Текст книги "Пехота"

Автор книги: Мартин Брест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Мартин Брест
Пехота

Эту книгу я посвящаю своему отцу, самому сильному, умному и упрямому человеку на всей земле

Вместо предисловия

Неделя вторая.

На восьмой день Бог создал взводный опорный пункт и населил его воинами.

Посмотрел на все это и понял, что это хорошо. Потом воины нарыли себе спостэрэжных постов, прикатили цевешку, не докопали капонир и забросали все вокруг банками из-под тушенки.

Увидел это Бог, опечалился и сотворил паспорт ВОПа, карточки вэдэння вогню и зошыт спостэрэження. Воины взроптали, натоптали дорожку в ближайший магазин и начали копать второй капонир, но опять не докопали.

Увидел Бог это, покачал головой и сотворил штаб батальона и двух замполитов в нем. Потом-таки решил, что это слишком, и одного замполита превратил в зампотыла. Воины вздохнули, расписали наряды, почистили зброю и сели ждать дембеля.

Увидел это Бог, смилостивился и сотворил дембель, но сделал его очень далеким. Воины опечалились, попили чаю, сходили в наряды и опять стали ждать, но теперь уже ротации.

Увидел это Бог и создал штаб сектора и проверки из него. Опять взроптали воины.

Тогда Бог сотворил «місце розряджання зброї» и «форму тридцать восемь на авто– и бронетехнику». Пуще прежнего взроптали воины. Бог сотворил бэхи-единички, лопнувшие трубки, долг перед складом по тосолу и е-декларирование. Воины вздохнули и… пережили и это.

И тогда Бог улыбнулся и произнес:

«Нормальные пацаны. Будут моими любимцами. Нарекаю их ПЕХОТОЙ». Пехота возликовала и уебала по сепарам с СПГ.

И попала.

Увидел Бог и понял, что это хорошо.

Бог любит пехоту.

Несколько дней пехоты

День первый

Бой заканчивается ближе к ночи. Ну как, заканчивается, просто на каком-то моменте мы понимаем, что контратаки сегодня точно не будет. Черт его знает, почему – вроде ничего не изменилось, мины все так же падают из холодного неба, но вот понятно становится, и все тут.

Телефон тут не ловит. Я стою на широкой, засыпанной крупным щебнем дороге возле карьера и тщетно пытаюсь чиркать мокрой зажигалкой. Холодает, слева раздается треск – бэха задом заползает в высокий кустарник, как будто ворочается, устраиваясь поудобнее, а из люка виднеется белозубая улыбка Козачка. А где Козачок, там и Прапор – и точно, Прапор сидит сверху на башне и громко рассказывает Козачку, как тот не умеет водить боевую машину, что сдавать назад нужно по зеркалам и останавливаться точно посредине паркоместа. Козачок ржет, машина ревет, выплевывая теплый грязный выхлоп в высокий кустарник. Мимо проносится бэтэр разведроты семьдесятдвойки, торопит убраться из нашего нового дома, который мы заняли ровно десять с половиной часов назад.

Я спускаюсь с дороги к посадке, тут на три метра вбок и на два метра ниже, присаживаюсь на камень и тянусь, снимая закипевший чайник с красного газового баллона. Чайник белый, с каким-то дурацким цветочком на боку, абсолютно домашний, и я также совершенно по-домашнему втягиваю руку в рукав и хватаю горячую черную ручку через ткань зимней «горки». Мысли тяжело перекатываются в голове, сталкиваясь между собой холодными глыбами. Чай… Вот он. Что-то говорит мне Юра Лом, показывая на фырчащую бензопилу – я машу рукой и переступаю ботинками в ледяной грязи. Потом, все потом. Есть часа четыре для отдыха, посты стоят… Не спать.

Холодно.

Десять с половиной часов назад.

… Ногу вот сюда поставить, другую – вот сюда, и рывком, рывком забросить себя наверх. Трехточка спасает – пулемет ложится на колено, ладонь в мокрой грязной перчатке опускается на какой-то выступ, пальцы обхватывают ледяной металл – и дрожь боевой машины тут же передается по всему телу, мурашки пробегают по спине, и ты вдруг почему-то улыбаешься.

Хочется курить.

Толчки, хохот – рядом с тобой плюхается Хьюстон, умащивает свою свдшку и кричит тебе в ухо:

– Мартин, глянь на Бабака!

Высокая неуклюжая рыжая собака крутится вокруг рычащей машины, иногда лает, кто-то ругается, кто-то скользит по броне – и его в шесть рук хватают, усаживают рядом, ржут и пихают.

– Нахуй от пушки! – уже ору я, и масса людей начинает сдвигаться по бортам, хлопают задние двери, падает на колени гранатомет, комья грязи обрываются с ботинок, с передней машины Танцор что-то кричит нашему мехводу, и Козачок в ответ энергично машет головой, едва не стукаясь о края люка. Я всегда пропускал момент старта, толчок – и бэха-двойка разгоняется, и впереди – корма первой машины, вдруг выглядывает солнце, я оглядываюсь, пытаясь впечатать в себя эту картинку – старый воп, опора, голые серые деревья, склон террикона и пятерых человек, которые остаются.

Ровно через две минуты две бэхи с опущенными пушками и ротой на броне вылетят на КПВВ «Новотроицкое» и попрут прямо на очередь машин «от сепаров – к нам», проскочат в проход между синей пятеркой и мерсом-бусиком, отпрыгнувшим в последний момент, взрыкнут и уйдут на поле.

Через десять минут восемнадцать человек, которые называли себя второй эльфийской, ссыпаются с брони и разбегаются кругом, я подойду к Танцору и нарочито небрежно вытащу измятую пачку «Прилук», он скажет:

– Ну, давай уже сигарету.

Мы вкусно закурим, он скажет:

– У тебя норм, людей расставил?

Я махну головой и вдруг увижу в его глазах…

Еще через несколько минут я увижу это же в глазах Мастера, Вахонина, Прапора, Казачка, Ярика, у всего ядра роты. И пойму, что такое же выражение – и у меня.

Тяжелая машина крутнется, вдвигаясь в поворот, Ломтик замашет своими длинными руками в слишком короткой для него куртке, моя каска останется в бэхе, а я включу коллиматор и полезу на склон, пытаясь смотреть под ноги.

В голове моей будет стучать come with me now, во рту – кофеиновая жвачка, в берцах – замерзшие ноги, и ветер начала весны будет толкать в спину.

Нам скажут потом, что мы здесь – на три дня, пока нас не сменят.

… Пехота приезжает на бэхах, сверху. То есть – в нарушении правил, но с правилами у нас изначально не сложилось, как и вообще в мобилизованной армии. Иногда это шло на пользу, иногда – во вред, но тут уж от командира зависит. Внутри машин лежит длинная туша СПГ, десять скрученных осколочных и шесть кумулятивов, две ракеты на птур, стрелковый бэка в коробках и цинках и длинное тяжелое тело ДШКМ.

Ярик, выдохнув и выплюнув сигарету, трогает на своем бронике гильзы патронов на пулемет, рывком выдирает «дашку», взваливает на плечо и, покачиваясь, уходит прямо через жесткий мартовский кустарник на край карьера. Вот он, Докучаевск, лежит прямо перед нами, и, видит Бог, мы все задаем себе один и тот же вопрос: «Почему не взяли?» и только иногда: «Слава Богу, что не взяли». Следом к задним дверкам бэхи подходят Ляшко и Хьюстон, еще одна неразлучная парочка из гранатометчика и снайпера. Ляшко вздыхает и хлопает себя по ляжкам, смотрит на Хьюстона. Хьюстон, примерно в полтора раза больше и тяжелее товарища, кивает на холодное нутро машины.

– Давай вже, хватай та пішли. Звання треба отрабатувати. – Хьюстон закидывает за спину свдшку и первым тянет зелёный тубус ракеты для птура, которая всего на четыре года моложе меня и на четыре же года старше Хьюстона.

– Не, ты не перегибай, – тут же откликается худой и жилистый Ляшко, недавно получивший младшего сержанта, но нагибается и тянет вторую ракету.

Они хватают тяжелые тубусы в охапку и, переругиваясь, уходят вслед за Яриком. Где-то там, чуть дальше по краешку огромной доломитной ямы, на том ракурсе, с которого можно надежно прикрыть идущую из Докучаевска к нам дорогу, сидит разведчик с установкой 9П135М и одной ракетой. Кто-то из наших вытягивает тяжеленный станок под ДШКМ, пытается взгромоздить его на плечо, я подскакиваю, мы вдвоем поднимаем неудобную треногу и несем по почти натоптанной тропинке. Тяжелая, зараза.

Мартовская ночь аккуратно наползает на карьеры, терриконы, посадки, начинает сыпать мелким холодным дождем, пытается пробраться ледяными пальцами к спине, забрать, выдуть остатки тепла из-под мокрой куртки. Командир мой где-то ходит, я вообще-то остался для того, чтобы прикинуть, как ночевать, ну и вообще – типа быть тут, на месте ночевки, главным, но «главность» моя настолько не нужна маленькой мотопехотной роте, проведшей на войне уже примерно девять месяцев, что я прусь на позицию. Где-то над нами пролетает серия из трех мин и падает далеко, метрах в трехстах. Сепары не знают точно, где мы, бьют наугад, их две «Ноны» мечутся по дороге, прикрываясь дачным поселком, и сыплют мины, кажется, безостановочно.

– Дэ вы, мля, лазытэ! – Ярик, кажется, выхватывает у нас из рук станину и начинает ее пинками раскладывать в какой-то удивительно удобной ямке на краю.

Я сажусь – нехер тут маяковать и лишний раз палить позицию. Темнеет, становится еще холоднее. Парни цепляют дашку на крепление и вертят, проверяя. Кто-то приносит коробки с лентами, Ярик сует мне в руки тепловизор. Ччерт, опять я почти не слышу, что говорят. Зажигается черно-белая картинка, и вместе с клацаньем затвора пулемета я поднимаюсь. Сначала быстрый взгляд вдоль дорог, потом – потихоньку, слева направо, медленно и внимательно. Есть? Нет, фигня, показалось. Теплак так далеко не берет.

– Экономь батарейку, – бурчит Ярик и вдруг дает короткую, на три, куда-то влево.

– Шо там? – я тут же вскидываю теплак.

Ярик только что «спалил» позицию ДШКМ и явно сделал это не просто так.

– Не знаю, – сосредоточенно сопит Ярик и вдруг опять дает короткую. – Шось мариться.

– Ты ж позицию спалил, – лениво бурчу я и выключаю теплак.

– А то вони не знають, шо ми тут. Шо вони мені зроблять ноччю? Птуром не вийде, АГС свій можуть собі в жопу запхати, а іншим не попадуть.

Ярик садится на дно глубокой ямы и пытается закурить. Я отдаю ему теплак и спрыгиваю к пулемету. Провожу руками по его бокам, трогаю коробку, рычаги, ручки. Не знаю зачем – мне, наверное, хочется удостовериться, что пулемет в порядке. Странное желание.

Не, контратаку они уже проебали, раньше надо было, когда утром зашедшая сюда разведка взяла двух пленных. Я их видел на поле, когда две наших машины встретились с идущим навстречу бэтэром-восьмидесяткой, они валялись сверху, заваленные масксетью, сверху на них сидела пара разведосов, и один из них был вроде ранен. Или показалось. Надеюсь, что показалось. Теперь контратаковать поздно. Хотя по ситуации – сковырнуть нас, восемнадцать человек, и зашедшую от нас левее шестую роту, и разведку в числе около десяти человек, и пятнадцать комендачей – нетрудно. Высыпать двести-триста мин на нас и сотню – на поле за нашими спинами, чтобы подмога не пробилась, потом выгнать два танка и под их прикрытием заехать на технике. Пока мы не зарылись. Но – не сегодня. Выдохлись они, что ли? Да и мы, кажись, тоже. С утра могут двинуть, кстати. Часика в четыре… Но у них там сейчас кипиш и бардак, все великие главные сепары бегают и ищут крайнего, так проебать наш вход под Докучаевск надо было уметь… О, еще серия мин… Поэтому, если назначат второпях атаку на четыре – как раз к полшестого выдвинутся, а там уже и посветлее станет, и люди хоть чуток отдохнут. Ненавижу воевать ночью.

Последние минуты дня. Мы, собравшись у чайника, который сейчас является сосредоточием крох тепла, расписываем наряды. Половина наших уходит на всю ночь, помочь комендачам и разведке, которые растянулись жидкой цепочкой на полтора километра, вторая половина по двое заступает на охрану лагеря. Если это можно назвать лагерем. Себя и командира расписываю на четыре утра, собачье время, ну и если будет контратака, то как раз к утру. Контратаку я пропускать не хочу, я люблю быть в первых рядах разворачивающейся баталии.

Покурить, помотать головой и, не снимая грязных ботинок, заползти в спальник. Я бы снял – но тогда есть шанс, что не успею их обуть. Где-то в ледяной жиже под спальником есть каремат, но сейчас его разве что наощупь можно найти. Сдираю с пальцев мокрые перчатки, кладу их внутрь спальника. Выворачиваю шапку, снаружи она вроде немного суше – обдувалась ветром. Вокруг точно так же ворочаются укладывающиеся отдыхать люди. Застегиваю спальник, царапая замерзшими руками неудобную молнию, обнимаю автомат и закрываю глаза… И снова открываю. Где я положил медрюкзак? Аааа, вот он, недалеко, сверху мешка с консервами. Все. Четыре часа сна. Будете убивать – не будите.

Интермедия 1

Тем для описания много. Нет, не так.

Писать – это что? Это буковки и слова. Любой текст, по сути. А мне хочется (не дофига ли я на себя беру с этим вот «мне хочется»?) давать – сопричастность. Как-то передать в грязноватый и потертый экранчик китайского смартфона то, что вдыхается полной грудью, иногда застывая холодным комком в гортани, а иногда – жаркой лавой растекаясь по всем жилкам, закуточкам, уголкам.

Это, знаете, это вот кажется очень обычным и дико странным одновременно – все, что происходит.

Не любить заходить на обочину. Не любить зеленку, ну или то, что от нее тут осталось. Не любить выходить на открытое пространство. Не забывать рацию. Смотреть больше по сторонам, а не на дорогу.

Чистить автомат. Щуриться от последнего осеннего солнца. Класть руку на мокрый капот и чувствовать, как холодная влага пробирается мелкими каплями через перчатку. Стряхивать грязь с ног, безуспешно, но старательно. Чистить автомат. Привычно набрасывать броник, уже почти смирившись с его тяжестью. Прятать еду от мышей. И документы. И провода. Черт, да всё прятать от мышей.

Верить в людей. Хотя бы в некоторых. Улыбаться каждое утро. Не раскисать и не хандрить. Стараться ничего не забыть. Всегда быть внимательным. Всегда быть осторожным. Нет, не так. Всегда хотеть быть осторожным.

Знать, зачем ты здесь. Знать, вбить в себя, заколотить тяжелой кувалдой и навсегда: «Все будет хорошо». Знать, почему именно все будет хорошо.

Любить жизнь. Ненавидеть смерть. Чистить автомат.

А иногда – писать.

День второй

Новый день начинается в половине третьего. Снилась какая-то жуткая херня, калейдоскоп картинок, черная мгла гналась за нами, всех захватила и убила. Сажусь в спальнике, мотаю головой – все так же темно, ни черта не изменилось, кто меня звал?

– Мааартііін, – сбоку появляется Ярик, становится на колено на мой спальник, чем еще больше топит его в грязь.

– Шо случилось? Все нормально?

– Мартін… Міняй пацанів. Холодно. Не можемо вже. Я ще нормально, а пацани вже доходять. Комендачі теж здулись. Скока зара? Давай хоч чоловіка чотири.

– Сейчас, погоди… Я понял. Жди.

Выползаю из спальника, опираюсь на автомат и тяжело встаю. Менять… Кем? Восемь человек на постах, четверо уже заступали на «охорону та оборону»… Еще два мехвода и два наводчика на бэхах, но их трогать нельзя, они при машинах по-любому. Броня должна быть готова в любую секунду.

Ярик чиркает зажигалкой и поджигает горелку газового баллона. Бренчит чайником, доливая воду, ставит его на огонь и замирает, глядя на него, сгорбившаяся фигура с АК-74 на груди в невидимом отблеске синего пламени. Протягиваю ему пачку сигарет, он молча кивает, вытаскивает две и отдает помятую пачку обратно. Опять горбится, пытаясь согреться.

Бля, что же делать?

Та понятно – что. Не, командира будить не буду. Пойду я, Доки и… Талисман, мабуть. Трое – это лучше, чем ничего. Нормально, потянем. Так, батарейки к теплаку, и термос, термос… остался на старой позиции. Еще одну пачку сигарет, ну и цинк прихватить, чтоб пустым не идти. И лопату взять – будет холодно, хоть покопать можно. Вечная жизнь пехоты – один смотрит, второй копает. И Васю надо разбудить. Или не надо?

– Трое есть, максимум. Остальные устали.

– Бля.

– Все, больше некого. «Броню» нельзя брать.

– Аггга. В них – «ббброня», – пытается острить Ярик, щелкая зубами.

– Так, а шо это вы так мало воды в чайник налили? – из темноты появляется Мастер и плюхается на ящик с ОГ-9.

– Не спится? – я протягиваю сигареты и ему, но он принципиально курит красные, поэтому отмахивается.

– Поспишь тут с вами. – Мастер выдыхает струю дыма в начинающую появляться из чайника струйку пара. – Так. Пойду я, Талисман, Лунгрен, Ваханыч, и два этих юных стрелка-олимпийца с брони. Будем считать, что мы уже выспались.

– С брони нельзя. Кто стрелять будет?

– Можно. Видел я, как они стреляют, можно безбоязненно в наряд ставить, на боєздатність підрозділу не повлияет. Танцор, если что, сядет за стрелка, и кого-то из разведки привлечем, нехай оправдывают высокое звание самих злых негодяев сектора «Мэ».

– А я?

– А ты тут ебл… руководи. Командир нехай войной командует, а ты – всем остальным.

Я смотрю на спящих пацанов. Вот просыпается Лунгрен, получивший свой позывной в день приезда, потому что белобрысый и молчит, и рост у него – метр шестьдесят пять, и весу – килограмм шестьдесят, вместе с автоматом. Ваханыч бурчит, вытаскивая из грязи ботинок. Талисман подползает к Ярику.

– Я за тебе не піду. Ти мене хуєсосив учора, я обідився.

– Я не хуєсосив, а вказував на помічені недоліки, як младший сержант – младшому сержанту, – тут же откликается Ярик.

– Столько сержантов развелось – на хер некого послать, – бормочу я. – О, закипел.

Кипяток льется в немытые кружки с растворимой бурдой, разбрызгивая обжигающие капли на пальцы, щедрая рука Талисмана сыплет ужасающее количество сахара. Минут через пять они уйдут, я захочу пройтись по дороге, но вовремя передумаю, еще хлопнут свои же… Заползу обратно в спальник, мне еще целый час сна, невиданное богатство, которое нужно ценить.

Спустя час.

Снилась мне минометка. Выход, свист мины, бабах – и меня нет. Просыпаюсь от жужжания будильника на телефоне, разлепляю глаза. Бля, кажись, еще холоднее стало. Смотрю на нахохлившегося Доки, обнимающего АКМС.

– Докииии, – зову я, – а поставь чайник.

– Вы так всю воду выпьете, – бурчит Доки, но чайник ставит.

– И огонек подпали, – терплеливо произношу я и зарываюсь в спальник в поисках перчаток. О, вот они. Ни хрена не подсохли, но хоть теплые. Оооох, как все хрустит-болит, старый я уже для всего этого.

– Старый я для всего этого дерьма, – говорит Доки и обводит рукой скрытый темнотой окружающий мир. – Домой пора, на заслуженный отдых.

– Чем это ты его заслужил? Воюй, солдатег, не зайобуй дедушку, – я окончательно выпрямляюсь и тут же наклоняюсь к спящему рядом Танцору. – Товарищ генерал-лейтенант, вставайте, блядей привезли!

– А? Шо? – вскидывается ротный и смотрит на меня тем самым взглядом между-явью-и-сном, часто моргая. Опять линзы забыл снять.

– Вставай, говорю, войну проспишь, – я достаю из кармана пачку влажных салфеток и протягиваю ему.

Эту процедуру я наблюдал каждое утро уже примерно миллион лет, то есть, шесть месяцев – Вася просыпался и вставлял в глаза линзы-однодневки. Вытереть лицо салфеткой, потом пальцы, достать упаковку, впихнуть в глаза эти маленькие и нежные штучки. Не, однажды они у него закончились, и он надел свои ужасающие очки – но тогда я поклялся всем богам, что пешком схожу в Мариуполь, но достану ему линзы, а то в очках он страшен, как демон смерти, болезней и неурожая. Подействовало.

– Кофе? – произносит ротный в пространство, ни к кому конкретно не обращаясь.

– Ща тебе орки сделают кофе. Латте с карамельным сиропом и п.здюлями. Вставайте, мон колонель, нас ждут великие дела и сепарская контратака.

– Если контратака – нам п.здец, – неожиданно бодрым голосом говорит Вася и вскакивает на ноги.

– Не-не, ты не перегибай. Повошкаемся еще.

– «Четыре-один», – говорит командир в «баофенг». Через полминуты от постов слышим «три-два», и последний комментарий от Мастера: «холодно, мля».

Передаю кружку с кофе, и мы, как-то автоматически подхватив палки-стрелялки, выбираемся на дорогу, на которой ветер с удвоенной силой бросается на еще в декабре купленную зимнюю форму и начинает терзать капюшоны. Из темноты появляется кто-то из разведки.

– Ну шо у вас, все в норме?

– В норме.

– А мы тут сепаров слушаем. Причем уже дня три как перехваты идут, – высокий разведчик кивает на наши «баофенги», – даже наш баофенг настроили. Они числовыми кодами говорят, кстати. Мы пока не раздуплились, но прикольно, что открытым эфиром п.здят.

– Например, так? – Командир опять берет радейку. – Четыре – один.

– Эээээ… – разведчик достает из кармана свой баофенг, из которого сыпятся «три-два».

– Нас вы слушали три дня, шпионы-перехватчики, епт, – я ржу неприкрыто, командир улыбается.

– Тю. Точно?

– Ну, из этого я делаю вывод, что числовые коды у нас нормальные, особенно если менять часто. Не вскрыли вы нас за три дня.

– А нормальные радейки где? – смущенный мужик кивает на свою «Hytera».

– Из авианосца забыл захватить. Жрачку на моих привезут?

– Должны.

– От и проверим. Все, давай, мы по постам. На связи, нашу частоту вы знаете, ги-ги.

И мы расстаемся.

Четыре часа спустя.

– Вот тут. Сюда заползаем, тут ВОП будет, – говорит Вася и ставит на желтую глину две улитки к АГС-у. Мы выше метров на десять от старой позиции. Когда она успела стать «старой»?

– Эээ… Николаич, я тебя, конечно, уважаю, и все такое… Только это не то место, которое нам определено.

– Ага. Но смотри сюда. По-перше, мы залезли на стратегическую высоту.

– Стратег, мля.

– Не гунди. По-друге, мы отсюда отлично видим и Докучаевск, и амонсклады, на которых, как ты прекрасно знаешь, находится прекрасно укрепленный сепарский опорник. Снизу мы их не видели.

– Это уже по делу. Но то такое. Все, что хочется, мы все равно не увидим ниоткуда.

– Ну и в-третьих. Тут берет и телефон, и интернет.

– Все, продано, – соглашаюсь я и опускаю цинк с вогами на землю. – Остаемся здесь.

– Я знал, как тебя убедить. Но вот дорога…

Мы зашли по укатанной грунтовке из смеси крупного щебня и глины на террикон. Ну, честно говоря, до высокого звания террикона этот отвал не дотягивал, но так уж мы привыкли. Проблема была, небольшая, и в тот момент мы не придали ей особого значения. Дорога. Дорога была широкой, проездной в любое время года и прямой, как стрела. Пятьсот метров укатанной щебенки, это же шоссе. Хай-вэй, мля. Алэ – эта дорога поднималась на наш террикон четко с востока на запад. Поднималась на полтора десятка метров по вертикали, и сепары великолепно видели и прекрасно простреливали каждый метр из этих пятисот. Вариантов у нас было немного, и теперь для того, чтобы покинуть нашу позицию, нужно было проехать полкилометра четко в сторону сепаров, свернуть на ту дорогу, где мы ночевали, проехать по ней триста метров, опять свернуть налево и уже ехать точно на запад. Мы, точнее наша техника, были в ловушке, просто мы не воспринимали ее как ловушку. Зато мышей было мало.

Еще четыре часа спустя.

Нужно было ехать на старый ВОП, везти шмотки и все остальное. Там были наших три машины – два бортовых «Урала» и ЗИЛ-131 с кунгом. И куча барахла, плюс геники, плюс дрова, плюс палатки, плюс, плюс, плюс… И бэка. Без бэка это все теряло всякий смысл.

– Все, я погнал, – я навешиваю АКС на шею и машу Васе рукой.

– Как поедешь?

– Мастер, на «Волыньке». Обратно – уже на грузовиках.

– Ладно. Набери меня оттуда. Столько дел… Голова пухнет. – Вася чешет затылок и заразительно зевает.

– Зато смысл появился.

– Какой?

– Наш. Нашей жизни тут, – я киваю на окружающий мир. – Понимаешь… Мы просидели там, под Новотроицким, четыре с половиной месяца. И с каждым долбаным днем мне все труднее было объяснять самому себе, что я там делал. А то, что я не могу объяснить себе, я и другим тоже не могу.

– А теперь?

– А теперь мы отжали десяток квадратов серой зоны. Я на два километра стал ближе к дому. Черт, да нам охеренно повезло.

– Ну да… Везунчики, блин, – ротный опять чешет голову и машет рукой. – Все, вали давай. Доповідь мені.

Я опираюсь о капот уже заведенной машинки и обвожу взглядом наш новый дом. На три дня мы здесь, говорите? А зачем мы тогда майно перевозим? Не, мы тут надолго. Взгляд цепляется за хвостовик ОГ-15, торчащий из склона. Ухтышка. Интересно, он стреляный или нет? Потом разберемся. На обратной стороне ската, на небольшой площадке, Шматко, взгромоздив огромную сковородку на газовый баллон, колдует над обедом. На обед у нас – тщательно сберегаемые запасы консервированных каш. Вот как раз на такой случай берегли два мешка с банками. Лунгрен вскрывает банки, Шматко вываливает их на сковородку и перемешивает. Каждый проходящий считает своим долгом встать, втянуть трепетными ноздрями запах горячей перловки с мясом и дать пару глубоко ценных советов относительно кулинарии на одном отдельно взятом терриконе. Прямо «Мастер-шеф», мля. Нет, все-таки желание пожрать так глубоко сидит у кожному військовослужбовці, что не стоит даже и пытаться отвлечь военного от приготовления еды. О, и зажарочкой пахнет. Мда, невовремя я уезжаю…

– Поехали? – Мастер как-то ловко залезает в тесную «Волыньку».

– От, блин. Перед самым обедом. Есть в этом что-то нечестное.

– Справедливости на всех не хватает. Кстати, шо там про УБДшечку слышно?

– От тока ты не начинай. Все, что знаю, рассказываю на… ну, построением это не назвать… на сборищах наших утренних. Банкир уже в Чернигове, в «Півночі». Звонит, жалуется на жизнь, ругается матом, наче дытына мала.

– Ну, Бог ему в помощь. Главное, чтоб сделал.

– И без ошибок.

– Шо, и ошибки могут быть?

– Легко. Это же армия.

– Вот бля.

– Ага. Так что ждем пока. Поехали?

– Та поехали…

В дрожащем боковом зеркале машины дергается земля-небо-земля. Я закуриваю и выдуваю дым вверх и в сторону. Мастер вертит большим и тонким рулем, люфт даже от меня заметен. Итак, мы здесь сутки, и нас еще не убили. Интересно…

И еще шесть часов спустя.

– Вот тут становимся. Все, вся колонна. Тормози, – я машу рукой в сторону посадки, и сидящий за рулем Дизель плавно останавливает «Урал». Тормоза визжат, что-то натужно скрипит, и груженый грузовик, качнувшись, останавливается, сделав вот это вот непременное «пшшшш», как они все делают при остановке.

Колонна стоит в посадке. Около шести, опять темно – март же. Темно – это хорошо, а еще хорошо, что в военных машинах есть кнопка, выключающая все осветительные приборы. Если так можно назвать все эти умирающие лампочки.

Я выскакиваю из первой машины с прицепом и подхожу ко второй. За рулем ЗИЛа с кунгом сидит Вася-Механ и невозмутимо курит. К кунгу сейчас прицеплена цевешка, полная воды, и ей в корму смотрит второй «Урал», и он столь ужасающ, что даже мне становится плохо, когда я смотрю на огромную, невероятную военную ценность, прицепленную к нему – здоровенную волонтерскую баню на колесном ходу. Белый громоздкий прямоугольник, поставленный сверху на шасси (колеса подходят от ЗИЛа, проверено. А третья рота до сих пор ищет свои два колеса). Когда сепары это увидят, они умрут от смеха. Или от ужаса. Неважно, от чего – главное, чтобы они не стреляли.

Чччерт, и телефон тут не ловит, не могу предупредить, что мы на подходе. При выезде звонил, но мы замешкались при пересечении трассы, этот вечный поток машин, эти люди, не понимающие, что нужно дать дорогу военным машинам… Я очень честно пытаюсь не ненавидеть их. Прожив четыре с лишним месяца возле КПВВ, я просто стараюсь не смотреть им глаза. А бампер на своей ауди он починит. Пусть спасибо скажет, что только бампером отделался. А, и потом при выезде на поле чуть подзастряли, пришлось повозиться. Ну, это я так говорю «повозиться», на самом деле я ни хрена не делал, только лез с ненужными советами и бесценными руководящими указаниями, а всю работу делали механы. Сделали. По полю шли по следам – неудобно, но не так стремно.

– Доповідаю порядок входа до нашої нової оселі. – Мы дружно курим, машины никто не глушил. – Значит так, щас пятьсот прямо, потом направо триста. В конце прибавляем, бо там видно с амонскладов, снова направо – и пятьсот вверх по прямой, до конца, в конце там поворот, и остановка. Дальше не тяните, там опять палевно будет.

– Как заезжаем? – спрашивает Санчо.

– Как ехали. Причем входим колонной. Они сейчас еще неразделённые, по темноте ориентиров не видят, а минометка у них херовая, живой я – лучшее тому доказательство. Должны проскочить. Птура не боимся, боимся всего остального.

– А порядок?

– Первый Дизель, у нас полный кузов бэка и еще прицеп с гээсэмом. Короче мы – охуенная бомба на колесиках. Второй – Васюм на Зиле с цевешкой. Третий – Санчо с баней, ты ее уже таскал, поэтому на повороте завалить не должен.

– Не завалю. Только вы топите на все деньги, не завтыкивайте.

– Болидом прошмыгнем, никто и не заметит. В конце там будет маленький красный фонарик, если вы его видите перед капотом, то значит, вы уже воткнулись в откос, а мы потеряли Доки. Бо с фонариком будет он, как самый ценный член кооператива. Короче. Перед фонариком – направо.

– Все, Докі, пизда тобі, – кровожадно высказывается Васюм и запрыгивает на подножку. – Поїхали вже, хулі тут стоять, їсти хочеться.

Машины трогаются как-то одновременно, стояли-стояли – и вот перед лобовухой качается ветка, запах этот непередаваемый: солярки, масла и ветхости. Я неуклюже складываю приклад на АКС, ааа черт, защелка тугая, и кладу его на колени. Дизель косится на ствол, смотрящий ему прямо в живот, но ничего не говорит.

Мы все еще здесь, с каждым часом сепары теряют инициативу, а мы все глубже запускаем загребущие коготки в новый кусок серой зоны. О, поворот. Интересно, что сейчас мои дома делают? Из садика уже, наверное, пришли… Если сегодня будний день. Кстати, а какой сегодня день недели? Я поворачиваюсь к Дизелю, чтобы задать этот нелепый, но такой волнующий меня сейчас вопрос, и вижу его плотно сжатые губы, прищуренные глаза и стиснутые на руле, перемотанном синей изолентой, руки. «Урал» прибавляет ход и резко поворачивает направо.

Чего я смотрю вперед, прислонив к уху рацию? Ни хрена мы не успеем, если только не миномет, мина долго летит. И мы долго едем. Изношенные покрышки цепляются за грязный щебень, машина вскарабкивается на гору. Тонна бэка, а то и больше. Полтонны ГСМа. Два человека в кабине. Дорога с востока на запад. Черт, я и не знал, что наши загиблики умеют так быстро ездить.

Самые длинные пятьсот метров в моей жизни, я слишком устал, чтобы волноваться. Выше, выше… Перед красным фонариком грузовик сворачивает направо и, проминая колесами мягкую грязь, проезжает еще сто метров. Я смотрю на Дизеля, он смотрит на меня. Рычание сзади – заходят остальные машины. Мимо меня проплывает наша монументальная баня. Я пытаюсь открыть дверь и вдруг понимаю, что руки мои так сильно вцепились в автомат, что пальцы не могут расцепиться сами.

Мы доехали. Все получилось. Выдыхай, бывший айтишник с двумя высшими, ты только что совершил вещь нелепую «там», но ценную «здесь» – завел три машины на один из терриконов Донбасса.

Интересно, что мои сейчас делают?