Текст книги "Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

– Благодарю, мадам. – Слащев снял с мизинца левой руки перстень и, отдав гадалке, сказал изломанным, изменившимся голосом, поднимаясь с трудом: – Следуйте за мной, капитан!

Автоматическим движением он достал из генеральских бриджей плоскую золотую табакерку, зачерпнул длинным ногтем щепотку белого порошка, быстро высыпал его на углубление между большим и указательным пальцами правой руки и с нетерпением понюхал кокаин – сначала одной ноздрей, потом другой. Глаза Слащева на зеленом лице ожили, повеселели. Он кинул на голову кубанку с красным верхом, щелкнул каблуками:

– Желаю здравствовать, мадам! – и пошел из комнаты, подчеркнуто твердо ставя ноги в мягких казачьих сапогах.

3

Леонид Шабеко решительно перестал понимать отца. Сначала считал, чудачит старик, такое и прежде случалось. Потом забеспокоился: здоров ли? Раньше он не испытывал ни особой сыновней любви или привязанности к отцу, ни простой жалости к старому и одинокому человеку, лишенному и дома, и средств к существованию. Пожалуй, главным для него оказывалось реноме: что подумают, что скажут знакомые? Вообще деловые люди? Состоятельный человек, близкий к правительственным кругам, обладающий, следовательно, и средствами, и положением, и полномочиями, оставил отца, бросил его на произвол судьбы? Это хуже, чем разорить и пустить по миру своего давнишнего торгового компаньона. Никто не только дела с тобой более не поведет – руки не подаст. Уж лучше терпеть чудачества отца, его растущую неприязнь, стремление навязать спор по любому вопросу, упорное нежелание покинуть Крым. Но ждать абсолютно нечего: обстановка менялась каждый час и только к худшему – он-то, находясь в ближайшем окружении Кривошеина, оказывался информированным, как никто другой.

Леонид Витальевич был человек абсолютно деловой, чуждый всяческим сантиментам. Таковым и считал себя, гордясь этим в последние годы. Деловые операции составляли суть его жизни, лишенной детей, любимой женщины (жена его бросила в начале войны, уехав с санитарным поездом, и вскоре попросила развода, влюбившись в нищего, но геройского поручика значительно моложе себя). Его ничто не интересовало, кроме денег... И вот здесь, в бешеном Крыму, в нервической круговерти, где ни сословные различия, ни чины, звания, ордена, ни бывшие заслуги не имели ни малейшего значения, где только устойчивая валюта осталась мерилом ценности и значения человека, Леонид с чувством достаточного презрения к себе обнаружил вдруг такой запас сентиментальности и сыновней любви, что ужаснулся и обрадовался одновременно. Ему стало жаль отца – это прежде всего! – такого одряхлевшего внезапно, такого беззащитного и неприспособленного к жизни, к сегодняшней, здешней, а не к той, которой он, изучив ее досконально, учил много лет других. Он, Леонид Шабеко, всегда равнодушный к семейным традициям, тяготившийся домашними порядками, не разделяющий идей отца (многих он просто не понимал, не находил нужным понять, считал пустяковыми, идеалистическими), после гибели младшего брата, известие о которой встретил тоже достаточно спокойно, – нежданно совершенно переменился в отношении к отцу. Это пришла не обычная сыновняя любовь, не преклонение перед авторитетом, не уважение к старости, даже не простая благодарность к человеку, давшему ему жизнь, образование, кругозор. Нет! Это было нечто иное. Так, пожалуй, относится богатый отец к любимому единственному сыну, который должен унаследовать герб, род, фамильный замок, миллионное дело. Отец при этом становится для сына неким фетишем, долженствующим превратиться в прочное, несокрушимое основание дома Шабеко, дела Шабеко, рода Шабеко...

Сложные чувства обуревали Леонида Витальевича накануне отъезда из Крыма. А уехать он должен был уже завтра на рассвете, и до завтра предстояло уговорить отца, сломить его упорство, основанное на лжепатриотизме русского историка, который-де обязан разделить судьбу своего народа и своей страны. Где начинается и где кончается отчизна? В границах моего поместья? Его у меня нет. За стенами моего петербургского особняка? Насколько помнится, семья уважаемого профессора всегда снимала квартиры – то на Васильевском, то на Петербургской стороне, поближе к университету... Все это фикция, умозрительные понятия. Там, где мы живем, трудимся, – родина. Там, где мы кормимся, где нам дают хлеб насущный. Вот и вся история, господа ученые, вся ваша наука, которую вы считаете беспристрастной, но которая, конечно, служит тем, у чьего корыта вы кормитесь... Это помещики и фабриканты за свои земли и фабрики с большевиками борются, а сановники – за место возле престола. Интеллигенции не за что бороться. Математик способен разрабатывать свои теоремы в какой угодно стране. Я способен проводить скупку-продажу панамских акций хоть в Индии, а индийских – хоть на Шпицбергене. Росли бы при этом мои прибыли, все остальное – начиная со свободы! – мы себе купим. А патриотизм – во что он только не вырождался! И в славянофильство, в шовинизм, и в «Союз русского народа»... Леонид Витальевич понимал, разумеется, всю слабость своих аргументов, неспособных поколебать отцовскую позицию. Что он мог предложить отцу? Квартиру на чужбине – дом по большей мере! – общество иноязычных людей, относительность в правах и свободах? Благополучие, основанное на расположении других людей? Но что означало их разъединение, отказ отца покинуть Севастополь? Смерть от голода? Смерть от шалого снаряда или шалой пули во время боев за город? Смерть в застенках ЧК (все же отец коммерсанта, связанного с врангелевским правительством!)? Или самая простая смерть – на заброшенной, покинутой всеми даче, от болезни, без помощи и сострадания?.. Упрямец, он не внемлет голосу рассудка. Как убедить его? Не увозить же силой, как ребенка?..

Леонид Витальевич задумался. Предстоял неприятный разговор. Уже не первый, но последний: следовало паковать вещи, отплытие назначено на шесть утра, а корабль – он это видел – уже начал погрузку с наступлением темноты...

– А почему, собственно, такая паника? – спросил, откинувшись в кресле, Шабеко-старший, и стекла пенсне его неприязненно сверкнули, точно выстрелили. – Насколько я припоминаю, еще вчера тебя накрепко держали здесь коммерческие дела?

– Они благополучно окончились. Меня более уж ничто не держит.

– Рад, что благополучно. Имею ли я, однако, право узнать: какие, собственно, дела?

– Обычные торговые операции, отец. Ничего сверхъестественного. А почему тебя это вдруг заинтересовало? Ты всегда был равнодушен к тому, что я делал и делаю.

– Вероятно, появились основания. Обстановка архинапряженная, и тут, на пятачке русской земли, выявляются и подвергаются испытанию нравственные качества каждого человека. При катаклизмах легко обнаруживаются и негодяи, и мздоимцы – одним словом, человеческий мусор.

– Не понимаю, о чем ты? Обо мне? – холодно пожал плечами сын. – Объяснись.

– К имени твоему... То есть к нашей фамилии здесь, в Севастополе... – Виталий Николаевич беспокойно заметался в кресле. – Я же не слепой, не глухой! Вокруг имени твоего, Леонид, ходят слухи, порочащие... Я далек от твоих дел – да! Но ты мой сын. И хочешь теперь, чтобы судьбы наши соединились. Ты предлагаешь мне отъезд, эвакуацию, бегство, жизнь на чужбине, в изгнании. Так? Но я должен знать, должен! Кто ты, Леонид Витальевич? Кем стал? Каково твое credo, бывший адвокат Шабеко? Полная откровенность. Иначе наши пути расходятся. Dixi!

– Прежде чем защищаться, я должен знать, отец, в чем меня обвиняют. Кто? И какие к тому доказательства?

– Но мы не на процессе, мой дорогой! У нас должен быть откровенный, доверительный разговор.

– Тем более, – сдерживаясь, ответил Леонид и подумал: «Блаженный. Да он мхом порос в крымских лесах. Разве ему что объяснишь? Зряшная затея...» Но вспыхнувшее сострадание к этому маленькому старому человечку, утонувшему в кресле, вновь сдержало его, и он добавил как можно мягче и почтительней: – Я готов ответить на любой твой вопрос, отец. – И повторил многозначительно: – На любой.

– Одна из газет, не помню уж и какая, упоминала твое имя в связи с некими, как там выражались, крупными аферами с царским флотом, продажей кораблей.

– Обычное газетное преувеличение, отец. Дело идет лишь о металлоломе. Должен тебе заметить: я всего представитель одного из банковских заграничных домов. Дом солидный, но я, как ты понимаешь, не самый главный представитель, мои полномочия весьма скромны. Мне приказали покупать лом, я выполняю приказания. Такова уж моя работа, отец. Если я буду плохо работать, меня заменят другим агентом.

– Ты излагаешь бесспорные положения, Леонид. Но ты, как говорят, один из ближайших помощников Кривошеина. Это плохо согласуется с твоим определением «агент».

– Я же не виноват, что Кривошеин для них тоже агент, – увидев ироническую улыбку на лице Щабеко-старшего, Леонид трижды нажал кнопку звонка под люстрой. Незамедлительно появилась домоправительница, рекомендованная хозяином дома вместе с лучшей квартирой, занимающей целый этаж. Домоправительница была высока, статна и очень напоминала васнецовских красавиц крестьянок. Она выжидательно остановилась на пороге, спокойно поглядывая из-под соболиных бровей огромными серыми глазами. – Прошу вас, Екатерина Мироновна, – ласково сказал Леонид Витальевич, – распорядитесь, пожалуйста, насчет ужина.

Домоправительница уплыла, точно королева. Мужчины проводили ее восхищенными взглядами.

– Умеешь ты устраиваться, Леонид, – сказал с осуждением старший. – Ума не приложу, когда к тебе пришло это умение. В гимназии и университете, помнится, тебя отличал крайний интерес к чисто научным дисциплинам. Я надеялся, это твой путь. Особенно по получении степени кандидата права... Ну, думал, станет хорошим адвокатом. Не Плевако, так Шабеко, – грустно пошутил он. – Я, конечно, виновен и перед тобой, и перед Святославом – мир праху его!.. Я мало занимался вами, вот и не уследил, когда вы оба переменились. Когда?

– Это произошло тогда, когда я пошел юрисконсультом в земельный банк, отец. Там я сразу забыл науку. Иные интересы стали занимать меня.

Миловидная горничная в крахмальном фартуке и белой стоячей кружевной наколке – как в прежние времена – вкатила столик с едой и шампанским в серебряном ведерке. Расторопно взмахнула чистой, хрустящей скатертью, принялась споро сервировать стол под руководством красавицы домоправительницы, дирижирующей молча, одними глазами.

– На три куверта, Маруся, – заметил Леонид Витальевич, придирчиво следящий за действиями горничной. И пояснил, перехватив удивленный взгляд отца: – Для Екатерины Мироновны. Дело в том, что у нас сегодня не обычный ужин, – продолжил Леонид Витальевич со значением. – Он многое должен... ну, изменить, что ли. И я многого жду от него, во всяком случае. Вечер решений, одним словом.

– Все это вместе взятое вызывает у меня прилив не столько любопытства, сколь голода, – Шабеко-старший с удовольствием оглядывал стол. Он всегда любил вкусно поесть и давно уже не видел столов, уставленных такими яствами. И не удержался, чтобы не пошутить: – За такой ужин я соглашусь по твоему приказанию на любое решение.

– Ловлю на слове, отец. – Леонид Витальевич сделал широкий приглашающий жест: – Прошу за стол!

– Ну что ж. Сначала ужин, потом разговоры, уговоры, споры, принятие решений – не так ли?

– Принимается, – совсем повеселев, сказал Шабско-младший. – Тогда я произнесу тост.

– А без тостов? – размягченно произнес Виталий Николаевич, выбирая желтовато-розовый, самый нежный кусочек лососины. – Все излишнее вредно, как говорили древние, – onine minimum nocet. Какие поводы, я что-то не припоминаю? Есть? Да?

– Ты это решишь сам, несколько позднее... – Сын наполнил три фужера шампанским. – Давайте проведем ужин за взаимоприятной беседой. Наш последний ужин на Екатерининской улице святого града Севастополя, потому как завтра нас здесь уже не будет.

– Я еще не принял решения! – поспешно и твердо заметил Шабеко-старший.

– А я говорю лишь про себя и Екатерину Мироновну, которая согласилась – хвала ей! – разделить мою судьбу и уехать со мной.

– В качестве кого-с? – всем корпусом повернулся к сыну профессор, не скрывая насмешливого удивления: он ничего не знал и не видел. Отношения сына с красавицей казачкой оказались для него полной неожиданностью, это и сердило его: – Невесты, жены, секретарши? Простите, не имею чести достаточно знать вас.

– Да мне все равно, господин Шабеко, – сказала та и было в ее ответе столько равнодушия и безысходной тоски, что отец и сын невольно переглянулись. – Я удрать отсюда хочу. Птицей бы море перелетела, рыбой – за час переплыла.

– Чем это земля отчая так не потрафила вам?

– Злой мачехой для меня земля отчая стала. Кругом могилы, куда ни пойди. Тошно, сил нет! Одна я. А больше не спрашивайте ни о чем: правды не скажу, а врать охоты нет. Простите. – Она вспыхнула, но, сдержав себя, закончила равнодушно, с каменным лицом: – Я по хозяйству. Вынуждена нас покинуть, господа. – И вышла, невозмутимая, статная и прямая, точно несла на плечах коромысло с полными ведрами.

– Пояснить? – спросил сын с вызовом.

– Житейская трагедия, вероятно, – хмуро ответил отец. – Белые вырезали семью, служившую красным. Хотя – вероятнее, красные уничтожили семью казачьего полковника, который развалил тысячи их семей.

– Твоя прозорливость гениальна, отец. Но две поправки я все же вынужден сделать. Она дочь казачьего полковника, достаточно известного и либерального, чтобы участвовать в управлении Донским Кругом. Его обширное семейство решительно разделилось на два лагеря. Красные и белые оказались в одной семье и за три года борьбы благополучно уничтожили друг друга. Заодно и мужа Кати, ничего не знавшего о нашей междоусобице, удравшего из австрийского плена и добравшегося до Новочеркасска. Он не смог разобраться в ситуации – вот Катерина и осталась одна, без средств к существованию, озлобленная на весь род человеческий.

– И ты решил прийти к ней на помощь?

– Считаешь, это плохо с моей стороны?

– Не понимаю мотивов – воздерживаюсь от оценок. К тому же я не очень верю в твою филантропию.

– А ты поверь! Есть десятки женщин в Севастополе, более молодых, красивых, знатных и богатых, которые за честь бы посчитали поехать со мной за границу, но...

– Но эта ведь ничего не требует, как я слышал. Как раз то, что надо тебе. Согласилась – повез, как кофр.

– Где сомнителен факт, невозможно обвинение. Этому, помнится, ты не раз учил меня.

– Ты прав. Ты – альтруист?

Вернулась Екатерина Мироновна. Профессор встал, склонил голову:

– Прошу, Екатерина Мироновна, простить меня, если что не так сказано: я вас настолько мало знаю, что...

– Ешьте спокойно, господин Шабеко. Ничего вы не сказали. И ничуть не обидели меня. Меня невозможно обидеть.

Шабеко-старший галантно поцеловал ей руку, и ужин возобновился. Некоторое время говорили ни о чем. Внезапно Виталий Николаевич опять вернулся к прежней теме и стал уже совершенно доброжелательно расспрашивать Екатерину Мироновну, выезжала ли она хоть раз за границу, как представляет себе постоянную жизнь там, вдали от всего русского, привычного ей, не зная языка и обычаев страны, в которой придется строить новый дом, семью, быть может.

– А вы-то? Вы, Виталий Николаевич! Вы разве не поедете с нами? – удивленно перебила его она. И тут же поправилась: – С сыном?

Для Шабеко-младшего, он почувствовал, начиналось самое трудное. Теперь, и только теперь он мог уговорить отца, обнаружившего нежданно какое-то участие, какую-то привязанность, пусть и слабую, к женщине, место которой возле себя Леонид так и не установил, нисколько, впрочем, этим не озаботясь.

– Постойте! Постойте, милая Катя! – решительно вмешался он, как всегда в трудные мгновения жизни, мучительно краснея и кося глазами. – Отец еще не в курсе последних событий. Ему неизвестна ситуация, благодаря которой мы с вами обязаны выехать на рассвете, и от него одного будет зависеть, соблаговолит ли он присоединиться к нам или и далее будет испытывать судьбу, дожидаясь общей эвакуации.

– Если так, разрешите мне, Леонид Витальевич, оставить вас?

Шабеко-младший кивнул, и домоправительница удалилась.

– Ну-с, – сказал старший. – Я тебя слушаю. Сколько требуется адвокату для оправдания своих подзащитных идей?

– Я тебе все объясню. Только не перебивай, будь добр... Дело в том, что завтра эвакуируются ценности, принадлежащие Российской империи.

– Не знаю такой империи! – не удержался от того, чтобы не съязвить, Шабеко-старший. – Впрочем, молчу!

– Империи, может, и нет, но сокровища еще имеются, – в тон ему ответил сын. И, тут же погасив улыбку, стал сосредоточен и важен от сознания особого момента. – Итак, буду краток, отец. В Крыму скопились ныне в большом числе не только сенаторы и гофмаршалы, но ценные бумаги, золото, платина, серебро и художественные произведения. Спасти их от большевиков – особая задача и обязанность правительства. Союзники помогают нам в этом благородном деле. Часть сокровищ вывезена при Деникине и надежно охраняется. На рассвете еще один корабль, приняв на борт груз, выйдет в море.

– Куда это в море? – насмешливо сощурился отец. – На необитаемый остров? Чтобы утопить на глубине? Только не играй со мной в прятки, милый! Начал говорить, говори. Терпеть не могу недомолвок!

– Но это государственная тайна, отец!

– О, к государственным тайнам у меня доступа нет! И не надо, и не надо! Увольте! Достаточно того, что ты имеешь к ним отношение.

– Я призван сопровождать ценности. Этим и вызван мой срочный отъезд. Однако ты ошибаешься, отстраняясь от благородной миссии. Впрочем, разреши, я прочту один документ?

– Может быть, после мяса? – взмолился профессор.

– Настал час, когда и тебе придется принимать решение, – теряя терпение, сказал сын с некоей даже угрозой. – Впрочем, выслушай. – Он быстро прошел в соседнюю комнату-кабинет, к бюро, и вернулся, держа в руках какую-то бумагу. И эффектным жестом, как крупно выигравший карточный игрок, кинул ее на стол.

Шабеко-старший ножиком подвинул к себе лист александрийской бумаги, свернутой вчетверо, с хрустом развернул, посадил на нос золоченое пенсне, начал читать. Лицо его менялось. Пренебрежение сменялось удивлением.

«Милостивый государь Виталий Николаевич! – было написано твердой рукой, прорисовывающей красиво каждую букву. – По поручению правительства Юга России обращаюсь к Вам, известному русскому ученому и общественному деятелю, чье имя широко известно всей просвещенной Европе, – с просьбой, от выполнения которой во многом зависит само существование земли нашей и обшей борьбы нашей.

Зная Вас как человека неподкупного, кристально честного, верного идеям Добра, Справедливости, Долга, прошу Вас о принятии на себя миссии одновременно почетной и нелегкой: сопровождать за пределы страны ценности Российской державы и встать затем во главе комиссии – людей, коим поручена неусыпная охрана всего добра. Одно Ваше согласие и Ваше имя – это полная гарантия сохранности бесценной коллекции, которой – я не сомневаюсь! – будут гордиться и наши потомки, возрождающие новую могучую Родину.

Все мы слуги Отчизны и ради нее обязаны быть готовыми на жертвы. Прошу Вас не отказываться от поручения Правительства. По общему мнению членов его, Вы – самая достойная и нейтральная (подчеркнуто) кандидатура на пост Председателя охранной комиссии. Я верю. Вы примете наше предложение. Вы уже приняли его.

Остаюсь Вашим преданным слугой.

Примите заверения в совершенном моем почтении. Кривошеин». За Кривошеина подписал...

Шабеко-старший поднял глаза – в них отразилось смятение – и посмотрел на сына, стараясь поймать его косящий взгляд. Молчание затягивалось.

– Так как? – не выдержал Леонид Витальевич. – Ты согласен? Я должен звонить Кривошеину.

– Ответь прежде на мои вопросы, дорогой сынок. Куда везут сокровища? Куда вывозили прежде? Кто, кроме меня, входит в эту пресловутую комиссию, что за люди, кто их выбирал? И какова твоя доля участия во всем этом дельце?

– Отвечаю. Наш курс – на бухту Котор. Сербские власти предоставили нам крепость в бухте. Большая часть сокровищ отправлена именно туда Деникиным. В комиссию назначены весьма достойные люди. Например, князь Долгоруков. Заметь, назначены. Для открытых, гласных выборов у правительства просто не оставалось времени. Все?

– Нет. А ты? Ты в какой роли?

– Я не главнокомандующий, успокойся. И лично своей корысти не имею. Я, пожалуй, единственно деловой человек во всей экспедиции. И юрист, не забывай! Могут возникнуть чисто правовые и экономические затруднения. Я имею особые полномочия.

– А почему, собственно, кто-то подписал за Кривошеина?

– Ну... Второй экземпляр, вероятно... Первый, как водится, пошел в дело, для истории, так сказать... Так ты согласен?.. Это патриотический поступок, отец.

– Приходится быть опять патриотом, Леонид Витальевич. Что поделаешь?! Иначе такие, как ты, вмиг разворуют казну, не считаясь с правом частной собственности, о которой вы так хлопочете.

Информация четвертая. ИЗ СЕВАСТОПОЛЯ В ЦЕНТР

(Дополнение к информации третьей)

«Торговый дом «Врангель и К», как его, уже не таясь, называют в «конкурирующих» правительственных кругах, завтра, 14-го октября, на военном корабле (название пока не установлено) по согласованию с правительством Сербии вывозит в порт-крепость Котор (Каттаро, Адриатика) большие ценности, принадлежащие в значительной своей части Петроградской ссудной казне.

Ссудная казна (ломбард) – самая богатая в России – содержит громадные сокровища: золото, драгоценные камни, серебро и серебряные монеты Петроградского монетного двора, часть художественных изделий из драгоценного металла. картины лучших русских художников из музея Александра III и частных собраний, сейфы, принадлежащие частным лицам, золотые и серебряные иконы и т. п. В начале октября 1917 года казна была тайно эвакуирована из Петрограда на юг, через Москву к Ейску. На всем своем пути Петроградская казна присоединяла банки и ломбарды многих городов и тем самым многократно увеличивала объединяемые ею ценности. В разгар гражданской войны казна оказалась у Деникина, в одной из станиц возле Екатеринодара. Затем – в Новороссийске и в Крыму.

Нынешний рейс следует рассматривать как стремление Врангеля всецело прибрать к рукам сокровища Петроградской казны в самом скором времени. Операцией руководит Кривошеин. Его помощники – князь Долгоруков, барон Тизенгаузен, присяжный поверенный Шабеко, известный по операциям, связанным с продажей флота.

Обращаю внимание: впервые речь идет о захвате правительством имущества, принадлежащего частным лицам, т.е. изъятии частной собственности, в котором просвещенная Европа обвиняет в первую голову нас. По неподтвержденным данным, Врангель поручил своему начштабглаву, генералу Шатилову приступить к подготовке плана эвакуации, которая должна проводиться не только из Севастополя, но и ряда других крымских портов (Ялта, Феодосия, Керчь, возможно и Евпатория). Недавно назначенному командующим флотом адмиралу Кедрову поручена тайная подготовка судов и заготовка угля Официальная версия – при необходимости – о подготовке десанта в Одессу.

На имевшем место совещании Врангеля с Кутеповым, Шатиловым и генералом Коноваловым, обсуждавшем вопрос о срочном отходе в Крым, решено драться насколько возможно долго впереди перешейков по соображениям моральным и из-за недостатка продовольствия. При отходе за Перекоп все войска Сивашского фронта будут подчинены Кутепову. Главком переходит в Севастополь.

Данные о фон Перлофе и Л. В. Шабеко получил. Первый, как мне удалось установить, имел связь и с германской разведкой. Жду подробных инструкций на случай внезапной эвакуации.

Баязет».

Надпись на информации:

«Доложить вместе с сообщением газеты «Последние известия».

Вырезка из газеты «Последние известия» (Париж) от 20 сентября 1920 года:

«Агентство Министерства финансов во Франции доводит до сведения г. г. клиентов Петроградской ссудной казны, что значительная часть вкладов и закладов была вывезена в Сербию в город Котор, где в настоящее время открыты операции ссудной казны.

Предварительные справки выдаются Агентством (47 rue de Berri) ежедневно от 2 до 4 часов.

В Катарро Петроградской ссудной казной была вывезена часть вкладов до 1914 года включительно и часть серебряных закладов. Бриллиантовые и золотые заклады были вывезены в Москву, и о судьбе их сведений не имеется. Запросы надлежит направлять: Югославия, г. Котор, уполномоченному Министерства финансов А. М. Гензелю».

Приписка:

«Надеются обезопасить себя и узнать, не сохранились ли у кого-либо закладные квитанции, чтобы затем присвоить чужое имущество.

Весьма важно!»

Глава тринадцатая. «КРЫМСКАЯ БУТЫЛКА». (Продолжение)

1

Еще в первых числах октября на вилле «Бельведер» появился сын князя Белопольского – Николай. В нем трудно было узнать того вальяжного господина, который приезжал сюда в начале лета и потом, кажется совсем недавно, уговаривал отца переехать к себе. Николай Вадимович заметно сдал – похудел, обрюзг, кожа на скулах и под подбородком повисла. Он был издерган, нервен, утомлен. Поэтому и выхлопотал для себя (скорее, сам у себя) несколько дней отпуска и поехал, не считаясь с дорожными неудобствами и дискомфортом, которого не выносил. Он решил забрать отца – быть вместе в дни предстоящих тяжелых испытаний. А о том, что они предстоят, и скоро, Николай Вадимович знал точно.

Сын старого князя сдал не только физически. Он ехал на виллу с пустым сердцем и пустой головой, в которой уже не могли рождаться какие-либо достойные мысли. Прошедшие два месяца, надежды на нового правителя и широко провозглашенную им программу либерализации, обернувшуюся криками о «болярине Петре» и военной диктатурой, доконали его: сломили дух, сломили волю. Он теперь не знал, чего и хотел, чего мог требовать, что исповедовать. Никакая карьера его уже не волновала. В минуты слабости он уговаривал себя, что причиной всех перемен, происшедших в нем, явилось таинственное исчезновение, а может, и злонамеренное похищение дочери. Он старался обмануть себя, оправдать. Однако причины были глубже: человек крайне эгоцентричный, он совершенно не занимался детьми, они росли, шли определенным каждому путем под контролем сначала Арины и деда, потом воспитателей, и лишь внезапная болезнь Ксении как-то нарушила этот уклад. Но и здесь все определилось будто само собой: отец, решившись на добровольное изгнание, оставил Петербург, свой круг, однополчан и, забрав внучку, уехал в Крым...

А любил ли он, Николай, своих детей? Он просто не знал их, как обнаружилось это после войны, после революции и во время второй войны, междоусобной. Он не мог понять, например, почему тихий Андрей, бывший студент-горняк, никогда не отличавшийся дворянской спесью и даже водивший дружбу с сыном Арины Иваном, стал монархистом, сподвижником убийцы Слащева? Почему кадровый военный Виктор, прошедший фронт, окопы, бесчестье поражений, стал мягче, уступчивее, терпимее и утратил то, что заложили в него кадетский корпус, юнкерское училище, служба в привилегированном полку – офицерскую непримиримую кастовую спесь и презрение к идеям и людям. А какая у него росла дочь – добрая или злая, честная или лживая, человеколюбивая или нелюдимая? С ним Ксения была всегда немногословна, точно стеной отгораживала себя от него, и то немногое, что он узнавал о ней, были сведения деда. Он, Николай, поэтому и воспринимал их всегда с улыбкой.

Так он потерял детей. Но пока суть его существования составляли страсти государственные, борьба за идеи, претворение которых в жизнь должно было улучшить самую жизнь, усовершенствовать, сделать, с его точки зрения, благо для общества, – наличие или отсутствие детей тревожило его мало. Теперь, разуверившись в своей борьбе, покатившись вслед за своими кумирами и партийными лидерами вправо, он с удесятеренной силой почувствовал одиночество, духовную пустоту именно в сфере личных, своих отношений с детьми, которыми, кажется, тяготился с момента рождения первого сына. Видимо, тогда это был протест против действий жены, женщины волевой и энергичной, которая – теперь это можно признать без утайки – целиком подчинила его. Не исключено, что именно ранняя смерть ее вызвала бурный приток его активности во всех жизненных сферах, в том числе и в политике, ставший своеобразным протестом против его прежней бесхребетности и аполитичности. Внутренние силы буквально распирали, разрывали его. Он полюбил карты, стал постоянным посетителем аристократического яхт-клуба на Большой Морской, где собирались жуирующие мужчины, любители вкусно поесть и повеселиться.

В нем бурно заиграла плоть. Тогда-то он впервые вломился однажды в узенькую, со скошенным потолком, подчердачную комнатку Арины и грубо овладел ею. И потом, дождавшись, пока заснет дом, неизменно приходил к ней – чистой, пышнотелой, с бело-голубой бархатистой кожей, и, сорвав одеяло, валился ей на большую грудь, пахнущую молоком. Арина молча и покорно принимала его ласки, и эта покорность, как ни странно, лишь усиливала его постоянное желание. Иногда он оставался у нее, засыпал, усталый, с неясным чувством гадливости по отношению к самому себе. С рассветом Арина будила его одной и той же фразой: «Идите уж, барин. Утро. Светает уже, не спят».

Николай Вадимович действовал как опытный конспиратор. Он был уверен: о его отношениях с кормилицей никто не догадывается. И ошибался. Ксения и во второй раз стала свидетелем его позора. Однажды она проснулась, мучимая неясными ночными кошмарами, и, поднявшись наверх к Арине, чтобы та защитила ее от дурного сна, увидела в ее кровати отца и полные муки глаза кормилицы. Ей показалось, страшный ее сон продолжается. Захотелось закричать от ужаса, от чудовищной нереальности происходящего. Обливаясь слезами, Ксения вернулась в свою спальню и просидела до утра возле окна, шепча слова молитв, призывающих доброго боженьку спасти Арину и покарать отца. Ксения не подала виду, что ей известна позорная тайна, у нее оказался твердый характер матери. Но именно тогда и началось отчуждение, которое с годами переросло в плохо скрываемую неприязнь к отцу...

...Из Симферополя Белопольский выехал в прескверном настроении. Погода неблагоприятствовала: серое небо сидело на голове, вскоре полил дождь, задул холодный северо-восточный ветер. Шарабан, в которой отправился в путешествие Николай Вадимович, продувало насквозь. Белопольский нарочно не снарядил автомобиля: приметно, а на дороге, особо в районе Бахчисарая, бродят шайки самой разной ориентации, грабят, убивают. Он не считал себя робким или трусливым. Случалось – в той, прошлой молодой жизни – и на волков, и на медведя охотился. Раз, помнится, грудь о грудь сошелся с косолапым и не потерял присутствия духа. Да и в войну приходилось проверять себя не однажды. Бог миловал, но и сам он не плошал, труса не праздновал, никто не упрекнет. А нынче почему– то нервничал, сердился, что охраны не дали, дважды перекладывал из кармана бекеши за пазуху револьвер.