются. Я однажды специально купил в магазине в Новотроицком, том, что на повороте, четыре разноцветных зажигалки и отдал все ротному. Одни сутки, ровно одни сутки понадобились для того, чтобы успешно про.бать все четыре. Прямо как проклятие какое-то.

– Держи зажигалку. Чуеш… Может, тебя к бабке какой, а? Отшепчет там, яйцом выкатает…

– Ты о чем?

– Та за.бал ты зажигалки терять, – я всерьез подумываю привязать ему две зажигалки к петельке, а веревочки пропустить в рукава. Как мама в детстве варежки привязывала. А что, хорошая идея.

– Так, вали уже в Новотроицкое и привези пожрать что-нибудь. Вон уже пацаны идут. Машина внизу, кстати, я вчера не заезжал, бо стреляли.

– А, ну норм, пешком сойдем. Так ты серьезно с растяжками решил?

– Ага. Зара с Яриком и Ваханычем пойдем.

– Бгггг. Сколько нужно солдат, чтобы поставить растяжку? Правильный ответ…

– Вали, блин, задолбал вже петросянить.

– Доброй охоты, Каа, – я говорю и величественно машу ладонью в вязком воздухе. – Бойся красных собак и огненного цветка.

Сегодня у нас закупка на минимум половину недели, бо дали зарплату и много заказов, поэтому Шматко тянет тачку.

Обычную строительную тачку, на одном полуспущенном колесе, с темно-зелеными ручками. Нелепую, абсолютно гражданскую. Когда мы вернемся и оставим машину внизу, недалеко от «Кишлака», там, где ночевали в первый день, то все купленное покидаем в тачку и, меняясь, попрём наверх. Интересно, кстати. В телесюжетах не увидишь ни тачек, ни кастрюль, ни бесконечных бутылок с дешевым энергетиком – там сплошь автоматы, пулеметы и показушная беготня по траншеям, которые телевизионщики упорно называют «окопами». И унылые сводки пресс-центра, в которые не попадает минимум половина всего и где мы всегда выглядим терпилами. «Наші воїни у відповідь вогню не відкривали». Ну да, конечно.

Вниз, вниз, да побыстрее, спускаясь по двум сторонам дороги, чтобы, если что – нырнуть между камнями и там переждать. Тропинки натоптаны нарядом, узкие и кривые.

О, накаркал. От дачного массива Докучаевска по нам начинает работать ЗУ-23–2. «Зушка» – это плохо, но с прицелом у нее явно что-то не то: уже который раз ОЗТ пролетают метров на десять выше, чем нужно. Лежим в камнях, я ударился коленом и теперь молча злюсь, Ляшко со всего маху приложился боком о чахлое деревце и громко матерится. Иногда его маты заглушают выстрелы. Работают обе наши «дашки», пытаясь нащупать сепарский «Камаз», на котором эта самая «зушка» установлена. Они свой «Камаз» так хорошо прячут, что за все наши облеты на квадриках нам так и не удалось его обнаружить.

Посреди дороги валяется тачка. Шматко чертыхается, тяжело подымается на ноги, опираясь о колени, аккуратно прислоняет свое «АК-весло» к громадной глыбе и неторопливо идет на дорогу. Подхватывает тачку и, так же спокойно развернувшись, катит ее к нам. Я даже не пытаюсь ругаться или командовать, в моем мире сейчас это нормально. Ничего опасного, все ведь выше летит. Покурю пока, наверное. Зушка переносит огонь на «Кишлак» и через минуту затыкается. Все, можно спускаться дальше.

– Мартииин… Чуешь… А ти моєму синку бабло перекинеш? – спрашивает Шматко.

Вот поэтому я никогда не снимаю деньги в банкомате – мне это просто не нужно. При зарплате половина роты забирает со счетов все деньги, а потом отдает наличность мне, а я перевожу женам-матерям-детям. Это началось зимой: кто-то из наших переводил деньги в Приватбанке по телефону, произошла какая-то ошибка, ну и несколько тысяч «зависло». Общим решением второй мотопехотной роты Приватбанк был признан неблагонадежным, а Мартин – благонадежным. Хотя деньги я перевожу через приложение Привата, но пацанов это почему-то не смущает.

Шматко переводит почти пять тысяч сыну и почти пять тысяч жене, себе оставляя «на прокорм» ровно тысячу двести. Зарплата старшего солдата, по штатке пулеметчика – меньше семи тысяч, невзирая на все красивые заявления высоких чинов про «минимум семь с половиной». И так переводит каждый месяц. Номера карт его сына и его жены даже записаны у меня в телефоне.

День.

Не знаю, почему именно сегодня. Может, потому что потеплело. Может, выходные… А какой сегодня день недели, кстати? Черт его знает.

Пока пацаны снимают зарплату в банкомате, я стою и смотрю на какое-то невообразимое количество детей, мотающихся по главной площади Новотроицкого. Разноцветные куртки, самые маленькие крепко держатся за руки мам, а те, что постарше, летают друг за другом, разгоряченные, все время чтото кричащие, пытающиеся постоянно сдернуть мешающие шапки. Этот гомон поначалу оглушает – я отвык от звонких голосов детей.

Через площадь проносится черная мазда-тройка. Матери бросаются к малышам – легковушка с визгом маневрирует между детками, чуть не переехав двоих, мальчика и девочку одного роста и в одинаковых дешевых китайских красно-серых куртках. Дети замирают перед несущейся машиной, крепко взявшись за руки. Мазда выворачивает впритирку к скамейке. Ни один из мужиков, стоящих рядом с детьми, и не пытается что-то сделать. Сигнал разгоняет детей и взрослых в разные стороны, и черная красавица подлетает к банкомату, став косо, перекрыв выезд и почти упершись в наш бампер. Ухтышка. Вот это он зря.

– Слышь, вы там долго еще? – С водительской стороны пружинисто выпрыгивает здоровый мужик лет тридцати, крепкий, чернявый, с нагловатым выражением глубоко запрятанных, маленьких глаз. Он одет в кожаную куртку и спортивные штаны с кроссовками, вот странно, да? Дебильная мода девяностых «под бандита» здесь все еще в ходу.

– Нет, недолго, но треба подождать, – вежливо отвечает Ляшко.

У каждого из наших целая пачка карточек Привата и бумажки с пин-кодами. Точно, человек пятнадцать сегодня зарплату снимают.

– Че-то долго, давай я сниму по-быстрому, а потом вы тут дальше, – решительно говорит мужик и делает шаг мимо Шматко, отодвигая того плечом.

Мы вообще тяжеловато с Новотроицким сживались. Тут жили погранцы, в интернате, а збройников давненько не было. И проблем, с нами связанных, тоже. Местные, особенно молодые вели себя поначалу как-то… Невежливо, что ли. Замечания делали. Кого видит перед собой, например, это мужик? Пузатого дядьку сильно за сорок, заросшего и сутулого. Это Шматко. Маленького Ляшко в смешной шапке. Прапора, стоящего к нему спиной у банкомата. Побитый грязный волонтерский корч и меня, в сраных интеллигентских очках, с блуждающей полуулыбкой рассматривающего детей. Какие-то неудачники, бомжеватые и тусклые.

Прапор, не оборачиваясь, делает шаг назад, почти прижимаясь к мужику, и бьет локтем куда-то в лоб. Через полсекунды приклад АК-74 врезается под колени. Мужик падает, пачкая в пыли свои красивые серые спортивные штаны. Ляшко, держащий автомат, нагибается и добавляет еще раз.

– Ссссепар. Сука, – бормочет Шматко и бьет пытающегося встать мужика стволом в лоб. Мужик падает обратно.

Я делаю шаг к мазде и вдруг вижу в своих руках пээм со снятым предохранителем. Когда я его достал?

– Вам п.зда! – с пассажирской стороны выскакивает какой-то парень, помоложе, пытается оббежать машину и останавливается, глядя на меня. Я держу пистолет расслабленно, в опущенной руке, и почему-то улыбаюсь.

– Товарищ майор, – обращается ко мне Прапор, – давайте отэтого к нам в посадку, а тачку заберем.

– Та она старая, – лениво говорю я, подходя вплотную к машине и стукая по крыше пээмом, – нахер надо?

– Та нормальная, – возражает Прапор, – я ее домой отправлю, все перебьем тут по номерам, и будет за.бись. Ще походить.

Молодой затыкается. Вместо криков, угроз, матов, мы буднично, спокойно разговариваем между собой про его машину. Разговариваем так, будто она уже наша. Старшой пытается откатиться, Шматко опять бьет его в лицо стволом автомата. Ляшко подходит и стукает по фаре берцем.

– Короче, шановный. Ваша машина эвакуирована Збройними Силами України за порушення правил дорожнього руху. Проезд по пешеходной зоне, неправильная парковка, – обращаюсь я к молодому. – Ключи давай и пизд.й отсюда. Этот с нами поедет. Все, пока.

– Это мой папа… – отвечает молодой. – Эта… Я не понял…

– Ах, ты не понял, сука?! – Прапор срывается с места. Я отворачиваюсь.

Через несколько минут, когда мазда без боковых зеркал, фар и боковых стекол, с визгом развернувшись, уносится дальше по улице, я понимаю, что не слышу больше детских визгов. Оборачиваюсь. Все дети стоят, молча смотря на нас. Взрослые мнутся, отворачиваясь, я, кажется, даже тут ловлю ненавидящие взгляды.

– Поехали, – говорю я и залезаю в машину.

– Мені ще дві карточки зняти тре… – откликается от банкомата Шматко.

– Поехали, бля! – кричу я.

Мне мерзко, я хочу уехать как можно быстрее.

Белый джип отворачивает от банкомата. Дети молчат.

Взрослые мнутся.

Мы все, кто едет в этой машине, – папы. Ну, может, кроме Прапора, я не помню, есть ли у него дети. Папы, которые оставили своих детей, украли у них по пятнадцать месяцев совместной жизни.

Эти папы живут на терриконах, в посадках, в сараях, в подвалах. Этих пап – целых четыреста шестьдесят километров линии бойового зіткнення.

Вот тот вон, что стоит немного правее тебя, – он тракторист. Он трактором заруливает, и я никогда не видел этого, но, живя с ним рядом уже целую вечность, целых шесть месяцев, я прямо наживо вижу, как он, сжав зубами желтый фильтр сигареты, крутит руль, ну или что там у тракторов вместо него, смеется, матерится, вытирает пот и морщится от падающего прямо в яркие глаза солнца.

А вон тот – он работает на заводе. А третий, худой такой – он инкассатор. А четвертый – он из Луганска, он уехал до войны и уже во время долбаного нашего АТО потерял там, в ЛНР, отца.

Все, черт возьми, разные. Все обычные. И необычные одновременно. Ругаются, смеются, просыпаются и засыпают в блиндажах, моют руки из бутылки и щурятся на неласковое мартовское солнце, и никто, никто из них ни черта не знает, что будет через секунду, через минуту, через час.

Жены, что звонят вечерами. Мамы, что так хотят слышать голос в трубке. Отцы, что про себя гордятся своими сыновьями. И дети, которые уже толком зачастую и не помнят, как выглядит папа.

А папа дернется, когда услышит выход. Папа обернется и посмотрит в сторону разрыва. Папа привык к этому – к вспышкам и прилетам, к выстрелам, к бурчанию рации, к вечно грязным рукам и желтой глине террикона на поношенных ботинках.

Только папа не привык к тому, что уже сто тысяч лет не видел родных. И не привыкнет. И папа будет сидеть здесь, на этом терриконе, так долго, как это будет нужно. И, возможно, однажды утром папа, привычно накинув тяжелый броник и нахлобучив каску, запрыгнет на бэху. Взревет дизель, черный выхлоп справа выплеснется в пыльный воздух Донбасса, толкнет холодная броня снизу, и зеленые коробки, неуклюже выворачивая из капониров, рванут вперед. По засыпанным щебнем дорогам побитой земли. По чернозему, посадкам и узким улицам неизвестных нам раньше городов.

И, знаешь, в этот момент папа будет счастлив. Папа будет качаться на железной коробке, держась одной рукой за какой-то выступ, и в глаза папе будет бить встающее солнце. Папа будет улыбаться. Папа скатится с брони и плюхнется за какой-то очередной камень очередного террикона. Папа опустит голову и плотнее втиснет в плечо пластмассовый приклад автомата. Щелкнет тугой предохранитель, пальцы дернут затвор, первый выстрел разорвет больное небо. Грохнет пушка на бэхе, хлопнут АГС-ы, колокола качнутся гдето там, вверху. Папа, знаешь, родной мой, папа на войне. Все еще на войне.

Вон тот вот, который стоит немного правее тебя, – он мехвод. Он бэхой заруливает, и я сто раз видел это, живя с ним рядом целую вечность, я вижу как он, сжав зубами желтый фильтр сигареты, крутит руль, ну или что там у бэх вместо него, смеется, матерится, вытирает пот и морщится от падающего прямо в выцветшие глаза солнца третьего года войны. А вон тот – он пулеметчик. А третий, худой такой, – он гранатометчик. А четвертый – он из Луганска, и он птурист, он уехал оттуда незадолго до войны, и там, в ЛНР, у него умер отец, а он даже не мог к нему съездить. Все, черт возьми, разные.

Все – обычные папы.

Ближе к вечеру.

– Слышь, братан, продай автомат!

Та шо ж ты будешь делать. Ну, день сегодня, видимо, такой. Весенний. Весна заливает Новотроицкое холодными лучами яркого не по-донбасски солнца, мы стоим возле магазина, их трое, и они с удовольствием пьют пиво, облокотясь на капот девяносто девятой, цвета «мокрый асфальт». Они смеются – им весело смотреть на чумазых, кашляющих и суетящихся военных, покупающих воду на разлив в грязные шестилитровые баклажки.

– Ну че, сговоримся? Гггг…

Знаете, мы ведь все – обычные люди. Ушедшие из домов мужики, который месяц сидящие на передке, у которых одно хорошо – командир разрешил выезд в село за пожрать. Мы все учились стрелять и хоть что-то понимать в этой войне на ходу, мы не резкие десантники и не суперские спецназовцы, мы не спокойные разведосы, и мы ни хрена, на самом деле, не понимали в том, что вокруг нас творится. Мы умели копать, стрелять, снова копать и стараться не быть убитым, «бо це зовсім тупо». Мы – обычная пехота, про которую не поют песни и не снимают кино, ну, кроме идиотского ролика про лопатку.

Мы – обычные неуклюжие и недалекие дядьки, которые покупают питьевую воду.

– Братан, продай автомат! Гггг…

Ляшко аккуратно ставит в багажник лэндровера четыре мокрых баклажки и уходит правее, за дорогу. Прапор проходит вдоль борта и перехватывает автомат. Шматко как-то совсем уж непонятно вдруг выныривает почти в тылу у этих, мммать их, братанов. Я просто иду к ним.

…Уже на обратном пути Шматко, баюкая руку, выдает:

– Тре було хоч цю тачку забрати, бо охуїли сєпари.

Все молчат. Прапор улыбается, Ляшко хочет домой, я кручу руль и проворачиваю в голове сегодняшние задачи. Воды купили – это гуд, а вот гофры не купили, строительный рано закрывается. Гвозди еще есть. Скобы… мы, кажись, выгребли все в окрестных магазинах. Ну, норм, вроде ничо не забыли.

Мы – обычные отцы, мужья, сыновья. Мы очень любим наши семьи и страшно скучаем по детям. А дети – за нами. Все просто.

А с Новотроицким нормально все у нас сложилось. Мы же збройники.

Интермедия 9

Папа.

Папа сейчас не может, родной.

Никак.

Папа не может. И никак тебе, солнышку моему, не объяснить – почему.

Папа ушел. Ты лег спать днем, и все было хорошо, мама-папа-дедушка-бабушка, солнышко, каша эта противная, игрушки такие, ууу… Папа тебе покупал столько игрушек… Проснулся немножко, когда большие руки обнимали тебя, колючая щека прижималась к животику, шепот «Прости, родной. Так надо» и торопливое «Тише ты, разбудишь…», и заснул снова.

Потом ты проснулся, и все было так же.

Только папы не было уже. Он не пришел вечером, и утром тоже, и на следующий день. А мама все говорила это странное слово. Ты много слов слышал, а некоторые даже повторял.

Но ты впервые услышал именно это слово.

– Папа в армии, – говорила мама.

Потом обнимала тебя и почему-то плакала. Все чаще и чаще. А ты знал только то, что папы больше нет. Нет огромного, теплого, который подхватывал и подкидывал, и рассказывал разные истории, и разрешал на улице делать все, ну совсем все, даже в лужах топтаться и залезать вооон на ту огромную горку…

Папы не было, когда ты стал связно говорить. Его не было, когда ты стал так быстро и хорошо ездить на велобеге. Ну, посмотри же, пап! Папы не было, когда ты стал рисовать в раскрасках настоящими красками и даже когда вымазался. И когда из всего пластилина в коробочке слепил огромную картошку.

Папы не было, когда ты научился рисовать фломастерами машинку. И даже автобус. И ты уже почти перестал его ждать… И тут он приехал.

Всего на несколько деньков. Такой большой, такой… Чужой?

– Папа приедет завтра из армии, – тогда сказала тебе мама и почему-то опять заплакала. – Вот ты ляжешь спать, потом проснешься, а папа уже здесь.

Никогда за полгода ты не засыпал так быстро. Он зашел, такой…

А ты его так обнял, так обнял, так вцепился ручками, так прижал… И не отходил от него все эти дни. Вы делали все, что ты хотел: катались, бегали, тайком от мамы ели конфеты, гуляли – да-да, можно стоять в луже и даже залезть на самую огромную горку. А мама все время смеялась. И было так… Было так хорошо ииии… И так правильно. Как и должно быть.

А потом папа опять уехал. Ты проснулся, а его уже нет. Мама достала припрятанную игрушку, стала тебя отвлекать, а ты плакал так горько, тихонечко, обняв свою маленькую подушечку, слезы текли, ты плакал так, как не плакал никогда до этого. Потому что папа… папа уехал.

– Папа к нам еще приедет? – спросил ты у мамы.

– Конечно, солнышко, конечно приедет, – ответила мама. И улыбнулась.

Это уже потом мама опять будет плакать ночью, а ты будешь лежать тихонечко и… бояться. И она будет бояться. Постоянно, ежесекундно, изматывающе.

Когда ты научился сам вечером включать себе мультик, папа с автоматом и теплаком шел ночью через незасеянное поле. Когда ты первый раз пошел в садик, потому что маме на работу, денег же стало очень не хватать, папа спал, завернувшись в куцый спальник, в блиндаже, одетый и обутый, выхватывая последние минуты утреннего сна-после-наряда. Когда ты днем изнывал от ожидания бабушки, которая забирает тебя из садика, папа копал окоп в вязкой мокрой глине Донбасса. Когда ты засыпал рядом с мамой на такой большой и холодной кровати, папа корректировал по рации огонь агса, забравшись на крышу угловатой военной машины.

Когда ты проживал день за днем… Ааах, солнышко мое, когда ты рос без папы – твой папа, на самом деле, был рядом. Да, в сотнях километров, но рядом. Каждый день. Каждую минуту. Слышишь, родной мой?

Каждую секунду я был с тобой.

И буду.

Обязательно.

Просто дождись меня, ладно?