Текст книги "Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание"

Автор книги: Марк Еленин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

Теперь он не был разгневан, он был потрясен. Силы оставляли его. Тошнота подступала к горлу. Боль гуляла по всей груди, отдавала под лопатку и в шею. Голова кружилась. Сто радужных солнц светило под веки. Море нестерпимо блестело. Май-Маевский прислонился к стене дома, чтобы перевести дыхание и успокоить рвущую ребра боль, но ему не становилось лучше. Чувствуя, что задыхается, он рванул ворот мундира. Крючок уцелел. Владимир Зенонович закрутил головой, вытягивая изо всех сил шею, стараясь схватить пересохшими синими губами хоть немного воздуха. Кто-то огромный навалился на него, наступил коленом на грудь... Май-Маевский потерял сознание и пополз по стене на тротуар. Издали казалось, сидит уставший старичок, отдыхает на солнышке. И улыбается даже, довольный жизнью...

Неизвестно, как и спустя сколько часов после смерти нашел своего хозяина денщик. Это был немолодой, крепкого сложения фельдфебель с грубо тесанным, угрюмым лицом.

– Эх, люди! – крикнул он яростно в сторону полноводной человеческой реки, безучастно текущей мимо. А потом сел рядом с покойником, охватил руками его голову и заплакал: – Нет моего генерала! Умер мой генерал!.. Мне за него перед богом ответ держать. Мне!..

Глава пятнадцатая. ЧЕРНОЕ МОРЕ. НАДЕЖДЫ И ОТЧАЯНИЕ

1

В ночь на 31 октября Врангель перебрался в гостиницу Киста, возле Графской пристани, где уже разместилась по-походному личная охрана главнокомандующего.

Горели склады. В городе шли грабежи, раздавалась стрельба. Никто не мог объяснить главнокомандующему, кто кого грабит и, вообще, что происходит. Посланные не возвращались. Врангель хотел было направить на прочесывание улиц две роты Константиновского училища («Я не допущу погромов: этим воспользуются большевики, чтобы помешать эвакуации»), но генерал-квартирмейстер Коновалов отсоветовал: юнкера – наиболее стойкая часть, они должны охранять пристань и главнокомандующего.

В час доложили: из Симферополя прибыла офицерская кавалерийская школа. Ей приказали размещаться на площади перед гостиницей для усиления отряда юнкеров.

Выслушав доклад Шатилова о положении войск перед погрузкой, Врангель отправился спать. Такому хладнокровию и такому самообладанию можно было лишь позавидовать. Но Врангель, конечно, не смог заснуть сразу. Мешало яркое, вполнеба, зарево, участившаяся стрельба на окраинах, шум толпы за Графской пристанью на набережной. Будущее его страшило. Хотя и не его собственное – он имел кое-какое состояние, семью, – но будущее армии, дело, которому он был обязан своим возвышением.

Его не беспокоила и безопасность собственной матери, находившейся все еще в большевистском Петрограде. Барон Петр Врангель, в отличие от младшего своего брата Николая, никогда не был нежным сыном. Скупость в проявлении чувств воспитывала в нем именно мать. Она во всем действовала вопреки традиционной сентиментальности, присущей семье и, как говорили, роду. Лишь недавно Врангель просил Климовича озаботиться судьбой баронессы. Она оставалась одна в красном Петрограде. Отец, поспешно и по дешевке распродав свои бесценные коллекции, перевел спиртоочистительные заводы в Ревель и преспокойно уехал не то туда же, не то в Финляндию, поручив жене допродать оставшуюся мебель, фарфор, картины.

Климовичу доносили: баронесса Врангель бедствует, ее видят в поношенном пальто, черном, по-монашески повязанном платке, стоптанных мужских башмаках, шнурованных белой тесьмой. И это жена миллионера и мать главнокомандующего!.. Еще в середине октября Климович докладывал: его люди через верных им членов какой-то организации берутся вывезти ее из города и по заливу переправить в Финляндию. Врангель санкционировал тогда эту операцию. И... в суете последних боев забыл о ней. Совершена ли? Прошла ли успешно? С этими мыслями Врангель и заснул. Сон его был покойный и крепкий, без сновидений. И даже сдержанный шум, поднятый юнкерами Атаманского училища, прибывшего из Симферополя и располагающегося тут же, перед гостиницей Киста, не сразу разбудил Врангеля. Но, открыв глаза, он сразу «оказался в седле» – старая кавалерийская привычка! – и, тщательно помывшись, отказался от завтрака и утреннего доклада, а пожелал незамедлительно выступить перед юнкерами.

««Пипер» всегда «Пипер», – думал Шатилов, придерживая локтем папку с картами оперативной обстановки, которая представлялась ему просто катастрофической.– Еще час-два, и фронта не станет – все побежит на корабли, а он не может отказать себе в речи, похожей на фейерверк, не нужной ни ему, ни этим мальчикам, идущим в неизвестность...»

Раздались короткие команды. Юнкера, с трудом и неохотой поднимаясь с земли, строились, смотрели хмуро. Врангель понял вдруг всю неуместность придуманной им речи. Поздоровавшись, он поблагодарил атаманцев за службу, обещал продолжать борьбу за Русь святую и поруганные очаги. Последнее прозвучало фальшиво, но слова были сказаны – не вернешь! Врангель скомандовал: «Вольно!» – и обратился к генерал-майору, стоявшему впереди него, с просьбой распустить «его орлов» и накормить их как следует.

Врангель двинулся по улице, как застоявшийся конь, нетерпеливо вскидывая прямые, плохо гнущиеся в коленях ноги.

– Куда изволите? – поинтересовался, догоняя его, дежурный адъютант.

– В Килен-бухту.

– Но там грузятся дроздовцы и корниловцы. Злы и возбуждены, как при Новороссийске. Во избежание эксцессов... Смею заметить... Малочисленность охраны...

– Вы что? С ума сошли! Мы ведь не к Блюхеру собрались! Извольте следовать.

– Слушаюсь! – У генерала был совершенно обескураженный и потерянный вид.

– А если трусите, доложите об этом Шатилову и оставайтесь.

Выйдя за наряды юнкеров с пулеметами, они пошли по пустой Екатерининской улице. Под ногами, как ледок, хрустело битое стекло. Повсюду валялись чемоданы, узлы, корзины, а чуть подальше от площади мостовая оказалась усеянной патронташами, винтовками и даже пулеметами. Лицо Врангеля посерело, глаза стали бешеными.

– А люди? Где люди? – глухо, с хрипотцой выдавил он.

– По приказу генерала Коновалова с ближайшие подступы к гостинице очищены, ваше высокопревосходительство. Генерал-квартирмейстер счел, вероятно, возможным, не докладывая вашему высокопревосходительству, в целях безопасности.

– Вот что, генерал, – Врангель с трудом сдерживал бешенство. – Возвращайтесь в штаб, доложите Коновалову, я отстранял вас от должности.

– Слушаюсь! – адъютант вытянулся. Его широкоскулое, простоватое лицо неожиданно осветилось хитрой короткой улыбкой, которую он поспешил скрыть.

– Чему вы смеетесь, генерал? – с угрозой поинтересовался Врангель. И, не дожидаясь ответа, гаркнул: – Кру-гом! Марш!

Настроение было вконец испорчено. Он понял, чему хитро улыбался адъютант: о каких штабных должностях и дежурствах, вообще о какой, к чертовой матери, службе можно говорить, когда лишь мгновения отделяют всех их от посадки на суда и позорного бегства из России? Генерал наверняка смеялся над своим главнокомандующим, который волею судьбы должен стать никем. «Отдать его под суд? Или расстрелять тут же в назидание другим?» – мелькнула мысль, но Врангель подавил в себе мстительное чувство. В чем смысл и какая польза сводить счеты с солдафоном здесь, сейчас, когда целая армия ждет его указаний? Указаний, от которых зависит – быть этой армии или рассыпаться, исчезнуть с лица земли... Какой смысл добираться до Килен-бухты? Чтобы проинспектировать бывших добровольцев и лишний раз убедиться в их бедственном положении? Наткнуться на непонимание, дерзость, неподчинение, быть может, – после стольких дней бесславных отступлений даже лучшие части способны на все.

Врангель повернул и, сделав знак конвойцам, направился к отелю «Бристоль», где все еще размещался оперативный отдел генерал-квартирмейстера.

Коновалов, воровато пряча глаза, небрежно помахал указкой по карте, утыканной булавками с флажками, доложил, что фронт держится пока у Сарабуза. Похоже, данные его давно устарели. Кончик указки порхал, словно бабочка, нигде не задерживаясь. Флажки падали. Генерал был испуган, хотя скрывал страх за суетливой деловитостью и показным усердием. Из аппаратной принесли телеграмму. Увидев в комнате главнокомандующего, молоденький, ясноглазый и румяный подпоручик смешался.

– Читайте, – садясь и устало подпирая голову рукой, приказал Врангель. – Откуда сие?

– Из Феодосии. От управляющего военным отделом Кубанского правительства...

– Потише, подпоручик. Что вы кричите?

– ... Генерала Гулыги, – испуганно снизил голос подпоручик. – Гулыги... – сказал он с сомнением. – Да, Гулыги. Точно.

– Ну!

– Текст: «Прошу под Кубанский корпус выслать пять кораблей. В противном случае офицеры будут сброшены с кораблей и погибнут лучшие люди Кубани». Все!

– Идите. – Врангель вопросительно взглянул на Коновалова. – Какие у нас там суда?

– «Дон» и «Владимир», господин главнокомандующий. Пароходы большие, вместительные.

– Знаете, что там происходит?

– На рассвете морем прибыл мой офицер, человек абсолютно достойный и верный. Донес: вчера состоялся благотворительный вечер в пользу кубанцев. Собирались пожертвования – это организовали атаман Винников и Гулыга. Было много кубанских армян. За крупные деньги их зачисляли в казаки. Шампанское лилось. Имели место скандалы и пьяные драки.

– Кто?

– Министр финансов Гаврик и полковник Кулик. Из-за дамы.

– Не продолжайте, – повелительно поднял руку Врангель. – Ответа на телеграмму не давать. Самостийники проклятые! Мало я их вешал. Пусть они хоть перережут друг друга!..

...В час дня буксир вывел на рейд крейсер «Генерал Корнилов», который должен был идти в Константинополь под флагом главнокомандующего. Вид могучего стального утюга подействовал на Врангеля успокаивающе. Незадолго до обеда главнокомандующему доложили, что на английском миноносце прибыла в Севастополь баронесса Врангель – маленькая, хрупкая женщина с приятным лицом и высокой прической... Рассерженный главком отдал строжайший приказ: ни под каким видом, категорически не выпускать жену на берег. Послав баронессе Ольге посыльного с успокаивающей запиской – хотя и несколько холодной по тону за своеволие и несогласованность действий, чего он не терпел, – главнокомандующий удалился с начальником штаба составлять приказ о завершении эвакуации. Первая фраза была придумана еще рано утром: «Я решил эвакуировать в течение 1 ноября Севастополь...»

Вечером прибыл Кутепов со своим штабом. Он сразу проехал в гостиницу Киста и явился к Врангелю и Шатилову. Беседа протекала очень долго. Велено было никого не пускать. О чем они совещались, осталось тайной. И много лет спустя никто из троих не вспоминал даже о теме того разговора, не упоминал о беседе в своих мемуарах, не передавал ее содержания своим близким...

Врангель вышел из кабинета величественный и замкнутый более обычного. Велел подать катер и с Графской пристани отправился на крейсер «Корнилов», для совещания с начальником флота адмиралом Кедровым.

Все отделы штаба из гостиницы «Бристоль», начальник связи со своими подразделениями, конвой и ординарцы тем временем переводились в Кисту. По возвращении Врангеля с моря было созвано широкое совещание военных начальников, на котором Шатилов огласил приказ главнокомандующего № 008180, начинающийся знаменательной фразой: «Я решил...» Весь белый фронт сжимался до границ города. Директиву на 1 ноября собравшиеся выслушали растерянно, недоуменно. Она требовала новых боев, крови, но каждый знал: его часть уже неуправляема. Требовать от людей, переставших быть солдатами и офицерами, охваченных паникой, бегущих к причалам, выполнения каких-то осмысленных приказов – безумие. Одно неосторожное действие начальников, одно слово – и все может взорваться разом, как пороховые погреба.

Шатилов читал ровным, бесстрастным голосом. И все делали вид, что слушают. Только Александр Павлович Кутепов демонстративно смотрел на рейд, поблескивая монгольскими глазами, поглаживая расчесанную надвое квадратную бородку. Врангель внимательно следил за каждым, словно определяя сейчас, на кого он сможет положиться в будущем.

Согласно директиве генералу Скалону поручалось защищать Севастополь от моря и до линии железной дороги; Кутепову – от железнодорожного вокзала вдоль Южной бухты и далее к морю, прикрывая эвакуацию. Командующему флотом вменялось в обязанность закончить погрузку к двенадцати часам дня. Затем посадить все заставы и к тринадцати часам вывести суда на рейд. На ста двадцати шести судах должны эвакуироваться примерно сто пятьдесят тысяч человек – не считая судовых команд. Боевые суда флота обеспечивали охрану береговой полосы. Выходило все весьма мотивированно: следуйте приказу № 008180, и вы сможете спокойно покинуть Крым. Однако присутствовавшие на совещании знали, это не так: жизнь уже давно вмешалась в диспозицию, предложенную главнокомандующим, бои шли на окраинах города.

И точно в подтверждение этой мысли раздался близкий разрыв – шальной снаряд ударил в крышу гостиницы. Все переглянулись, готовые вскочить. Врангель, приготовивший короткую, энергичную речь о долге каждого командира перед своими людьми и высшим командованием, раздумал говорить и отпустил всех. Хотел было попрощаться с каждым за руку (день предстоял тревожный, опасный, да и дорога длинная. Кто пройдет ее? Неизвестно, придется ли свидеться...), но и тут передумал и лишь взял под козырек.

Расходились молча, как с поминок.

2

Уже шли бои на перешейках, красные прогрызали Перекоп, а капитан Орлов не торопился с отъездом из Евпатории. Дубинин утверждал, что их «атаман» задумал какой-то фортель и лишь ждет случая, чтобы привести его в исполнение. Кэт поняла, что она обязана быть наготове: Орлов ведь предупредил ее, что она – его собственность. Все восстало в Кэт против «атамана» – женское самолюбие, дворянская гордость, упрямство. Она поклялась, что умрет, но никогда не станет вещью этого бандита. Кэт завела себе второй револьвер – маленький, женский, который прятала за лифом, и не расставалась с ним даже во время сна.

Внезапно, в одну из дождливых ночей, исчез капитан Дубинин. Бежал он, пытаясь порвать с отрядом, или убил его Орлов во время попытки украсть неизвестно где хранившуюся «казну», осталось невыясненным.

Через два дня, на рассвете, Кэт осторожно разбудил Дузик.

– Не шумите, – сказал он шепотом, прижимая ее руку с револьвером к одеялу. – Одевайтесь. Бежим!

«Куда?»

– После, Кэт, после! Одевайтесь, быстро. Я не хотел бы встретиться сейчас с Орловым.

«Его нет у Септара».

– Ошибаетесь, он здесь.

Еще висел над морем стылый туманный рассвет, когда Дузик привел Кэт, дрожащую от холода и возбуждении, к пристани, где стояла закопченная «Лида» – маленький низкосидящий кораблик с длинной трубой на корме. Они увидели лейтенанта Гетмана.

Вскоре появился неопрятный лысый человек, осведомился, что угодно господам. Представился капитаном. Узнав о намерении гостей, капитан помрачнел: «Лида» – грузовик, непригодный к перевозкам людей. К тому же весьма неподходящий груз – корабль по клотик загружен снарядами.

– Как снарядами? – мрачно спросил Гетман. – Интересно, кому вы их везете?

– Врангелю. В Феодосию.

– Как в Феодосию?! – ахнули все.

– Но нам надо в Константинополь, – неприязненно сказал Дузик. – За границу куда-нибудь, одним словом.

Вид потрясенной, не успевшей ничего решить Кэт смягчил и капитана.

– Не хочу быть душегубом. – сказал он. – Возьму. До Феодосии-то, бог даст, мы дойдем, а оттуда много больших судов за море бегут. И вам легко будет пристроиться. Считайте, повезло: из Евпатории никто не вырвется, большевики рядом.

Капитан, расщедрившись, уступил Кэт свою каюту на носу «Лиды» – маленькую каморку из плохо тесанных и сшитых досок и толя, под железным навесом. Из щелей дуло. По крыше барабанил мелкий дождь. Ксению знобило. Начиналась новая, неведомая полоса в ее жизни. Она плыла куда-то. Зачем? Она не могла ответить себе, у нее не осталось даже любопытства...

В Феодосию они добрались к середине дня тридцатого, в разгар самых непредвиденных событий. В городе было объявлено осадное положение. Порт оцепили какие-то части. На двух больших транспортах заканчивалась погрузка. «,,Донˮ и ,,Владимирˮ», – прочел поручик Дузик, когда «Лида», захватывая низким бортом волну, проходила мимо.

Торопливо лезли по трапам, как муравьи, солдаты, войсковые штабы, тыловые части вперемежку с беженцами, войсковое имущество вперемежку с баулами, узлами и чемоданами, старающиеся сохранить важность многочисленные члены Кубанского правительства вместе с нуворишами, проститутками, отставными генералами. Часовые у трапов и судовые команды не могли наладить порядок. В толчее слышались крики, проклятья, летели в воду вещи, люди. Ксения смотрела на все это с ужасом.

Они сошли с «Лиды», путешествие на которой по случайности окончилось благополучно – не взорвались, не сели на мель, не были захвачены партизанами, пока ползли, огибая Форос, боясь уйти мористее, чтобы волны не утопили перегруженное низкосидящее корыто. Делать было нечего: орловцы, как они мысленно еще называли себя, пошли к «Дону» попытать счастья. Но о счастье не стоило и думать. Плотная очередь на посадку змеилась чуть не по всей пристани.

В четыре часа дня, в окружении свиты, прибыл генерал Фостиков, назначенный начальником обороны Феодосийского района. Он бегом поднялся по трапу на борт «Дона», закричал, надсаживаясь:

– Кто старший? Ко мне! – Увидел Гулыгу и поманил его: – Это вы член правительства по военным делам? – И добавил откровенно издевательски: – Пожалуйте-ка ближе. Еще ближе!

Гулыга подошел, взял под козырек.

– С парохода всех вон! – четко выговаривая каждое слово, приказал Фостиков.

– То есть как? – не понял Гулыга.

– Всех вон! – топнув ногой, закричал Фостиков. – За полчаса, за десять минут! Чтоб никого! Я гружу войска в первую очередь. Никого другого! Казаков! Фронтовиков! Все!.. Ясно?

Началась паническая разгрузка.

Орловцы вышли из порта за проволочную ограду. Приморская, Итальянская, Генуэзская и другие улицы и площади были запружены войсками. Все пути к порту оказались закрыты.

– Обратно попасть будет труднее, – сказал грустно лейтенант Гетман. – Зря вышли. – Его лицо викинга отвердело.

Войска стояли вдоль улиц – тихо и, казалось, безучастно ждали распоряжений. Стояли обозы, кухни, телеги с ранеными и тифозными, тачанки, легкие батареи – все это предстояло бросить. Электростанция не работала, и серые сумерки быстро накрывали город. Толпа неистовствующих беженцев осаждала центральные портовые ворота. Навстречу потоком устремлялись группы штатских, высаженных с кораблей. В полутьме обе лавины сшибались, закручивались водоворотом, стараясь перебороть одна другую. Люди давили друг друга, дрались, орали. Время от времени раздавались выстрелы, стоны, проклятья, ругательства. Внезапно кинулась к воротам полусотня казаков, крутя над головами плетьми, разрезая толпу и оттесняя ее от ворот некормлеными, злыми конями. На какое-то мгновение площадь перед входом, мощенная лобастым булыжником, оказалась свободной, и туда с винтовками наперевес вошли две шеренги пластунов с примкнутыми штыками.

Началось медленное движение кубанцев к пристаням. Навстречу им жалкой цепочкой тащились те, кто недавно считал себя спасенными от большевиков, кого выгнали с кораблей. Ни один человек не знал, где находятся красные. Ходили зловещие слухи, что их головные отряды, переодетые в форму дроздовцев с черными орлами на золотых погонах, заняли подворье Топловского монастыря и вышли к морю...

Орловцы шли внутри нескончаемого коридора войск, поглядывая по сторонам в надежде увидеть хоть один огонек в доме, куда можно было бы постучаться. Дома были темны, ставни закрыты. Улица казалась вымершей. И вдруг пришла неожиданная помощь в лице толстенького человека в кавалерийской до пят шинели, который скатился колобком с крыльца и кинулся к Дузику с радостными восклицаниями:

– Кого вижу?! Дузик?! Вот встреча!

– Ба! Сиг-Сигодуйский! – обрадовался и поручик. – Знакомься, мои друзья.

– Очень приятно, – толстенький человек шаркнул ножкой и улыбнулся, став похожим на доброго гнома.

Он провел их в дом, где временно размещалось то, что осталось от его санитарной части. Гетман и Дузик получили новое, с гарантией от вшей, обмундирование, Кэт – форменное платье и косынку сестры милосердия. Задав несколько вопросов, Сиг-Сигодуйский поинтересовался ее документами. Ксения Белопольская через час стала Вероникой Нечаевой, служившей в Корниловском полку и находившейся в Феодосии после ранения.

Утром они благополучно погрузились на «Владимир». Это было тоже одно из чудес, которое устроил Викентий...

Ксения-Кэт-Вероника не осознавала еще, что навсегда покидает родину. Ей казалось, просто продолжается сумасшедшая гонка вместе с орловцами – вперед, назад, по степям и горам на загнанных конях... А теперь вот и по морю... Жило в ней, упрямо продолжало существовать ощущение иллюзорности, театральной недостоверности всего происходящего теперь, всех событий – некой временной условности самой ее жизни, длившейся, точно сон. Да, сон... И Ксения все думала, все ждала: проснется, а вокруг все по-старому – милый ей «Бельведер», заботливая Арина, добрый и любящий дед, беседующий после обеда с тихим доктором Вовси. Она все надеялась, что сон вот-вот кончится и она проснется в своей кровати. Но не просыпалась, не просыпалась...

...А князь Андрей, принявший на себя должность офицера связи штаба главкома и наблюдавший за началом эвакуации, мотался по крымским портам.

В момент погрузки «Владимира» он оказался в Феодосии, на пристани, и видел все то, что видела его сестра. Ему даже показалось на миг, что на палубе мелькнуло ее лицо. И тут же скрылось, заслоненное другими, разбойного вида лицами. Андрей кинулся было к трапу, где продолжалась погрузка кубанцев и казачьи сотни тесной, плотной змеей поднимались на борт и скрывались в трюмах, но пробиться не смог и, отступив, пошел по пристани, вдоль вздымающегося отвесной стеной борта с облупившейся краской, вглядываясь в тех, что стояли на палубе. И опять на миг увидел ее, но это была сестра милосердия, ее лицо лишь чем-то напомнило ему Ксению.

Андрей понял, что ошибся. И все же захотел проверить – позвать, крикнуть, обратить на себя ее внимание, но тут неожиданно ворвались в порт, сметая заставы, части Терско-Астраханской дивизии генерала Агоева. Неуправляемой лавиной кинулись к судам, на которых стали поспешно поднимать трапы, лезли по канатам, толпились у борта, падали в воду, кричали:

– Головы позакрутили нам, а теперь тикаете с Врангелем, шкуры! Зови Фостикова! Поговорить надо!

Фостиков сидел в каюте. Выйти отказался.

Кубанцы, ожидавшие очереди на посадку, принялись сами наводить порядок. Возникла потасовка. Дрались озверело, врукопашную, молча. Хорошо, не применяли оружие. Капитан «Владимира» объявил в рупор, что возьмет еще четыреста человек, если на берегу установят порядок. Дерущиеся остановились. Спустили трап. Кубанские и терские казаки вперемешку, сталкивая друг друга в воду, кинулись к трапу, чтобы штурмом взять корабль. Трап затрещал и, разломившись, рухнул.

– Ни одного человека не возьму больше! – заявил в рупор капитан, проклиная себя за филантропию. – Не могу! Утонем!

Казаки кричали:

– Стрелять будем! Давай батареи, живо! Подкатывай! Пропадать, так всем! Выбрасывай с корабля баб! Офицеров и баб поднабрали! В окопах их нет! Спекулянтов – в море!

Момент был критический. Десятки вооруженных казаков уже ползли по канатам на палубу. Несколько человек катили через портовые ворота орудие. По палубе вприпрыжку пробежал казачий полковник, крича:

– К борту, г-сда офицеры! Надо встретить! На охрану судна, г-сда!

Рядом с капитаном появился генерал Фостиков. Он взял рупор и, надсаживаясь, закричал:

– Генерал Агоев! Где дисциплина?! Наведите порядок! Вам будет подан катер.

– Я остаюсь с казаками, – ответил Агоев.

– Я вас под суд отдам!

– А я плюю на вас!

В этот момент раздался чудовищный взрыв. За ним другой и третий – послабее. Толпа замерла, остановилась. Замерли солдаты у орудия.

– Склады! Склады у Сарыголя! Снаряды рвутся! – пронеслось по «Владимиру».

В трех километрах от Феодосии поднимался к небу громадный желто-черный смерч. Горели артиллерийские склады и стоявшие на путях эшелоны с сеном и зерном. Капитан «Владимира» не преминул воспользоваться замешательством на берегу.

– Руби канаты! – приказал он. – Малый вперед!

Винты вспенили воду. Судно отчалило. Толпа на пристани заревела. Раздался гул проклятий брошенных на произвол судьбы. Ударило орудие, и снаряд, пущенный второпях, пронесся со свистом над мачтой.

Следом за «Владимиром» поспешно снялся с якоря французский миноносец «Сенегал» и стал уходить в море, приняв, видимо, взрывы у Сарыголя за прорыв красных к Феодосии. Последнее, что увидела Кэт, когда «Владимир» миновал мол с маяком, – толпы казаков, кинувшихся на штурм американского парохода «Фарби».

В Феодосию все еще продолжали прибывать казачьи части. Начался грабеж, погромы. Андрей Белопольский решил вернуться в Севастополь...

– Сколько у нас но борту? – спросил капитан первого помощника, пришедшего на мостик.

Тот пожал плечами.

– Одиннадцать тысяч восемьсот примерно.

– И это вместо пяти? Ого! – совсем помрачнел капитан. – Проследите, пожалуйста, чтобы груз был размещен равномерно.

– Груз?! – возмутился Фостиков. – Мои герои казаки – груз? Я попрошу вас выбирать выражения.

– Оставьте, генерал, – отмахнулся капитан. – Поверьте, мы все теперь груз, который никто не востребует...

3

...Бородатый солдат, потерявший свою часть, прибился к Белопольским, да так и остался вместе с ними. И пока Николай Вадимович продолжал обивать пороги различных военных учреждений, чтобы доказать свое право на эвакуацию и получить пропуска, старый князь вел нескончаемые беседы со своим спасителем Ананием Кузовлевым, без которого, как он считал чистосердечно, ему ни за что не одолеть было бы севастопольских тоннелей. Более того, солдат стал ему интересен как человек, обладающий острым умом, внимательным взглядом и житейской философией, которую умел отстаивать упрямо и убедительно. О себе Ананий Кузовлев рассказывал скупо («Зачем вам? Какая у мужика жизнь? Рабочая лошадка – кто запрягет, тот и погоняет»). Ананий вынужден был пойти на завод. Начинал подручным, стал нагревальщиком в прокатной мастерской, получил с трудом право называться рабочим. В девятьсот пятом году, после драки в трактире «Тверь», где помешался штаб местного «Союза русского народа», его уволили. А в начале войны мобилизовали и с первой маршевой ротой послали в окопы, как «неблагонадежного». С тех пор все он в шинели, с крестами – два «Егория» имеет, но на что они? Мотает его по жизни – то ранения, то тиф, то одна мобилизация, то другая, а теперь приказывают и вовсе ехать за море чужого киселя хлебать.

Ананий Кузовлев обладал живым умом и житейским опытом, который позволял ему безошибочно оценить ситуацию, принять решение. Он не любил спорить и тем более навязывать кому бы то ни было свое мнение. Привык жить своим умом. Имел тайную цель – разбогатеть, стать хозяином небольшого дела. Заветной мечтой его было подсобрать столько деньжат, сколько потребуется для покупки десятка гужевых лошадей на первый случай, чтобы создать контору по перевозкам «Кузовлев и сын», наподобие тех, что имелись в Петербурге.

Денег он не скопил, и сына у него не предвиделось, но красивая вывеска с лошадиными головами, и толстозадые битюги с коротко подстриженными хвостами, с дугами, украшенными бумажными цветами, и телеги-платформы на резиновых «дутиках» виделись ему не раз во сне и наяву. Ради этих сладких снов и не торопился Ананий вернуться в свою слободу, а, провоевав империалистическую на Кавказском фронте, мотался с винтовкой в руках более трех лет на юге, давая мобилизовать себя и монархисту Деникину, и кубанским самостийникам, и анархисту Сашке-Черному-Булыге, и играющему в либерала барону Врангелю. Большевики пересидели всех генералов и претендентов на царский престол. Они выбрасывали теперь из России вроде бы последнего – Врангеля. Где уж тут покупать гужевую контору? Не на турецких же берегах?! Да и на что покупать?! Но генерал и его сын, похоже, тоже у разбитого корыта остались, последнее имущество, что с собой захватить успели, он сам в севастопольском тоннеле выкидывал. Около них ныне не то что не заработаешь – не прокормишься. Тем более в чужих землях... Ананий понимал, разные у них дороги. Надо бы давно оставить бар и пойти своей, но что-то мешало ему сделать это. Совестлив был, да и жаль стало старика, беспомощного, как слепой котенок. Плохой опорой отцу казался ему Белопольский-младший: чувствовал солдат, что отец тому в тягость, говорит сладко, а сердце холодное, бросит он отца, чтоб самому выбраться, уцелеть... Была у Анания еще одна мыслишка – своя, подлая. А ну, как вдруг изменится все и прежний порядок на какое-то время в Крыму установят? И даже не в Крыму, а тут, в Севастополе. И пусть не порядок, а просто начнут офицерские команды подряд всех проверять: кто, откуда, почему? Тут, как дважды два, выяснится: Кузовлев – дезертир, от части отстал, сбежал, значит, с фронта. Тут и поможет ему генерал, отведет беду. Может, и пронесет, пересидит он самое трудное время в управе, пока белые не удерут, а большевики не войдут в город.

И пока Николай Вадимович тщетно доставал пропуска на пароход, старый князь и солдат мирно и подолгу беседовали, испытывая растущую приязнь и, как ни странно, полное взаимопонимание. Старик Белопольский на склоне дней приходил к тому же, что открылось простому солдату за несколько лет войны. И было им радостно оттого, что мысли одного находили полный душевный отклик в другом. Они радовались, забыв о трагичной ситуации, в которой оба оказались. Разговоры начинались о политике, о времени, но это оказывались разговоры о себе.

– Я вот что заметил, – говорил Ананий. – С самого началу в Добрармии неправильно у вас дело пошло. Полковники и капитаны – с винтовками в атаку. Красиво, конечно, но неправильно. Повыбили тех, а на место кто пришел?.. То-то! У них, у красных, говорят, прапорщики армиями командуют. Доказали, что умеют. Факт! Какому прапорщику генералом стать не хочется? Вот и стараются, в хвост и гриву ваших лупят.

– Да, да! Конечно! – вторил Вадим Николаевич. – А наши-то, наши! Недоучки, производящие себя в генералы. Недаром, знаете ли, говорят! «Чтобы сесть в седло, нужна лишь задница, но удержаться в седле – нужна еще и голова». Но были на Руси и настоящие генералы. Полководцы! Суворов, Кутузов. А потом, конечно, Скобелев... ну, Брусилов...