Текст книги "Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Офицерское собрание, учрежденное Кутеповым в Симферополе, и было одним из важнейших звеньев цепи укрепления авторитета командующего 1-м корпусом...

Под него был занят большой особняк Дворянского собрания неподалеку от театра. Все здесь было, как в прежние времена: обстановка, портреты командиров, библиотека, старые порядки, артельщики и буфетчик, закусочный стол. Кутепов, никогда не пивший и не куривший, и здесь проявлял терпимость – до известных пределов, разумеется. При входе в общую залу офицеру надлежало остановиться и сделать общий поклон. При появлении командира полка либо начальника дивизии все обязаны были встать. Курение за столом также требовало разрешения старшего по званию. Кутепов считал: твердый порядок в собрании – часть прежней жизни, к которой он привык за долгие годы службы, залог новой дисциплины и подлинной спайки офицеров корпуса, воссоздания того армейского братства, утерянного в боях под Царицыном и Новороссийском, которое и помогло им, «первопроходникам» Корниловского полка, организоваться и выстоять в первую страшную зиму в степях на Дону. К тому утерянному идеалу предстояло во что бы то ни стало вернуться теперь, еще до серьезных боев, когда части корпуса перегруппировывались, отдыхали, приводили себя в порядок после новороссийской катастрофы.

... Покончив с обедом и перейдя к кофе, Кутепов скучно думал о сегодняшних практических делах, о посещении штаба Марковской дивизии и казначейства, инспекции тылов у дроздовцев. Что-то важное было еще намечено на сегодня, что-то неотложное. Он не мог вспомнить. Его отвлекал и слегка раздражал дым дорогой сигары, которую раскуривал сидящий визави отменный службист генерал Доставалов, его новый начальник штаба.

За обедом почти не говорили, хотя стол накрыли им в кабинете, посторонних не было, никто их не беспокоил. Доставалов вообще отличался крайней замкнутостью, звезд с неба не хватал, зато славился пунктуальной исполнительностью и умением точно и быстро оценивать стратегическую обстановку. Он понимал Кутепова с полуслова. Они отлично сработались и ладили. Доставалов никогда не разговаривал со своим командующим на «свободные темы» или по личным вопросам, Кутепову оставалось порой лишь догадываться и об образе мыслей генерал-майора Генерального штаба Доставалова. Впрочем, Кутепова это не заботило. Больше заботил его генерал Слащев, интересовало, какой поворот сделает, какое коленце выкинет.

Кутепов прервал затянувшееся Молчание и спросил глуховато, безразлично:

– А есть ли у нас новенькое о Слащеве, господин генерал? Если ли сообщения от ваших подчиненных?

– Так точно, Александр Павлович. Сегодня поутру получено. – Начало разговора Доставалову не нравилось. Он хмурился, слова произносил медленно, врастяжку. – Генерал Слащев позволил себе публично высказаться... э-ээ... по вашему поводу. – Генерал потянулся к соседнему столу за пресс-бюваром, достал из него лежавший сверху листок, протянул Кутепову.

– Нет уж, увольте. Вы сами, дорогой мой. – Тот протестующе выставил вперед руки: – Вами получено, вам и читать.

– Извольте, ваше превосходительство. – Доставалов помрачнел еще более, достал пенсне, дунул и не спеша протер его и принялся читать неожиданно повеселевшим почему-то голосом: – «Во время разговоров в среде офицеров штаба, в штабном же поезде, при разборе новороссийской операции генерал С. позволил следующим образом характеризовать К.: «Мог бы недурно командовать ротой, но не больше. Типичный представитель строевого офицера в скверном смысле этого слова, великолепно замечающий, если не застегнута пуговица или перевернут ремень, умеющий равнять и муштровать части, но совершенно не понимающий...» – Доставалов замялся.

– Продолжайте, – строго сказал Кутепов.

– «...в области командования войсками, их стратегического и тактического использования. Все это дополняется крайним честолюбием, эгоизмом, бессмысленной жестокостью в отношении подчиненных, способностью к интригам...»

– Скот, – глухо проговорил Кутепов. – Дайте мне это донесение. На память, ваше превосходительство. Я сохраню это, можете не сомневаться. Подумаешь, герой Таврический! Пока он в Крыму отсиживался, я Орел брал! Дерьмо! – Кутепов шумно вдохнул воздух и, сразу успокаиваясь, закончил: – В восемнадцать мы выезжаем: я, вы, полковник Белопольский, взвод конвойцев. Озаботьтесь, пожалуйста, обо всем, господин генерал!..

2

В общей зале собрания в послеобеденный час пусто, и только в дальнем от закусочного стола углу, где дремал артельщик, за двумя сдвинутыми столиками тихо разговаривала группа офицеров. Человек пять. Почти у каждого на георгиевской ленте орден в виде тернового венца с мечом – знак корниловского «первопоходника», участника «ледяного похода», которым добровольцы гордились больше, чем иным царским орденом. После сытого обеда и скромной выпивки офицеры благодушествовали. Расходиться по делам никому не хотелось. Давно начавшийся разговор все кружился на месте – вспоминали милые сердцу каждого недавние, но кажущиеся очень далекими и канувшими в Лету времена.

Через раскрытые для проветривания большие стрельчатые окна врывался в залу густой и теплый тревожный летний воздух, настоянный на травах и цветах. Улица казалась безлюдной, – симферопольцы не любили появляться перед офицерским собранием, предпочитая без крайней нужды обходить его стороной...

– А я, господа, нашу «экономку»^{[4] помню! – воскликнул вдруг молчавший до того капитан Дубяго, молодой, рано располневший, с бабьим рыхлым лицом и глубоко спрятанными подо лбом хитрыми медвежьими глазами. – Там все по форме было: продукты, парфюмерия, писчебумажный отдел, и дешевле, чем в других офицерских магазинах. И обшивали там нашего брата отлично.}

– Да уж, «экономка»! – сняв пенсне и презрительно сощурившись, сказал ротмистр Издетский, поджарый, неопределенного возраста человек коротко подстриженными седыми волосами. – Я другое помню: «корибуты» с малиновым звоном, каракулевые драгунки, белые перчатки, мундир от Каплана – хорошо жид осиную талию делал, – сапоги... э... от Гозе, шинель улицу метет – «пистолет-мужчина», как говорилось.

– Да, пистолет-мужчина, это было, – пробасил подполковник Есипов-второй. – Кавалерия! Джигитовка!

– А я, господа офице’ы, совсем иное п'ипоминаю! – восторженно произнес поручик де Бальмен, и юношеские щеки его вспыхнули густым румянцем неподдельного восторга. – «Дивизия, сми'но! По полкам слушай на ка'аул!» Голос, как у п’отоие’ея, у нашего начальника дивизии Гене'ального штаба гене'ал-майо’а фон Бекка! А навст'ечу сам госуда'ь импе'ато'. Знамена склонились. На п'авом фланге о'кест* – «Боже, ца'я х'ани!» Ба'абаны бьют, флейты свищут.

– Да, – кивнул ротмистр Издетский. – Это было красиво. А где ваш фон Бекк нынче? Не слыхать что-то... Кому служить изволит?

– Его еще в восемнадцатом в Пет'ог'аде большевички в ’асход пустили, – обидевшись, отозвался де Бальмен. – Плохого не думайте.

– A-а, – усмехнулся ротмистр. – В таком случае простите великодушно, шер ами. Немало ведь господ офицеров и по ту сторону фронта... э... боевыми операциями руководят. Среди них и «моментов»^{[5] масса.}

– У нас при недавнем отступлении вот какой случай произошел, – пробасил Есипов-второй. – Ротмистр один, Каплин... Знал его прекрасно. И давно, еще с германской: лихо рубился с немецкими драгунами – «Шашки к бою!», и всегда впереди строя. Орел!.. А тут вон что выкинул. Снял с себя погоны, повесил на забор на видном месте, а рядом записку начальнику дивизии, подумайте! Прощальную! И вместе со своим вестовым – к красным.

– Показательно, – с нечеткой интонацией констатировал Дубяго. – И у нас на участке, господа, случай произошел. Если угодно, послушайте. Весьма показательно, считаю... Бились мы тогда за деревеньку одну. Да и не деревенька – домов двадцать всего! Грош цена ей в базарный день, но кому-то из наших полководцев понадобилось взять ее для победной реляции. Для чего более – не скажу, не знаю. Но раз приказ дан: «Смир-ра! На плечо! Арш! Ать, два! Левой, левой!» А потом: «В цепь, вашу мать! Бегом! Вперед!» А краснопузые в нас из пулеметов. И сами – в цепь, грудь в грудь, штык в штык... Так и тыркались двое суток, пока к нам подкрепление не подошло, полк целый. Мы и навалились, взяли деревеньку и пленных с десяток. Своих тоже положили более чем достаточно. Злые все до невозможности. А тут фельдфебель в штаб пленного доставляет – вполне интеллигентного вида человек и лицо приятное. И военная косточка во всем видна. «А вы, простите, не из бывших ли офицеров?» – спрашивает наш ротный. Большой был мастер пленных допрашивать. Спокойно так говорил, с ленцой, иронично, без крика, – смеялись мы все обычно: спектакль да и только. «Так точно, – отвечает пленный. – Но почему же из бывших? – Отвечает спокойно, хотя ранен был, видно, не единожды, в крови весь и френч на нем порван. – Я и остался офицером». – «Присягали, вероятно?» – «Так точно, царю присягал. Только свободным себя от присяги считаю: где он, царь наш?» – «Ваше прежнее звание, простите?» – «Штабс– капитан». – «Значит, у большевичков изволите жалованье получать, господин бывший штабс-капитан?» – «А вам, простите, французы или англичане платят за то, что вы русских людей пулеметами косите? – И как закричит: – Ненавижу! Ненавижу вас! Ландскнехты! Кондотьеры! Это вы Россию продаете оптом и в розницу! За фунты и франки! Нашу нефть, нашу землю! Думаете, прощения просить у вас стану? Не дождетесь! Слова больше не скажу. Стреляйте, сволочи!..» И точно, рта не раскрыл. Расстреляли его, конечно. А командир полка говорит: «Хороший, видно, был офицер, крепкий. Я бы его на роту поставил».

– Да-с, стойкий у вас народ подобрался, э, идейный, капитан, – хмуро резюмировал ротмистр Издетский. – Но не все такие. К счастью. Придется и мне, господа, один случай припомнить – из недавнего прошлого, как говорят... Взяли мы четырех комиссаров. Стойкие... э... оказались скоты, ничего на допросах не показали. Повели на расстрел. Три мужика и баба. Еле идут... э... но идут: куда денешься – сзади штыки, спереди и с боку...« о... штыки... «Будете говорить, большевистская зараза?» Молчат... Поставили их к стенке. «Раздевайтесь, сволочи!» И вы, мадам, не стесняйтесь, никто ваших прелестей больше не увидит?..» Построили конвойных, командую: «По врагам России, взвод, залпом – огонь!..» Трое упали. Один стоит. Стоит под дулами винтовок в кальсонах и матросской тельняшке и глазом не моргнет. Улыбается даже. И я ему улыбаюсь: «По матросу, взвод!..» Он рубаху рванул, кричит: «Стрелять не умеете, господа офицеры! Учить вас надо!» А я вижу у него на груди... двуглавый орел вытатуирован, огромный – от соска до соска. Командую: «Взвод, отставить!» – и объясняю ему: «Простите, товарищ комиссар. Не могу в орла стрелять... Я тебя, сволочь, лучше повешу, голубчик». Так и сделал, вздернул «на вешалку»... Пришлось потрудиться – ничего... э... не поделаешь.

Разговор неожиданно принял иное направление. Все заговорили разом – горячо и взволнованно заспорили. Послышались возмущенные крики.

Молчавший до сих пор сановный полковник Виктор Николаевич Белопольский поднял руку, прося внимания, и все тотчас замолчали почтительно – то ли из боязни, то ли из подлинного уважения. Полковник был сравнительно молод. Узкое, породистое, гладко выбритое лицо его казалось замкнутым и отчужденным. Светло-синие глаза смотрели холодно. Поблескивали золотые нашивки за ранения на рукаве. На левом кармане – белой эмали мальтийский гвардейский крестик. Белопольский поправил портупею, отставил кавалерийскую саблю с надписью на гарде «За храбрость» и миниатюрным изображением ордена Св. Георгия и сказал голосом, привыкшим повелевать:

– И мы изменились, господа. Не следует закрывать глаза на это. Соблаговолите выслушать – пять минут внимания. Некоторые мысли и наблюдения... хотелось бы поделиться с вами, друзья. Разрешите?

Двое крикнули: «Просим!»

– Вряд ли кто-нибудь из присутствующих не помнит нашего первого командира Корниловского полка Генерального штаба полковника Неженцева. Мы были с ним однокашниками еще по Павловскому юнкерскому училищу и полку, куда мы, «павлоны», были выпущены с разницей в год.

– Помним! Еще бы! Выдающийся офицер! – раздались голоса.

– Идеалист, – резюмировал ротмистр Издетский.

– Идеалист? – возвысил голос Белопольский. – Не судите поспешно и не судимы будете, ротмистр. Да, это был зачарованный человек, он молился на Россию. У него было горячее сердце корнета и воля командира, полное отвращение к братоубийственной войне и горькое сознание ее необходимости. Пленных он стремился убедить в своей позиции, щепетильно относился к имуществу обывателей, неумолимо преследовал тех, кто давал волю своим низменным инстинктам, преследовал зверства. Неженцев, как известно, был смертельно ранен при штурме Екатеринодара и умер.

– Однако не понимаю, к чему вы? – нетерпеливо спросил Издетский, отрезая перламутровым ножичком конец сигары и зажигая ее.

Полковник оставил его вопрос без ответа.

– А вот другой офицер – полковник Блейш, командир Марковской дивизии времен Новороссийска, известный каждому. Кто таков господин Блейш, по моим наблюдениям? Храбрец? Но о храбрости у марковцев вообще не принято говорить. Сам Марков, Сергей Леонидович... известно ли вам, господа, что, блестяще закончив Военную академию, он получил секретную команду в Германию – снять фото с крепости Торн? Это еще до войны имело быть. Пробрался он к крепости, произвел все необходимые работы. За ним слежка, преследование. Он в солдатском туалете спрятался и до глубокой ночи там просидел – едва не задохнулся, сознания не потерял. Ночью бежал. Получил награду, был произведен в капитаны. Во время службы арестован, затем бежал на Дон, выдавая себя за денщика. Исключительных способностей и храбрости был человек. Глядя на него, и подчиненные старались. Одно слово – марковцы... Вот и Блейш. Он ходил в атаки во весь рост всегда впереди своей дивизии. Был жесток? Жестокости не замечали среди марковцев, они редко брали пленных. Начисто выбритый, надушенный, напудренный, он был равнодушен и к боям, и к расстрелам, брезгливо смотрел на грабежи, порки, притеснения мирного населения. С неизменным флакончиком кокаина.

– Позвольте, господин полковник! – негодующе воскликнул де Бальмен. – Как можно?!

– Помолчите, поручик! – оборвал его Издетский. Щека его дергалась, на скулах ходили желваки. – Пожалуйста, продолжайте, князь. То, что вы рассказываете, очень интересно. Извольте. – Белопольский откинулся на стуле, подозрительно посмотрел на ротмистра: про него говорили нехорошо. – Этот ледяной Блейш, с каждым боем все более молчаливый и мрачный, прошел до Орла и обратно, не выпуская из рук винтовки, – по трупам, через насилия, виселицы и пожары. Душа его была давно сражена, осталась лишь оболочка. Он никогда сам не участвовал в зверствах и грабежах, но и не порицал их. «Каменный гость», – говорили о нем. С дивизией он откатывался к Новороссийску, как известно. Но не все знают: когда обезумевшие люди кидались с пристаней в ледяную воду, Блейша везли в последний путь на лафете единственного уцелевшего дивизионного орудия. Он умер от сыпняка. За лафетом шли марковцы. Они плакали так, как едва ли плакали даже их бесчисленные жертвы. – Полковник замолчал, задумался.

– А что, простите, означают ваши сообщения, господин полковник? – Издетский усмехнулся и окутал себя облаком сигарного дыма. – Много достойных офицеров погибло. Но ведь не это вы имели в виду? Не только это?

– Именно, ротмистр, именно, – голос Белопольского звучал задумчиво и чуть грустно. – Путь от Неженцева к Блейшу – это два года нашей борьбы, ротмистр, путь, пройденный многими офицерами-добровольцамн, путь от мечтателя-идеалиста к железному, без души кондотьеру, живущему лишь ненавистью. Позвольте, я закончу мысль... Добровольческая армия умерла. Она трансформировалась. С этим фактом, надеюсь, никто не станет спорить? Черту подвел Новороссийск. Генералы, сыпняк, крещенский мороз, норд-ост помогли Буденному. Армия дошла до черты. И покатилась в море – без плана, без порядка и надежд. Мы осели в Крыму, огляделись. В армии уже нет идеалистов, подобных Неженцеву. Без конца мы толкуем о пробуждении монархического духа, о возможных кандидатах. Но мы, господа, без знамени. Был у нас тишайший Деникин – при поражении его хватило лишь на созыв Военного совета. У нас есть Врангель – он способный военачальник, но у нас по-прежнему нет знамени, господа!

Де Бальмен шепнул что-то Издетскому. Тот хотел было встать, но Есипов железной хваткой удержал его за руку и, задержав, так выразительно посмотрел на него, что ротмистр смешался. Только атмосферой взаимного непонимания, отсутствием единой идеологии объясняю я наши боевые неудачи. Что говорить, если идеологом белого движения в последнее время мог оказаться писака Суворин, возведший в мечту старый быт, в норму – намыленную веревку, произносящий слово «буржуй» так же, как матрос и буденновец. Гвардейская махновщина – иначе это и назвать нельзя. – Белопольский замолчал.

Воцарилась напряженная тишина.

– Что это значит? Что вы стараетесь доказать нам, господин полковник? – вскричал, не в силах сдержать себя, ротмистр Издетский. – Если б я не знал вас... э... достаточно, господин полковник...

– Так что? – спокойно перебил его Белопольский.

– Я должен... доложить обо всем... Как человек прямой... У меня... э... свидетели есть.

– Ну нет, к вам я в свидетели не пойду, – неожиданно решительно сказал вдруг до того молчавший чуть ли не весь разговор рыхлый капитан Дубяго и мизинцем с длинным ногтем поправил редкий ус.

– Сыскными делами занимайтесь и без меня, – поддержал его Есипов.

– Я требую объяснений, – упрямо бормотал серыми губами ротмистр. – Честь многих офицеров задета...

– Оставьте, поручик! – Полковник скользнул быстрым взглядом по собравшимся. – Я готов дать объяснения. Повсюду. И вас я не боюсь, ротмистр. Я не знал, что вы оставили свой эскадрон, а служите по жандармскому ведомству. Расстреливать других – несомненно больше шансов самому остаться в живых. Вы – находчивый офицер, ротмистр.

В этот момент к столику кошачьим неспешным шагом подошел вестовой и, взяв под козырек, щелкнул каблуками так, что малиновым звоном брякнули медали. Доложил:

– Их высокоблагородие господин генерал Доставалов срочно ждут их сиятельство господина полковника Белопольского! Приказано сопроводить-ссс!

Белопольский с неудовольствием поднялся. Сказал спокойно, с ленцой:

– Иди, братец. Я – следом. – И, подождав, пока вестовой отойдет от столика, добавил, глядя в лицо Издетскому: – А вам, ротмистр, вынужден заметить: я готов повторить сказанное где угодно и кому угодно. Мои заслуги перед русской армией и белым движением таковы, что позволяют мне ничуть не бояться разных блошиных укусов. Что же касается вас, ротмистр, могу заверить: лично с вами разговаривать охоты больше не имею. Вы мне неприятны, ротмистр. Честь имею, господа! – И он удалился, красивый и подтянутый.

За столиками молчали. Происшедшее оставило неприятный осадок.

– Вот они... э... какие – наши сиятельные гвардейцы! – зло растягивая сухой рот, проговорил Издетский. – Идеологи! Размотали армию, Россию проболтали! – И он замысловато выругался.

– Вы забываете, где находитесь, ротмистр! – пробасил Есипов. – Мы в собрании и не намерены...

– А мне плевать, намерены вы или нет! – Издетский был уже не в силах держать себя в руках. Лицо его стало серо-землистым, глаза нехорошо горели. Из горла ротмистра вырвался какой-то сдавленный, булькающий звук. Он вскочил, выпил бокал коньяка, стоявший перед ним на протяжении всего разговора, и, поставив ногу на стул, демонстративно разбил бокал о шпору.

Подполковник Есипов тоже встал.

– Господа офицеры! – сказал он торжественно, как перед аналоем. – Как старший по званию, позволю себе сделать заявление. От имени всех. Ротмистр Издетский, мы просим вас покинуть собрание. Во избежание эксцессов и недоразумений. Извольте немедля подчиниться.

– Законники! Либералы! Царя проболтали, пролузгали! – Издетский сделал несколько шагов, путаясь в шашке и сатанея от ненависти. – Не в ваших силах выбросить меня отсюда! Нет! Я доложу... э... командующему!

– Прекратите истерику, ротмистр! – пробасил Есипов. – Вы смешны. Как не стыдно, мать вашу за ногу!

Ротмистр выругался и пошел прочь развинченной походкой, демонстрируя, по-видимому, полное презрение к своим противникам. У буфетной стойки он попросил чарку водки, выпил ее залпом и, засмеявшись дико, поспешно вышел из залы.

– За такое в прежние времена шандалами по мордасам били, – отрезал Есипов и выложил на стол огромные свои кулаки.

– Что вы имеете в виду, господин подполковник? Объяснитесь! – вскинулся де Бальмен.

– Доносительство, доносительство, мой дорогой. Мы с вами боевые офицеры, а не чины жандармского управления, мать вашу за ногу!

– Но и полковник, согласитесь... – поручик замялся, подыскивая выражение. – Его ’ечи ст’анны, должен п’изнаться.

– И я, если быть честным, не ожидал такого, – сказал капитан Дубяго, и его жирное лицо заколыхалось, заплывшие глазки глядели настороженно. – У полковника Белопольского будут неприятности.

– Если мы с вами, господа, станем тряпками и бабами – возможно, – пристукнул по столу подполковник Есипов. – Попадет в застенок к контрразведчикам, и на то, что он князь и боевой полковник, никто не посмотрит. А если мы с вами одну позицию займем, выйдет у господина ротмистра полный афронт. Ничего мы не слыхали, никаких политических разговоров. Издетский, изрядно выпив за обедом, вел себя нетактично по отношению к полковнику. Они повздорили.

– По какому поводу? – вновь подал голос молчаливый Дубяго. – Надо же точно договориться, господа.

– По вечному, тактическому хотя бы. – Есипов угрюмо усмехнулся. – Главный вопрос Добровольческой армии: брать Царицын, как требовал генерал Врангель, иль идти на Москву, согласно директиве Деникина. Устраивает вас такое, господа?

– Вполне, – беспечно колыхнул щеками капитан Дубяго. – Предлагаю немедля скрепить заговор рюмкой. Артельщик! – крикнул он официанта. – Принеси-ка...

Он не успел закончить. В раскрытое окно залы кто-то бросил с улицы одну за другой две гранаты. С громовым звоном полетели стекла и зеркала. Раздался звук разбитой посуды, крики. Зала окуталась густым и едким дымом. Одна из гранат разорвалась неподалеку от столика. Есипов, Дубяго и де Бальмен лежали в лужах крови. Они были мертвы.

– Ох, сволочи! Чуть левее – и мы бы легли, – сказал из-за соседнего столика поручик-артиллерист. Большая голова его на очень тонкой шее странно дергалась. – Пронесло, слава тебе, господи! – И он истово перекрестился...

– Большевики постарались, – определил кто-то из толпы, сбежавшейся на происшествие. – Их почерк.

– А может, в самого генерала Кутепова метили? – предположил поручик-артиллерист, еще возбужденный, радостный, уже оправившийся от страха. – Генерал обычно обедает здесь в это время. И сегодня был.

– Считайте, повезло и генералу! Гранат могло быть и больше – на всех хватило бы!.. Но куда смотрит охрана?! Среди бела дня, господи! Безобразие!.. – послышались возмущенные голоса.

Глава девятая. СЕВАСТОПОЛЬ. СТАВКА ВРАНГЕЛЯ В БОЛЬШОМ ДВОРЦЕ

1

Врангель упивался властью.

Состояние, которое он постоянно испытывал в эти летние дни, можно было назвать полным, безграничным счастьем. Все шло отлично. Казалось, все удается. Он поступает правильно, умно, тонко, гибко. Успехи, успехи, успехи – такое было впервые в его жизни. Лозунг «левая политика правыми руками», придуманный не им, но им принятый, приносил плоды. Армия перестала называться Добровольческой (многие чины армии скомпрометировали это название), стала Русской. В Симферополе который день заседала земельная комиссия бывшего сенатора Глинки – там с пеной у рта спорили консерваторы и «демократы», а сам Председатель комиссии заявлял, что «только царь... может решить земельный вопрос».

Главнокомандующий принял в Севастополе депутацию из портовых рабочих, готовых забастовать, милостиво беседовал, обещал повышение жалованья, снабжение по интендантским ценам, как военнослужащих; обратился с воззванием к русским людям («Слушайте, русские люди, за что мы боремся: за поруганную веру и оскорбленные ее святыни... за прекращение междоусобной бойни. За то, чтобы истинная свобода и право царили на Руси. За то, чтоб русский народ сам выбрал себе хозяина...») и с воззванием к русским офицерам, служащим в Красной Армии («Я прощаю вас!»). Оба воззвания были написаны им самим и, как все, что он сочинял сам, отличались пышностью и витиеватостью слога, обилием красивых эпитетов и восклицательных знаков: Врангель, человек сухой и жесткий, искренне верил, что в его обращениях к армии и народу должны быть необычные и несвойственные ему «высокие» выражения, которые давались с трудом – их надо было мучительно выдумывать.

Подхалимы называли его Петром Четвертым. И все чаще звучали проповеди во здравие «болярина Петра», кандидата на царский престол. Но Врангель не торопился. Даже счастливое стечение обстоятельств не могло заставить его поспешить. Знал, его время еще не пришло. Он выступил в печати, скромно заявил, что хозяином земли русской никоим образом себя не считает.

Фронтовая обстановка тоже складывалась благоприятно. Поляки активизировали наступление, и основные силы большевиков, в первую очередь конные соединения, были брошены против них. Врангель проводил поспешную мобилизацию, закупал и реквизировал лошадей, разрабатывал план летней кампании – десанты, несколько последовательных чувствительных ударов в спину Красной Армии. Успех этих наступательных операций означал для Врангеля не только укрепление его авторитета, не только расширение контролируемой им территории, но и усиление политических акций в глазах французов, американцев и, конечно, в первую очередь англичан, которые продолжали вести двойную игру.

Чтобы получить индульгенцию и оправдать будущее наступление (ведь еще недавно Врангель клялся союзникам, что его задача – лишь оборонять Крым и дать возможность армии эвакуироваться в Константинополь), в адрес французской миссии была послана телеграмма: «Считаю своим долгом доверительно предупредить вас о возможном наступлении в Мелитопольском районе на тот случай, если б наше наступление было истолковано иностранными державами как противоречащее решению главнокомандующего принять меры к прекращению гражданской войны в России... Надлежит указать на то, что предпринятая операция имеет единственной целью обеспечить базу для продовольствия, без которого и армиям Юга России и самому населению Крыма угрожали бы голод и гибель».

Пройдоха Маклаков, еще Временным правительством назначенный послом в Париже и признанный Врангелем, верноподданнически доносил, уверяя главнокомандующего в правильности его действий: «Мысль о возможности сохранить Крым крепнет в правительственных и умеренных общественных кругах. При начале ваших успехов откроются шансы и на помощь Англии».

Через Францию Врангель искал связей с Польшей для совместной борьбы против большевиков. Предварительные разговоры казались ему обнадеживающими. Фон Перлоф доносил из Парижа, что его миссия завершается благополучно. 20 мая вместе с Кривошеиным он прибыл в Севастополь на английском крейсере «Кардифф», шедшем под флагом контр-адмирала Хопа. В тот день главнокомандующий отдал приказ армии перейти в наступление. В приказе, впервые от имени не только командующего армией, но и правителя Крыма, Врангель заявлял, что идет освобождать отчизну, обещал народу землю, прощение заблудшим, стране – волею народа поставленного хозяина…

2

Врангель обставил встречу Кривошеина очень торжественно: пусть все видят, какой большой человек и большой политик согласился сотрудничать с ним и приехал в обреченный, как утверждали некоторые, Крым из самого Парижа. Кривошеин отнесся к приему благосклонно, но равнодушно и всячески давал понять главнокомандующему, что хочет как можно скорее остаться с ним наедине для обсуждения ряда наиважнейших вопросов, от решения которых зависит его согласие или несогласие сотрудничать с новой властью, ибо его приезд, как он намекнул Врангелю, ровным счетом ничего не значит, а имеет прежде всего главной целью ознакомиться с действительным положением дел на месте.

Врангель повел бывшего гофмейстера, тайного советника и царского министра в свой кабинет, и дежурный генерал закрыл за ними высокие и тяжелые двери.

– Для выяснения нашей позиции разрешите задать вам несколько вопросов, ваше высокопревосходительство. Надеюсь на полную откровенность и обещаю платить той же монетой, иначе наша беседа лишается всякого смысла, уважаемый Петр Николаевич. Не так ли?

Врангель учтиво кивнул. Обращаясь к главнокомандующему по имени, Кривошеин давал понять, что считает себя тут, наедине, никак не ниже Врангеля, что разговор должны вести два равнозначных, равноценных для судеб страны человека.

– Прошу вас простить мою настойчивость, Петр Николаевич. Пусть она не покажется вам бестактной.

– Не беспокойтесь, Александр Васильевич. Я готов ответить на любой ваш вопрос. Говорите.

– Итак, международные отношения с вашей точки зрения? Англия?

– Ни к чертовой матери, Tausend Teufel!^{[6] – Врангель, когда сердился, допускал иногда в своей речи немецкие слова и стыдился этого.}

– Франция?

– Пойдет с нами до конца: слишком много вложено в Россию.

– Совершенно согласен, и с тамошними настроениями знаком не понаслышке. Ну, а поляки?

– Я иду на любое военное соглашение, не затрагивающее ни территориальных, ни политических вопросов. Поляки требуют признания. Но сторонники Единой и Неделимой держат меня за обе руки.

– Все они одним миром мазаны. Тут тупик, – на холодном лице Кривошеина мелькнула ироническая улыбка. – Нам необходим союз с поляками, союз любыми методами. Обещайте Пилсудскому сильный удар в тыл Буденного. Обещайте, обещайте!

– Нам придется перейти Днепр, Александр Васильевич.

– Да хоть Волгу!

– И вступить на территорию автономной Украины, – напоминая этот факт забывшему о самостийниках Кривошеину, Врангель не сумел скрыть на миг своего торжества и подумал злорадно о столыпинском реформаторе: «Нам тут потрудней приходится», – но тут же, великодушно уходя от этой промашки, заметил, что вообще все вновь образованные государства, выкроившиеся из России, могли бы стать ее союзниками, если б не лозунг «Единой и Неделимой», который исповедуют монархисты и которым умело пользуются большевики.