Текст книги "Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

– Избави бог! Вас неправильно информировали. Не поминайте бога ежесекундно, князь. Так... Ну, ясно. В таком случае, чему обязан?

– У вас в поезде имеются арестованные.

– Да, большевики, смутьяны. Я везу их на фронт.

– Помилуйте, зачем, генерал?

– Думаете, расстреляю? Вот и ошиблись! Я велю вывести их за линию наших позиций и отпущу. Если они находят, что большевики лучше нас, пусть у них и живут, а нас освободят от своего присутствия, – он хохотнул, мертвые глаза блеснули. Попугай на его плече покачнулся, переступил с ноги на ногу. Горбатые крылья были у него точно бурка.

Белопольский понял: участь арестованных решена – их выведут в расход.

– Видели ли вы этих людей? – спросил он.

– Не испытываю интереса!

– Рискую вызвать ваше неудовольствие, генерал, но вас ввели в заблуждение. Вы арестовали не большевиков, а меньшевиков, которые сами борются с большевиками. Но – бог с ними! – ваши люди напрасно задержали и двух членов городской управы. За них я решительно поднимаю свой голос. Этот арест – козырь для наших врагов.

– Послушайте, господин, – в звонком голосе Слащева послышался гневный хрип. – Я требую от всех максимума работы для победы! Ничего вам не обещаю. Кого надо – повешу! Фронт будет диктовать тылу, а не тыл фронту! Я с фронта, и считаю: только потому у нас и остался Крым, что я расстреливаю подлецов. Все! Все!.. Больше ничего сказать не могу. До свидания...

– В таком случае я вынужден буду обратиться к главнокомандующему .

Голубые глаза Слащева стали сумасшедшими, полезли из орбит. Попугай запрыгал, захлопал крыльями, открывал и закрывал, словно зевая, серый клюв.

– Что?! – кричал Слащев визгливо. – К кому?! Хоть к черту! Дьяволу! Идите, исчезните, пока я вас не арестовал! Адъютант! Поручик! Проводите! Не сметь предъявлять мне ультиматумы! Повешу! Дух Керенского возродить задумали? Не выйдет, не дам!

Начиналась обычная слащевская истерика, и адъютант, утратив свою любезность, поспешил проводить испуганного гостя.

Придя в себя, Николай Вадимович вернулся в управу и рассказал о происшедшем. После долгих дебатов было решено все же продолжить защиту коллег и направить подробную телеграмму Врангелю.

Вскоре был получен ответ главнокомандующего: «Вы протестуете против того, что генералы Слащев и Кутепов повесили и хотят еще повесить несколько десятков вредных армии и нашему делу лиц. Я не задумаюсь увеличить число повешенных еще несколькими, хотя бы этими лицами оказались вы, господа губернские деятели...»

Генерал Слащев между тем совершенно успокоился. Он был вспыльчив, но отходчив. Через полчаса он совершенно забыл про земского деятеля, который не произвел на него никакого впечатления. Он не насладился даже его испугом. И только позднее он узнал, что человек этот – отец капитана Белопольского, Андрея Николаевича, известного ему еще и по «ледяному походу», и по многим другим боевым делам, и пожалел, что у боевого офицера такой отец. Слащев посадил попугая в большую клетку, вернулся в салон, приказал разбудить спящих, открыть повсюду окна и навести порядок. А потом доставить арестованного, одного из земских деятелей, за которых просил этот бесстрашный господин, – посмотреть хоть на него, не то продажные писаки опять сочинят сказку, что он не знает, кого и вешает.

Привели арестованного – человека лет за сорок, коренастого, хорошо одетого, державшегося с достоинством и сразу начавшего жаловаться на несправедливость и издевательства со стороны охраны.

Слащев сидел развалившись, почти лежал, курил трубку, пускал в потолок клубы дыма. Спросил мрачно, с угрозой: а почему господин не в армии, не на фронте? Тот ответил, что еще до войны был признан белобилетником, но долг свой перед армией выполняет. Слащев немедленно взорвался, лицо его стало мертвенно-бледным.

– Я сам признан негодным к строевой! А вот воюю, мать вашу так! – кричал он, бегая по вагону, давя скорлупу орехов и отчаянно жестикулируя. – Воюю! За вас, за ваши барыши! За вашу Думу! – Он вспотел, к большому выпуклому лбу прилипли редкие косицы. – В тылу вакханалия! Дебоши! Спекуляция во всех слоях общества! Я же обязан держать Крым!.. Заявляю: бессознательность и своекорыстие жителей меня не остановят! Буду беспощадно карать! Всех! Как пособников большевизма... Мешающих мне сопротивлением! Пока берегитесь! Не послушаетесь – не упрекайте за преждевременную смерть! – Остановился возле арестованного и, как бы вспомнив конкретного виновника вспышки гнева, закончил брезгливо: – Уберите! В Джанкой!

Это прозвучало коротко и безапелляционно, как приговор, как выстрел в затылок. Земский деятель, потеряв степенную уверенность, сник, будто из него враз вышел воздух, и бухнулся на колени, прося гласного разбирательства или хоть сенаторской ревизии.

– Вздор! Чепуха! – воскликнул Слащев. – Тыл никогда не станет диктовать фронту! Ответите по законам военного времени. Убрать!

Слащев дрожащей рукой плеснул себе водки в стакан, булькая горлом, залпом выпил. Понюхал жадно воздух тонкими большими ноздрями, сказал «юнкеру Ничволдову» – Лиде:

– Возьму караул, пойду в город. По ресторанам, кабакам и игорным домам – тыловую сволочь гонять. Повешу десяток – сотня умней станет. Не смей спать, едем усмирять. Поедешь со мной?

– Не хочу, Яша, – она бросила папиросу, встряхнула коротко стриженными волосами. – Спать хочу. Голова раскалывается. Будь осторожен: в городе орловцы.

Слащев по-юношески задорно рассмеялся. Внимательно посмотрел на женщину. Она все такая же, его юнкер. В бою героиня, а между боями – словно в спячке: ест, пьет, как все, слушает скабрезные разговоры, присутствует при скандалах, пьяных выходках – офицеры перестали стесняться ее, считают мужчиной. В бою она – солдат, а женщина только для него. Все реже и реже.

– Орловцев не боюсь, – сказал он. – Недобитки.

– Возьми с собой Белопольского.

– Возьму. Еще бы! Он всех орловцев в лицо знает, – и приказал адъютанту: – Капитана Белопольского, живо! – Но, тут же перерешив все, как это часто бывало с ним, остановил адъютанта и объявил, что в город отправится через час-два, а теперь пойдет в аппаратную, и Белопольского следует прислать туда, но тоже не раньше, чем через час, потому как он должен немедленно связаться по телеграфу с главнокомандующим.

... Генерал стоял у аппарата и яростно диктовал телеграфисту-прапорщику:

– Интриги на маленькой территории Крыма растут. Борьба ведется с коренными защитниками фронта, до меня включительно. К этому присоединяются карьеризм и переменчивость взглядов некоторых старших начальников, которые вторгаются даже в мою частную жизнь! Подчеркиваю, что генералы Кутепов и Витковский провозглашали «ура» Деникину. Генерал Махров и полковник Коновалов портят все дело и подрывают обаяние вашего имени. Сменяются лица, работающие на совесть в тылу для фронта. Отменяются отданные мною приказания, чем подрываются нервы, и так натянутые у всех фронтовиков, до меня включительно. Для спасения родины и по долгу службы настойчиво осмеливаюсь ходатайствовать перед вашим превосходительством... – Слащев увидел Белопольского, сделал знак ему, чтобы обождал тут же, и продолжал: – Прошу вас пресечь попытки разных лиц и партий проводить у меня на фронте перемену личного состава; объявить себя диктатором; устранить генералов Кутепова, Витковского и других. Сам же готов служить там, где вы найдете нужным.

– Передано, – сказал прапорщик.

Слащев смотрел на принимающий аппарат. Он молчал. Наконец колесо завертелось, узкая бумажная лента полезла из аппарата. Телеграфист принялся читать:

– Ваш рапорт передан главнокомандующему. Точка. Принят к сведению. Ответа не будет. Точка.

– Сволочи! Какая сволочь! – нервно закуривая, заорал Слащев. – Я это запомню. Такое не забывается! Кандидат в Пожарские. Минина у него нет. Подумаешь – Врангель! Стратег! Кашевар! – И приказал Белопольскому: – Следуйте за мной, капитан. Едем тыл усмирять!

Андрей Николаевич Белопольский хорошо знал причуды своего командира – служил под его началом достаточно! – и выработал в себе привычку ничему не удивляться. Младший Белопольский был весь в деда – худощавый, поджарый, ширококостный, с породистым лицом и четким профилем римлянина. Портила его лишь презрительная улыбка, которой он, похоже, гордился, и пустые, безжалостные серые глаза, видевшие слишком многое. Он в душе удивлялся теперь Слащеву, который ни с того ни с сего попытался вызвать к проводу главнокомандующего и поставил себя в глупое положение, но вида не подал и с советами не полез – знал, не терпит Слащев советов, – а равнодушно ждал, чем все это окончится и когда он понадобится. И пошел за Слащевым, тоже не спрашивая куда и зачем..

Генерал приказал остановить свой автомобиль возле «Европейской» гостиницы в Симферополе. Здесь, как всегда, при всех режимах, размещались штабы и десятки различных военных учреждений. У входа бравые часовые артикулируют винтовками. Толпились офицеры-добровольцы, взад-вперед носились посыльные, подъезжали офицеры на извозчиках и автомобилях – боевая обстановка, фронт недалеко.

Вызвали дежурного по штабу. Слащев осведомился, здесь ли генерал Кутепов. Бравый подполковник струхнул малость (сам «генерал Яша» внезапно прибыл!), но, собравшись, отрапортовал, как полагается: командующий корпусом изволили отбыть на позиции корниловцев и сегодня вернуться не обещали.

– Чего ж у вас суетня такая здесь, подполковник? – с издевкой спросил Слащев. – Буденного ждете?

Дежурный стал объяснять, что отдел контрразведки представил в Главный штаб списки своих сотрудников на предмет необходимого обмундирования, но списки в Главный штаб не дошли, они пропали, – сегодня ночью выяснилось: один из работников штаба продал их за триста тысяч рублей неизвестному. Ведется розыск.

– Ловко! – зло засмеялся Слащев. – Теперь большевички будут знать ваших контрразведчиков поименно! Желаю здравствовать! Приветствуйте от моего имени генерала Кутепова.

– Будет исполнено в точности, ваше превосходительство! – гаркнул подполковник. – Желаю здравствовать!

– Едем, – приказал Слащев сопровождавшим. – Не попали в штаб, посетим бардак – это одно и то же. – Он вдруг отпустил автомобиль и зашагал по улице, в белой высокой папахе не по сезону, в распахнутой серо-голубой генеральской шинели, хрупкий, как юноша. Адъютант и капитан Белопольский поспешили за ним. В нескольких метрах сзади, не отставая, держались два казака-конвойца.

Кафешантан на Дворянской улице даже в дневное время переполнен. За столиками – пестрая публика, много офицеров, какие-то темные типы, дельцы, спекулянты, женщины легкого поведения, журналисты самых разных направлений. В зале темно от табачного дыма. Воздух застоявшийся, плотный. Пахнет кухней. Снуют официанты в голубых косоворотках и белых фартуках. Рядом с огромной сценой-раковиной без перерыва старается оркестрик. Поет певица: «Кто ж провожает ее на кладбище? Нет у нее ни друзей, ни родных, несколько только оборванных нищих, да еще пара, пара гнедых...»

Большое шантанное представление начиналось в восемь вечера и шло всю ночь. Днем, как свидетельствовала афиша, перед господами завсегдатаями выступают певцы императорских театров, виртуозы-балалаечники братья Комаровские и исполнительница популярных цыганских песен госпожа Одеотти.

Излюбленное место симферопольских контрразведчиков. Тут, в мутной воде, отлично удится рыбка. В задних комнатах играли в карты по-крупному и, конечно, не на деникинские «колокольчики». Имелись кабинеты с отдельным входом. Официанты шепотом предлагали девочек. Сквозь гомон зала прорывались громкие голоса: «Даю фунты! Беру лиры!», «Продаю хлеб!», «Имею вагоны!», «Нужен одеколон!». Смеются, плачут, ругаются. Какой-то бронзоволицый красавец – не то грек, не то цыган – поил полковника. Его сосед, изрядно пьяный офицер, приставал к красавцу, чтоб продал золотой перстень, допытывался, за сколько тот купил его.

Рядом компания «философов», тихие разговоры, сложное меню: consomme Souverian, ростбиф, стерлядь, артишоки в малаге, маре шаль из рябчиков. И все солидная публика – обер-офицеры, интендантские «тузы» в штатском. На обслуге два официанта, в надежде на хорошие чаевые. Только и слышатся приказы: «Почему нет «Шато-Икем», человек?», «Неси-ка водочки, голубчик. Пулей!», «Господа, господа, к рыбке прошу рейнского белого!».

Через столик – шумная и пьяная группа дроздовцев с малиновыми бархатными погонами. «Дрозды» гомонят разом, перебивая друг друга, беспорядочно чокаются, размашисто пьют, разливая водку на мокрую скатерть.

С большим трудом силится подняться неопрятный подпоручик с зеленым, узким, носатым лицом и мутными глазами. Его хватают за ремень и локти соседи, усаживают силой снова и снова, наливают до краев фужер.

Невыспавшийся метрдотель сразу узнал генерала Слащева, кинулся навстречу, предложил лучший кабинет. Но Слащев заупрямился: будет сидеть только в зале, в углу, подальше от оркестра. С трудом уговорили его подождать, пока метрдотель и капитан Белопольский найдут подходящий столик. Свободных мест не оказалось. Метрдотель распорядился принести стол и стулья. Андрей попросил господ офицеров, сидящих слева и справа, потесниться. Эта просьба вызвала пьяную бурю. Особо неистовствовал полковник, сосед бронзоволицего красавца, – он грудью лез на Белопольского, кричал, что капитаны не указ ему, командиру Марковского солдатского полка, норовил оттолкнуть Белопольского. Андрей сдерживался с трудом, рука сама лезла к кобуре.

Неожиданно сзади подошел Слащев.

– Молчать! – диким от гнева, срывающимся голосом крикнул он. – Я – Слащев! Я повешу вас, полковник! Почему здесь?! Почему не на фронте?! Почему?! Молчать! Всем молчать! Всех повешу!

Вокруг мгновенно образовалась пустота. Исчезли и поручик, и бронзоволицый красавец. Три столика рядом опустели. Полковник, трезвея, стоял навытяжку, как нашкодивший гимназист перед директором. Шум в зале поутих. Многие из сидящих с любопытством смотрели на этот спектакль, ожидали, чем он окончится. И даже оркестр перестал играть. В дальних концах зала вставали на стулья. Раздавались возгласы: «Слащев!», «Генерал Слащев!», «Тот самый!». Какая-то женщина истерически засмеялась и оборвала смех, точно ей зажали рот.

Адъютант поставил стулья, и Слащев сел, не спуская сумасшедшего взгляда с полковника, продолжая допрашивать его: кто он, почему в служебное время оказался в ресторане? Полковник, казалось, вот-вот заплачет. Хмель слетел с него. Он отвечал, что виноват, зашел пообедать и чуть засиделся, а раньше за ним никаких провинностей не наблюдалось, двадцать лет беспорочной службы, фронтовик – любой может подтвердить это.

– Хорошо. Идите, полковник, – Слащев устало провел ладонью по лбу и щеке. – И доложите своему начальству, что Слащев приказал подвергнуть вас домашнему аресту на десять суток с приставлением часового. – Он понизил голос и добавил: – И пусть срочно пришлют сюда наряд для проверки документов. Все!

Оркестр заиграл штраусовский вальс. В зале снова стал нарастать гомон.

– Подумаешь, главнокомандующий! – восклицал Слащев, нимало не заботясь о том, что сидящие за соседними столиками могут услышать его. – Не верю ему! Генерал типа модерн. Он и в злачные места один не ходит – его иностранные и наши корреспонденты сопровождают... Широко зашагал! «Я! Я! Я!..» Заявления, объявления, приказы! А ничего до конца и не доводит! Затеял дурацкий процесс против донцов, а кишка тонка: генералы Сидорин и Кильчевский в севастопольском кафе «Bon Appetit» отсиделись, над приговором посмеиваясь. Знают, Врангель не посмеет против Войска Донского выступить! Чем кончится? Ничем не кончится! Писаку этого мелкого, дю Шайля, прижмут – вот чем кончится!..

Слащев хмелел, но поминутно заставлял адъютанта вновь и вновь наливать ему и Белопольскому. Андрей переглядывался с соседкой. Пышнотелая декольтированная блондинка с широким по-детски наивным лицом и пухлыми губами не нравилась ему – просто безумно надоели слащевские речи. Играл, надрывался оркестр.

Дайте ножик, дайте вилку,

Я зарежу свою милку.

Ах, тошно – невозможно.

Без милого жить не можно!

Умер, умер мой Антошка,

Я поставлю гроб на ножках.

Ах, тошно – невозможно.

Без милого жить не можно!

Обобью я гроб батистом,

А сама уйду к артистам.

Ах, тошно – невозможно.

Без милого жить не можно! —

надсаживаясь, пела кафешантаночка, именующая себя артисткой императорских театров.

– Скоты! Все скоты! – пьяно бормотал Слащев, бешено аплодируя певице. – Вешать их, вешать!

В зал входили патрульные. Начиналась обычная паника и толчея возле дверей.

(обратно)

Информация вторая. ИЗ СЕВАСТОПОЛЯ В ЦЕНТР

«Согласно запроса доношу:

Еще в конце 19-го года, когда белых стали загонять в Крым, усилилось недовольство, атмосфера заговоров, интриг генералов. В это время капитан Орлов начал формировать в Симферополе отряд для отправки на фронт. Орлов – бывший гимназист местной гимназии, георгиевский кавалер. Политическое лицо неясно. Подпольщики, дабы прощупать почву, по собственной инициативе направили к нему Александрова. Орлов говорил туманно: «Я вас понимаю гораздо больше, чем вы думаете, но не хочу говорить сейчас подробно обо всем, что интересует подпольные организации. Объяснения будут вам даны по мере развертывания событий. Предлагаю посылать своих ко мне в отряд». На вопрос о его партийной принадлежности ответил: он правее левых эсеров и немного левее правых. Его ближайшие сподвижники: капитан Дубинин, князь Мамулов, капитан Пардузин, подпоручики Гартман, Дузик.

Наведенными справками выяснено: Орлов – самоуверенный авантюрист, мечтающий о власти в Крыму. Его отряд – офицерская группка, чуждая политике, недовольная командованием и армейскими порядками. Контрразведка о нем знала, но ничего не предпринимала и не приостанавливала рост отряда.

Неожиданно контрразведка заинтересовалась Орловым и установила слежку. 20.1.20 г. Слащев потребовал отправки отряда на фронт. Орловцы объявили себя на военном положении. В ночь на 22.1.20 г. отряд выступил. Несомненно, Орлов надеялся на поддержку Слащева. Слащев, однако, не признал «изменника» и неожиданно приказал двинуть против него два полка из Севастополя.

Орлов отдавал противоречивые приказы, которые не выполнялись. Тогда, захватив 10 миллионов рублей в казначействе, Орлов с двумя сотнями своих единомышленников – все, что осталось от отряда, – на рассвете 24.1.20 г. бежал из города по Алуштинскому шоссе.

В Симферополь прибыли Слащев и Май-Маевский. Произвели смотр гарнизону, навели «порядок». Слащев отправил свой отряд в деревню Саблы, где, по слухам, остановился отряд Орлова.

Орлов ушел в Алушту, захватил власть, небольшие суммы добровольческих денег и направился к Ялте. Тамошние генералы Зыков и Покровский объявили мобилизацию и, вооружив отряды, направили их на линию между Ай-Никитой и Гурзуфом. Мобилизованные провели на позициях ночь и самовольно вернулись по домам. Орлов вступил в Ялту и взял город без единого выстрела: никто не захотел с ним сражаться. Зыков и Покровский сдались и были взяты под домашний арест. В Ялте Орлов пробыл неделю. 11.11.20 г. Орлов отступил из города: против него был двинут с фронта сильный отряд полковника Ильина. Деникин был убежден, что Врангель закулисно поддерживает Орлова. Считаю, что выступление Орлова было на руку Врангелю, но они связаны не были.

Назначили сенаторскую ревизию «для всестороннего исследования управления, командования, быта и причин, вызвавших в Крыму смуту, и для установления виновников ее» во главе с генералом Макаренко. Ревизия постановила: «Орлов являлся орудием в руках интриганов, главный же организатор восстания, затеявший подлую политическую игру, – барон Врангель. (Комиссия работала под явным нажимом Деникина и Романовского.)

Шиллинг уговорил Орлова сдаться и отправиться с отрядом на фронт. По пути его ждал Слащев. У Джанкоя произошла встреча. Оружейным огнем орловцы были уничтожены и частью пленены. Орлов с малочисленной группой бежал в горы. В ряд адресов он послал телеграмму: «...Объявляю всем воинским частям, что генералом Слащевым был допущен подлый поступок, недостойный русского офицера, каковым, кажется, себя считает ».

С Орловым бежало 16 человек. Арестован весь штаб с Дубининым. Подпоручики Гартман и Денисов исчезли. Князь Мамулов и капитан Пардузин предали Орлова и сдались раньше, вскоре после ухода отряда из Ялты. Слащев жестоко расправился с пойманными офицерами-орловцами. На платформе станции Джонкой их положили вниз и убивали выстрелами в затылок. Для острастки трупы не убирали более суток. Дальнейшая судьба Орлова неизвестна. Популярность среди молодого офицерства им утеряна окончательно. Для подполья ценности не представляет.

Жду прибытия «Брата».

Баязет».

Глава седьмая. ЮЖНЫЙ БЕРЕГ КРЫМА.ВИЛЛА «БЕЛЬВЕДЕР»

1

Ксения особенно часто приходила теперь на скалу Ифигения и долгами часами сидела одна, на нагретых солнцем голых камнях, глядя в море. Одиночество последних месяцев, гибель любимого озлобили ее, отдалили от людей. Причиной было и ее нездоровье – частые головные боли, усилившаяся слабость, постоянная нервозность. Нервозность была у всех теперь: частая смена властей – белые, красные, зеленые, – навязчивое ощущение притаившейся опасности, неопределенность положения, все ухудшающееся настоящее и безысходность будущего превратили Ксению в человека без возраста, в злую эгоистку, уверенную, что жизнь ее не сложилась и все виноваты в этом. Ксения считала: она – Ифигения, которую люди приносят в жертву злому богу. И даже находила удовлетворение в таких мыслях, во всяком случае – оправдание своим поступкам и образу жизни. Доктор махнул на нее рукой: какими лекарствами ее лечить? Медицина тут бессильна. Да и сама Ксения не желала больше заниматься своим здоровьем и даже говорить про это. Она вообще не участвовала в семейных разговорах, не проявляла ни малейшего интереса к новостям и «политике», которую без устали обсуждали старый князь, доктор и посещавший их профессор Шабеко. Ксения приходила вовремя лишь к обеду – только эта ежедневная процедура и осталась от порядков старого дома, – сидела по обыкновению молча и незаметно исчезала, как ей казалось, не вызвав ни беспокойства, ни даже простого любопытства. Это обижало ее, рождало по-детски мстительное чувство и постоянные мысли о том, как она вскоре умрет и будет лежать в белом гробу, вся в белом, и все вокруг будут плакать и казнить себя за то, что были равнодушны и невнимательны к ней всю жизнь. Она казалась себе девочкой. И это было уже совсем ребячество – ее протест – смешное желание вернуть безмятежное детство и юность, когда все самое интересное и прекрасное свершалось точно само по себе и принадлежало только ей. Зачем она согласилась поехать в этот противный Крым, отправилась в добровольную ссылку? Кому она нужна здесь? Братья воюют, отец, по его словам, делает большую политику, а дед говорит о ней без устали и ругает отца. А Ксения – жертва этой политики. И тут пришло к ней неожиданное и внезапное озарение: она должна уехать, уехать немедля, все равно куда – к людям. Иначе она сойдет с ума, или совершит что-нибудь страшное, или сделает что-нибудь с собой. Но и тогда ведь никто не пожалеет ее. Прочь, прочь отсюда! Куда угодно, только в жизнь, к людям! Тогда Ксения и не догадывалась, что ждет ее и что предстоит ей вынести. Не могла она и подумать о том, с какой болью и тоской будет вспоминать потом дни, проведенные на вилле «Бельведер», кажущиеся ей сейчас постылыми и никчемными, а позднее – самыми благодатными и ничем не омраченными.

Ксения принялась обдумывать свой отъезд и готовиться к нему. Все упиралось в деда: она не могла уехать, не сказав ему, это было бы слишком жестоким ударом, дед очень любил внучку. Но как убедить деда в необходимости расставания, где найти доводы, какие сказать слова, чтобы он отпустил ее с богом и не держал зла в душе? Ксения не знала этого и не смогла придумать. И все же она отправилась домой, стремясь провести разговор тотчас, но не представляя с чего начнет его.

И попала, конечно, в самое неудачное время: Вадик Николаевич со своими постоянными партнерами играл в винт. У него выходила комбинация с малым шлемом, и он благодушествовал, развлекая гостей приятными воспоминаниями о замечательном офицерском собрании, что существовало у него в полку. Ксения, решив отложить свой разговор, ушла. А под вечер все же поймала деда и попыталась объяснить ему свое состояние и оправдать бегство из опостылевшего дома. Вадим Николаевич не понял ее, подумал, что речь идет о кратковременной увеселительной поездке по курортным местам побережья, и с жаром стал отговаривать внучку: время лихое, не для поездок и развлечений. В горах шайки большевиков, зеленые, татарские бандиты, пусть уж Ксения подождет – приедет отец, свезет ее в Севастополь или в Симферополь, поводит по театрам, синематографам и концертам. Ксения стала объяснять, что стремится к иному. Старый князь разволновался, разнервничался. Неожиданно накричал на нее, заявил, что завтра же посадит под замок: ему надоело возиться с ней, лечить ее, создавать ей тепличные условия. Ксения – вся в деда! – тоже вспылила: она взрослая и не солдат вовсе, чтобы ею командовали, хватит ей маршировать под чужую дудку, она не станет жить по-прежнему – есть, спать и принимать бесполезные микстуры. «Ты больна! Молчать!» – вскричал старый князь, топая ногой. «Не буду молчать!» – крикнула ему в лицо Ксения. Между ними бросилась прибежавшая из кухни Арина, но Вадим Николаевич, совсем распалясь, резко отпихнул внучку и вышел.

Толчок этот – первый в жизни – показался Ксении очень сильным, оскорбительным, как пощечина. После такой обиды она сочла себя вправе уехать из дома тайно.

Предстояло решить, когда и как она выберется с дачи.

Не уходить же ей пешком с саквояжем в руках, даже при том, что саквояж будет полупустой. И тут Ксения вспомнила, что приближается день приезда Максима – старый хохол уже много лет заготавливал и раз в месяц привозил на виллу «Бельведер» дрова. Ксения затаилась, заставила себя терпеливо ждать, – была уверена, что договорится со стариком и тот довезет ее хоть до Алупки, а то и до Ялты. Ксения придумала: она отправится на восток и доберется до Судака и Феодосии, а не в сторону Симферополя или Севастополя, где ее наверняка станут искать отец, дед, братья...

Ксения смогла без свидетелей поговорить со стариком и упросить его на обратном пути взять ее с собой и довезти хоть до Алупки. Старый хохол не понял, почему княжна простое делает непростым, почему таится и от кого ей таиться, но вопросов задавать не стал, сказал, сколько будет стоить такая поездка, и обещал выполнить все, как уговорено. А про себя смекнул, конечно: не иначе дело это любовное, на свидание к кому-то спешит.

Как была уговорено, Ксения сама засунула под сено саквояж и зонтик и укрыла их рядном. Позднее она должна была выйти за ворота, будто на обычную долгую прогулку, и сесть на телегу уже на нижней дороге: хватятся вечером, когда она уже далеко будет. Однако в самый последний момент, когда Максим снес дрова в сарай и, уложив их рядами, уже кончал чаевничать на кухне у Арины, нехотя собираясь в обратный путь, Ксения поняла, что не сможет оставить дом деда тайком: это жестоко и подло. Она станет стыдиться такого поступка и мучиться им всю жизнь. И, не думая уже ни о чем больше, поднялась к себе в комнату и, присев к столу, поспешно стала писать: «Дедушка, дорогой! Я решила уехать (на время), пожить одна. Не беспокойся, не ищи меня. Будет плохо – сразу вернусь. Пусть оберегает всех вас бог! Любящая Ксения». Она схватила письмо и, складывая его на ходу, устремилась вниз, еще не отдавая себе отчета, кому передаст или где оставит.

Кабинет старого князя был закрыт. В последнее время дед имел привычку запираться, когда спал или писал что-то. Ксения кинулась в гостиную и остановилась, ища глазами, куда положить записку, и тут заметила доктора Вовси, который поспешно поднялся с кресла с книгой в руке и сделал шаг навстречу Ксении, увидев ее горящее, взволнованное лицо.

– Что с вами, Ксения Николаевна? – понимающе, обеспокоенно и совсем не профессиональным тоном поинтересовался он. – Не могу ли я?..

– Не спрашивайте, доктор! Не спрашивайте! – взволнованно зашептала Ксения, прикладывая палец к губам и увлекая доктора подальше от дверей кабинета. – Я должна уйти, уехать! Тут все сказано, – дрожа, она протянула доктору конверт. – Это дедушке. Я прошу вас передать ему. Не спрашивайте более, прошу вас!

– Я хотел бы удержать вас от необдуманного шага. Нынче такое время, такое время... Люди, не желая этого, расстаются, теряют друг друга волею случая. А вы сами... Вы принесете боль и страдания близким, Вадиму Николаевичу в первую голову. – Вовси покраснел и стал нервно похрустывать суставами пальцев, стараясь найти подходящие слова, чтобы удержать девушку, и понимая, какая ответственность внезапно свалилась на него.

Вовси сухо сказал, что письмо передаст, и так же подчеркнуто сухо добавил: он ничего больше не станет спрашивать и советов давать не станет, и только еще раз хочет повторить Ксении Николаевне: для Вадима Николаевича она самое дорогое, что у него осталось. Он потерял своего царя, он потерял веру в русскую армию и государство, он не верит собственному сыну, проповедующему чуждые идеи. Уходя из дома, она наносит деду страшный удар, пусть она хорошенько подумает об этом на пороге.

Может быть, она оставит ему какой-нибудь адрес? Он никому не сообщит его, но пусть у него будет ее адрес – так, на крайний случай. Мало ли что может произойти в такое время, когда людям потеряться легче, чем найтись.

– Нет у меня никакого адреса, – готовая расплакаться, прошептала девушка.

Маленький доктор, вдруг решившись, заслонил собою дверь и даже раскинул руки, не очень веря в плодотворность своих намерений и в твердость характера, сложившегося за многие годы унижений, боязни оскорблений и просто боязни за свою жизнь.

– Оставьте меня! Оставьте меня! – с ненавистью прошипела Ксения и, оттолкнув плечом щуплого Вовси, выскочила за дверь...

2

Усталые, разморенные жарой, пылью и трудной дорогой, кони еле-еле тащили телегу. Она поскрипывала и постанывала. То из-под одного колеса, то из-под другого выскальзывала щебенка, видно недавно подсыпанная в разбитую кое-где колею. Максим дремал. С того момента, как Ксения, догнав его, села, он так и не сказал ни слова.

Дорога была пустынна. Медленно, словно нехотя, отступали назад хвойные деревья, источавшие мягкий и стойкий аромат, напоминавший Ксении неистребимый запах китайских вееров – запах тамариска, ненавистный ей в последнее время и вызывавший легкую тошноту. Крымская природа стала раздражать Ксению. Ксении хотелось спать и дремалось, но телегу трясло. То переднее, то заднее колесо наползало на камень и падало с него, – Ксения вздрагивала и еще крепче старалась ухватиться за положенную Максимом поперек телеги доску, на которой она сидела. От напряженной, неудобной позы у нее устали руки и ломило тело, а шею и спину почему-то особенно сильно