Текст книги "Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Всю эту разношерстную публику цементировал лишь Орлов – бывший симферопольский гимназист, а затем и Георгиевский кавалер, обладающий фантастической физической силой и храбростью. Его боялись все. Сподвижники мятежного капитана знали: в Симферопольском казначействе Орлов «реквизировал на правое дело» десять миллионов. Каждый надеялся на свою долю, на шестую часть. А может, и на большее – ведь капитан Орлов и любой член группы были смертны: могли погибнуть от шальной пули, умереть от тифозной вши, попасть в плен к врангелевцам или красным партизанам. Да, ждать стоило. Ожидание и объединяло группу, укрывшуюся в окраинном доме молчаливого немецкого колониста Штюбе, который неплохо зарабатывал на своем молчании. И не какими-то ничего не стоящими деникинскими «колокольчиками», а денежными знаками довоенных еще, николаевских времен.

Так они жили. Сатанели в безделье. Отсыпались, отъедались, опивались парным молоком. Но наступал час, когда Орлов и его начштаба Дубинин, не сговариваясь, приходили к выводу, что группе нужна немедленная разрядка, иначе раздастся взрыв и все полетит к чертовой матери. Начинались лихорадочные сборы. Денщики кидались собирать коней. Запрягали – смотря по времени – две тачанки или два почтовых четырехместных экипажа, проверяли оружие и летели в Евпаторию, к милому Септару, в его тайные владения, неподалеку от Мамайских каменоломен, где каждому и всем им вместе было дозволено все. «Татарский хан», как орловцы звали Септара, никогда не знал заранее о времени их приезда и всегда был готов к нему. Словно по мановению волшебной палочки являл он и богатый стол, коньяки и вина, и не знающих устали музыкантов.

...Дом Септара был двухэтажный – огромный и загадочный, состоящий из двух больших и бесчисленного количества маленьких комнат, комнатенок, клетушек самого непонятного назначения. Дом опоясывал фруктовый сад. За глухим забором, на востоке, – потайные ворота, ведущие в степь, на дорогу к каменоломням. Септар принимал орловцев в самой большой комнате, выходящей окнами на деревянный балкон. Пол комнаты глиняный, на стенах цветные войлоки, вокруг – тахты, покрытые коврами, с широкими шерстяными тюфяками, одеялами и подушками. На сундуках – пирамидой – одеяла, подушки, тюфяки. На балках под потолком – праздничная одежда, платки, халаты, священные книги. Низкие столики, похожие на табуреты, придвинуты к тахтам. На них – вино, фрукты, орехи, остывшие шашлыки, повядшая зелень. Септар умел варить кофе. Он делал это всегда сам, не доверяя священной процедуры никому. Две девушки в малиновых бархатных расшитых кацавейках, с распушенными иссиня-черными волосами под золотыми шапочками, неслышно скользя, убирали лишнюю посуду. Орловцы были уже изрядно пьяны. Лейтенант Гетман безмятежно спал. Остальные полулежали в расстегнутых мундирах и френчах. Их лица казались багровыми. Музыканты удалились. Веселье шло на убыль. Все устали, обалдели от обильной выпивки и еды. И нужно было либо расходиться спать, либо изобретать нечто новое и еще не испытанное. Тоскливая бесперспективность висела в воздухе.

– Сим свидетельствую, что в петербургской Симеоновской церкви... – подняв палец, торжественно читал какую-то бумагу поручик Дузик, стройный, курчавый блондин с бессмысленными голубыми глазами. – Церкви, – проговорил Дузик со значением. – В метрических книгах за нумером сто тридцать пять значится, что его сиятельства графа Ивана Петровича Хвостова сын Владимир родился и молитован тысяча восемьсот девяносто седьмого года августа двадцать пятого числа, а крещен сентября двенадцатого числа. При крещении восприемниками были: действительный тайный советник Дуляго и супруга генерал-лейтенанта Анна Ивановна Дузик.

– Ну что? Что? – повысил голос Дубинин. – Что с того?

– А то, что моя метрика!

– Ого! Так это ты граф? – лениво бросил Орлов. Раздался общий смех. – Графьев с фамилиями Дузик не бывает, – торжествуя, закончил он.

Раздался новый громовой взрыв смеха. Поручик Ржецкий, узкогрудый, с непомерно длинным носом и неулыбчивым ртом, подчеркнуто весело катался по тахте.

– Я не понимаю, господа... – бормотал потерянно Дузик. – Кажется, я не давал никому повода... Я прошу, господа... Наконец, я требую! Послушай, Ржецкий...

– Иди ты! Иди ты! – хохотал поручик, подтянув колени к подбородку, продолжая кататься по тахте. – Ну, насмешил!.. Насмешил!... Граф Дузик.

Споро подскочил, протрезвев будто, кривоногий Сысоев. Прошелся на руках перед Дузиком, пропел баритоном, сильным и неожиданно приятным:

Едет чижик в лодочке в очень важном чине.

Пойдем выпьем водочки по этой причине!

Дузик, грязно ругаясь, нашарил в глубине бокового кармана бриджей револьвер и, вскинув его быстрым автоматическим жестом, хотел было выстрелить, но Орлов железной рукой схватил его за кисть, сжал ее и, мгновенно вывернув, заставил выпустить револьвер. Придвинув его к себе ногой, он поднял его, брезгливо сунул под одеяло, сказал:

– Пить не умеете, господа. Фу!

– А что вы можете предложить нам? – с вызовом улыбнулся штабс-капитан.

– A-а!.. Придумайте, господин капитан, что-либо подходящее для этих горячих детских голов, одурманенных спиртом и бузой. Придумайте, прошу вас.

– Извольте, – спокойно сказал казавшийся увальнем бывший начальник орловского штаба. – «Бутылочку». Традиционная игра русского офицерства.

– Где? – живо поинтересовался Сысоев.

– Винный подвал Септара – пустая пещера.

– Я согласен, господа! – радостно хлопнул себя по бокам штабс-капитан, поспешно застегивая френч. – Кто со мной?

– Вам бы только кровь пускать, – сказал Ржецкий. – Берите и меня: чему быть, того не миновать. От судьбы и сумы не уйдешь, гс-да. – Он вытащил изящный бельгийский браунинг и посмотрел в дуло.

– А вы, граф? – спросил Сысоев.

– Я убью вас!... Там... В подвале! – воскликнул поручик Дузик. – Есть же бог!

– Кто четвертый? Вы, лейтенант?

– Я спать буду. – Гетман рухнул лицом в подушки и тут же захрапел.

В сопровождении пожилого слуги-татарина офицеры спустились стершимися каменными ступеньками в галерею. Винные подвалы Септара были невелики и, судя по всему, почти пусты. Пахло затхлой, душной сыростью, прокисшим вином и мокрым деревом. Татарин провел их в пустой, метров в сорок квадратных, подвал и, оставив плошку с чадящим фитильком, вышел.

– Господа, известны ли вам все условия игры? – деловито осведомился Орлов. – Я, как старший, считаю своим долгом... Прошу написать необходимые слова. Вот бумага... Карандаш, правда, один. – Он усмехнулся, начал писать первым, проговаривая текст вслух, чтобы дать образец: «В смерти моей никого не вините». И подпись. —

Орлов передал карандаш Дузику, сказал тихо: – Давайте-ка вы, граф...

– Вы... верите? – еще тише переспросил тот.

– Безусловно, – серьезно сказал Орлов. – Хотя это ничего не меняет в вашем положении. Все ли написали, господа? Записки прошу положить в ваши карманы, как того требует форма. – Он снова усмехнулся. – Хотя так делали до войны. Ныне же ничей труп не рождает подозрений. Расходитесь по углам. Кто водит – добровольно?

Вызвался Дузик. Остальные согласились: так правильно. Поручику, который не очень твердо держался на ногах, завязали глаза и дали «смит-вессон» с тремя патронами в барабане. Орлов вывел его на середину подвала, развернул несколько раз вокруг себя, предупредил строго:

– Стрелять по ногам. Попадешь выше – убьем.

Дузик пробормотал что-то нечленораздельное.

– Господа офицеры! – воодушевленно провозгласил Орлов. – Все готовы? Начали! Тишина! Все!

Холодный, сырой и темный подвал погрузился в настороженную тишину. Даже дыхания людей не слышалось. И вдруг чей-то настороженный голос отчетливо из угла: «Ку-ку!», а другой, озорной, где-то рядом откликнулся: «Ку-ку!» И сразу прогремело два выстрела. Подвал наполнился едким запахом пороховой гари.

– Мазло, – констатировал пренебрежительно Сысоев и, переместившись, крикнул: – Ку-ку, граф! Ку-ку!

Дузик снова выстрелил на голос и снова промазал.

– Стой, Дузик! – азартно сказал Сысоев. – Предлагаю иные правила. Играем вдвоем. У тебя выстрел и у меня. Твой – первый, согласен? А вы, господа? Чудно! Прошу выйти лишних.

Орлов зажег светильник, и они с поручиком Ржецким вышли за дверь.

– Задуйте свое коптило, – крикнул им вдогонку Сысоев. – Невозможно! Ку-ку, граф! Цельтесь верней: у вас один шанс не быть убитым.

– Он его хлопнет, – шепнул Орлову Ржецкий. – Пропал Дузик ни за понюх табаку.

– Пожалуй, – равнодушно согласился Орлов.

– Ку-ку! – послышалось из-за двери. – Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! – Похоже, Сысоев кричал сразу из всех углов.

Хлопнул третий выстрел Дузика. И раздался счастливый, торжествующий смех штабс-капитана.

– Ладно, – сказал Орлов. – Пора кончать! – Он зажег плошку и, перепрыгнув ступеньки, распахнул ногой дверь в подвал. Дверь жалобно скрипнула. Орлов увидел Дузика, сдирающего с глаз повязку, и ухмыляющегося Сысоева за его спиной – он, точно краб, твердо стоял на своих кривых коротких ногах, готовый к прыжку.

– Стоп, господа, – сказал Орлов.

Дузик повернулся на его голос, увидел Сысоева и, держа «смит-вессон» почему-то обеими руками, нажал на спусковой крючок. Непостижимым образом оказавшийся в барабане четвертый патрон сработал – пуля попала штабс-капитану в сердце. Сысоев упал, продолжая непонимающе улыбаться.

– Нечестно, граф, – сказал он, слабея. – Что же ты... – И умер.

«Смит-вессон» принадлежал убитому. В последнем патроне, оказавшемся в барабане, Дузик был невиновен: сам Сысоев и вытаскивал лишние.

Оставив убитого в подвале (хоронить штабс-капитана было делом рядовых или людей Септара), офицеры вернулись в дом хмурые, продрогшие, желающие поскорее напиться. Никто не задал им ни одного вопроса.

Поручик Ржецкий, отойдя в угол и отвернувшись, решительно достал портативный шприц, завернутый в носовой платок. Наполнив шприц жидкостью из маленького флакончика, он расчетливым и привычным жестом засучил рукав на левой руке и зубами оттянул кожу. Не глядя, правой рукой вонзил иглу... От морфина зрачки Ржецкого сузились. Поручик опустил рукав и вернулся к компании, спокойный и подтянутый. Никто, впрочем, не обратил на него внимания: к тому, что Ржецкий «колется», уже привыкли.

В комнату вошел новый молодой офицер с матовым миловидным, женственно узким лицом, обрамленным длинноватыми для военного человека пышными волосами. К поясу у него была привязана грифельная дощечка.

– О, Кэт! Красавица! – обрадовался Орлов. – И ты сюда? От Штюбе?

«Из Симферополя», – написала она грифелем.

– Ладно, Кэт. Отдыхай. Выпить хочешь? Эй, крикните-ка там Селтару! Кто-нибудь! – приказал Орлов.

«Септар уже распорядился», – девушка легко и плавно встала и, стремительно пройдя комнату по диагонали, села рядом с Дузиком. На ее лице просвечивали красные пятна. Горели от нестерпимой боли глаза. Это была Ксения Белопольская, внучка старого князя, пропавшая еще летом на южном берегу под Симеизом.

Кофе убрали. Снова на низких столиках появилось вино, спирт, татарская буза, вареное мясо, чебуреки. Разбудили Гетмана, и орловцы вновь вернулись к прерванной трапезе. А через четверть часа все словно забыли о происшедшем. Поручик Дузик, самовольно причислив себя к кирасирам, вдохновенно врал что-то о караулах в Зимнем; багрово-свекольный Ржецкий после укола морфина был счастливо возбужден и подвижен; Дубинин – хмуро молчалив и задумчив.

Орлов ел и пил много, но хмель не брал его совершенно. В нем росла злоба. Он наливался ею, как горшок, до краев. И обижался на всех. Он всегда обижался – дико, неутешно, до слез – и на несложившуюся свою судьбу, которая не вывела его в генералы наподобие Врангеля – его он боготворил – и Слащева, которого он люто ненавидел; и на сподвижников своих, живых и уже мертвых, что не наставили вовремя, не оберегли, не помогли твердой верой и полной отдачей сил победе и торжеству их дела; и на обстоятельства, всякий раз оказывавшиеся сильнее его воли и разума. Орлов был человек с гипертрофированным самолюбием. Таких выдвигает смутное время. Он мог стать кем угодно. Но прошло несколько лет, в которые укладывалась и мировая война, и гражданская, а он, увы, никем так и не стал. Группка жалких людишек, собравшихся за этим столом, – все, что осталось у него для будущего. Орлов железной рукой привычно гнул и мял серебряную ложку. Лейтенант Гетман сладко позевывал: этот ребенок-гигант с лицом викинга мог проспать двадцать четыре часа в сутки...

Ксения Белопольская – Кэт, как звали ее орловцы, – высоко полулежала в подушках. Матовое лицо ее пылало. Тонкие горячие пальцы поднимали тяжелый серебряный кубок. Глаза счастливо вспыхивали. Кэт казалась совершенно счастливой. Она привычно дышала смрадным воздухом попойки; без смущения слушала кавалерийские остроты собутыльников, еще не остывших от случайного убийства, только что свершившегося на их глазах; с удовольствием и даже с лихой жадностью накачивала себя шампанским. До возвращения она успела нюхнуть кокаину и теперь блаженствовала: от одной лишь понюшки весь мир становился розовым и голубым, вспыхивал ярким золотом, наполнялся стойким и сильным ароматом роз. Кэт хотелось петь, смеяться, молиться. А эти офицеры, низкие и подлые люди – багроволицые, в распахнутых френчах, несвежем белье, пропитанные запахами свалявшейся кошмы, собственного пота и конской мочи, перемешанными с запахами табака, горелого мяса и свежевыпеченных лепешек, – казались ей людьми, ближе которых у нее никого не было в жизни.

– Кэт, Кэт, – говорил девушке Орлов. – Вы чудесная, вы прекрасная. Мне жаль вас. Что мы торчим тут, у татар? В богом проклятой дыре? Давайте поедем вдвоем в Севастополь – закатимся в тихий ресторан, тряхнем недельку стариной, ей-богу, без особого смысла, в свое удовольствие, ля фуршет. А?

«Вас повесят в Севастополе, Орлов, – писала она. – В Севастополь нельзя».

– Ну, в Феодосию, в Керчь – тихие города. А? Никто нас не знает. Ей-богу, дело. Погибнем тут, в мышеловке. Тифозная вошь сожрет или свои хлопнут. Ехать надо, Кэт, ехать, пока можно. Не захочешь, силой увезу, Кэт!

«Фантазии у вас мало, Орлов. Жаль...»

...Тихо в гостиной у Септара. Все спят. Одна Ксения Белопольская лежит без сна, с открытыми глазами. Думает, вспоминает.

Это случилось вскоре после того памятного дня на дороге, когда все пассажиры ее предали, отвернулись от нее, не протянули руку помощи, а молодой человек с рачьими глазами, что ехал в том же экипаже, оказался белым контрразведчиком и арестовал ее, как большевистскую шпионку...

Карета, миновав кордон, продолжала медленно тащиться по нижней разбитой гравийной дороге. Казалось, ничто не изменилось. И только в душе Ксении бушевал пожар. Она ощущала свою полную беззащитность и полную зависимость от франта с рачьими глазами, хотя он оставался совершенно безучастным к ней. Не посмотрел ни разу, слова не сказал. И ему никто ничего не сказал, не спорил, не потребовал объяснений. И это еще больше пугало Ксению. Она находилась в полном оцепенении, в прострации, не в силах не только попытаться бежать, но и рта раскрыть, чтобы попросить снисхождения и пощады, объяснить, кто она и откуда.

Так они ехали, пока новая пробка на дороге не остановила экипаж. Шоссе здесь уходило от моря и поднималось по склонам яйлы почти к дороге Симферополь – Ялта. На пути этом лежало довольно крупное и ухоженное в прошлом поместье.

Перед усадьбой в глухом молчании стояла толпа. Нет, толпа – это ей показалось. Тесно сбитая в кучу, стояла группа людей, окруженных солдатами с примкнутыми штыками.

Все вышли, чтобы размять ноги, посмотреть на происходящее там, впереди. И Ксения вышла. Молодой франт с усиками и рачьими глазами тотчас, словно клещами, сжал ее руку и приказал, чтобы она во всем ему подчинялась, следовала рядом и глупостей никаких не предпринимала. Ксения кивнула. Глаза ее наполнились слезами.

Карета, в которой ехала Ксения, осталась ночевать в усадьбе – так приказал контрразведчик. Он пришел с разгоряченным от вина лицом и красными ушами и сказал, что все должны ночевать здесь в целях собственной безопасности: в округе снова появились зеленые. Он все чаще бросал недвусмысленные взгляды на Ксению и все пытался уговорить ее на прогулку перед сном, но она инстинктивно жалась к попутчикам, будто они могли защитить се. Но они не только не могли – не хотели: они видели в ней «большевичку» и всячески демонстрировали свое пренебрежение – так им было удобнее перед собой и друг перед другом. Каждый ведь считал себя порядочным человеком. Ксения поняла, что обречена, что сама жизнь ее под угрозой.

Поздним вечером, в проливной дождь, молодой человек с рачьими глазами, под предлогом допроса, увел Ксению в карсту и, после недолгой борьбы, заломив ей руки, изнасиловал ее.

Случившееся потрясло девушку. Но лишь на миг. Уже в следующее мгновение пропал страх, ощущение надвигающейся опасности, ужас перед безжалостными и бесстыдными рачьими глазами. Глядя на суетливо приводящего себя в порядок маленького подлеца, ничтожную скотину, комок грязи, Ксения решила, что обязана убить его – достать револьвер и разрядить барабан в сальную, омерзительную физиономию. Выросшая в потомственной военной семье, Ксения, слава богу, отлично бы смогла это выполнить. И револьвер оказался под ногами. Он выпал, вероятно, из его кармана.

Воспользовавшись моментом, когда контрразведчик отвернулся, она, опустив руку с сиденья, подняла револьвер и приставила к голове своего мучителя. Тот, смекнув, сказал поспешно:

– Не стреляйте: разбудите солдат.

– Я дочь князя Белопольского, – боясь разрыдаться, чуть не выкрикнула Ксения. – У меня дед генерал и братья офицеры. Они накажут вас за меня. Вы ответите! За все!

– Простите, – униженно сказал он. – Вы мне очень понравились. Я не мог сдержаться... Я ошибся...

– Молчите! Ненавижу! Боже! Вы!..

В этот момент за усадьбой послышалась стрельба. Раздались возгласы: «Зеленые! Зеленые! Спасайся!»

Рядом с каретой пробежал коренастый пожилой подпоручик, стреляя в воздух и крича: «В ружье! Ко мне! Сюда! В цепь!» Контрразведчик, ощерившись и пригнувшись, будто готовясь к прыжку, повернулся. Ксения дважды выстрелила в него не целясь и выскочила из карсты, чувствуя, что он вываливается за ней следом.

Мимо бежали какие-то люди, солдаты, побросавшие винтовки. Ксения побежала было со всеми к нижней дороге, а потом остановилась и, опустившись на садовую скамейку, разрыдалась.

Промокнув и промерзнув до костей, Ксения поднялась и побрела к дровяному сараю, инстинктивно забилась в щель между поленницами. Она не чувствовала своего тела: руки и ноги, шея, спина были словно чужие, непослушные, неподвластные ей. Их точно и не существовало вовсе, и только голова лихорадочно работала, и билась в ней, как осенняя пчела в оконное стекло, одна-единственная мысль: «Забыть, забыть, все забыть...»

В следующее мгновение острая боль пронзила все ее тело. Боль рождалась где-то в ногах и, вонзившись в низ живота, поднималась все выше и выше и разливалась повсюду, сжимала грудь, выкручивала, казалось, каждый сустав, ввинчивалась в мозг – превращаясь в одну общую жгучую и мучительную боль, от которой Ксения на какой-то миг потеряла сознание... А рядом, в усадьбе, горел теплый свет, слышались веселые голоса и граммофонная музыка. Там были люди. Они могли прийти ей на помощь: дать тепло, накормить, утешить. В окнах мелькали тени, и та, другая жизнь среди людей представлялась ей заманчивой, притягательно-прекрасной. И опасной – потому, что она не знала тех людей, потому, что теперь она боялась всех, боялась, что снова станут мучить ее, пытать, издеваться над ее душой и телом. В те минуты сама смерть не пугала ее так, как то, что уже сделала с ней жизнь за одни сутки.

Мимо сарая скользнула быстрая серая тень. Похоже, женщина. Женщина – это не так страшно. Женщина должна понять се, не станет мучить, поможет, спасет. Ксения придвинулась к выходу из сарая, позвала: «Милая... Помогите... Помоги...» – но голос ее пресекся.

Собрав силы и презрев опасность, Ксения хотела позвать женщину громче... Но только невнятные звуки вырывались из ее горла. Потом Ксения закричала дико...

Она пришла в себя от необычного покоя и безопасности. Чьи-то крепкие и нежные мужские руки бережно несли ее. «Витя... Андрюша... дедуля», – подумала она точно во сне и прижала пылающее лицо к чьей-то теплой, широкой груди. Ксения крепко зажмурила веки. Тяжелые предчувствия снова охватили ее. Но – странное дело! – страха перед будущим у нее уже не было. Пережитое, все, что, схватив за горло, лишило ее голоса, было настолько страшным и безвыходным, что совсем заглушило ужас Ксении перед настоящим, каким бы тяжелым оно ни оказалось. Она, кажется, прожила все и могла не бояться уже ничего.

Ксения открыла глаза. Тот, кто держал ее на руках, внес ее в громадную гостиную, разделенную нелепыми, белыми колоннами. За большим круглым столом ужинало полтора десятка мужчин – по большей части молодых, одетых и в военные, и полувоенные костюмы. Стол был заставлен бутылками. Граммофон с помятой, покореженной трубой пел голосом Надежды Плевицкой: «Помню, я еще молодушкой была...» Мембрана прыгала и скрипела. Музыка внезапно оборвалась, и все лица повернулись к вошедшему и его ноше.

– Господа, смотрите, какой цветочек я нашел на помойке, – прозвучал мягкий баритон у Ксении над ухом.

– Она, по-видимому, немая, господа. Может, даже глухонемая.

– Или притворяется, – добавил кто-то справа.

– Ты слышишь меня, детка? – вышел из-за стола капитан.

Ксения кивнула.

– Да отпустите ее, поручик! Не видите, она почти голая и дрожит?!

– Посадите ее за стол! Дать выпить для согрева! Не убежит! Никто у тебя ее не отнимет, поручик! – послышались голоса.

Ксению усадили. Сосед справа подвинулся. Кто-то накинул на нее френч. Подали фужер с мутноватой жидкостью, похожей на разбавленное молоко. Ксения подняла глаза и впервые увидела своего «спасителя». У поручика было мальчишеское самоуверенное и самовлюбленное лицо и васильковые чистые глаза. На мундире – солдатский «Георгий».

Ксения по-прежнему находилась в сильном душевном напряжении. Люди и предметы в гостиной воспринимались ею целиком, как некая неизвестная, но привычная картина, как неодушевленное целое. Тем более что собравшиеся в гостиной действовали как бы сообща: они пили и пели хором. Ксению все более удивляло это общество любителей пения, и все большее любопытство к чужой жизни просыпалось в ней. Она не понимала, что все они мертвецки пьяны. Ей казалось, никто не обращает на нее внимания. Жидкость в фужере пахла тошнотворно. Внезапно Ксения перехватила васильковый взгляд поручика с «Георгием» и поняла, что обречена и что уже принадлежит ему. Она опрокинула в рот полфужера и задохнулась. Ею овладел не испытанный никогда приступ лихости и отчаяния, вызванный опьянением...

Растрепанная, иссиня-белая, Ксения очнулась на плече у поручика. Глаза у него были мутные, безжалостные. На розовой и безволосой груди алел свежий шрам. Ксения, пошатываясь, с трудом встала, добралась до кувшина с водой и долго пила, чтобы залить огонь, бушевавший у нее внутри.

– Как тебя зовут? – спросил очнувшийся поручик и подал ей альбомчик, где писал трагические любовные стихи. – Кто ты?

«Кэт», – написала Ксения первое, что пришло в голову.

Попав к орловцам, Ксения стала Кэт. Она сама придумала это имя, чтобы раз и навсегда отрезать себя от прошлого. Поначалу Ксения просто не хотела жить и много раз хотела умереть, рисковала понапрасну, но ни пуля, ни сабля не брали ее. Поручика с васильковыми глазами все звали Костиком. Он по-своему даже привязался к Ксении, подарил ей изящный браунинге отделанной перламутром рукояткой, привез (где и достал только?) специальную грифельную дощечку и тоненький карандашик. С их помощью Ксения и объяснялась с окружающими. Это было не очень и сложно: ее теперешний лексикон обычно ограничивался десятком слов.

Постепенно Ксения действительно становилась Кэт. Она свыкалась с новой своей жизнью, с новым положением, точно влезала в новую шкуру. Ей казалось, эта вторая – немая – жизнь Кэт не имеет никакого отношения ни к той, прежней жизни, ни к чистой девушке, которую звали Ксения. Ей даже нравилась ее новая жизнь – вольная, бездумная, беззаботная. Она окрепла и огрубела. Походка и жесты ее стали точными и стремительными. Породистые длинные ноги в кавалерийских бриджах и тонких, мягких черкесских сапогах легко несли ее по степям и горам, управляли конем, могли без устали танцевать лезгинку. Лицо Кэт загорело ровно и матово. Глаза потемнели. Пышные белокурые волосы она остригла очень коротко и стала похожа на юного корнета. Вряд ли теперь кто-нибудь из ее прежних знакомых узнал бы в ней кисейную барышню из семьи князей Белопольских. Кэт жила на скаку, и ни разу она не разрешила себе остановиться, оглядеться, посмотреть спокойно и трезво на тех, кто скачет с ней стремя в стремя.

Единственное, что отличало Кэт, – то, что она не воевала. Она ни разу не выстрелила, не пустила в ход оружие. Ни при встречах со слащевцами, ни в коротких боях с красной и зеленой конницей. И даже недавно, когда после яростной сшибки их обратили в постыдное бегство и огромный казачина с бородой веником, догнав Костика, выбил, словно играючи, из его рук кавалерийскую сабельку и занес свою тяжелую казачью шашку для последнего удара, а Костик закричал чужим, ломким и визгливым голосом: «Стреляй, Кэт, стреляй!», – она не выстрелила. Она даже не потянулась к кобуре. И только посмотрела презрительно через плечо и оскалилась, и чуть придержала коня, чтобы увидеть, как казак страшной силы ударом разваливает ее Костика до седла, а тот, кто горячо обнимал ее еще вчера, принуждая к доскам, валится на холку лошади и падает, проваливается куда-то, исчезает из жизни. Навсегда...

Группа, оставшаяся от некогда большого отряда Орлова, моталась по горному Крыму, обходя города и крупные поселки, лавируя между белыми, красными и зелеными. Иногда, случалось, нежданные встречи кончались перестрелкой и поспешным бегством. Похоже, Орлов все присматривался, все прикидывал, к кому примкнуть, чтобы повыгоднее продать свое имя «бунтовщика» и «борца за правду». Орлов ждал пика борьбы белых и красных. Он знал, конечно, чем она закончится; он ждал лишь когда, чтобы, воспользовавшись растерянностью первых же часов эвакуации, улизнуть за границу.

...Кэт лежала на тахте в комнате верного татарина Септара и думала. Орловцы спали. Ксении не спалось: впервые за время бегства из дома возникло у нее желание прокрутить свою жизнь назад, чтобы разобраться в себе как-то и внимательно остановиться в тех местах, мимо которых она проскакала, не задерживаясь.

Ксения вспомнила, как месяц назад, вечером, нарвавшись в бахчисарайской кофейне на Базарной улице на группу слащевских офицеров, узнавших Орлова, они бежали от них в сторону пещерного города Качи-Кале.

У слащевцев были свежие кони, но они плохо знали дорогу и плохо, видно, ориентировались в темноте. Кричали похабщину, стреляли вслед не целясь и отстали в конце концов.

...В отряде, преследовавшем орловцев, был и князь Андрей Белопольский. Он пошел на свободный поиск от скуки, от безделья, из-за долгого неучастия в боях, оттого, что стал уже забывать рождающее холодок и бодрость чувство риска, которое и в той, германской, и в этой войне всегда помогало ему ощущать себя настоящим человеком, полезным и нужным правой борьбе.

Андрей, как старший по званию, самый опытный из офицеров, и подал команду прекратить погоню: черт знает этих бандитов – вполне могут навести на засаду и перестрелять всех, как рябчиков.

Орловцы же скакали, не сдерживая разгоряченных, загнанных коней, по долине, мимо садов, пожухлых и не всюду убранных виноградников, табачных плантаций, пришедших в запустение.

Милый и интеллигентный (но буйный подонок во хмелю) голубоглазый поручик Дузик, в далеком прошлом москвич, студент-востоковед, начал рассказывать Ксении об этих местах. Дузик скакал рядом. Топот копыт заглушал слова, ветер относил фразы. Лицо его с широко раскрытым ртом казалось смешным. Он был влюблен в Кэт, и ей доставляло удовольствие мучить поручика.

Ах, Дузик, бедный Дузик! В ту ночь он лежал на свежем сене рядом с Кэт под одной буркой и мучился, ворочался, не спал, боясь дотронуться до нее. И она поначалу не спала, ждала, готовая разрешить ему все, как уже разрешала это другим – без всякого чувства, но с острой радостью вседозволенности и нестыдным любопытством. Но Дузик не осмелился, и дрема захватила ее, сморила, тихо опустила куда-то, в мир без звуков.

Утром все двусмысленно улыбались. Дузик хмурился, а она не смогла удержать легкой обиды и даже презрения.

После завтрака Дузик повел Кэт на прогулку – посмотреть знаменитый целебный источник святой Анастасии, он находился в нише под отвесной скалой, обложенный круглыми камнями. Вода в источнике иссякла. И дорогих икон, которые висели здесь когда-то, конечно, не было. Только крест, высеченный на камне, остался. Дузик почтительно взял Кэт за руку. Его лицо показалось Ксении печальным, даже страдальческим. Преодолев себя, он заговорил – вначале смущенно, но потом все более твердо и безжалостно к себе:

– Вы не любите меня, Кэт... Ну, я безразличен вам. А давеча... Я заметил... Когда вечером мы оказались рядом... Вы презираете меня, да? Презираете?

«Что же хотели вы?» – написала она и, подумав, добавила: «Венчаться?..»

– Я прошу у вас минуту, – сказал он глухо. – Я должен сказать, а вы – выслушать. Это очень важно. Будьте только серьезны. Минуту, одну минуту.

«Орлов ищет, учтите».

– Вы боитесь? – Эта мысль впервые пришла ему в голову. – Вам совершенно нечего бояться меня, клянусь! – И он перекрестился. – Я люблю вас, Кэт. С того дня, когда вы появились. Я не знаю, кто вы и откуда, как вас зовут в действительности, – меня это не касается. Я принял и полюбил вас такой, какая вы есть. И величайшим счастьем всей моей жизни было бы назвать вас своей женой, если бы вы согласились или дали мне надежду, – я готов и к ожиданию этого мгновенья год, пять, десять лет! Но я не могу обманывать вас, Кэт! У меня отнята надежда. Я болен дурной болезнью, я обречен. Поэтому я не посмел коснуться вас. Вы понимаете?

«Спасибо вам, – она улыбнулась ему с искренней теплотой. – Вас вылечат».

Размышляя о своей и чужой жизни, Ксения, конечно, не понимала, что происходит вокруг нее. Людей, которые находились по ту сторону фронта, она не видела, не знала, как они выглядят и чего хотят, за что борются. Они представлялись ей бородатыми, обезьяноподобными мужиками, комиссарами в кожаных тужурках, с руками, по локти обагренными кровью, что глядели на нее с многочисленных плакатов «ОСВАГа» при Деникине и с карикатур на газетных полосах. Эти люди, собравшиеся в армию, хотят поломать старую, привычную всем жизнь и установить какую-то иную, свою жизнь, со своими порядками, своей властью, где, как говорят и пишут, не будет места ни ей, ни ее деду-генералу, ни всем тем, кто ее окружает последние полгода... Нет, и тех, кто окружал ее теперь, Ксения совсем не идеализировала. В своей девичьей жизни в Петербурге и Крыму она не встречала таких среди людей своего круга – ожесточенных, безжалостных, свободных от понятия чести, морали, не верящих никому и ничему, даже своему слову. Но такими их сделала долгая война – сначала с немцами, потом со своими. Все сподвижники Орлова сливались в воображении Ксении в придуманный ею образ некоего белого рыцаря без страха и упрека, который был бы достоин Кэт и которого она желала бы видеть рядом с собой. В голове у нее была полная каша. Она сама не знала, чего хочет. Самым угрожающим и обременительным казалось ей теперь родившееся неизвестно из чего особое отношение к ней самого Орлова и те права вожака, которые он предъявлял на нее, – о них знал весь отряд. Кэт чувствовала, что должна немедля разорвать эти отношения, но не знала, как это сделать, и не могла ничего придумать. Она и задремала с этой мыслью. Но спать ей не пришлось, верный Септар поднял Орлова и его группу: неподалеку появился карательный отряд, началась облава – ищут партизан и начальника их, красного крымского командира Алексея Васильевича Мокроусова...