Текст книги "Пехота"

Автор книги: Мартин Брест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц)

Интермедия 2

Хлюп. Шмяк. Бух. Берцы топают по раскисшей… земле? Это не земля уже. Это жидкая жирная серо-коричневая безысходность, посредине, сверху – вода в каплях равнодушно падает, снизу – разбившиеся капли не хотят впитываться ни во что, кроме наших берцев.

Топ-топ. Лужа. Лужу обойдем. Если увидим. Темнеет рано. Это минус. Зато зеленка почти сошла. Это плюс. Плюс на минус дают что? Правильно. Ничего. Мокрое, грязное, уставшее ничего.

Мысли убегают вперед от тяжелых ног. Мокрая перчатка холодит кончики пальцев, стекает капля от уголка глаза – вниз, к краешку потрескавшихся губ, и ниже – в отросшую щетину, теряется где-то на шее, между свистящим тяжелым дыханием и бьющейся синей жилкой.

Жииить. Жить хочется неимоверно. Воооздух вдруг такой сладкий, такой вкусный – каждый вдох откусываешь ломтями, запивая водой из воздуха. Жить хочется так, что рука, держащая старенький тепловизор, как застывшая, держит его у глаза, не чувствуя ломоты в артритных пальцах, болящего уже пару недель локтя и саднящей огрубевшей кожи.

Топ-хлюп. Собранное тепло просачивается, утекая из-под мокрой куртки. Эпитеты перестают быть, прилагательные высыпаются на мокрую землю… ах да, это же не земля, а что это, что… черт, забыл.

Если идти вчетвером по серой зоне… нет, не так. Просто. Идти вчетвером по серой зоне. Почувствуйте, потрогайте, вдохните вот это: четыре человека идут в серой зоне. Можно сколько угодно хищно ухмыляться и напевать под нос «Это пехота, детка», но на самом деле иногда так страшно… нет. Не умереть. Страшно проебать в единственный теплак цель. Не увидеть, не понять, не успеть сказать своим. Страшно, что нас положат в секунды в эту грязь – потому что ты не увидел.

Топ-топ. Обойти лужу. Не смотреть под ноги. Растяжку не видно, но слышно. Возможно. Если повезет. Увезет. Подвезет. Черрррт. Собраться. Смотреть. Холодно как… и тут же бросает в пот. И так – сотню раз за десяток минут.

Проходят эти минуты, проходят по ним люди. Один, два, три… где четвертый? Где, бля?!!!.. Фух. Вот он. Все на месте.

Можно выдохнуть. Теплак садится. Черт. Топ-хлюп-шлеп.

По серой зоне идут четыре человека. Закончится этот безумный сжигающий шаг? О да. Скоро.

Мы всегда заканчиваем. Это пехота, детка.

Черт, как холодно.

День третий

Утро. Красит нежным светом. Просыпаемся одновременно, от холода, в полседьмого. Тихо. Чччерт, как же тихо. А нет, это я рано подумал, – в стороне «Эвереста» слышны хлопки вогов.

– Чуеш, Мартин. На нараду, мабуть, не поеду. Ги-ги.

– Та ты шо? Комбат в.ебет.

– Нас еб.ть – шо небо красить. Мы ж в армии. Или краску не привезли, или лестница короткая.

– А. Точно.

Я высовываюсь из-под спальника и поправляю, надвинутую на самые глаза, шапку. Спать в шапке – настолько въевшаяся привычка… Избавлюсь ли от нее когда-нибудь?

– И мне подкури, – хрипит директор роты со своей койки, – и эта… Смотри. Сегодня – день Жэ.

– У нас каждый день – день Жэ.

– Этот – особенный.

– Почему? – я достаю потрепанный китайский телефон.

– Не знаю. Чуйка.

– У меня тоже чуйка. Шо твой день Жэ будет долгим.

А значит – треба пожрать.

– Ставь чайник. У меня где-то овсянка была, в пакетиках.

– О блин, гля, мне англоязычная барышня пишет.

– И шо пишет?

– Хелоу, хау а ю.

– А ты ей шо?

– А я ей тоже: ай эм файн, сенк ю, хау а ю?

– Фигню написал, херово ты английский учил. Надо было: гуд морнинг мэм, ай эм брейв юкрейниан солджер фром самый передок энд ай си сепаратистен эври дэй.

– Ага. Марик из зэ кэпитал оф сектор Эм.

– А лив ин кунг энд гоу то работа бай бэха эври дэй.

– Ай хэв а френд Мартин, бат хи из крейзи.

– Сам ты крейзи. Давай уже сигарету.

– Плиз тейк фром май нью икея-полочка.

Курим, смотрим на начинающийся дождь. Взревывает генератор, возле палатки Гала накрывает пустым мешком стоящие на ящике разваливающиеся зарядки для раций. Внутри палатки Шматко ругает кого-то за невымытую сковородку. Чччерт. А так и не скажешь, что это позиция, которую мы окончательно заняли вчера.

– Может, ну его нахер, эту овсянку, и картохи сварим?

– Потейто, плиз. С чем ее есть-то?

– С солью.

– А, ну норм. Ординари морнинг он террикон.

– Яволь.

Три часа спустя.

Хорошая штука – софтшелл. Даже такой, лютый китайский. Воду не пропускает, хоть и жарковато в нем бывает.

Ротный стоит и смотрит в морось. Мы внизу, там, где десять тысяч лет назад, то есть позавчера, Ярик ставил свою дашку. Видимость сейчас хреновая, другой край карьера не видно, и поэтому мы просто стоим, не ныкаемся за чахлым кустарником. Мы еще набрались наглости и въехали сюда на «Волыньке», кстати. Привезли бэка на дашку и ящик ОГ-9. Хорошо на машине вышивать, когда сепары тебя не видят, хоть не руками таскать.

– Справа ни черта не видно. Правую дорогу мы не контролируем и выезд с амонскладов в нашу сторону – тоже, – говорю я и посильнее натягиваю на голову капюшон софтшельной куртки.

– Зато за карьером все видно. Ну, или будет видно. Левую дорогу видно всю, – отвечает командир и ежится.

– Левая дорога упирается точнисинько у шосту роту.

– Шоста рота из-за нелепой архитектурной изысканности террикона видит только половину дороги. А мы видим всю. А правую сторону будем сверху смотреть.

– Так что, тут ставим?

– Да. Спостережный пост номер один.

– Как назовем?

– Хер его знает. Прапор, есть идеи? Мастер?

– Эээ… Ну, мы же в горах, так? – Прапор начинает строить логическую цепочку. Цепочке тяжело, но она старается.

– Ага. На знаменитых донбасских горных курортах, – тут же подначивает Мастер.

– Не. На Афган похоже, – говорит Ваханыч и закуривает.

– Афган, Афган… – повторяет Прапор.

– Я твой кишлак баран шатал, – выдает молчавший доселе Козачок.

– Ладно, – соглашается Прапор, – пусть будет «Кишлак».

А верхний пост?

– От чем вам не нравились «Первый» и «Второй»? – смеется Вася.

– Та ну. Так не прикольно. А надо, шоб було прикольно! – возмущается Мастер.

– Отэто ваше выражение «Та ну, так не прикольно, а надо, шоб було прикольно» треба написать большими буквами над всей вашей военной карьерой. Как раз очень точно будет, – вклиниваюсь я.

– Шиномонтаж, – говорит Прапор.

– А чего – «Шиномонтаж»? – интересуюсь я. Не, полет их мысли мне не понять, это точно.

– Там шины огромные старые лежат. Белазовские, чи шо, – поясняет Прапор.

– Горіла шина, палалааааа, – отчаянно фальшивя, но очень громко и старательно начинает петь Козачок.

– Все, нам п.зда. За такое пение не сепары – наши тебя сами пристрелят, – опять смеется ротный и оглядывает яму. – Если пехота прожила где-то три дня – хрен ее сковырнешь.

– Опять комбата цитируешь? – спрашиваю я.

– Нет. Гая Юлия Цезаря.

– Ги-гиии…

Хмурый Ярик вылезает из ямы и идет к нам за сигаретами. Дежурить ему еще час. Длинное тело пулемета накрыто дождевиком, сидящий рядом с ним Кирпич имеет вид индифферентно-несчастный. Дождь, кстати, вроде перестает. Все, бусом уже не выехать – по полю не пройдем. А красиво здесь, кстати, карьер террасами спускается вглубь и тонет в серой водяной взвеси…

– День Жэ, – повторяет ротный утреннюю фразу.

– Почему?

– Не знаю. Чуйка. Пошли наверх, тот СП посмотрим?

– Шиномонтаж?

– Ага. Автомобилисты-любители хреновы. Кстаааати, – командир аж останавливается, не дойдя до «Волынянки» несколько метров, – есть идея. Насчет шин.

– Какая? – тут же спрашиваю я.

– Ээээ… Тре подумать еще, – и Вася залезает за руль, непонятно как складывая свои ноги в тесную машинку.

– Знаешь, как заинтересовать идиота? Завтра расскажу… – цитирую я и впихиваюсь на пассажирское. Сзади набиваются еще трое, машина возмущенно тарахтит запоровским двиглом, но исправно тянет нас по нашему хай-вэю на террикон. День Жэ. Хм. Интересно, почему.

О, дождь закончился.

Три часа спустя.

Хочется сказать что-то типа «кипит работа вокруг, и я вижу, как из ничего появляется взводный опорный пункт», но это ни хрена не так. Вот совсем.

Восемь блиндажей класса «бунгало», то есть небольших, на два-четыре человека, уже раскиданы по террикону. Точнее, не они, а прикинуты места, где они будут выкопаны. Смесь глины и разнокалиберных камней, состав нашего террикона вполне предсказуем, но блиндажи не копаются. Во-первых – мы пытаемся выпросить «колупатор», военный экскаватор, а во-вторых – нужно копать позиции. Из позиций можно воевать и в них можно прятаться. А в ямах для блиндажей нет никакого смысла, если нет леса на перекрытие. Логика проста и незамысловата, как, в принципе, все в армии, и мы неизбежно следуем ей. Люди спят в палатке, одновременно – примерно две трети состава, остальные – в нарядах. Во второй палатке – продукты и барахло.

Вообще, если блиндаж роется вручную, то лучше копать три маленьких, чем один большой. Лес на перекрытия найти легче. Вон он, лес, квадрат посадки под терриконом, ровные ряды деревьев без листьев торчат из земли. Послевоенные посадки, еще дед мой сажал их, и родители тоже, Донбасс после Великой Отечественной… тьфу, после Второй Мировой остался без деревьев. Бабушка еще рассказывала, как они посадки сажали, почти каждую субботу. Саженцы везли, кажись, со всего Союза.

Через примерно семьдесят лет внуки и правнуки заходят в эти посадки. Вдвигается на опушку задом бортовой «Урал», Лом спрыгивает из кузова, Гала подает ему бензопилу, вторую, и две туповатые цепи вгрызаются в живые деревья. Завалить, обпилить ветки. Ствол – на перекрытие, ветки – на дрова. На один маленький блиндаж, на хотя бы два хиленьких наката, нужно тридцать стволов. Восемь блиндажей – двести сорок деревьев. Плюс подпорки. И полтысячи скоб. И метров сто пленки.

… Ярик втыкает лопату в мокрый грунт, вытаскивает налипший кусок глины, берет саперку и счищает налипшее. Опять втыкает, опять счищает. Так и копает позиции пехота. Пятнадцать минут копаешь – пятнадцать отдыхаешь. Копать безумно тяжело, но пехота копает, понимая, что земля – единственное настоящее укрытие на странной полоске длиной четыреста шестьдесят километров, названной кем-то когда-то «лінієй бойового зіткнення».

Взрыв. Мокрая глина со щебнем лениво поднимается в воздух и тяжело падает обратно. Мастер подскакивает к месту взрыва, смотрит вниз и сожалеюще цокает языком. Не получилось, надо еще раз. Все дело – в огромных и тяжелых камнях. Пройдя полметра верхнего грунта насыпного террикона, мы утыкаемся в камни. Тяжелые, грязные, мокрые, – они равнодушно лежат в ямах. Логично, это же террикон, состоящий из камня. Полметра в диаметре, метр. Как их вытащить? Никак. Переносить блиндаж нет смысла – на новом месте тоже будут камни. И тогда мы открываем НЗ. НЗ – это ящики с тротилом. История возникновения этих ящиков зимой во владениях нашей роты смешна, забавна и абсолютна… типична?

Была закладка. Недалеко от КПВВ. Зеленый военный ящик, в нем – килограммов восемьдесят тротила, красных брусков, похожих на хозяйственное мыло, по двести и четыреста грамм. Взяли мы его… Нашли. Просто нашли. И о находке по-честному доложили в штаб.

Когда ящик на бусике привезли к кунгу и все собрались посмотреть, я достал пустые ящики из-под ЛПС, которые приготовил для изготовления полок в кунге, и переложил в них немножко красных брусков. Совсем чуть-чуть. И еще выложил четыре четырехсотграммовые шашки в отдельный пакетик и засунул под койку. Я служил в армии уже полгода и поэтому сценарий дальнейшего знал. Осталось килограммов пятнадцать, которые мы торжественно вручили приехавшему замкомбата.

– Это ж не все. Шо ты себе замутил? – посмотрел на меня замкомбата с хитрым прищуром.

– Ничо, вот вам крест. Православный, – я размашисто перекрестился и уставился в глаза товарищу майору кристальным взглядом честного пехотинца.

Вася засмеялся.

– Мартин, не гони мне. Я знаю, что заначил. Ну, вот нафига он тебе? Давай, – замкомбата не впечатлился. Логично. Я бы и сам себе не поверил.

– Ладно, товарищ майор, – я насупился и сожалеюще поковырял землю носком рыжего ботинка. – Все-то вы знаете, везде-то вы… Вам – отдам. Другого бы нахер послал, а вам – отдам.

– То-то же, – улыбнулся майор, пока я, всей фигурой выражая печальное сожаление, с кряхтением доставал пакетик из-под койки. – Молодец.

В оружейке остались лежать пять ящиков, набитых тротилом. Вчера я привез их на новую позицию. Берутся две четырехсотграммовые шашки, плотно сматываются… чем-то, что под руку попалось. Потом путь юного сапёра лежит в царство механов, где угрозами, лестью и шантажом добывается сверло «на десять». Или «на одиннадцать». Этим сверлом в одной из шашек расширяется отверстие под детонатор, в которое вставляется обычный гранатный УЗРГМ с отломанной чекой. К кольцу привязывается провод со связистской катушки, непонятными путями попавшей в нашу роту еще до меня. Под камнем выкапывается ямка, в нее запихивается этот самодельный фугас и забутовывается камнем. Все расходятся на пару десятков метров и начинают курить, с интересом поглядывая в яму. Мастер на всех ругается, чтобы прятались, но никто его не слушает. Рывок «до характерного щелчка» – и есть надежда, что через четыре секунды полутонный камень расколется на несколько частей. Если не получилось – повторить «до достижения положительного эффекта».

– Ни хера, – говорит Мастер и сплевывает. – Ваханыч, тащи еще две.

– Давай, я сразу ящик принесу? – лениво отвечает Ваханыч. – Заеб.ло каждый раз бегать.

– Них.я. Неси две. Щас должно получиться. – Мастер непреклонен.

Я заглядываю в яму. Обкопанный до середины камень занимает примерно четверть объема будущего блиндажа. Тротил даже не пошевелил его.

– Он даже не пошевелился. – Я чуть оскальзываюсь на краю и поспешно отступаю. Мои знания в саперном деле столь же ничтожно малы, как и у всех остальных. Но это армия, решать проблему надо доступными «силами та засобами», и никто за нас ее не решит.

– Та да, – опять сплевывает Мастер и оборачивается. – Вахааааныыыыыч! Неси четыре!

Скоб нет. Гвоздей, бревен, пленки… Ни черта нет. Посреди дня, когда вовсю воюют «Эверест» справа и «Кандагар» слева, два человека появляются у кунга. Капельки пота блестят у них на лбах, руки – в рыжей земле, из потрескавшихся губ торчат сигареты.

– Лопати, хоч дві, скоба, гвозді охуєнні. Пльонка чи баннєри, – говорит Шматко и замолкает.

Рядом сопит молчаливый наш Федя, с отсутствующим видом разглядывающий верхушку террикона. Федя из пятой волны, служил срочку в спецназе, поэтому был распределен из учебки… куда? Правильно, – в пехоту. Федя большой, сильный и мало говорит. Федя пьёт из своей термокружки какието невероятные чаи с огромным количеством сахара, изредка лениво отвечает на подколки Президента.

– Ок. Сейчас гляну.

Я заползаю в кунг, спотыкаясь огору наваленных вещей, и на одной из полок, сделанных из патронных ящиков, нахожу помятый файлик, в котором хранятся остатки ротной кассы. Мы сбрасывались по двести гривен каждый месяц с зарплаты, но к этому моменту в файлике – жалких гривен четыреста. Отстегиваю кобуру от бедра, лезу в набедренный карман. Снаружи Шматко и Федя лениво переругиваются.

– Шматкооо, – зову я. – А скажите-ка мне, товарищ старшина, есть ли в нашей військовій частині сахар?

– Есть, – осторожно отвечает Шматко. – А шо?

– О. Мы начинаем эру самогоноварения, – бормочет Федя.

– Неа. Но к алкоголю мы еще вернемся. – Я выгребаю все свои деньги из кошелька, тысячу с чем-то гривен, складываю с ротной кассой и протягиваю Шматко. – Так. Слухай бойовий наказ.

– Внимательно.

– Вот тебе тысяча пятьсот пятьдесят две гривны.

– Може не хватить.

– Больше нема.

– В мене на карточці ще триста є, я зніму.

– И я, – дополняет Федя.

– Хорошо. Купите лопаты, штуки три, и скобу всю, что найдете. Гвозди стопятдесятки бери, двухсотки не бери, они гнутся. Пленку… Да, в тот магаз зайдите, шо на повороте. Пленки возьми самой ох.енной. Если чего-то не будет и останутся деньги, то возьмешь три больших пачки растворимого кофе и литру водки.

– … Водки, – повторяет Шматко и смотрит на меня восхищенными глазами. – Водки.

– Так. Вижу, что теперь все вылетело из головы. Сначала – лопаты, скобы, пленка…

– Гвозди, кофе, водочка, – заканчивает за меня Шматко.

Он уже явно торопится.

– Да. Повезет… Механ. Скажешь ему, что я сказал. На лендровере. Зброю не забудьте.

– Та понятно.

– Стопэ, военный. Еще раз, приоритетность задач. Не проеб.ть Механа, потом все для стройки, потом кофе и водяра. Водяру мне принесете. И бери нормальную. И теперь самое главное, вернуться… – я смотрю на китайские часы за двести гривен, которые купил еще до армии. – К двенадцати. Не позже. Как скупитесь – набери, может, что еще понадобится. Чеки на все бери. Съезжайте быстро, они дорогу зушкой чешут.

Шматко кивает и уносится за поворот, где стоят машины и наверняка возится Механ. Я смотрю на хмурый террикон. День Жэ продолжается.

Шматко вернется в двенадцать-тридцать, без скоб, но с четырьмя лопатами. Скобы мы будем искать долго, и часть из них пришлют волонтеры. Всего на постройку ВОПа за все время под Докучем мотопехотная рота истратила около пятнадцати тысяч гривен со своей зарплаты.

Полчетвертого.

– Садись и вали в бат. – Всё, Вася за.бан и неадекватен, и это понятно, тысячи дел и постоянное напряжение. – Я ща позвоню замкомбату, что ты едешь.

– Что делать? Я с Санчиком поеду, на лэнде, бус завязнет.

– Делай, шо хочешь… Если сам не понимаешь, – командир аж скрипит зубами от бурлящей внутри злости.

– Не понимаю. Ставь задачу.

– Задачу? Щас я тебе, бля, поставлю задачу… Едь в батальон и делай, шо хочешь, хоть стреляй, хоть грабь, хоть еби гусей – но привези мне хоть что-то. Хоть гвоздь долбаный привези.

– Нам обещали завтра что-то привезти.

– До п.зди ті карі очі, – мотает головой ротный. – Сам едь, не будем мы никого ждать. Привези хоть что-то.

– Принял, – я киваю головой и мерзко улыбаюсь. – Они там ох.еют, я вам доповідаю. Штаб я еще не грабил.

– Заодно и научишься, – кивает Вася.

У командира звонит телефон, приевшаяся мелодия глухо звучит из бокового кармана. Вася вытаскивает телефон за какую-то привязанную к нему веревку. «Алёкает» в трубку, молча слушает минуту, потом произносит «принял» и сует телефон обратно в карман. Я молчу.

– Так. Славян звонил. – Вася попускается, это видно. Есть новости, видимо, и эти новости его отвлекают от сумасшедшего дня Жэ.

– И шо хотел?

– Инфу дал. Сепарская контратака должна быть сегодня, после девятнадцати.

– Вечером? Кто вечером атакует?

– Хер его знает, почему. Может только-только силы и средства собрали. Говорит, будут выбивать нас, «Кандагар» и «Банан».

– А «Эверест»?

– К нему от них дороги нет. Но если нас задавят, Эверест останется один.

– Ясно. Что делаем?

– Собираем роту.

Уставшие дядьки медленно подгребают к «двести шестьдесят первой» бэхе, пытаясь примоститься на влажные холодные борта. Вася выходит на середину.

– Товариші військовослужбовці, – говорит ротный и начинает стаскивать перчатки. – Есть новая инфа.

– Не томи, – бурчит Мастер.

– Не томлю. Командование в неизъяснимой мудрости своей решило, что сепарская контратака назначена на сегодня.

Толпа начинает ворочаться, слышны маты, плевки и щелчки зажигалок. Новость никого не удивляет и не пугает. Взрослые мужики даже не переглядываются между собой.

– Примерно на восемнадцать. – Вася по привычке дает «командирский зазор». – Поэтому делаем так. В семнадцать-ноль все работы прекращаем, полчаса отдыхаем, потом одеваемся по красоте и выходим на эспешки, кто куда – скажу позже. Шматко и Лом – подготовить бэка. Второй СПГ ставишь вооон туда. – Вася машет рукой куда-то назад. – За горбик, на прямую наводку на дорогу, и куммулятивы к нему. Мартин и Санчик едут в штаб и везут нам помощь.

– Людей? – тут же спрашивает Ваханыч и ухмыляется.

– Ага. Батальон рейнджеров. Бэка они везут.

– Какой приказ? – спокойно спрашивает Мастер. Шушуканье прекращается, все начинают внимательно слушать. В боевом приказе записана судьба одного отдельно взятого взводного опорного пункта.

– Он не меняется. Удержание позиции до приказа.

– А если приказа не будет? – спрашивает кто-то из задних рядов.

– Приказ будет.

– А как уходить? Корчи и бэхи не сойдут с той стороны террикона. Тока пешком, – не унимается вопрошающий.

Я присматриваюсь. Это кто-то из «брони».

– Значит, не будем уходить, – улыбается Вася. – И так понятно, что сзади, на поле, нас просто в спину перебьют. А отсюда нас хер выковыряешь, если не тупить.

– Шо, вообще? – опять спрашивает боец. Как же его… Петя?

– Шановний, – голос Васи становится тихим и очень ядовитым, – если тебе вот прям так неймется, то в виде исключения могу тебя прямо сейчас отпустить в тыл. Мартин подвезет.

– Та я шо… Я ничо. Спросил просто, бля, – тушуется Петя.

Все улыбаются.

… Санчо давит на газ, и лэндровер легко скатывается с террикона. До семи надо успеть, по-любому. Машина заворачивает перед «Кишлаком» налево, потом опять налево, и я набираю зампотеха Николаича.

– Да, Мартин, – хрипло отзывается трубка.

– Нас сегодня будут убивать, после семи.

– Сильно?

– Сильно. Выбивать будут. Нас, «Кандагар» и «Банан».

– Меня интересуете только вы. Что от меня надо?

– Танковая рота и авианосец.

– Понял. А серьезно?

– Звезда Смерти… Дашка живая и побольше лент с коробами. Бэ-тридцать два и эмдэзэ, много. На СПГ куммулятивы.

– Давай сразу на Прохоровку, на РАО, я сейчас Саню наберу… Подожди (в трубке шорох, потом голос Димы Алмаза: «я сейчас к себе съезжу, у меня пять коробов с лентами набитыми, через час буду, хай дождется…»)

– Про короба услышал. Лечу. Рапорт?

– Потом напишешь. Не лети, едь нормально. Если любые вопросы, сразу звони (на заднем плане – голос замкомбата «хай сюда заедет, у старшины пороется в каптерке и все, что надо, возьмет. Второй роте отдаем все, старшина, понял?»)

– Я услышал. Буду после РАО.

– Давай.

Спустя три часа.

Куда девается время на этой долбаной войне? Почему дни, такие длиннющие в учебке, напитанные ожиданием, вдруг превратились в короткие отрезки, низкое солнце прокатывается по небосклону так молниеносно, что кажется – ни черта не успел. А что должен был успеть? Вот пожрать, точно, не успел, но это ладно.

– Алё.

– Шо у вас?

– Гул. Двигатели завели. Минут пять как.

– И все?

– И все. Все молчат. И мы молчим. Ты скоро?

– Десять минут.

… Ниссан летит по ночной трассе. Пение новых полос под протектором, Beyonce «I Was Here» из колонок, черт, тонировку-таки надо было сделать впереди, рука цепляет руль кончиками пальцев, заводя серебристую машину в поворот, неслышно проседает подвеска, фары ломтями выхватывают бело-красные полосы отбойника. В багажнике, в бумажном почему-то пакете, таком глянцевом, из какого-то магазина – примерно, триста грамм сыра и бутылка красного вина. Ну, вот чего я чилийского не взял, вот заломало ехать еще два километра до магазина… Хотя ладно, и это нормально будет. На заднем сиденье – пальто, ой блин, все-таки нужно было то брать, серое, а не черное, хотя и черное ничего, нормально сидит, и перчатки, не забыть купить тонкие кожаные перчатки, темно-серые, такие, чтоб как вторая кожа сидели. Десять минут. До дома остается десять минут.

Лендровер летит по ночной дороге. Удары в подвеску, качается машина на разбитом асфальте, хрипит неразличимая музыка из убитых динамиков, Санчо за рулем вглядывается в блеклые полосы фар, перехватывая руль, влетают в грязно-желтые пятна фар серые обочины Донбасса. На заднем сиденье, да и в багажнике тоже, проходя через весь салон, – холодное металлическое тело барракуды. И коробки. И цинки. И ящики. Только вот мыслей о том, чего я не взял да что не так сделал, нет. Шумит в голове температурный калейдоскоп, часы китайские покоцанные отсчитывают минуты, слипаются глаза, не спи, мля, не спи, скоро уже. Десять минут. До ВОПа остается десять минут.

Звон горлышка бутылки о краешек бокала совсем не похож на металлический щелчок станины. Куртка грязно-зеленая – ну совсем не пальто, да? Даже минуты имеют разную цену. А люди остались такими же.

Или не такими?

Шумит в голове. Выворачивает руль Санчо. Качается на поворотах лежащий сзади ДШКМ.

В десяти километрах северо-восточнее два десятка маленьких людей, гордо называющие себя второй «эльфийской» ротой, остервенело копают позиции, вбивая себя уже трое суток в раскисающий террикон, и готовятся принять бой. Два АГСа, один СПГ, один ДШКМ и пять ракет на птур. Девятнадцать «мух», три РПГ-7, одна СВД. Двадцать человек. Две БМП-2, на одной не работает прицел. БЧС складывается из живых, оружия, техники, надежды и ожидания. Ожидание не убивает – мы так привыкли ждать, что, по-моему, уже сами над собой смеемся.

А если действительно попрут? Я своих идиотов знаю, они назад не пойдут, и не потому, что суперсмелые и отчаянно храбрые, мы обычные, а потому, что сзади – поле, а в поле их в спину перебьют, и они это знают. И самое смешное – что «дашка», которую я сейчас везу, как и бэка, и даже две дефицитные ракеты 9М113 ни черта не решат в этом бою, как и мы с Санчо. Но нам почему-то очень нужно успеть.

Десять минут.

Интермедия 3

Да-вай.

И знаете, в те минуты, когда удается добраться до телефона и сформировать образы, мысли, эмоции, постоянно бурлящие внутри, на описание того, что просходит, на такой, знаете, хронометраж происходящего уже нет времени. А жаль. Оно ведь забудется, все это – и короткие тяжелые ночи, и взрывы в отдалении, и марши на ломающихся машинах, и разговоры обо всем под кофе с корицей, и вот это вот: «Зеленка, внимание, вопы – тяжеляк к бою, быть готовыми открыть огонь», и слова Мастера, спокойные и одновременно напряженные: «Вижу две фигуры в теплак, двигаются к нам», и Танцор:

– Дальность?

– Достану.

А тогда, вот так отпечатывается в памяти (ой, а забуду ли я это?) стоящий в дерьмовом бронике коммандер буднично и даже как-то равнодушно: «Да-вай». Только пальцы на рации немного сжимаются. Гибкий штырь антенны качается в стылом промозглом воздухе, кончиком выписываю чью-то… чьюто смерть? Нет.

– Перелет.

– Мастер, еще две.

Тишина. В этот момент молчит все. Я сам задерживаю дыхание, звуки исчазают, мир вокруг нас, такой дурацкий и такой родной, замер. Все ждут. Тишинааа….

Бах. Бах.

– Мастер?

– Мы попали, Танцор. Оба лежат.

Замирает антенна. Всё, истории жизни заполнены, поставлены финальные точки. Подпись не нужна, да?

Запомню ли я это? Буду ли смеяться, вспоминая, как ставили трубы на буржуйку «Слава Украине», как кричали в машине утром, пролетая села: «Это Ботсвана, детка!», как строили офис в блиндаже, как ели горячие и такие вкусные чебуреки на выезде из Волновахи, как нервничали, не спали, говорили, орали, шептали и валились с ног?

Эта хроника – ее ведь нет, правильно? Это ведь просто образы, зарисовки черной ручкой на потрепанной бумаге, это вечный ветер через дырки в палатке, это дыхание спящих уставших людей, возле каждого из которых лежит рядом старый автомат, ломающаяся разваливающаяся техника, только при великом оптимизме называемая автомобильной, это трэш и война, постоянная грязь, мокрые ноги, низкие потолки блиндажей, дымящие немилосердно буржуйки, садящиеся волонтерские рации, это дождь и иногда снег. Это те секунды, когда принимаешь решение за себя и вон за тех парней, это постоянный крик.

– У меня, блядь, в роте некомплект шестьдесят процентов!

– И у нас.

– А где у вас?

– Где, где… в стране! В стране, блядь, у нас некомплект! Хер его знает, куда про.бались еще тридцать тысяч мужиков! Хроники не получаются. Есть только это – пальцы, буквы, ужасные фотки, в голове стучит «не забыть, не забыть, не забыть…» и провалы в сон.

А сон… сон это так же сумбурно, как и эти тексты. Так же мало, тепло и о нас.

Задувает ветер через дверь в палатке, кутаешься в спальник, не можешь вынырнуть из сна толком, и знаете – иногда кажется, что именно сейчас кто-то с той, трехцветной стороны скажет в свою рацию:

– Оту палатку укропов видишь?

– Вижу.

– Да-вай.

Бах. Бах.