Текст книги "Годы эмиграции"

Автор книги: Марк Вишняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

Милюков счел необходимым отозваться на воспоминания своего недавнего единомышленника и отозвался чрезвычайно сочувственно, несмотря на восстановленные на Совещании членов Учредительного Собрания добрые отношения с теми, которых недавно он обличал, теперь же обличил его недавний оппонент Набоков. Может быть побудили его к тому внутрипартийные соображения – надежда привлечь на свою сторону отошедших. Как бы то ни было, Милюков в своей газете публично признал воспоминания Набокова "может быть самым крупным и замечательным из всего, что писалось о фактической стороне революции". В частности, жестокую характеристику, данную автором воспоминаний Керенскому, Милюков назвал "не фотографией, а блестящей пастелью – однако не в импрессионистском, а во вполне реалистических штрихах". Это сопровождалось общей сентенцией: "Есть характеристики жестокие, но справедливые. Что делать? . . Большинство людей проигрывает при ярком свете и на близком расстоянии: с этим приходится мириться".

Формально фельетон Милюкова был корректен. Но кто сознавал, что Набоков писал несомненно в запальчивости и раздражении, не мог не удивиться демонстрированному Милюковым одобрению того, от чего он сам оттолкнулся, всего тремя месяцами раньше, на Совещании членов Учредительного Собрания. Так можно было понять смысл отклика Милюкова и так, по-видимому, понял ее Керенский. На заседание Комиссии, назначенное для окончательного утверждения текста Меморандума о польско-советском договоре, Милюков несколько запоздал. Он обходил уже сидевших за круглым столом, останавливаясь поочередно у каждого для рукопожатия. Когда, подойдя к Керенскому, он протянул ему руку, тот, не меняя положения, стал усиленно теребить глаза. Милюков задержался на несколько мгновений, лицо его стало пунцовым, что с ним нередко бывало, и, не говоря ни слова, прошел дальше – здороваться с соседом Керенского.

Никто не заикнулся о происшедшем. Но оно не осталось секретом. Керенский вскоре пожалел о случившемся. И не прошло много времени, как в эсеровской "штаб-квартире" на 9-bis Rue Vineuse, в Пасси, где ютились редакции "Современных Записок", {69} "Pour la Russie" и отделение берлинского "Голоса России", потом "Дней", и где в одной из комнат ютился Керенский, – произошла встреча и формальное примирение Керенского и Милюкова. Сопровождалось ли примирение объятиями и поцелуями, сказать не могу, – память не удержала (У Керенского было двойственное отношение к Милюкову. Он чрезвычайно уважал, даже почитал, и ценил Милюкова за огромные знания в разных областях и преданность освободительному движению, ставшего позднее и союзником в общей борьбе против самодержавия. Вместе с тем только в порядке исключения сближались их политические взгляды и тактические действия. И по характеру своему даже в публичных выступлениях они были разные. Милюков оставался шестидесятником, рационалистом, совершенно чуждым и даже не выносившим никакой аффектации или призыва к эмоциям, не терпевшим даже поэтических цитат в статьях редактируемой им газеты.

А. Керенский остро воспринимал расхождение с Милюковым, – может быть потому, что тот не оправдывал возлагавшихся на него Керенским надежд. Во всяком случае на отрицательное отношение к нему Милюкова Керенский реагировал болезненно. Когда же Милюкова не стало, Керенский дал выход своим чувствам и почти патетически прославил его в печати, как исключительного патриота России, обойдя полным молчанием не только свою борьбу с ним, но и политические грехи и прегрешения покойного. ("Новый журнал", No 5, 1943 г.).

К сожалению, нельзя сказать то же о Милюкове. В написанных им перед самой смертью воспоминаниях, опубликованных издательством имени Чехова в 1956 году, Милюков пишет о Керенском кое-что не соответствующее ни фактам, ни его жe собственным словам о нем. Милюков описывает возникновение Временного правительства и свою историческую речь 2 марта 1917 г. в Колонном зале Таврического дворца. Он утверждает, что, рекомендуя слушателям отдельных членов правительства, он будто бы обошел молчанием Керенского: "тот обошелся без рекомендаций". (Воспоминания, т. 2, стр. 311). При этом отмечает, что его "речь была напечатана в очередных выпусках газет", которые он цитирует. А из этих газет следует, что Милюков не умолчал о Керенском, а, наоборот, говорил о нем в исключительно лестных выражениях: "я счастлив сказать вам, что и общественность нецензовая тоже имеет своего представителя в нашем министерстве.

Я только что получил согласие моего товарища А. Ф. Керенского занять пост в первом русском общественном кабинете (бурные рукоплескания). Мы бесконечно рады были отдать в верные руки этого общественного деятеля то министерство, в котором он отдаст справедливое возмездие прислужникам старого режима, всем этим Штюрмерам и Сухомлиновым (рукоплескания)". ("Известия", No 6, 2 марта 1917 г.).).

Исполнительной комиссии пришлось заняться и издательством. Она выпустила брошюру на русском, французском и английском языках о частном совещании членов Всероссийского Учредительного Собрания с принятыми им резолюциями; протоколы совещания по-русски и по-французски; бюллетень на трех языках. Из политических публикаций наиболее значительной была Записка на французском языке о польско-советском договоре; потом Записка об англо-советском договоре на французском и английском языках; о положении заключенных в советских тюрьмах по-русски и по-французски; брошюра на французском языке "Голод в России"; о состоянии транспорта и топливном кризисе в России.

Деятельность Исполнительной комиссии направлялась преимущественно на гуманитарные цели из-за неоправдавшегося расчета, что при гуманитарном, а не политическом подходе, легче будет {70} добиться помощи остро нуждающимся в ней в России и за рубежом. Специальная Записка "Об обеспечении материального и морального положения двухмиллионной массы (русских) беженцев" была направлена державам участницам июньской сессии Лиги Наций в 1921 году. Старалась Исполнительная комиссия прийти на помощь и голодающим в России.

И советские источники признают, что "пришлось иметь дело с небывалым даже в летописях русских голодов голодом 1921– 1922 г." Голод охватил тридцать пять губерний с населением в 90 миллионов, из которых голодало не меньше сорока миллионов. "От голода и его последствия погибло около пяти миллионов человек", – признавала Большая советская энциклопедия (т. 17, стр. 463, 1930 г.), утешая читателей тем, что голод – "тягчайший 'посмертный дар' свергнутого царизма" и что "Советской власти удалось не только одолеть его, но и ликвидировать его последствия" (Во втором, более бесстыдном издании Советской энциклопедии 1952 года, много говорится о голоде в капиталистических странах и в дореволюционной России, голоду же в советскую пору уделен всего один абзац в развитие лживого тезиса: "Великая Октябрьская социалистическая революция и победа социализма в СССР навсегда (!) устранила причины, порождавшие нищету и голод трудящихся масс" (т. 11, стр. 623-625). О пяти миллионах, погибших от голода в начале 30-х годов на Украине, Северном Кавказе и Поволжье после насильственной коллективизации деревни, – ни слова.).

Исполнительная комиссия обратилась с воззванием к международному общественному мнению с просьбой о помощи путем организации международного соглашения государств "соответственно громадным размерам нужды" и "ужасов, превышающих всё, что могло бы придумать самое мрачно настроенное воображение". Воззвание откидывало опасение, что "кусок хлеба не будет донесен до того рта, которому нужен. Во имя человечности мы, противники большевиков, настаиваем, чтобы немедленно были обсуждены с нами условия доставки этой помощи ... Соображения политические должны отступить на второй план перед исключительной пыткой голодом... Нам трудно представить себе, чтобы теперь ослабевшая и разлагающаяся большевистская власть была в состоянии отклонить руку помощи, протягиваемую населению, или противиться тому контролю, без которого эта помощь невозможна".

Как бы в ответ на такое успокоительное предложение, "Правда" от 13 июля 1921 года заявляла: "Там, где свирепствует голод, охваченные паникой люди бегут тысячами, а там, где нет голода, люди сложили руки и ждут. Чего? Крушения советской власти? Но не слишком ли рано контрреволюция, притаившаяся, но не окончательно побежденная, готовится праздновать победу. Может быть, мы и уйдем, но не иначе, как предварительно вырвав с корнем последние остатки прошлого. И тем, кто нас заменит, придется строить на развалинах, среди мертвой тишины кладбища".

Трудно придумать более зловещее и чудовищное политическое предвидение.[LDN1]

Как ни безжалостна и бесстрастна была советская власть, однако и она растерялась перед размерами обрушившегося бедствия и {71} вынуждена была публично признать, что справиться с бедствием может лишь согласованная работа всех сил народа. На Исполнительную комиссию выпала обязанность разъяснить взаимоотношения, которые возникли между властью и краснокрестной деятельностью российской общественности, Комитета помощи голодающим, – легализованного, правда, на очень короткое время.

Одним из многих трагических последствий голода, помимо общих условий советского быта, явилась массовая беспризорность детей в России. Советская печать признавала, что это бедствие приняло угрожающие размеры, но приписывала советской беспризорности "особый, отличный от капиталистических стран, характер", чисто стихийного, будто бы "извне привнесенного бедствия", относя ее на счет "итогов хозяйственной разрухи, эпидемий и голода, вызванного империалистической войной и последовавшей за ней гражданской войной и блокадой". (Большая советская энциклопедия, изд. 1-е, т. V, стр. 783-786).

Коммунисты усмотрели в голоде явление, способное пойти им на пользу заинтересовать "деловой мир" Запада и способствовать открытию торговых кредитов Советам, как заявил Красин в советской печати. Еще откровеннее – и циничнее – был Троцкий, заявивший в Московском Совете рабочих и солдатских депутатов после разгона Общественного комитета помощи голодающим: "Помощь голодающим в силу мирового кризиса является вопросом о переломе отношений с Россией, о восстановлении с ней дипломатических отношений". Не удивительно поэтому, что лондонский "Обсервер" озаглавил сообщение об интервью Красина: "Как голод помогает советской власти".

Это не помешало Советам (в ноте от 7 сентября 1921 г.) решительно отвергнуть предложение Международной комиссии помощи о допущении в Россию делегации экспертов для удостоверения в правильном распределении продовольствия и помощи голодающим. И через двадцать с лишним лет советский историк, проф. Минц, умозаключил: "Ясно было, что вся эта затея (организаторов кампании помощи голодающим) преследует разведывательные цели" (ср. "История дипломатии", т. III, стр. 116, 1945 г.).

Исполнительная комиссия решительно стала на почву гуманитарного подхода к бедствиям, обрушившимся на русский народ и Россию. Все члены Комиссии были в этом солидарны, хотя некоторые социалисты-революционеры разделяли мнение Центрального Организационного бюро партии, которое предвидело в воззвании "К демократии Европы и Америки" от 18 июня 1921 года, что "советская власть не сможет, не посмеет дать простор общественной инициативе, ибо это предполагает, как непременное условие, гарантию минимума гражданских свобод, а режим, держащийся исключительно на подавлении всяких свобод, естественно не может отказаться ни ради чего от такого метода".

Прогноз этот оказался правильным и в отношении к советской власти после 1921 года.

Исполнительная комиссия вольно и невольно занималась гуманитарной деятельностью больше, чем то предполагало Совещание {72} членов Учредительного Собрания. Но не упускала она из виду и политических событий в советской России. Так, она выступила с протестом против "вакханалии политических убийств, внесудебных преследований, применения насилия, даже пыток с целью вынудить признание ... Мы просим цивилизованное общественное мнение с тем же рвением, с той же энергией и настойчивостью, с которой оно осуждало всякую поддержку контрреволюционным выступлениям против русского народа и революции, отказать в своей моральной поддержке людям, превзошедшим в методах насилия всё, что изобретено темными веками средневековья.. . То, что теперь делается в России, превышает во много раз все ужасы старого режима".

В свете последующего протест и его содержание могут казаться банальными. Но он сохраняет исторический интерес благодаря своей дате – сентябрь 1921 года. Эта фактическая дата неоспоримо опровергает легенду, будто лишь при Сталине и Вышинском возникла вакханалия бессудных казней с применением пыток. Нет, это происходило и в "благословенные" времена "Ильича".

Все политические группировки русской послебольшевистской эмиграции встречали мало сочувствия и, тем менее, активного содействия со стороны общественного мнения и правительств Запада. Исполнительная комиссия не составила исключения. Причину надо видеть в общем правиле – потерпевших поражение считают неудачниками, "отработанным паром". В данном же случае положение осложнялось общностью происхождения советского коммунизма и российской эмиграции, на которую сознательно, подсознательно или бессознательно возлагалась ответственность и вина за возникновение большевизма и его экспансию.

Более плодотворной была краснокрестная работа на чужбине. Исполнительная комиссия сумела в этой области приобрести некоторый авторитет и влияние, – но и они были далеко не решающими. И, главное, потребовали от Комиссии крайнего напряжения сил и материальных средств. Не прошло и года, последние стали подходить к концу. И как часто бывало и как стало обыкновением после второй мировой войны, взоры обратились в сторону процветавшей Америки в расчете на поддержку – моральную и материальную – со стороны демократии Соединенных Штатов, родственной по духу демократии российской.

С такой миссией 14 октября 1921 года отправились в Америку делегаты Исполнительной комиссии – Авксентьев и Милюков, – отправились единственно возможным для того времени путем, длительным, морским. Морально-политически миссия несомненно преуспела. В течение трех месяцев, проведенных делегатами в США, не угасало внимание, которое они привлекли своим приездом, со стороны официальных и общественных кругов. Телеграфные агентства передавали все их заявления о целях миссии, о внешнем и внутреннем положении России, о мероприятиях советской власти, о желательном с их точки зрения отношении Вашингтона к большевикам, к русским беженцам и т. д. Влиятельнейшие органы печати уделяли многие столбцы интервью с делегатами, сопровождая {73} сочувственным комментарием, личным и политическим. Их принимали видные государственные и общественные деятели.

Бесспорный успех представителей Исполнительной комиссии объясняется, вероятно, и тем, что их политическая линия во многих пунктах совпадала с официальной политикой американской администрации конца 1921 года. Особенное значение имело совпадение отношений к советской власти и японской агрессии. Милюков выступал с лекциями по истории русско-японских взаимоотношений и устремлений Японии овладеть Николаевском на Амуре и северной частью Сахалина. Вопрос о Японии был самым злободневным в международной политике того времени, так как 12 ноября 1921 года в Вашингтоне торжественно открылась конференция для обсуждения вопроса об ограничении морских вооружений и решения ряда тихоокеанских вопросов. На конференцию были приглашены США, Англия, Япония, Китай, Франция, Италия, Бельгия, Голландия; исключены были советская Россия и Германия.

К открытию конференции Исполнительная комиссия прислала из Парижа заявление за подписью сорока семи более или менее известных в Америке русских политических, промышленных и финансовых деятелей. Заявление касалось ряда вопросов, в которых Россия была заинтересована, в особенности – судьбы Восточно-китайской дороги. Одновременно газеты опубликовали возражения Милюкова и Авксентьева на официальные утверждения японцев. Возражения подкреплялись ссылками на американскую ноту Кольби от 28 июня 1920 года, настаивавшую на окончательной эвакуации японцами Сахалина и Приморской области. В заключение делегаты Исполнительной комиссии подчеркивали, что временно ослабленная Россия всё же не дошла до того, чтобы ее территория могла стать предметом сделок и опеки без ее участия. Положительно расценивая роль иностранного капитала в будущем хозяйственном восстановлении России, делегаты заявляли протест против признания за каким бы то ни было государством "специальных интересов", умаляющих суверенитет России. Они отвергали, в частности, и предложение японской делегации о признании "принципа открытых дверей и равенства всех наций в Сибири".

В феврале 1922 года Авксентьев вернулся в Париж и занял покинутый им пост председателя Исполнительной комиссии. Он сообщил, что в результате дружного натиска на японцев со стороны других участников Вашингтонской конференции и неофициально действовавших в том же духе русских, не только делегатов Исполнительной комиссии, Япония выразила принципиальное согласие очистить Сибирь. Авксентьев отметил также, что сочувствие большевикам в Америке идет на убыль и тает, зато народилось и растет большевизанство – "меркантильное".

Миссия Авксентьева и Милюкова морально-политическая, как сказано, была успешна. Этого нельзя было сказать о ее материальных результатах: парижские аргонавты вернулись с пустыми руками. Дальнейшая судьба Исполнительной комиссии тем самым была предрешена: ей предстояло свернуться и ликвидироваться. Вместе с тем отпала и возможность созыва следующего Совещания членов {74} Учредительного Собрания, что входило в прямую обязанность Исполнительной комиссии. Таков был эпилог того, что осталось от Всероссийского Учредительного Собрания после нанесенного ему в январе 1918 года большевиками удара, оказавшегося смертельным.

В специальной книге о "Всероссийском Учредительном Собрании", вышедшей в 1932 году в издании "Современных Записок", я упоминал, что русская революция и ее Учредительное Собрание пошли не тем путем, каким шли другие революции со своими конституциями и, в частности, – революция английская. Когда 6 декабря 1648 года Долгий Парламент подвергся "Прайдову очищению" и одни из его членов, пресвитерианцы, были отправлены в тюрьму, а другим закрыт доступ в Вестминстер, народное представительство было унижено, но не уничтожено. Кромвель осуществлял свою диктатуру начал при содействии "очищенного" парламентского "Охвостья", состоявшего из шестидесяти депутатов-индепендентов.

Позднее, в 1653 году, "лорд-протектор" разогнал "Охвостье". Со смертью же Кромвеля "Охвостье" ожило – уже в числе сорока двух депутатов – и возглавило борьбу против сына и наследника Оливера Кромвелла, Ричарда. В этой борьбе "Охвостье" приобрело большую популярность и возросло до ста двадцати человек, за счет депутатов, которые были "вычищены", а потом "реабилитированы". Но и на этом не кончилась эпопея "Долгого Парламента". Он подвергся новому физическому насилию в 1659 году – правда, не надолго. Восстановленный вскоре в правах, он вынужден был согласиться на отмену принятых им с декабря 1648 года законов, и 16 марта 1660 года сам себя распустил.

Роль Совещания членов Учредительного Собрания в Париже ни в какой мере не походила на роль, сыгранную "Охвостьем" Долгого Парламента в Англии. Совещание собралось и действовало не в своей стране, а на чужбине, в эмиграции. Оно не было меньшинством парламента, претендовавшим на осуществление государственной власти, и не представляло собой консолидированного "Охвостья", состоя из случайно оказавшихся в центре мировой политики осколков Учредительного Собрания. Наконец, оно не обладало, да и не могло обладать на чужой территории, какой-либо физической силой и средствами.

Отношение большевиков к Совещанию нетрудно было предвидеть. Не успело Совещание кончиться, как "Известия" оповестили читателей 2 февраля 1921 года: "Керенский, Минор, Милюков, самая отпетая черносотенная братия до октябристов включительно, вкупе и влюбе, продолжает творить волю Кишкиных, Бурышкиных, Коноваловых и французских биржевиков". Пошлая демагогия дополнилась явной ложью: "Их попытка воссоздать военное вмешательство в русские дела не удастся, сколько там ни заседай при закрытых дверях". "Правда" не могла отстать от собрата и характеризовала участников Совещания как "группу наглых мерзавцев, белящихся и румянящихся, улыбающихся беззубыми ртами, подмигивающих пустыми глазами".

При такой, привычной для большевиков, оценке, естественнее было бы, если бы ненавистники и жертвы большевиков, крайние {75} антибольшевики, иначе расценивали Совещание. Случилось не то: крайние фланги трогательно совпали в своих суждениях. Не в тех же выражениях, но по существу с таким же глумлением отнеслись к Совещанию членов Учредительного Собрания правые кадеты, противники новой линии Милюкова, сгруппировавшиеся в Берлине около газеты "Руль", и, с другой стороны, левое крыло партии эсеров, отталкивавшееся от "соглашателей" и "фанатиков" коалиции.

Перекочевавший из Ревеля в Прагу Чернов перепечатал в "Революционной России" в 1926 году (в NoNo 26 и 27) "великолепный", по его словам, отзыв, который еще в 1921 году дал "Руль" в NoNo 694 и 728 – под непосредственным впечатлением от Совещания. Здесь говорилось: "Целое Учредительное собрание было устроено в Париже из беженцев, его бывших участников, с обширной канцелярией, обширным аппаратом, обширным бюджетом... Можно было думать, что обсуждаются отношения демократии и социализма, на самом деле демократия была nom de guerre группы друзей П. Н. Милюкова, а социализм служил тем же для группы политических друзей Авксентьева . .. Пожалуй, в уменьшенном масштабе, вне связи с действительностью и в других словах, – это был всё тот же спор о министрах-капиталистах и революционной демократии". Чернов, участвовавший в Совещании, правда, пассивно, перепечатал это под псевдонимом "Созерцатель", прибавив от себя дополнительное поучение: "Говорят о каре истории. Да, кара истории существует. Словно евангельскую смоковницу, обрекает она на бесплодие тех, кто не понял зова истории и не откликнулся на него, кто в собственной стране и в самый трагический момент ее жизни оказался чужаком и в лучшем случае умной ненужностью. Из этих политически 'лишних людей' состоит девять десятых даже лучшей части современной русской эмиграции. Они не хотят признать себя 'лишними', они нервничают, суетятся, барахтаются, объединяются, разъединяются, ведут друг с другом нескончаемые переговоры, словом, занимаются самой высшей политикой".

Глумливый тон "Руля" "Созерцатель"-Чернов в "Революционной России" заменил тоном высокомерия, столь же мало оправданным: Чернов никогда не был и, конечно, не стал большевиком, и наставление, преподанное им по существу всей русской эмиграции после большевиков, он не заимствовал у них. Но это был тот же строй идей и порицания, который большевики, придя к власти, нещадно направляли по адресу своих противников – всех, всех, всех не исключая и течение, которое вдохновлял и возглавлял Чернов.

Для иллюстрации беспочвенности политического противопоставления "себя" или "нас", социалистов, – "им", "умной ненужности", "лишним людям", подверженным "каре истории", можно напомнить афронт, который потерпела делегация партии социалистов-революционеров на конгрессе социалистического Интернационала в Гамбурге в 1923 году. Делегация заграничного представительства партии, в которой правое течение партии не было представлено, вынуждена была выступить с формальным письменным заявлением о том, что, лишенная возможности высказать полностью свое понимание, делегация на социалистическом конгрессе голосовала за {76} резолюцию о борьбе с реакцией, соглашаясь с ее общим содержанием, но никак не с формулировкой о признании власти большевиков.

Мое участие в Совещании и, особенно, в Исполнительной его Комиссии было не постоянным и ограниченным. На Совещании я выступал от имени членов эсеровской группы и, по их же поручению, вырабатывал резолюцию и вел переговоры с представителями других фракций о согласовании формулировок о пределах самоопределения российских национальностей и о взаимоотношениях между центральной государственной властью и территориально-государственными новообразованиями. В действовавшей больше года Исполнительной комиссии мое участие было еще менее значительным.

Я не был членом Комиссии. Как меня позднее осведомили, Фондаминский и я были главными кандидатами эсеров в члены Комиссии – после лидеров, Авксентьева, Керенского, Минора и Руднева: кандидатура Фондаминского считалась "деловой", моя – как специалиста. Но оба мы не были избраны, потому что личные претензии и влияния оказались сильнее "деловых" и иных соображений. Избраны были Макеев и Роговский. Мое сотрудничество с Исполнительной комиссией носило эпизодический характер. Помимо участия в составлении меморандума о Рижском договоре, я заменял в Комиссии Авксентьева во время его пребывания в Америке. Но то была пора угасания деятельности Комиссии, которая собиралась редко и, в отсутствие лидеров, воздерживалась принимать ответственные решения.

Результаты деятельности Совещания и Комиссии неуловимы. Они были очень скромны и недолго удержались в сознании и памяти неблагодарных современников. Тем не менее, как ни затянулось далеко неполное описание своеобразного "эпилога" к тому, чем пришлось стать Всероссийскому Учредительному Собранию, это описание представлялось мне объективно – или исторически – оправданным. Я считал и личным своим долгом, – как член, секретарь и в известном смысле историограф, чаще и больше других писавший об этом неудавшемся учреждении, заняться описанием и его конца.

{77}

ГЛАВА IV

Увядание активной политики. – Эсеры в эмиграции 20-х годов. – Сношения с Москвой и Кронштадтом. – Соглашение Керенского с Бенешем. – Его литературно-политические последствия. – "Административный Центр". Расхождения между эсерами в эмиграции, как и в России. – Содействие эмиграции в защите членов ЦК эсеров в Москве. – Занятия публицистикой, редактированием, лекциями, публичными и университетскими. – Сосредоточение на вопросах о меньшинствах, Лиге Наций, бесподанных. – Издательство "Современных Записок". Приглашение Академией международного права в Гааге. – Стабилизация жизни. Представительство на съезде писателей и журналистов в Белграде и происшествие на парадном обеде. – Экскурсии по Франции, Швейцарии, Испании.

Когда существовали Совещание и Исполнительная комиссия членов Учредительного Собрания, мы все-таки соприкасались в какой-то мере с так называемой "большой политикой". Когда же эти организации были ликвидированы, мы были от нее отрезаны, обречены, как и другие группировки, на "малую", внутрипартийную, с позволения сказать, политику, – следить за происходившими в мире, особенно в России, событиями и за отношением к ним правительств и общественного мнения Запада. Всё же в 1921-1922 гг. некоторые эсеровские организации еще участвовали в событиях, прогремевших на весь мир и имевших большое политическое значение.

Партия социалистов-революционеров возникла, как известно, в 1901 году – в самом начале нынешнего "ужасного столетия", по характеристике Черчилля. И меньше чем за два десятилетия она успела достичь, в 1917 году, необычайных, никем непредвиденных и для нее самой неожиданных размеров, в течение месяцев владела сердцами и думами громадного большинства российского населения, служила надеждой и упованием истомленных мировой войной народов. Она же оказалась разбросанной во все концы мира, чуть ли не по всем странам, сведенной на нет организационно и политически, лишенной материальных и технических средств даже для выражения своего мнения.

Несуществующую организационно и сейчас партию социалистов-революционеров следовало ли считать исторически исчезнувшей? Помимо других оснований, оправдывавших сомнения в прошлом, сейчас можно сослаться на прецеденты: социалистические и демократические партии Италии, Германии, Турции и других стран, исчезавшие с водворением тоталитаризма Кемаль Паши, Муссолини, Гитлера и др., воскресали там из пепла на следующий же {78} день после падения тоталитарных диктаторов. И физически уничтоженная партия социалистов-революционеров, может быть, тоже имеет не меньше шансов идейно и духовно ожить в будущем, – были мы убеждены, попав в эмиграцию.

Почти во всех странах российского рассеяния в 20-х годах оказались эсеры. Они входили в уже существовавшие раньше организации или, где их еще не было, создавали новые. Раньше других проявили свою активность эсеры в Ревеле (Эстония). Там оказались и очень дружно работали эсеры в конце 1917 года, в 1918 году и позднее очень сильно расходившиеся во взглядах и тактике раньше, Чернов, Зензинов, Вл. Лебедев, Погосьян и другие. Ревель служил как бы базой или окном, чрез которое эмигрировавшие эсеры сносились с товарищами в России, – в частности, с заключенными в московской Бутырской тюрьме. Ревель служил и главным пунктом для сношения с Кронштадтом во время восстания в марте 1921 года.

Покинувший в ноябре 1920 года Россию В. М. Чернов попал в Ревель и возобновил там издание "Революционной России", выпускавшейся им в Женеве до революции. Первые ее номера были составлены так, что были вполне приемлемы и для тех, кто расходился со многими взглядами и статьями Чернова в "Деле Народа" 1917 года. Они расходились и с тем, что лидер партии стал писать позднее в "Революционной России", когда она была перенесена из Ревеля в Прагу. Эсеровская литература, в том числе сотни экземпляров "Революционной России", посылались нелегально, но надежным способом, из Ревеля в Москву и Ленинград, откуда рассылались по другим городам. Сношения правильно поддерживались с обеих сторон: ревельские эсеры осведомляли московских о происходившем на Западе, о внешней политике и социалистическом движении; Москва через Ревель осведомляла зарубежных товарищей о своих взглядах и положении и нуждах России. Постоянным корреспондентом-осведомителем Москвы был издавна очень популярный член партии Евгений Евгениевич Колосов.

Многие письма шли в ту и другую сторону в зашифрованном виде. В Ревеле отправляемые письма шифровал Погосьян, а получаемые расшифровывал полковник Махин. Что посланное достигало назначения, несмотря на все препоны и ухищрения цензуры и ВЧК, проверялось и подтверждалось многократно и разными путями. Это можно объяснить отчасти тем, что вначале 20-х годов полицейский аппарат коммунистов еще не достиг тех степеней всесторонности и совершенства, которые стали его отличием в последующие годы.